Южный ветер
конец 1881 г. - февраль 1886 г.

  ...Христос был великий революционер.
..То был человек, все учение которого
было посвящено простым людям, беднякам,
направлено на борьбу со злоупотреблениями,
на борьбу с несправедливостью,
на борьбу с унижением человеческого существа."
Ф.Кастро 

Н.Богораз: "...Мы задались целью воскресить русскую революцию и, в частности, партию «Народной воли». Ибо она умирала. Сердце ее было вырезано и покоилось в каменной банке, на острове Шлиссельбург. Пульс все-таки бился, слабый и нитевидный, давая несколько капель свежей крови, и опять исчезал. Мы были частью этого пульса."

Б.Д.Оржих: " Приблизительно в августе 1881 г., во время моего пребывания на разведках в Канске и Биргое, в Томск приехал Юрий Николаевич Богданович и Иван Калюжный. В виду сильного разгрома сил партии в России, особенно в Петербурге и Москве, и недостатка в старых опытных революционерах, Богданович поехал в Сибирь искать и организовать в более широких размерах систематические побеги пригодных для ответственной работы ссыльных. Встретив в Томске готовую деятельную группу и убедившись, что Сибирь представляет благоприятную арену для поставленной им задачи, он проехал дальше в Красноярск, где объединил в партийную группу упомянутых мною лиц. В Томске был установлен центр... Новая организация получила название «Сибирский Красный Крест», имея общей задачей организованную помощь ссыльным и главное-  организацию побегов.

Организация Сибирского Красного Креста не просуществовала долго. Ив. Калюжный увез в Москву главные адреса Томской, Красноярской и других групп. В Москве при аресте Яковенко у него забрали книжку с этими адресами, и по ним была разгромлена вся сибирская организация. Причастность Богдановича к ней была обнаружена по следующей случайности. В одном из карманов его платья, при аресте его в Москве, нашли рецепт томской аптеки. В томских гостиницах предъявили его фотографическую карточку и лакеи Европейской гостиницы признали в нем жильца. Остальное нетрудно было установить.
Осенью 1882 года я поступил в Одесский университет на естественное отделение физ.-мат. факультета и быстро увлекся студенческими делами. В студенческой кухмистерской устроил читальню, выписал большую часть, газет и журналов, издававшихся в России. Старался я в читальне, главным образом, для сибирской ссылки, посылая в разные места ее прочитанные в читальне газеты и журналы. При кухмистерской же образовался небольшой комитет, который под предлогом кормления арестованных студентов, посылал обеды в обе одесские тюрьмы (одна общая на вокзальной площади и другая специально для десятка-другого политических, устроенная в казарме всем вообще политическим, которые не имели родных и не получали пищи из дома.
Одесса переживала в это время период значительного революционного подъема и воодушевления. В университете образовалось несколько революционных кружков из лиц, отмеченных во время студенческих волнений, возникших на почве слухов об убийстве полицией в Казани трех студенток. Председателем студенческой сходки был избран студ. Мануйлов (впоследствии ректор Московского университета, а после Февральской революции 1917 года — министр народного просвещения во Временном правительстве). Среди революционного студенчества этого времени выдвинулся молодой, очень симпатичный студент Павел Васильевич Анненков. Он вместе с Мануйловым, Пейсисом, Френкелем, Екатериной Тетельман (теперь Серебрякова), Василием Иван. Сухомлиным, Анной Гальперин (вскоре вышла замуж за Сухомлина) входили в центральную одесскую группу партии. Я вошел в кружок вместе с 5-6 студентами. В декабре 1882 года в одесской тюрьме вследствие очень тяжелых условий заключения, плохой пищи, скверного воздуха, при крайне недостаточных прогулках, грубого обращения смотрителя Зубочевского и т. д. возникла голодовка, охватившая всех политзаключенных. Она длилась 10 дней и вызвала брожение среди революционной молодежи. Мы гектографировали, рассылали и разбрасывали сотни прокламаций «К русскому обществу».

А.Н.Бах: "В августе (1882) стала съезжаться в Киев революционная молодежь, сношения с центром были восстановлены через посредство Веры Фигнер, которая была проездом, в Киеве (я ее не видел этот раз), и мы решили создать сплоченную организацию и приняться за планомерную работу. И вот в конце августа мы собрались и после недолгих разговоров — говорено было достаточно раньше — признали себя киевской организацией партии «Народная Воля». Захарин прочел писанный устав, все статьи которого были выслушаны с должным вниманием.

В уставе этом определялось, с одной стороны, отношение местной организации к партии и ее центральному органу—Исполнительному Комитету; с другой стороны, определялось внутреннее устройство организации. Всех статей устава не помню. Помню, что так называемые обязательные отношения к центру сводились к следующему:

1) Исполнительный Комитет сносился с местной организацией при посредстве агента, который назначался или из местных революционеров или же присылался из другого места. Права этого агента ничем не отличались от прав других членов организации, и в делах голос его решающего значения не имел. Все влияние его держалось главным образом его личными достоинствами, хотя в отдельных случаях его официальный престиж, как агента, мог играть известную роль, особенно среди молодых.

2) Местная организация должна была помогать по мере возможности Комитету денежными средствами и признавала за последним право вызывать отдельных членов и перемещать их в другие организации.

3) Местная организация не должна была предпринимать крупных' террористических предприятий без ведома и согласия Комитета и печатать от имени народовольческой организации ничего такого, что стоит в противоречии с общей программой партии.

Таковы были обязательные отношения местной организации к партии. Во всем остальном местная группа была вполне автономна. Все члены местной организации признавались полноправными членами партии, т. е. при переезде в другой город, где имелась местная организация, становились членами ее.

Внутреннее устройство нашей организации было таково: организация состояла из центральной группы и четырех подгрупп. Членами центральной группы были: Спандони, Захарин (известный под именем Бернара), Росси, Никитина, Кжеминский, супруги Каменецкие и я. Все члены группы были для революционеров людьми сравнительно немолодыми (средний возраст достигал 25 лет) и вполне сложившимися.

В самой группе мы установили некоторое разделение труда. Так, Никитина и Росси должны были вести сношения с «обществом» и военными, среди которых у нас были довольно серьезные связи. Захарин взял на себя постановку типографии. Кжеминский и я вели при помощи других и непосредственно пропаганду среди рабочих. Супруги Каменецкие оперировали среди студентов. Но провести абсолютное разделение труда было, конечно, невозможно. Так, мне пришлось заниматься с кружком Петра Дашкевича в духовной академии; вел я также сношения с организованными группами народных учителей в Переяславском и Гадячском уездах, Полтавской и в Подольской губерниях. На этих сношениях чуть было не докончилась преждевременно моя революционная карьера.

В общем дело пошло довольно стройно по намеченному плану. В непосредственной связи с центральной группой стояли организованные, вполне невисимые друг от друга подгруппы. Навербованы они были из лучших элементов молодежи и числом их было четыре. Одна из них была «техническая», которая под руководством Захарина занялась исключительно постановкой типографии.

Наиболее выдающимися членами этой подгруппы были студенты Лаппо и Коновальчук, которые несомненно сыграли бы видную роль в революции, если бы средняя продолжительность деятельности революционера была хоть немного выше. Вторая и третья подгруппы занимались специально с рабочими. Руководили ими Кжеминский и я. Самое лучшее воспоминание я сохранил о студенте Залкинде, члене одной из подгрупп и бывшем члене кружка Левинского. Обращал на себя внимание своей энергией, преданностью делу и даже отвагой другой член рабочей подгруппы, Елько, который однако впоследствии сыграл в деле Лопатина печальную и позорную роль злостного предателя.

Четвертая подгруппа занималась исключительно студенческими делами и велась супругами Каменецкими. Чтобы теснее сплотить, в одно целое все эти силы, за членами подгруппы были признаны права неполноправных членов партии: они должны были быть без дальнейших формальностей, принимаемы в подгруппы, но не в центральные группы других местных организаций. В числе статей устава нашей организации значилось, что дела должны были решаться по большинству голосов, а новые члены центральной группы избираются единогласно. До баллотировки, впрочем, ни разу не доходило.

Присягать на кинжалах в верности уставу мы не присягали, но выслушали, хотя без надлежащего трепета, статью устава, по которой члену, выдавшем} организации, полагалась смертная казнь.

Отпраздновав скромным чаепитием основание нашей группы, мы разошлись по домам и на другой день принялись за дело.

В конце октября Захарин объявил нам, что типография готова, и мы решили выпустить прокламацию к «обществу». Составить прокламацию предложили мне, и с некоторыми изменениями редакция моя была принята на собрании центральной группы. Боюсь, что по содержанию своему прокламация моя носила довольно шаблонный характер. Но известно, что в те времена в этого рода литературных произведениях важно было не содержание, важен был самый факт появления их на свет, при чем по степени типографского совершенства судилось о силе организации. А наш Бернар был мастер своего дела и человек с самолюбием, который не пренебрегал никакими мелочами, так что прокламация, на которой в подобающем месте красовалась печать киевской организации партии «Народной Воли», произвела переполох неописуемый.

Для жандармов, которые хвастались, что в Киеве все благополучно, она была самым неожиданным сюрпризом. Они заметались, как шальные, но никакого конца не могли найти.

Вслед за тем вышли одна за другой прокламации: «К рабочим», «К учащейся молодежи» и «К украинскому народу». Последняя была написана мною на украинском языке, который я хорошо знаю, и так понравилась украинофилам, центр которых был в Киеве, что они даже взялись распространять ее в народе, несмотря на ее социалистическое содержание. Особенно пришлась моя прокламация по вкусу народным учителям, которые, по их словам, нашли в ней отличное орудие для пропаганды.

Работа в подгруппах шла прекрасно по всей линии. В железнодорожных мастерских, где у нас среди рабочих было несколько кружков, прокламация «К рабочим» произвела отличное действие. Ее читали нарасхват. Нам рассказывали, что, когда перед наклеенной на воротах мастерской прокламацией столпились ранним утром рабочие, полицейский говорил им: — Читайте скорей, приказано срывать. В числе других рабочих у меня был довольно оригинальный кружок, состоявший из хозяина слесарной мастерской, обрусевшего финна, и его пяти рабочих, Много часов провел я с ними в задушевных беседах. Они, невидимому, ценили мою искреннюю простоту и отсутствие всякого, желания подлаживаться к ним.

В конце января 1883 года я ездил по делам организации в Харьков для свидания с Верой Фигнер. В чем состояли эти дела, я теперь не помню. Важного во всяком случае ничего не было. Помню только, что товарищи настаивали на моей поездке. А Росси полушутя, полусерьезно говорил, что надо же мне представиться «матери-командирше» (как он называл Веру Фигнер), которая меня еще не видала.

Когда в Харькове, пройдя по всем явкам и дав требуемые пароли, я очутился перед самой «матерью- командиршей», я увидел женщину лет 28, с очень свежим цветом лица, с прекрасными темными глазами, в которых поражало выражение большой проницательности и вместе с тем какой-то внутренней усталости. Разговор между нами завязался сразу без всякой натяжки.

Вера Николаевна расспрашивала про наши дела, я рассказывал. Ее, по-видимому, очень интересовала наша организация, и она внимательно выслушивала то, что я говорил. Весь наш разговор касался исключительно вопроса организации и пропаганды; о терроре даже и речь не заходила. На мой вопрос Фигнер сказала мне, что ни в Петербурге; ни в Москве серьезных организаций нет. "

Б.Д.Оржих: "...Отдохнув несколько месяцев и забытый немного жандармами, я осенью 1883 года стал собирать в Одессе группу активных работников, в которую вошли мои лучшие друзья: Самуил Фельдман (студент-медик, высланный из Киева. на родину в Одессу; впоследствии он был сослан в Вятскую губ., где утопился), Рудольф Ив. Данилович, кандидат естественных наук с дипломом учителя гимназии, Иосиф Францевич Русецкий, студент-юрист, еще 3-4 студента, имен которых не могу припомнить.

В июле 1884 года я поехал от имени этой группы в Волочиск, пограничное местечко Каменец-Подольской губернии, для организации перевозки литературы из-за границы, а оттуда в Киев для укрепления связи с целой группой киевских студентов, личных друзей членов нашей группы. Вернувшись обратно в Одессу вечером, я узнал но дороге к своей квартире, что в городе были повальные обыски и аресты—очередной погром, устраивавшийся раза два в год Катанским; что у меня дня два назад был обыск, и у ворот сидят два сыщика, поджидающие моего возвращения. Домой я не пошел и остался выжидать на квартире моей тетки-матери Захара Когана, жившего в это время эмигрантом в Женеве. Во время обыска в моем доме у матери на теле были спрятаны разные рукописи, и жандармы, не заставши меня, хотели было арестовать ее как заложницу (что они сделали в двух других случаях), но ее спасло то, что моя младшая сестра Ида лежала с тяжелым пороком сердца на смертном одре. Жандармская сутолока обыска доканала бедную девушку, и она умерла от разрыва сердца в ту же ночь. Эта молодая чистая натура, очень интеллигентная и глубоко проникнутая революционным духом, была моей неизменной помощницей еще с Томска.

Из нашей группы оставался на свободе Самуил Фельдман, который собрал в тот же вечер для моего отъезда 200 рублей, и в 10 час. вечера я, минуя вокзал, сел в поезд и уехал навсегда из Одессы. До выяснения положения дел я поселился у моих родственников в Елисаветграде, оттуда списался с Харьковом и к концу августа переехал туда, перейдя на нелегальное положение. Мать моя сказала жандармам, что я уехал за границу, и они долго, до предательства Елько, считали меня выбывшим из России, как это видно из докладов министра гр. Толстого Александру III, между тем как я начал свою нелегальную карьеру, продолжавшуюся полтора года, и работал преимущественно на юге.

Во время последнего августовского погрома, произведенного Катанским, было арестовано более 60 чел. молодежи. Многие из них просидели месяцев шесть, пока делопроизводство не перешло к прокурору судебной палаты Аристову (очень порядочный человек), который сразу же выпустил на поруки человек 40. Из более активных деятелей Одессы во время этого погрома арестованы следующие: Василий Ив. Сухомлин, принадлежавший не только к Одесской центральной группе, но и к Центральному Комитету партии того периода; его жена Анна Гальперина-Сухомлина, Иван Кашинцев, живший с год налегальным в Одессе, бывший учитель гимназии Павел Мавроган, уже бывший несколько лет в сибирской ссылке и недавно возвращенный в Одессу; Яков Андреевич Барский, студент IV курса естественного факультета.

Мое нелегальное крещение я получил в Харькове, в конце августа 1884 г., куда я направился после бегства из Одессы к моему приятелю студенту ветеринарного института Александру Шехтеру. К нему на квартиру приходили ежедневно Сергей Андреевич Иванов и Петр Елько, оба нелегальные, занимавшие в то время видное место в организации. ...Сергей Иванов, имевший обо мне достаточные сведения, предложил мне заняться изучением вопроса о постановке в провинции большой типографии, для чего я отправился в Екатеринослав.

В это время печатался № 10 «Народной Воли» в двух изданиях одновременно. Одно печаталось в Дерпте на квартире студентов Переляева и Новикова, а другое в Ростове-на-Дону, в специальной тайной типографии, устроенной в конспиративной квартире Раисы Кранцфельд (нелегальная Руня) и бывшего студента Васильева (ее мужа). В качестве главного наборщика там работал Петр Леонтьевич Антонов (нелегальный Кирилл), а главным руководителем издания был Авраам Бах (нелегальный Семен). На выход этого номера партийного органа, не появлявшегося уже несколько лет благодаря дегаевщине, возлагались большие надежды в смысле поднятия престижа партии и общего революционного воодушевления в стране. Но прежде чем вышел из печати 10-й номер южного издания, произошел знаменитый Лопатинский погром, разрушивший в течение двух-трех недель огромную организацию партии по всей стране, организацию, только недавно создавшуюся и окрепшую после ликвидации дегаевщины и убийства Судейкина.

Герман Лопатин, будучи хорошим теоретиком, человеком высокой культуры и глубокой эрудиции, умевший импонировать представителям всех классов интеллигентного общества, был сущим ребенком в конспиративном отношении. Разъезжая по всей России,, собирая и объединяя различные революционные и полезные общественные элементы, он заносил в свою книжку-листовку всех и все под их настоящими именами, большею частью с самыми непростительными для революционера-организатора комментариями и характеристиками, как, например, «Ейск, Лука Колегаев—банкир революции, дал три тысячи, обещал еще», «Луганск—такой-то— техник, прекрасно приготовляет бомбы», и далее характеристики целого ряда членов; группы, и т. д. и т. п.
Разгром революционной России был ужасный, неслыханный до сего момента в революционной жизни страны. Негодование общественных сфер, так называемых либералов, сочувствующих, служивших всегда наибольшей материальной поддержкой движению (тогда у либералов не было собственной организованной партии), было неизмеримо, потому что если молодежь и вообще все активные элементы революции всегда были готовы пойти на жертву, сесть в тюрьму и так далее, то сочувствующие, как элемент пассивный, всегда рассчитывали на относительную безнаказанность своей помощи движению. Революционная Россия была разгромлена на всем своем протяжении до самых далеких окраин. Ни одна организованная группа партии не уцелела. Лишь несколько нелегальных успели спастись и, не находя за что уцепиться и куда приткнуться, уехали из России,— как Сергей Иванов и Авраам Бах, или разбрелись по медвежьим углам в ожидании лучших времен. Лишь кое-где остались небольшие подгруппы и никогда не иссякавший новый молодой революционный элемент. Партия, как организованное целое, перестала существовать. Витал лишь ее дух по огромному пространству придавленной, но не побежденной страны,— дух борьбы с деспотизмом за политическую свободу.

Я уже говорил, что уехал из Харькова в Екатеринослав, знакомый мне раньше. Там работал в это время только недавно перешедший на нелегальное положение, скрывшийся из-под надзора полиции в Таганроге (или Ростове-на-Дону) Франц Иосифович, а по другой, официальной версии—Леон Францевич Ясевич, бывший студент Технологического института в Петербурге. Он известен был под именем Петровича или Петра Петровича, объединил в Екатеринославе группу железнодорожных рабочих и небольшую военную, группу, которой руководил наиболее деятельный и развитой из офицеров поручик Жбановский. ..Кроме того, существовал небольшой интеллигентный кружок, который, вместе с другими упомянутыми, довольно успешно поддерживал престиж партии и ее задачи пропаганды в душеспасаемом тогда Екатеринославе, едва насчитывавшем 35 тысяч жителей. ..Военный кружок состоял из десятка, большей частью, очень молодых офицеров, из которых 3-4 обещали выработаться в серьезных деятелей. Лопатинский погром отразился, прежде всего, на этом кружке, список которого нашли у Лопатина.

Появившийся 10-й номер «Народной Воли» при таких обстоятельствах не произвел должного впечатления. Обеднение революционных сфер и общий упадок духа были поразительны. В Ростове-на-Дону была разгромлена вся организация, но так как квартиры типографии никто не знал, то ее успели быстро ликвидировать, вывезя весь шрифт, который был сдан агенту отделения Зингера (швейные машины) Макару Павловичу Попову, а от него перевезен частями к рабочим под руководством Антона Остроумова, что удалось сделать почти накануне ареста М. Попова. Раиса Кранцфельд и Васильев уехали в Орел и долго жили там совершенно оторванные от движения; другие тоже разбрелись куда попало.

Я поехал из Екатеринослава в Харьков, чтобы посмотреть, можно ли что-нибудь делать...  Там на пепелище развала уже начал копошиться десяток-другой неорганизованной молодежи, новой, неопытной, но с горячим пылом. Вокруг моего друга Александра Шехтера собралось десятка полтора новичков-студентов, материал для молодой подгруппы. Подобралось несколько старых студентов, исключенных из СПБ университета в предыдущем учебном году; среди них большим влиянием пользовался Василий Петрович Бражников. Присоединился к нам также новообращенный студент V курса филологического факультета Юрий Дмитриевич Гиличеев, студент V курса медицинского факультета Семен Браиловский. Из старой организации уцелел паспортный стол и склад кое-какой литературы..
Таким образом, уже к Рождеству 1884 г. из новых сил составилась в Харькове центральная группа и вокруг нее несколько подгрупп для более или менее целесообразной местной работы. Но для большого дела не было пока ни людей, ни почвы, ни средств. В это время в Харькове снова появился, как метеор, Петр Елько и сказал, что он поедет в Петербург искать там корни среди уцелевших членов партии и среди своих земляков. К счастью, он не проник совершенно в местные дела и уехал. Он недолго прожил в Питере, где его не особенно приветливо принимали более серьезные деятели, и был арестован 12 февраля 1885 г., кажется, в Николаевском вокзале. Он начал выдавать, должно быть, месяца через три...
Средств не только на большие, но и на малые дела не было никаких определенных. Большие жертвователи спрятались в своих норах, а обычные сборы давали пока ничтожные суммы. Несмотря на сравнительное оживление Харькова, вся молодежь которого относилась ко мне очень сердечно, я все-таки чувствовал себя одиноким и бессильным. Иногда я впадал в отчаяние и тоску под гнетом всеобщего: развала в больших центрах и. полного отсутствия крупных профессиональных революционеров. Но, привыкши с отроческого возраста к энергичной работе на революционном поприще, я решил итти напролом, не унывая,—будь, что будет,— искать и пытаться создать что-нибудь серьезное. Я поехал в Симферополь и Севастополь. В последнем я нашел Петра Антонова (нелегальный Кирилл), работавшего как слесарь в железнодорожных мастерских. Мы с ним быстро подружились и сговорились дружно работать вместе. Он сам сознавал, что самостоятельно не должен впредь ничего затевать, и во все последующее время до своего ареста держался дружески около меня.

В начале зимы 1885 г. Петрович, тяготившийся бездельем, неспособный к серьезной организаторской инициативе, но безусловно умелый техник, поехал в Луганский завод на шахты и у юного штейгера Василия Кирсанова достал чемоданчик с пудом динамита и десятка два патронов гремучей ртути. С этим материалом он поселился на квартире у простой женщины в Новочеркасске (из сочувствующих укрывательниц), городе, где полицейские условия были в высшей степени патриархальные. Заказав у жестяника дюжину коробок, большею частью цилиндрических вроде тех, что употребляются для осетровой икры, он в течение трех недель работы у себя в комнате приготовил 11 бомб.  Использовав добросовестно весь динамит на 11 снарядов, из которых 7 было круглых и 4 четырехугольных, Петрович сдал законченные бомбы Ефиму Ивановичу Петровскому и через Ростов вернулся, в Екатеринослав

В начале весны (кажется в марте) 1885 г., будучи в Харькове, я получил сведения, что из Петербурга предполагается поездка министра внутренних дел, графа Дмитрия Андреевича Толстого, в Ливадию, на отдых. На развалинах Лопатинского погрома не создалось еще никакой серьезной организации, ни одной ответственной центральной группы, которая бы могла взять на себя инициативу террора. Кого и чего ждать, думал я. И у меня блеснула дерзкая мысль попытаться убить Толстого. По инстинкту и опыту моей юной революционной жизни я знал, что самый опасный враг всякого серьезного предприятия — это болтовня. И моим лозунгом было не говорить никому, даже лучшему другу, ни одного лишнего секрета без крайней нужды. К Петровичу-Ясевичу, хотя я и считал его тогда человеком вполне преданным революционному делу, самоотверженным и честным, я, однако, не имел доверия, убедившись, что он по натуре своей болтун и, прежде чем что-нибудь было бы намечено, разболтал бы о моем проекте Бородаевской. Единственный человек, с которым я мог действовать, был Петр Антонов.

К нему я и направился и, в строжайшей тайне, мы решили с ним  с бомбами и револьверами в руках попытаться убить Толстого по пути в Крым. Станция Лозовая, очень оживленный узел трех железнодорожных линяй, куда северный скорый поезд приходил ночью и где все всегда ужинали, представлялся нам наиболее удобным пунктом, притом у Антонова были там знакомые рабочие, которые укрыли бы в решительный момент.

Бомбы, приготовленные Ясевичем  хранились у Ефима Петровского в Новочеркасске, но получить их можно было только через Антона Остроумова, жившего в Ростове-на-Дону. Сказав Петровичу, что в неопределенном времени может представиться надобность в них, и что лучше иметь часть из них в Харькове, я взял у него пароль к Остроумову, в Ростов и отправился в первый свой рейс на восток. В Таганроге я нашел Ангина Александровича Кулакова. В нем я встретил весьма оригинальный тип умного, умелого революционера -конспиратора, прекрасно поддерживавшего сношения в различных слоях населения и умевшего вдохновлять в работе все окружающие его революционные элементы города. В последующие мои поездки в Таганрог он свел меня с лучшими силами Таганрога, которым пришлось сыграть крупную роль в истории революционного мученичества."

В. П. Денисенко: "В воспоминаниях «В Харьковских революционных кружках 1882—89 г.г.» рабочего И. Д. Веденьева упоминается о некоторых товарищах, которые принадлежали к одной из последних более значительных организаций партии «Народной Воли» в гор. Харькове.

В период с 1885 по июль 1887 года эта группа провела по тому времени заметную революционную работу в Харькове среди учащейся молодежи.

Как самостоятельно действующая революционная организация, эта группа сорганизовалась при содействии оканчивавшего юридический факультет Харьковского университета Василия Петровича Бражникова, роль которого в самой группе не была руководящей. Первоначальная его роль ограничилась лишь тем, что он перезнакомил нас, троих харьковцев, с кружком «Минчуков» (студентов 2-го и 3-го курса университета из минской гимназии).

Нас, харьковцев, связывала уже 2—3-летняя дружба, у земляков из Минска дружеские отношения были еще с гимназических времен.

Все мы пережили ряд провалов революционных народнических организаций, как, например, провал типографии, работники которой: Манучаров, Н., Иордан, Д., Ослопов, Забулаев, были арестованы по доносу провокатора — рабочего Шкрябы, убитого П. Л. Антоновым. Макаренко бежал и несколько дней скрывался у меня.

Вскоре провалилась боевая организация «Нар. Воли» Антонова (шлиссельбургца) и С. А. Лисянского (повешенного в Харькове), по делу которых был арестован А. Н. Макаревский...

Наша группа сконструировалась при сравнительно благоприятных обстоятельствах, но проработала всего лишь около 1 1/2 г. и была ликвидирована жандармами по частям — в марте, апреле и мае 1887 года, а окончательно разгромлена в июле того же года после ареста И. И. Мейснера, Хроновского и Рымашевского.

В группу входили харьковцы: М. В. Гельрот (в то время носивший фамилию Гельруда, под кличкой «Спиноза»), И. И. Мейснер (кличка «Ванька») и я (кличка «Василий»), и из «Минчуков» М. А. Уфлянд, С. М. Ратин — студенты медики (кличка первого «Пятнышко», второго «Якобинец» или «Робеспьер») и Хр. Г. Томашевский—студент- юрист (клички не помню).

В конце 1886 г. или в начале 1887 г. в группу вошел С. Ф. Хроновский, студент-медик.

Близко к нашей группе стояли: М. Б. Фрейд, студент-медик, однокурсник и соквартирант Уфлянда, Г. Е. Шур, студент-медик, у которого на квартире, на углу Николаевской пл. и быв. Московской ул., устроены были склад нелегальной литературы, паспортный стол и гектограф, а впоследствии хранились части типографии и приготовленные для печати рукописи; Н. В. Григорьев, чиновник, у которого на Песках хранилась довольно значительная полулегальная библиотека, составленная, главным образом, из книг, из'ятых из всех публичных библиотек, как издания неблагонадежные.

Квартиры Шура и Григорьева считались конспиративными, посещение их разрешено было 2—3 лицам из группы. Только по "особому настоянию, Григорьеву разрешены были занятия с кружком рабочих; Шур же абсолютно не должен был принимать участия ни в каких практических делах и принужден был вести замкнутый образ жизни; Фрейд был в тесной дружбе с тов. Уфляндом и, как соквартирант, многое знал.

Считая работу в крестьянстве при тогдашних полицейских условиях делом безнадежным, мы в своей программе и деятельности совершенно не разбирали вопроса об аграрном терроре; к фабричному террору мы даже теоретически близко не подходили. В то время работа среди рабочих ограничивалась небольшими кружками, а следовательно, практических вопросов о фабричном терроре не выдвигалось.

Основные идеи марксизма были знакомы почти всем членам группы и примыкавших к ней кружков учащейся молодежи; но марксистских кружков в Харькове тогда не организовалось. Изучение же марксизма ограничивалось ознакомлением с «Манифестом» и изучением 1-го тома «Капитала» Маркса.

Об'единение нас, харьковцев, с «Минчуками», т.-е. окончательное создание партийной группы, произошло в зиму 1885—86 г. В это время у нас, харьковцев, были уже знакомства с рабочими кружками. Эти рабочие кружки в то время не имели твердой, ясно выраженной программы; с виднейшими их представителями первоначально связался Мейснер, а затем постоянно занимался с ними и проходил с ними краткий (по Иванюкову) курс политической экономии Гельрот (Гельруд).

Когда об этих занятиях стало известно группе, было решено предложить «старикам» рабочим принять программу партии «Нар. Воли». Но «старики» рабочие, в недавнем прошлом последователи чистых «народников», еще не отошли от народнических традиций; некоторые отрицательно относились к террору, а кроме того у них были слишком близкие, дружественные личные и идейные связи с несколькими теоретиками-народниками, оставшимися после разгрома народнической организации и провала типографии, в которой работали Иордан, Манучаров, Забалуев, Ослопов, Макаренко и др., а также убитый Антоновым предатель — рабочий Шкряба.

Занятия с двумя кружками, по 4—5 человек в каждом, происходили два раза в неделю, при чем занятия необходимо было вести очень осторожно, собираясь со всеми предосторожностями на квартирах рабочих. Часто квартиры менялись с конспиративными целями.

На пересмотр программы «Народной Воли» с участием рабочих потребовалось много вечеров. На этих совещаниях оппонентами против Гельрота выступали два видных теоретика-народника: д-р. Д. Д. Бекарюков и окончивший юридический факультет и кандидат в доценты, юрист И. В. Теличеев.

В дебатах и спорах Гельрот выходил, если не полным победителем, то не терпел и поражений; ему удалось отстоять основные положения программы, иногда соглашаясь на редакционные изменения без нарушения принципиальных положений программы Исполнительного Комитета партии «Н. В.».

По основному в то время вопросу — о терроре — дебаты продолжались очень долго, более месяца. Теоретически террор, как самозащита и как фактор дезорганизации царского правительства, в конечном итоге был принят, но и после этого долго еще обсуждались детали и вопросы практического его применения.

При провале таганрогской типографии жандармы взяли часть метательных разрывных снарядов. Другая часть их взята была в квартире Антонова и Лисянского, а последняя партия жандармами была найдена у Кузина, Александрина в области Войска Донского. Бомб в распоряжении организации не было, приходилось подумать об их приготовлении. Через Бражникова предложено было Мейснеру, как химику, знакомому с пиротехникой, заняться изготовлением разрывных снарядов.

В течение февраля и до середины марта я продолжал заниматься с рабочими, изредка виделся и с членами группы, избегая ходить на общие собрания. Однажды, возвращаясь с занятий с рабочими, заметил за собой слежку шпионов и после этого совершенно прекратил свидания с членами группы и занятия с рабочими. 9-го апреля я был арестован на Николаевской ул. двумя полупьяными переодетыми жандармами и после обыска на квартире отправлен в тюрьму. К этому времени из нашей группы были арестованы только двое: В. Бражников 27-го февраля и М. Гельрот — 3-го марта 87 г. Для меня было ясно, что мой арест последовал после того, как жандармы установили, что я прекратил всякие сношения с внешним миром и с товарищами."

Протокол Харьк. Жанд. упр. 20/VI — 1887 г.№ 35,: "..В начале апреля получены были сведения о том, что в Харькове образовался кружок, в основание деятельности членов которого положена программа партии «Нар. Воли», и что в состав этого кружка между прочими лицами вошли и студенты университета: Ратин, Уфлянд, Томашевский, Шур и обер-офицерский сын Григорьев".

В.П.Денисенко: "Незадолго до моего ареста был принят в группу М. Хроновский. При содействии Григорьева и Шура организация продолжала вести свои нормальные работы. В виду того, что с арестом Богораза и Когана порвались связи с др. организациями, было решено связаться с Москвой, предполагалось поставить и типографию.

В Москву был командирован тов. Ратин; поездка эта состоялась в начале апреля, во время пасхального перерыва в университетских занятиях.

Связи с Москвой были восстановлены, была получена для печатания рукопись, и обещано содействие по устройству типографии. Однако дни нашей группы были сочтены. По возвращении из Москвы, Ратин попал под наблюдение филеров. На допросах оказалось, что каждый шаг его по возвращении в Харьков был точно зафиксирован местными жандармами.

В ночь на 2-е мая и в течение этого дня все тюрьмы гор. Харькова: губернская, пересыльная, арестантские роты на Холодной Горе и почти все полицейские части были переполнены арестованными, преимущественно студентами, учащимися и проч. интеллигенцией. Из рабочих никто арестован не был, что лишний раз подтверждает, что сношения и занятия с рабочими были законспирированы сравнительно хорошо.

Был арестован вместе с другими прибывший в Харьков около 2-го мая и делегат Московской организации Терешкович. Сначала он содержался в харьк. губ. тюрьме, где сидели почти все, а затем был перевезен в Москву и там привлекался за принадлежность к Московской группе партии «Народн. Воли».

Только И. Мейснер, С. Хроновский и близко стоявший к нашей организации земляк и сожитель мой Н. М. Фомичев не были тогда арестованы, а лишь в квартирах их произведены были обыски. Эти три лица оставлены были на свободе с очевидной целью дальнейшей за ними слежки."

Б.Д.Оржих: "В Ростове-на-Дону на пепелище разгромленной организации оставалось несколько юнцов и лишь одно лицо, унаследовавшее местные конспиративные дела и часть имущества ликвидированной типографии 10-го номера «Народной Воли». Это был Антон Остроумов.

..Полиция была совершенно невежественна в делах сыска, и там мы потом долго процветали вне всякого надзора и опасности. Петровский свел меня на квартиру семейного наборщика богатейшей Донской областной типографии, у которого был нагроможден шрифт и типографский материал, достаточный для оборудования хорошей подпольной типографии. Тут же мы решили, что я ставлю себе ближайшей задачей оборудовать эту типографию людьми и средствами, чтобы она могла производительно работать. Но я приехал специально за бомбами и оружием, и на третий день я выехал обратно в Ростов с пакетом, в котором были завернуты 4 снаряда и в отдельной коробке 4 запала. В Ростове, при содействии Остроумова, я купил два хороших револьвера, два потайных фонаря (тогда еще не было столь удобных электрических карманных фонариков), два хороших кавказских кинжала.
Часов в восемь утра поезд пришел в Харьков и я благополучно добрался до квартиры Василия Петровича Бражникова, которому сдал опасный груз на хранение о надлежащими предостережениями.

Министр Толстой действительно вскоре поехал на отдых в Крым, но, несмотря на хранимую правительством тайну, стало известно, что его везут в Ливадию в состоянии полного психического расстройства,. Он был не только министром внутренних дел и камергером, но также и шталмейстером (по старинному —«царский конюший»), и одним из пунктов его помешательства было то, что он превратился в лошадь. Убивать сумасшедшего было бы нелепо и позорно, и мой замысел отпал. На станции Лозовой, в роскошной столовой-особняке Толстой кричал лакею во время ужина:

— Человек, порцию сена.

Однако после нескольких месяцев спокойного отдыха в царском дворце в Ливадии и тщательного лечения Толстой совершенно оправился и, вернувшись в Петербург, еще несколько лет тиранил Россию в качестве министра внутренних дел. Никто никогда не услышал ни от меня, ни от Антонова, для чего я привез бомбы в Харьков.

..В начале апреля 1885 г. я послал Александра Шехтера в Москву предложить местной группе помочь нам деньгами устроить перерраву транспорта литературы, главным образом «Вестника Народной Воли», из Женевы в Россию. У меня были связи в Волочиске, пограничной станции Каменец-Подольской губ, (или, кажется, она называлась Волынской), но контрабандистам нужно было дорого платить. В Москве у меня был двоюродный брат Мориц Соломонов, студент Петровской, академии, имевший хорошие связи с местными революционерами. В это время в Москве работал среди многочисленной студенческой молодежи нелегальный Станислав Фаустинович Михалевич. С Михалевичем виделся в Москве Александр Шехтер и получил от него для добывания литературы 200 руб. Но, когда деньги оказались у меня, мне пришлось дать им другое назначение.

В апреле 1885 г. Антонов однажды сказал мне, что только-что его свели с одним рабочим, служившим раньше наборщиком, который предлагает продать за 200 руб. набор шрифтов и материала для маленькой типографии. В это время в Харькове жил Саул Лисянский, свежеиспеченный нелегальный, скрывшийся от ареста из Москвы. Он, как и Антонов, шатались по ночевкам частью у рабочих, частью по студенческим квартирам в ожидании какого-нибудь подходящего определенного дела. При известной осторожности жизнь по ночевкам была менее рискованной в таком городе, как Харьков, чем проживание на квартире без определенных занятий. Перспектива шрифта навела меня на мысль пристроить их пока к небольшому полезному делу. Решили, что Лисянский подыщет квартиру подальше от центра и поселится в ней с Антоновым, и займутся печатанием небольших брошюрок для рабочих. Я и отдал Антонову 200 руб., полученные через Шехтера из Москвы, на покупку шрифта. Рабочий-продавец привел его в свой дом, в рабочей слободке, выломал кусок стены, в которой были замурованы пачки со шрифтом, хорошо подобранным для двух-трех касс, и продажа состоялась. Антонов водворил шрифт на квартире, нанятой Лисянским. Бомбы, привезенные мною гораздо раньше, тоже были водворены туда.

Я уехал снова, на юго-восток устраивать Таганрог, Ростов и Новочеркасск. Нужно было создать две-три прочные конспиративные квартиры, как базис постоянной и наиболее безопасной работы, хорошую большую типографию в провинции, искать людей, которые бы могли отдаться всецело революционной работе, людей дисциплинированных и пригодных к самостоятельной деятельности. Харькова, как нелегального центра, несмотря на его значительную полицейскую патриархальность, я боялся, и Антонова с Лисянским оставлял там с опаской, мечтая возможно скорее перетащить их в более безопасные места. Оба они были непоседы и, предоставленные самим себе, не остерегались в должной степени.

В это время в Петербурге Петр Елько с наглостью и страстью выдавал всех и все и дал об Антонове самые точные сведения с детальнейшим описанием его фигуры и указанием, что его нужно искать в Ростове и Харькове. В прогулках Антонова на Сабурову дачу его и выследили шпионы и 1 мая арестовали на улице. Точно его квартиру им не удалось проследить, но приблизительно они знали район предместья. В поисках по этому району полиция добралась 2 мая утром до квартиры Лисянского.

Известие об аресте Петра Антонова и вооруженном сопротивлении Саула Лисянского  застало меня в Новочеркасске, а может быть и в Ростове или Таганроге.

Прежде всего для меня стало ясно, что для использования богатого типографского материала, который скопил Ефим Петровский, нужно подыскать опытного типографщика, который мог бы всецело отдаться этому делу. В Женеве жил мой двоюродный брат Захар Владимирович Коган, скрывшийся в 1883 году из-под полицейского надзора из Екатеринослава. Он уже более года работал в Женевской типографий партий «Народная Воля», где печатался «Вестник Народной Воли» под редакцией Лаврова и Тихомирова, живших в Париже. С ним вместе работали тогда в этой типографии Иван Бохановский, Яков Френкель и Владимир Иохельсон. Захар не раз писал мне, что, если бы нашлась для него работа в России, он охотно поехал бы. Его-то я решил вызвать для Новочеркасской типографии. В Ростове в это время был единственный человек, по крайней мере из известных мне, которому я мог поручить переслать деньги Когану и принять его по приезде. Это был Антон Остроумов, который и перевел Захару в Женеву 200 рублей. Остальная публика в Ростове были новички, или слишком еще неопытные и юные, или только сочувствующие, укрыватели, недавно привлеченные в движению. Таким был, например, Осип Осипович Прохоров, железнодорожный чиновник с женой. У него поселился в качестве квартиранта юнец Борис Николаевич Гейман, а потом, познакомившись. с посетителями Геймана и временными жильцами его, каким, например был два-три раза и я, Прохоровы сблизились о нами и стали ярыми сочувствующими и укрывателями. В их доме мы находили радушный и теплый прием.

Второго мая утренние телеграммы разнесли известие о вооруженном сопротивлении Саула Лисянского до всей России. Как только я узнал об нем, я немедленно собрался в путь и на другой день утром подъезжал к Харькову. Из предосторожности, чтобы не проходить через людный вокзал, где всегда бывало несколько жандармов, а на этот раз могли быть и сыщики, я сошел с поезда на предпоследней от Харькова остановке и дошел до города, верст восемь, пешком. С осторожными подходами я явился на одну из нейтральных квартир и назначил свидание на окраине города, близ здания лаборатории медицинского факультета. После обеда в назначенное место явился ко мне Василий Петрович Бражников c Ольгой Николаевной—женой Тиличеева. Мы обсудили создавшееся положение, тем более угрожающее, что Антонов часто ходил на квартиру Тиличеевых. Во всяком случае, в городе хотя и было с десяток арестов среди студенческой молодежи, но погрома в настоящем смысле слова, какие устраивал Катанский в Одессе и Новицкий в Киеве, не было. Это показывало, что жандармская слежка была очень поверхностная. Большую часть арестованных в действительности скоро выпустили.

Мой приезд в Харьков в начале мая 1885 г. должен был быть последним до осени. Я отправился на несколько дней в Екатеринослав, где жила моя мать и мой шурин Веньямин Соломонов, и оттуда вернулся в Новочеркасск, как всегда, с заездами в Таганрог и Ростов на день-два. Средств было мало, и мне пришла; в голову мысль напечатать собственными силами в Новочеркасске книжку Льва Толстого «В чем моя вера», не потому, чтобы я считал eе средством пропаганды или вообще особенно достойной распространения, а только потому, что среди либерального общества легко было распродать такую полулегальную книжку по 10—15 руб. за экземпляр и таким образом собрать некоторую сумму денег.
Сказано—сделано. При содействии Еф. Ив. Петровского, который часто заходил на квартиру семейного наборщика, где был в беспорядке всевозможный типографский материал, я приступил к осуществлению моего проекта, лишь изредка выходя из дома. Несколько дней мне помогал один семинарист, пользовавшийся особым доверием Петровского. Я работал вероятно недель пять. Книжка получилась более 100 страниц. Между тем я списался с Юрием Дмитриевичем Тиличеевым, который жил на уроке в Богодуховском уезде, Харьковской губернии, в маленьком имении земского мирового судьи, а также с Львом Яковлевичем Штернбергом, тогда студентом 4 курса юридического факультета Одесского университета. С последним я условился съехаться у Тиличеева к данному дню.

В Таганроге в этот мой приезд я впервые встретился с Натаном Богоразом, или, как его там называли, «Натаном Мудрым». Его только-что выпустили из тюрьмы после двухгодичного заключения за какую-то кружковую пропаганду. В это время это был юнец, еще не понюхавший настоящего революционного пороха. При замечательной памяти, природном уме и огромной начитанности, он сразу произвел на меня впечатление умственного клада. Первая наша встреча была в поле вечером, где он читал одну из очередных лекций по теории Маркса местному, кружку. Там были Антон Кулаков, Аким Сигида, Надежда Малаксиано, Марья Петровна, очень красивая рослая девушка, интимная подруга Надежды, тоже учительница, молодой часовой мастер, член кружка, имени которого не припомню. На другой день Богораз поведал мне свое страстное желание работать, более активно и на более широком поприще, чем Таганрог. Но он не думал вовсе о переходе на нелегальное положение, а так как после выхода из тюрьмы он считался под надзором полиции, хотя он и был довольно эфемерный,— то дело представлялось не так просто; да и некуда было деваться пока. Решено было выждать лучшего времени. Однако, глядя на эту живую энциклопедию, рвущуюся к делу, у меня впервые явилась дерзкая мысль— да, дерзкая в безотрадном еще хаосе разгромленного пепелища— об издании очередного номера «Народной Воли», и вслед за ней еще более дерзкая мысль о созыве съезда, хотя бы только для юга России. На другой день я поехал дальше.

В имении Софиевка, недалеко от городка Богодухова, я встретил радушный прием в семье земского мирового судьи, фамилию которого не помню.

Дня через три после моего приезда в Софиевку, явился Лев Яковлевич по пути в Петербург, куда он ехал к родственникам и друзьям. В тот же день мы детальнейшим образом обсудили мое предложение о созыве в Екатеринославе съезда представителей южных городов и вообще всех мест, которые мы можем охватить. Я должен был сделать все необходимые объезды и пригласить кого найду подходящим, по возможности 1—2 от каждого центра. За все это пришлось взяться мне, потому что подходящих нелегальных у нао еще не было, а легальные люди легко тащат за собой хвост при разъездах, да и редкий легальный не связан своим местом настолько, чтобы ему возможно было отлучиться незаметно.

Был кажется конец июля, и съезд мы назначили на половину сентября. Мировой судья и его жена распродали мне экземпляров двадцать книжки Толстого, что подкрепило немного опустевшую кассу.

Кажется, в начале 1885 г., зимой, в один из моих приездов в Екатеринослав, я застал там старого друга по Одессе, Настасью Наумовну Шехтер (впоследствии Минор), возвращавшуюся на родину в Одессу, из Бахмута, где она прожила 2 года под надзором полиции. Мы условились с ней, что, как только я устрою что-нибудь цельное на развалинах Лопатинского погрома на юге, я напишу ей, и она переедет в Екатеринослав для работы. После этого я поддерживал с ней правильную переписку и через нее возобновил сношения с моей ученицей и невестой Устиньей Николаевной Федоровой, как только ее выпустили из Одесской тюрьмы после более полугодичного предварительного заключения. Настасья Наумовна к лету 1885 г. устроила себе возможность переселиться в Екатеринослав, куда и явилась вместе с своей верной спутницей — Верой Самойловной Гассох (впоследствии Гоц).

Из Софиевки от Тиличеева и я поехал к Настасье Наумовне в Екатеринослав, где сообщил ей о намеченном съезде. С этого момента Екатеринослав стал центральным пунктом юга для правильных   сношений, и Настасья Наумовна—душой его. Это облегчило организацию съезда. В самом Екатеринославе, кроме того, была большая рабочая группа с несколькими довольно развитыми рабочими, как Виталий Кудряшов, Андрей Карпенко, Иван Хмельцов и другие, а в Екатеринославском уезде у нас было несколько народных учителей и молодых священников с попадьями-епархиалками (кончившими епархиальное училище), с которыми Настасья Наумовна быстро возобновила отношения и снабжала их литературой.

Я вернулся в Ростов-на-Дону и там застал Захара Когана, только-что приехавшего из Швейцарии, с заездом по пути в Одессу, его родной город. Мы поехали в Новочеркасск, где сдали ему все, что составляло инвентарь типографии, и он, как знаток дела, горячо начал приводить в порядок кассы, самодельный каток для печатания и уже через несколько дней приступил пока что к набору книжки «Сказка о четырех братьях».

Бумага на такие издания стоила дешево, а 1 1/2 - 2 стопы хватало на 500 экземпляров. В небольших количествах типографскую бумагу можно было добывать с большой предосторожностью в самом Новочеркасске, не больше одной стопы приходилось привозить из Ростова, что было нелегко. Захар находился в постоянном общений с Петровским, но сам лишь изредка выходил из своей берлоги.

Я не могу точно воспроизвести в своем уме историческую перспективу событий. Мне кажется, это было в начале лета 1885 г. Я жил несколько дней в квартире Осипа Осиповича Прохорова в Нахичевани-на-Дону. По существу это был хотя и отдельный город, но продолжение того же Ростова, от которого он отделялся небольшим пустырем. Однажды вечером пришел Антон Остроумов, встревоженный, и рассказал, что накануне ночью в театре арестовали одного армянина, очень похожего по приметам на меня и что сыщики имели в руках фотографическую карточку. Очевидно было, что местным жандармам пришло какое-нибудь указание из Питера на мое пребывание в этих краях. Вероятнее всего Елько указал, что я могу быть на юге между Харьковом и Ростовом. Тут же мы решили, что лучше всего удалиться мне на время из этого района, и с вечерним поездом я уехал в Воронеж.

На другой день я явился по явочному адресу в очень любопытную квартиру. В весьма приличном провинциальном домике из четырех просторных комнат жила рабочая семья. Не могу наверное припомнить фамилию хозяина, но, кажется, это был Прохор Лебеденко, судившийся потом по Лопатинскому процессу и приговоренный на поселение.

Я выехал из Ростова почти без денег, так что привез о собой едва 2—3 рубля. Остался я жить в этой семье, пока не получу успокоительных известий из Ростова. Иваншин, местный представитель молодого кружка, был исключенный из СПБ университета студент, недавно водворенный под надзор в Воронеж. Он пробавлялся дешевыми уроками, связей в городе, недавно разгромленном, еще не имел и никаких средств дать мне не мог. Таким образом я жил на иждивении рабочих. Мы, трое мужчин, садились за обеденный стол, на который ставилась общая миска с жидкими щами и несколькими кусочками мяса; едва ли на каждого доставалось два кусочка и ломоть хлеба. За несколько дней, что я проводил там, я положительно изголодался. Зато мы всласть пели звонким хором малороссийские и русские песни. Не понимаю, как эти люди жили и были здоровы на таком рационе.

Прошло дней пять, пока я получил из Ростова письмо, что ничего тревожного нет, и при письме проездной билет, с которым я сейчас же вернулся в Новочеркасск, где Захар уже свыкся с своей работой, хотя и тосковал в своем уединении. Я свез его в Таганрог и познакомил с местным кружком, которому он очень понравился.

Несмотря на отсутствие прочных средств и необходимость пробавляться небольшими суммами от сборов и притекавших иногда специальных пожертвований в сотню-другую рублей,—я не переставал мечтать о широкой работе. Для более или менее значительного издательства нужно было иметь прочную обеспеченную типографию. Познакомившись близко с Акимом Сигидой и Надеждой Малаксиано, этой ангельски чистой и искренней душой, и после нескольких бесед с Кулаковым, у меня явилась мысль сочетать фиктивным браком Акима с Надеждой, чтобы их очаг послужил хорошей конспиративной квартирой. Надежде, горячей революционерке по крови, мечтавшей о широкой и полезной работе, эта мысль крайне понравилась. Богораз тоже одобрил ее. Общественное положение Надежды, как, начальницы городской школы, было превосходное. Аким Сигида, в свою очередь, был письмоводителем окружного суда, с очень хорошей репутацией делового работника у своего начальства. Надежда брала на себя все расходы пo содержанию квартиры. Все было условлено, и я уехал на этот paз с Богораэом, чтобы познакомить eго с некоторой публикой в Харькове и Екаториноелаве, откуда отправился в Новочеркасск к Захару.

Повенчавшись, Аким с Надеждой устроили приличную квартиру. Шрифты, оставшиеся в Ростове от типографии 10-го номера (Раисы Кранцфельд), хранились в укромном месте, о котором знал Антон Остроумов и Василий Перегудов (железнодорожный служащий). Аким приготовил ордера окружного суда на перевозку вещественных   доказательств, и по этим ордерам, при некотором содействии даже станционных жандармов, перевез в Таганрог тяжелые ящики о шрифтом и другими типографскими принадлежностями. Он заказал сборные кассы и понемногу стал оборудовать типографию, укладывая однако все в два больших сундука. Мне предстояло подыскать девушку, чтобы водворить ее в качестве прислуги. Вскоре выяснилось, что этого недостаточно. Родные Надежды, жившие очень близко, часто захаживали на квартиру молодых, везде заглядывали, и это грозило парализовать успешность работы.

Кажется, 12 августа я решил поехать в Киев, чтобы пригласить оттуда кого-нибудь на съезд. Чтобы не быть везде и всегда одному, я стал звать с собой Петровича (Ясевича). тем более, что он совсем как-то размяк, с своей Варварой Ивановной и почти не показывался. Хотя он никого в Киеве не знал, но принял, мое приглашение. Мы сели на пароход и поплыли вверх по Днепру. Газет мы несколько дней не читали, и велико было наше изумление, когда на пристани в Кременчуге какой-то барин, провожавший другого, садившегося на наш пароход, стал говорить ему на прощание:
— Завидую вам от всей души: удостоитесь увидеть его величество государя императора.

Прислушавшись к разговорам, мы узнали, что на днях в Киев ожидается Александр III на пути из Кремзира в Гатчину. В Кремзир царь ездил на историческое свидание с Вильгельмом II. Конечно, момент для приезда нелегальных в Киев был совсем не подходящий. Можно было себе представить число сыщиков и полиции, которыми должен был наполниться город для охраны царя.

По мере приближения к Киеву общее возбужденное настроение нарастало. Ясевич решил не выходить даже на берег и вернуться с тем же пароходом в Екатеринослав в тот же день. Я решил не отступать перед своей миссией. Пароход причалил утром часов в восемь к Киевской пристани. Я сошел, распрощавшись с Ясевичем. Через четверть часа я был у Ив. Ив. Лазаревича, студента местного университета, с которым я познакомился в Полтаве на зимних каникулах в 1884 г. Он свел меня с Похитоновой (кажется, ее имя было Настасья), милейшей особой лет 23-х, умной, дельной революционеркой. После долгой задушевной беседы о положении дел вообще, о Киевской группе и ее деятельности, мы условились, что в Екатеринослав на съезд поедет она, как единственная нелегальная в организации, обладающая полной свободой передвижения и необходимой компетентностью.

Хотя, по общему мнению, в Киев нагнали целый поезд сыщиков для охраны царя, которого ждали через два дня, местная революционная публика не замечала за собой особой слежки. Однако мне нужно было не задерживаться.

Его-то (В.Панифилова)  я и пошел навестить в Киеве 13 августа 1885 г. В это время при содействии киевской радикальной публики Панфилова, уже года три мыкавшего горе и нужду, удалось устроить чиновником в какое-то губернское присутствие, но он не переставал поддерживать связи с революционной публикой, за что вскоре снова пострадал. Я должен был уезжать на другой день по железной дороге. Ночевал я у студента Молдавского; он уступил мне свою постель, а сам сидел всю ночь за столом, охватив голову руками. Несколько раз я тревожно просыпался и видел его утомленную голову, склоненную над столом.

Поезд уходил в 9 часов утра. В 8 часов я уже был готов, захватил пакет с двумя книжками 4-го номера «Вестника Народной Воли», только-что привезенного контрабандой из-за границы, нанял извозчика и поехал. Не успел я отъехать одного квартала, как вспомнил, что оставил свой револьвер под подушкой. Как ни рискованно было возвращаться, если бы, например, за домом следили (что и было в действительности), я повернул назад, остановил извозчика на углу, забежал наверх к Молдавскому, взял револьвер и благополучно уехал из города.

Дней через пять в Екатеринославе получилось письмо Ив. Ив. Лазаревича, в котором он сообщал, что в следующую ночь после моего отъезда киевская жандармерия произвела массовые обыски и аресты в городе. В числе арестованных были и Панфилов и Молдавский. Благо, что я вернулся и забрал револьвер, а то бы парень пострадал гораздо больше. Похитонова дня через три после погрома села на пароход, чтобы уехать в Екатеринослав, но жандармы настигли ее и там же арестовали за несколько минут до отхода парохода. Впоследствии она была сослана в Восточную Сибирь, бежала оттуда в Париж, где умерла у двоюродного брата художника.

Не могу точно припомнить, в какой период моей нелегальной жизни я был еще раз в Киеве; во всяком случав это было раньше этого августовского приезда. Тогда я встретился там с молодым нелегальным Фейдершером, одесситом, эмигрировавшим в Швейцарию и оттуда вернувшимся с контрабандой литературы в Россию. В один из одесских погромов Катанского, кажется весной 1885 г., он ловко скрылся с дачи, только-что окруженной жандармами, и, кажется, после этого появился в Киеве. Не помню, при каких обстоятельствах Фейдершер должен был покинуть Киев и куда он девался. Во всяком случае он исчез с моего горизонта, и я никогда больше не слыхал о нем.

Должно быть, в половине августа, по возвращении из Киева я вызвал из Одессы Устинью Федоровну в Екатеринослав на свидание, чтобы обсудить с ней нашу дальнейшую судьбу. Если бы она уехала из Одессы с ведома полиции, как поднадзорная, то легко бы могла потащить за собой какого-нибудь шпиона; поэтому она выехала тайно, условившись с своей матерью, что в случае чего та окажет, что она отлучилась на несколько дней на лиман полечиться купаньями.

В Екатеринославе она прожила дней пять у моей матери, но целые дни мы проводили по чудным окрестностям города на берегах Днепра. Решено было, что она окончательно переедет в Екатеринослав, якобы для работы в модной фирме. Прокурор Одесской судебной палаты Аристов, за которым она числилась по делу, очень недурной человек, без всякого затруднения разрешил ей это переселение, и к. концу августа она водворилась в Екатеринославе, тщательно убедившись в пути, что за ней никто не следил.

Правительственный сыск в России в это время был более или менее хорошо организован только в Петербурге, Москве и Киеве и отчасти в Одессе. Во всей остальной России его почти не существовало, и огромное большинство обысков и арестов в провинции производилось по предписаниям из Петербурга. Судейкин в свое время организовал страшную сеть провокации с сотнями оплачиваемых им мелких и крупных провокаторов. Но после убийства его долго не появлялся другой такой талантливый и вреднейший по своему деморализующему влиянию организатор всероссийского сыска. Зубатов появился в Москве уже после 1889 г. Революционное движение на периферии могло бы расти неимоверно быстро и развиваться в огромные организации, но его губила часто халатность, записные книжки и затем предательство. Само по себе правительство было неспособно и бессильно бороться с ним, несмотря на свои огромные средства и крайнее неравенство сил двух борющихся сторон. При самой посредственной организации сыска, например, в Екатеринославе, Харькове, Таганроге, Ростове и т. д., нас могли бы переловить в самом зачатке, а между тем в действительности полиция нигде даже не подозревала присутствия революционной деятельности, где она кипела. Таким образом, например, я, разыскиваемый по всей России, с очень заметной фигурой, ездил в течение полутора лет по местам, наиболее близким ют города, откуда я скрылся и где меня знали все жандармы и сыщики. В Екатеринославе, куда в августе 1884 г. была послана из Одессы первая телеграмма о моем розыске, я в каждый приезд бывал у моей матери и живал в этом города по несколько дней. Тут, впрочем, было одно очень любопытное обстоятельство, показывающее, что, например, начальник полиции был явным попустителем революции.

27 августа 1885 г., по предписанию из Петербурга, был арестован в Новочеркасске Ефим Иванович Петровский и сейчас же увезен в одну из отдаленных станиц Донской области — Великокняжескую. Это обстоятельство встревожило нас, но очевидно было, что ничего серьезного пока о Петровском не знали и удалили его из столицы казачьего войска по смутным указаниям Елько. В связи с этой высылкой Петровского было арестовано несколько семинаристов, в том числе Василий Попов, с которым Захар Коган изредка встречался. Но всех их скоро выпустили без последствий. На типографии все это нисколько не отразилось, а также никого из приехавших на каникулы студентов не затронули. В начале 1885 г. я взял у Петровского 4 динамитных снаряда, которые увез в Харьков. У него осталось еще 7 на хранении.   Петровскому трудновато стало хранить столько снарядов.

Летом 1885 г., в мое отсутствие, приехал в Новочеркасск из Петербурга на каникулы Александр Александрин, студент Петербургского университета, член большого петербургского кружка, донцов. У него был в Черкасске двоюродный брат Виталий Чернов, сотник Донского казачьего войска, сочувствовавший революционному движению. У отца Чернова был большой хутор, и туда-то Чернов предложил увезти оставшиеся у Петровского 3 бомбы. Не знаю, серьезно ли обдумал Чернов свое предложение, но потом оказалось, что спрятать ему их некуда было, и он заткнул их временно в скирду сена, откуда они скоро исчезли. Нахождение этих трех снарядов относится к февралю 1886 г.

Приближалось время съезда, и я должен был обосноваться в центре его — в Екатеринославе. Богораз к этому времени автоматически перешел на нелегальное положение. В одну из его первых отлучек из Таганрога полиция справилась о нем у его родителей, которые не могли дать удовлетворительного объяснения его отсутствию. И так как он после этого не представился властям, то, вероятно, они сообщили в Петербург в Департамент государственной полиции, что Богораз скрылся. Любопытно, что он почти все время проживал вокруг Таганрога — в Ростове, Новочеркасске, часто заглядывал и в самый Таганрог, но уже больше под прикрытием ночи,— а полиция ничего о нем не знала. В одну из первых наших поездок с ним, помню, на станции Лозовой в нему привязался один обыватель Таганрога, знакомый его отца, бывавший в их доме.

— Как, вы здесь? А вас, кажется, ищут, справлялись о вас в доме.

Богораз, еще новичок в нелегальщине, смутился и не знал, как отделаться от назойливого обывателя. Я подшучивал над ним, говори, что единственная тактика в таких случаях — это строго держаться метода самоотречения: «Вы ошиблись», «Я — не я, и лошадь не моя, и я не извозчик». Я рассказал ему, как в Харьковском ветеринарном институте столкнулся с студентом, который встречал меня раза два-три в Одессе у одного знакомого. Он разбежался ко мне. Но мне не наруку было признаться ему, чтобы он не написал спроста в Одессу, что я проживаю в Харькове. И я самым наглым образом; отрекся от себя. Студент смутился, пробормотал «какое странное сходство» и отошел.

К началу сентября наша публика начала съезжаться в Екатеринослав. Захара мы оставили в Новочеркасске, чтобы он подготовил типографию для большей работоспособности. Кулаков по разным причинам не мог покинуть Таганрога. Из Харькова должны были приехать Тиличеев и Бражников, но Тиличеев как-раз сдавал экзамены по филологическому факультету на диплом учителя гимназии и бросить их не мог. Приехал один Бражников. Из Одессы тоже, вместо Кроля и Штернберга, по мотивам конспирации приехал только один Штернберг."

Л.Я. Штернберг: "...Я выпукло и со всей ясностью подчеркнул, что задача настоящего (того времени) момента — борьба с самодержавием, борьба за политическую свободу, завоевание которой — необходимый этап по пути к социализму, в то время как в революционных кругах и среди некоторых членов самого с'езда царил старо-народнический страх перед политической свободой и отсюда разброд революционной мысли и упадок революционной энергии. И долго пришлось убеждать товарищей и то после прибавления компромиссного конца к статье, чтобы она была принята. Впрочем, я вновь поставил только точку над i к лозунгу первых народовольцев: «Cartago delenda est!»

Свои взгляды я еще раньше обосновал в своей брошюре «Политический террор в России», впервые изданной в Одессе в 1885 г. и переизданной уже после моего ареста в Петербурге. В этом же номере («Народи. Воли» № 11—12) — моя корреспонденция из Одессы. Все остальное в номере не мое. «Внутреннее обозрение» и вторая статья принадлежат Богоразу (Тану). Брошюра моя и взгляды передовой статьи вызвали наиболее живой отклик среди наиболее активных работников, среди рабочих, напр., у Петровича-Ясевича, которые убедились горьким опытом, что при тогдашних политических условиях террор является основным рычагом борьбы и что завоевание политической свободы — conditio sine qua поп (условие, без которого нельзя обойтись) для социалистической работы.

Главным моим противником был старого типа народник Бражников, для которого политическая свобода казалась синонимом буржуазии, которая будет опаснее для крестьянства, чем самодержавие.

После с'езда я вернулся в Одессу. Мы успели выпустить номер (11—12 «Нар. Воли»), организовать две типографии, склады бомб, связаться с Севером, но арестом Сергея Иванова, которому, вопреки постановлению с'езда, были даны все явки и у которого все явки были найдены и расшифрованы, все организации сразу — в феврале 86 года — были разрушены".

В.П.Денисенко: "Насколько в 1886 г. и 87 г. В. П. Бражников эволюционировал и вполне разделял взгляды самого Штернберга на террор и политическую борьбу, доказательством этого служит то, что он являлся в последние годы, если и не организатором и инициатором, то участником, прямым и косвенным террористических выступлений на юге, в частности в Харькове. Он был также связан с делом о покушении на Александра III 1-го марта 1887 года через своих личных друзей и товарищей: Генералова, Осипанова и Андреюшкина; официально связь его установлена с Ревеккой Шмидовой (свидание с ней в Питере), а равно участие его в нашей группе."

Б.Д.Оржих: "Должен рассказать об одном прискорбном эпизоде, отчасти омрачившем светлые .горизонты Екатериноелавского съезда и бывшем, вероятно, главной причиной отъезда Ясевича за границу. Должен рассказать о нем еще потому, что он всплыл потом в Москве и был предметом бурного собрания, а также потому, что в своих воспоминаниях Авраам Бах («Былое», 1907 г.) впал в серьезную ошибку.

Недели за полторы до съезда в Екатеринослав явился, кажется, из Волжского района известный тогда под именем Воскресенского — Феофан Крылов. Рабочий по профессии до нелегальной жизни, крестьянин по происхождению, он уже несколько лет принимал участие в революционном движении, был довольно начитанный человек и по манерам производил впечатление интеллигента. Высокий, довольно красивый блондин с большой бородой, он имел внушительный вид и несомненно должен был нравиться женщинам. В этом отношении он, по-видимому, считал себя неотразимым. 13 февраля 1883 г., через несколько дней после ареста в Харькове Веры Фигиер, была устроена там тайная типография, вероятно, проектированная еще ею и окончательно налаженная тайным провокатором Дегаевым, только-что выдавшим Веру Фигнер, чего, конечно, никто тогда не подозревал. Хозяевами этой типографий были Феофан Крылов и в качестве жены его Настасья Андреевна Осинская, сестра знаменитого Валерьяна, Осинского, казненного в Киеве в 1879 г. Дегаев дал, однако, просуществовать этой типографии более четырех месяцев, и 22 июня она была арестована. Крылова-Воскресенского повезли в Петербург, но по дороге между Харьковом и Курском он на ходу поезда соскочил с площадки вагона. Бросившийся вслед за ним жандарм сломал себе ногу, что дало возможность Крылову быстро скрыться в придорожном лесу, и, удаляясь затем от линии дороги, он вышел дня через два, кажется, на Курск и благополучно скрылся с жандармского и дегаевского горизонта. Этот побег создал ему ореол.

Настасья Осинская, как известно, повесилась в Доме предварительного заключения 31 октября 1883 г.

Не знаю точно, где работал и что делал Крылов во все последующее время; кажется, он жил частью на Кавказе, частью в Поволжье. В Екатеринослав в начале сентября 1885 г. он явился к Петровичу, который его знал где-то раньше, а тот привел его ко мне. По всем данным он был человеком, достойным привлечения его на съезд, что и было решено между нами. Но уже дня через четыре случилось нечто совершенно неожиданное.

Варвара Ивановна Бородаевская — не то невеста, не то жена Петровича—занимала совершенно отдельный домик в одном частном парке, нечто в роде роскошного хуторка на высоком берегу Днепра, Совсем в стороне от нее был красивый дом хозяев, а к ее дачке вела отдельная дорога, и подход к ней оставался невидимым. Это была бы идеальная конспиративная  квартирка в 2-3 комнаты, но мы ею почти не пользовались, избегая делового общения  с Бородаевской. Однако Петрович, который сам тоже там не жил постоянно, любил иногда приводить туда кого-нибудь из нас. Крылов по приезде был водворен на большой квартире железнодорожных рабочих за вокзалом, откуда приходил в город покидаться оо мной или с Настасьей Наумовной. Но на 4-й день Петрович отвел его к Бородаевской, о тем, чтобы он там водворился на время. Уж не знаю, почему это ему взбрело на ум; никакой опасности проживания у рабочих для Крылова не было. Но возможно, что Варвара Ивановна, наслышавшись от Петровича о доблестях Крылова, пожелала непременно видеть его у себя. Человек этот был очень сентиментальный, часто вспоминал о «Настюше» (Осинской), которую он, по его словам, горячо любил и не может забыть, что, однако, не помешало ему растаять перед видной и довольно красивой Варварой Ивановной, которая, по-видимому, тоже пустила в ход свои чары. Факт тот, что на другой день вечером Петрович, крайне встревоженный, прибежал ко мне, и первыми его словами было:

— Воскресенский большой негодяй.

Я думал, что внезапно открылось какое-нибудь провокаторство с его стороны, но не то: Петрович, со слов, очевидно, Варвары Ивановны, рассказывал, что Крылов чуть не с места в карьер начал объясняться ей в любви, лез целоваться, грозил застрелиться, если она не ответит ему любовью. Словом, самый неуместный и необычный в нашем революционном обиходе романический скандал в момент, когда нам предстояло серьезное дело. Для нас (меня и Настасьи Наумовны, единственно посвященных в этот скандал до конца съезда), не ослепленных чарами Варвары Ивановны, ясно было, что она не сумела себя вести с полным достоинством с первого же момента его донжуанских притязаний, но, во всяком случае, его поведение, при наличии доверия и нему Петровича, было возмутительно. Мы снова водворили его на прежнюю рабочую квартиру и держали там на всякий случай под домашним арестом, пока не окончится съезд, о котором он уже ничего не знал. Да и вообще никто из общей революционной публики не знал о нем, кроме Мих. Полякова, Федоровой и Веры Гассох. Так как Петрович не мог успокоиться и все настаивал, что Крылова нужно судить, то по окончании всех наших заседаний мы вызвали на экстренное собрание за городом же, как всегда на берегу Днепра, Крылова и Бородаевскую, чтобы выслушать обе стороны.

До этого собрания никто, кроме нас трех,—меня, Петровича и Настасьи Наумовны,—не знал об этом печальном романическом инциденте.

Богораз, вообще принимавший наиболее интимное участие во всех событиях, приехал почти накануне съезда и не был осведомлен о нем. На лиц, никогда до этого не видавших Бородаевской, как, например, Бражников, Штернберг, Макаревский, она сама и ее рассказ произвели самое неблагоприятное впечатление. «Типичная салонная тигрица», говорили они. Но и декларация Крылова оказалась ниже всякой критики. Мне поручили разделаться; с ним, и в тот же вечер я дал ему денег на дорогу и предложил ему удалиться совсем с нашего горизонта. Не знаю, куда он уехал тогда, но только через пять месяцев я встретился с ним снова в Москве, на обратном пути моем из Петербурга, на чрезвычайном собрании местных народовольческих групп, созванном по поводу распускавшихся только-что приехавшим Крыловым слухов о самозванстве нашей южной организации, уже издавшей тогда номер 11-12 «Народной Воли». Это собрание закончилось изгнанием Крылова из Москвы и разрывом с ним кружков на Волге и на Кавказе, с которыми он имел связи через Москву. Но об этом в своем месте.

В своих воспоминаниях в «Былом» (1907 г., январь, стр. 146) Авраам Бах, упоминая о Феофане Крылове, говорит: «Уже будучи в Париже в 1887 г. я узнал, что Воскресенский пристал к кружку Богораза и Оржиха». Из всего сказанного мною можно видеть, как он в действительности «пристал» к нам.

Итак, вернусь к Екатеринославскому съезду. К тому, что рассказала о нем Н. Н. Минор, я могу только сделать несколько небольших поправок и дополнений. Брошюру «Борьба общественных сил в России» мы на съезде не читали, потому что она еще не была написана Богоразом. Он изложил лишь ее план и общие идеи. Написал он ее впоследствии в Новочеркасске, по мере того как подвигалось печатание номера «Народной Воли». Это была объемистая книжка, страниц в 150. Передовые статьи 11 номера были, прочитаны и проредактированы на съезде.

По существу, и по необходимости мы боролись в первую голову за политическую свободу. Жизнь показала, что прежде, чем делить шкуру медведя, нужно убить его; прежде, чем обещать социалистический строй, нужно низвергнуть монархический. Поэтому в очередном номере «Народной Воли» не было места для повторения социалистических мечтаний,—нужно было говорить о жгучих требованиях дня, о том, что было больным местом всех лучших людей страны, всех врагов правительства,— о борьбе за политическую свободу. Но, с другой стороны, мы ведь не были простыми институционалистами, мы были социалисты-революционеры, и потому в передовых статьях мы должны были все-таки красной нитью провести эту мысль, не вдаваясь, однако, в излишние отклонения. На этой почве у нас возник спор с Штернбергом, который взял сначала направление чисто революционно-конституционалистическое. Он согласился с нами и на другой день представил несколько измененную редакцию своей передовой, которая удовлетворила всех. Общее мнение съезда было, что литература, исходящая из центральной типографии партии, поддерживает престиж ее, воодушевляет публику, давая ей знать, что существует ядро партии, что борьба не прекращается, но для активной наступательной борьбы с правительством нужен террор систематический и серьезный. Но об этом нечего было и мечтать с теми незначительными средствами, которыми мы обладали:. Надо было продолжать работать для объединения всех сил разных районов России и стремиться к осуществлению этой идеи террора. Будущее русского революционного движения, особенно с начала 90-х годов доказало, что в этом отношении мы были правы.

Пока что мы наметили ближайшую программу работы, которая по необходимости сводилась к изданию очередного номера партийного органа, изданию «Библиотеки «Народной Воли», для первых двух выпусков которой были намечены— «Борьба общественных сил в России» и большой сборник революционной поэзии. Мы объединили организации на юге, но опять-таки до первых массовых арестов, которых всегда можно было ожидать извне. Вообще ведь мы жили и работали как на вулкане. Слово «центр» становилось почти химерой, потому что он расплывался на огромной территории, и в сущности только двое-трое должны были взять на свои плечи ярмо главной и систематической работы. Но все же съезд придал всем нам бодрость и стимулы для дальнейшей работы.

Петрович, как я уже говорил, был подавлен эпизодом с Крыловым, и, очевидно, влияние Варвары Ивановны было гибельно для его прежней энергии. Он вскоре после съезда уехал за границу. О дальнейшей его судьбе я говорил в начале моих воспоминаний.

Bсe разъехались по домам. Я и Богораз поехали на Таганрог, Ростов-на-Дону. Кажется, с этих пор Богораз был окрещен Николаем Андреевичем, так же, как я с самого начала моей нелегальности был известен в интимной среде как Анатолий Павлович, а в новых местах под кличкой Виктор Андреевич, Андрей Николаевич и т. д. Богораз засел в Новочеркасске, и, посещая каждый ввчер публичную библиотеку, преспокойнейшим образом разрабатывал там материал для номера. Он был очень плодовит и писал быстро. Ему принадлежало огромное «внутреннее обозрение» и несколько стихотворений в номере. В то же время я писал брошюру. Материал для номера притекал из разных мест— корреспонденции, хроники арестов и т. д. Захар съездил в Одессу за специальным материалом, который привез в изобилии, а также немного денег. Но средств вообще было мало, и Богораз решил поехать в Ейск к своему старому другу, однокурснику Луке Колегаеву. Это было довольно рискованно, потому что Лука был только недавно выпущен на поруки под большой денежный залог и находился под надзором полиция. Лука Колегаев был один из двух или трех братьев, сыновей очень богатого купца, который оставил им большое торговое дело. Лука был кровный революционер, жаждавший революционной работы. Он дал Лопатину 3 тысячи рублей, с обещанием дать еще 10 тысяч, как только возможно будет взять их из дела. Лопатин, как я уже говорил раньше, записал в своем адресном столе: «Ейск, Лука Колегаев, банкир революции, дал 3 тысячи, обещал еще». Этого было достаточно, чтобы Луку крепко засадили с угрозой заслать его в тартарары. Но братьям его удалось взять его на поруки под залог их богатого дела. Крайнее легкомыслие лопатинской записи так озлобило Колегаева, что он потом и видеть не хотел никаких нелегальных. Богораза, однако, он и его жена приняли как старого близкого друга, но денег Лука дать не мог, если бы даже и хотел, потоку что был под строгой опекой, да, и городок Ейск был слишком провинциальный, и все было на виду у всех. Тем не менее жена Луки добыла 300 рублей и дала их Богоразу. Их-то он и привез в типографию в Новочеркасск. Нужно сказать, что все мы жили прямо-таки как аскеты и тратили на себя буквально гроши. Все средства шли на дело. Новочеркасскую типографию, вне расхода на бумагу, мы содержали на самые ничтожные средства, платя за квартиру и поддерживая хозяйскую семью. На шрифт и типографский материал нам не приходилось тратить ни гроша, для этого у нас была в распоряжении богатейшая в крае казенная областная Донская типография.

В Таганроге набирался только сборник стихотворений, потому что типография налаживалась медленно. В: Екатеринославе я условился с Штернбергом, что он переговорит с Екатериной Михайловной Тринидадской, жившей тогда в Одессе с своим мужем, о приискании подходящей женщины, из своих, конечно, на роль квартирантки в Таганрогскую типографию. Но Тринидадская сама заявила желание занять это место, хотя должна была на время оставить Павла Федосеевича одного в Одессе. В начале ноября она уже водворилась у Сигиды, заняв две комнаты, что дало возможность работать в типографии и днем.

Сначала мы думали там печатать номер и сдали Сигиде первые рукописи. Для заголовка я заказал в Ростове знакомому реалисту 6-го класса Манусевичу вырезать ажурной пилой все буквы «Народная Воля» — врозь. Я сдал их Сигиде, чтобы он наклеил их на брусок. Хотя Сигида и был сведущ в типографском деле, но к эстетике относился пренебрежительно и наклеил буквы настолько неправильно, что заголовок вышел самый первобытный. Кроме того, корректуру он тоже ставил на вторую ступень; неважно, мол, если останется с ошибками. Они уже успели напечатать половину экземпляров первого листа в 4 страницы, когда Захар привез им некоторые недостающие типографские материалы из Черкасска. Взглянув на заголовок и вообще на первый лист, он пришел в ужас и после горячих убеждений, что в тайной типографии тоже нужно всеми силами стремиться выпускать издание насколько возможно изящное, забрал рукописи и заголовок и отвез их в Новочеркасск. Там мы снова набрали первый лист, кстати дополнив обширный некролог новыми данными, я взяли на себя печатание всего номера. Хотя набор делал довольно быстро наш профессиональный наборщик по 5 рублей с страницы (большого формата), но печатание ручным способом в раме, не умещавшей более двух страниц, шло очень медленно. Бумагу приходилось привозить из Ростова с большими предосторожностями. За ней ездили я и Богораз по очереди. Работали мы втроем. Раз приехала к нам дня на три Федорова и помогала печатать. Но вообще она жила неотлучно в Таганроге и там днем фигурировала в качестве кухарки, а вечером набирала и печатала вместе с остальными членами типографии.

В Новочеркасске мы жили в отдельном домике на большом пустынном участке. Таких домов по той же улице было много. Две комнаты занимал наш хозяин с женой и двумя маленькими детьми, две занимали мы трое. В них мы набирали, печатали, сушили свежие напечатанные листы, брошюровали и прочее. Была зима, и в одной комнате почти всегда топилась печь с открытой дверцой. На протянутых веревочках сушились мокрые листы (мы печатали на моченой бумаге, потому что иначе вал не давал хорошего оттиска), на полу лежали кипы уже сухих сложенных листов. Однажды мы горячо беседовали о каких-то партийных вопросах и в пылу, спора не заметили подозрительного запаха. Когда кто-то из нас открыл дверь в комнату с печкой, там пылала куча бумаги, загоревшаяся от вывалившейся головешки. К счастью, под рукой была вода, и нам удалось потушить огонь, который через 5- 10 минут мог бы охватить всю комнату. Пострадал один готовый лист, который пришлось снова напечатать.

Когда квартира Сигиды была налажена, мы высмотрели о ним все детали постройки дома. В фундаменте было несколько больших отверстий е деревянными заставками, очевидно, для вентиляции пространства, под полами. В эти отверстия можно было просунуть одну руку и голову. Туда мы решили запрятать 4 бомбы, хранившиеся в комоде в комнате Надежды. Вдвоем с Акимом мы уложили их в жестяные коробки и под прикрытием ночи задвинули возможно глубже в одно из отверстий, закрыв его заслонкой которая однако, легко вынималась. Об этой операции никто, кроме нас двух, не знал.

Печатание сборника стихотворений, хотя и медленно, подвигалось в Таганроге, и к концу ноября было напечатано, кажется, 98 страниц в тысяче экземпляров. В Новочеркасске номер разросся в таком размере, что мы дали ему двойную нумерацию -11-12. К концу ноября он был совершенно закончен, и Захар усиленно занялся брошировкой его. В первых числах декабря я двинулся в путь с первым чемоданом, вместившим до 400 экземпляров, и отдельно в саквояжике имел штук 50. С следующей партией должен был двинуться Богораз на юг от Харькова, а затем, по мере сброшировки остальных, Захар с последней партией, оставив пока на складе в Таганроге сколько придется. В этот промежуток предполагалось вызвать в Новочеркасск еще одного работника для типографии и печатать брошюру «Борьба общественных сил в России», часть набора которой была уже готова. В Ростове я должен был купить бумаги для этой брошюры и для обложек и отослать ее в Новочеркасск, а также бумагу для сборника стихотворений, и отправиться в Таганрог. Лучший способ оставлять груз по пути на день-два был всегда у багажного носильщика вокзала. Так мы всегда успешно делали, оставляя, конечно, чемодан запертым и хорошо увязанным. Носильщик, в ожидании получить от хорошего барина рубль-два за хранение, тщательно заботился об оставленном багаже.

В Таганрогской типографии, по мере печатания сборника, оказывалась недостача типографского материала; тогда кто-нибудь из нас отвозил его туда. Однажды я приготовил кожаный саквояжик, полный марзанами, квадратами, линеечками, шпонами и т. д., чтобы отправиться с ним с семичасовым вечерним поездом.

Несмотря на то, что Таганрогская типография для моей личной жизни имела особую притягательную силу, я лишь на мгновенья появлялся там. Глубоко вкоренившаяся привычка жертвовать всем для дела брала всегда верх в нашем сознании, и мы покорно подчинялись этому долгу самоотречения. Формирование и печатание номера «Народной Воли» требовало моего присутствия в Новочеркасске, и я жил там, пока мы не закончили номера, т.-е. конец сентября, весь октябрь и ноябрь и часть декабря 1885 г.

16 сентября, во время нашего пребывания в Екатеринославе на съезде, в Ростове, по предписанию из Петербурга, был арестован Антон Остроумов. То обстоятельство, что его на другой же день увезли в Петербург, указывало без сомнения, что его выдал Петр Елько, указав на его причастность к ликвидированной Ростовской типографии 10-го номера. Ничто, однако, не предсказывало возможности предательства со стороны Остроумова. По случайному совпадению, 16 же сентября в Таганроге был произведен обыск у присяжного стряпчего (адвоката) Михаила Михайлова, окончившего года 1 1/2 назад Ярославский юридический лицей, и у жившего с ним вместе недавно исключенного студента того же лицея Александра Пеленкина. Предписание об обыске шло из Ярославля и относилось собственно к Пеленкину. Обыск приходил к концу, ничего предосудительного не нашли, и жандармы уже готовы были ретироваться, как вдруг один жандармский унтер заявил, что в гардеробе в кармане штанов нашел письмо. Офицер быстро пробежал его и торжественно объявил, что по содержанию письма, адресованного Пеленкину, он должен его арестовать."

А.И.Пеленкин:"Для меня и по сей день непонятна причина этого обыска и наш арест. Со времени моего исключения из лицея и высылки из Ярославля до времени обыска прошло уже почти триада, срок, по-моему, достаточный, чтобы стерлись или затерялись следы :моего пребывания в Ярославле, тем более, что из моих ярославских товарищей почти все уже покончили с Ярославлем; к тому же в 1885 году в Ярославле было тихо: не было ни обысков, ни арестов, которые могли бы открыть мои следы в Ярославле. Известно, что разгром ярославского кружка произошел почти через год после нашего обыска и ареста, именно он начался с 7 июня 1886 года; меня же этот разгром не коснулся совершенно, что и дает мне повод думать, что не по требованию Ярославля был у нас произведен обыск и наш арест. Производивший у нас обыск и арестовавший нас жандармский офицер Халтулари объявил нам, что он действует по постановлению Московского жандармского управления. Да и сам он, как нам стало известно, был служащим этого учреждения."

Б.Д.Оржих: "Антон Остроумов был передан жандармами на искушение и выучку архипредателю Елько, подобно тому, как они сделали это раньше с Петром Антоновым. Но Остроумов был не из того теста, что Антонов, и в руках Елько быстро сдался и пошел по предательской дорожке. Знал он сравнительно очень мало, но и того было достаточно, чтобы причинить делу большой вред. Он не знал точно о Таганрогской типографии, но сказал, что осенью 1885 г. к нему явился е паролем Аким Степанович Сигида из Таганрога и он, Остроумов, при содействий Василия Перегудова и рабочего Дымникова, передал Сигиде все шрифты и типографские материалы, которые оставались на хранении в Ростове-на-Дону. В результате этих сведений таганрогская: жандармерия, по предписанию из Петербурга, захватила в ночь е 22 на 23 января Акима Сигиду в казарме и привела его в дом его жены Надежды, где и застали типографию."

Министр внутренних дел Д.Толстой - Александру III, донесение, 24, 25  января 1886 г. : "Согласно указаниям обвиняемого Антона Остроумова, показание которого было приложено в предыдущей всеподданнейшей записке, вчера 23-го сего января, в г. Таганроге арестованы: рядовой 58-го резервного батальона Аким Сигида, жена его Надежда и Екатерина Тринидадская, в квартире коих найдена тайная типография и большое количество брошюр преступного содержания. В дополнение к записке от 24 сего января, из Таганрога, получена телеграмма, что обнаруженная тайная типография (ручная с валиком) арестована во время печатания сборника преступных стихотворений. В помещении типография найдены до 1000 экземп. последнего № 11—12 «Народной Воли» и около 250 экз. равных других революционных воззваний и брошюр. Принимая во внимание, что, по имевшимся указаниям, последние издания должны были печататься в той же типографии, которая выпустила No 11—12 «Народной Воли», можно предположить, что означенный номер печатался именно в задержанной типографий.

На следующий день по аресте типографии, 24 января, на Таганрогском железнодорожном вокзале арестована женщина, назвавшаяся мещанкой Устиньей Федоровой, которая, проживая под видом кухарки, также работала в тайной типографии."

Следующая ˃˃