...То недовольство, которое теперь выражается глухим ропотом народа, вспыхнет в местностях, где оно наиболее остро чувствуется, и затем широко разольется повсеместно. Нужен лишь толчок, чтобы все поднялось..."

Д.Н.Набоков, обвинитель на процессе Соловьева: "Чисто личных причин у него не было и не могло быть. В самом деле, в чем заключается то зло, которое причинило ему лично русское правительство и августейшие представители царствующего дома? Отец его (лекарский помощник придворного ведомства), прослужив всю жизнь в имениях Ее Императорского Высочества, в Бозе почившей Великой княгини Елены Павловны, был щедро вознагражден ею за свою службу. Этим, однако, не ограничивались заботы августейшей покровительницы о злополучной семье: все дети получили воспитание за счет сумм Ее Высочества. Из них Александр Соловьев воспользовался наибольшей долей благодеяний, сыпавшихся с избытком на всю семью, - он получил возможность окончить полный курс гимназии в качестве казенного пансионера. Оставив университет Соловьев обратился с ходатайством о предоставлении ему должности, соответствующей его познаниям, и в этом ему не было отказано..."

В.Н.Фигнер: "...Отсутствие политической свободы может быть замаскировано, может не ощущаться в острой форме, если деспотическая власть находится в каком-нибудь взаимодействии с народными потребностями и общественными стремлениями; но если она идет своим путем, игнорируя и те и другие; если она глуха и к воплю народа, и к требованию земца, и к голосу публициста; если она равнодушна к серьезному исследованию ученого и к цифрам статистика; если ни одна группа подданных не имеет никаких способов влиять на ход общественной жизни; если все средства бесполезны, все пути заказаны; если молодая, более пылкая часть общества не находит ни сферы для своей деятельности, ни дела во имя блага народа, которому она могла бы отдать свой энтузиазм,— то положение делается невыносимым; все негодование обрушивается на выразителя и представителя этой разошедшейся с обществом государственной власти, на монарха, который сам объявляет себя ответственным за жизнь, благосостояние и счастье нации, и свой разум, гнои силы ставит выше разума и сил миллионов людей; и если нее средства к убеждению были испробованы и оказались одинаково бесплодными, то остается физическая сила: кинжал, револьвер, динамит. И Соловьев взялся за револьвер.

Тем временем к тому же выводу приходили и члены партии, находившиеся в городах. Оправданная судом присяжных Вера Засулич едва не была арестована; в то время как вся Россия рукоплескала приговору суда, члены царской фамилии делали визиты Трепову. Когда по “процессу 193-х” Сенат признавал возможным смягчить наказание, царь увеличивал его; на каждое обуздание произвола его слуг он отвечал усилением реакции и репрессиями; военное положение было следствием нескольких политических убийств. Становилось странным бить слуг, творивших волю пославшего, и не трогать господина; политические убийства фатально приводили к цареубийству, и мысль о нем явилась у Гольденберга и Кобылянского почти одновременно с тем, как она овладела Соловьевым. А эта мысль действительно овладела им всецело. Я думаю, если бы все восстали против нее, он все-таки осуществил бы ее. Кроме того, он безусловно верил в успех; когда я высказала ему мнение, что неудача покушения может принести к еще более тяжелой реакции, он с такой верой и увлечением стал уверять меня, что неудача немыслима, что он не переживет ее и что пойдёт на дело при всех шансах на успех, — что мне оставалось лишь пожелать, чтобы его надежды оправдались. Так мы расстались с этим человеком, соединявшем в себе мужество героя, самоотречение аскета и доброту ребенка. С тех пор мы долго ждали с тревогой вестей из Петербурга."

Н.А.Морозов: "Когда в Петербург явился Соловьев и заявил кружку “Земли и воли” через Александра Михайлова о своем намерении сделать покушение на жизнь Александра II, раздор между нашими партиями достиг крайней степени. Александр Михайлов, доложив на собрании о готовившемся покушении, просил представить в распоряжение Соловьева (фамилию которого он не счел возможным сообщить на общем собрании) лошадь для бегства после покушения и кого-нибудь из членов общества, чтобы исполнить обязанности кучера.

Произошла бурная сцена, при которой народники, как называли теперь себя будущие члены группы “Черный передел”, с криками требовали, чтобы не только не было оказано никакого содействия “приехавшему на цареубийство”, но чтобы сам он был схвачен, связан и вывезен вон из Петербурга, как сумасшедший.

Однако большинство оказалось другого мнения и объявило, что хотя и не будет помогать Соловьеву от имени всего общества ввиду обнаружившихся разногласий, но ни в каком случае не запретит отдельным членам оказать ему посильную помощь. Народники объявили, что они сами в таком случае помешают исполнению проекта, а Попов даже воскликнул среди общего шума и смятения:

— Я сам убью губителя народнического дела, если ничего другого с ним нельзя сделать!

Плеханов держался более сдержанно, чем остальные сторонники старой программы на этом бурном заседании, на котором неизбежность распадения “Земли и воли” сделалась очевидной почти для каждого из нас. Он требовал только, чтобы Михайлов сообщил обществу фамилию этого приехавшего, но последний объявил, что после того, что он здесь слышал, сообщить ее стало совершенно невозможно."

Г.В.Плеханов: "Я прекрасно знал от Михайлова, что план этот должен быть приведен в исполнение не Гольденбергом, а Соловьевым. Когда я объявил Михайлову, что я против указанного плана и что на общем собрании петербургских членов «Земли и Воли» я потребую, чтобы они воспретили Соловьеву привести в исполнение свое намерение, Михайлов мне ответил: «Вы забываете, что Соловьев был членом самарской группы, которая, будучи автономной, не обязана подчиняться нашим решениям; притом Соловьев вышел даже из самарской группы, так что он теперь вольный казак». ...Решено было, что ввиду неизбеж­ного белого террора наша типография должна будет временно перестать функционировать и что все нелегальные должны будут уехать из Петербурга, а это последнее решение означало, что должны будут прекратиться наши «занятия» в петербургской рабочей среде. Это решение подействовало на нас очень тяжелым образом. Я помню, что я сказал: «Под влиянием ваших затей наша организация вынуждена покидать одну за другой наши старые области деятельности, подобно тому как Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров». Само собою разумеется, что подобная оценка «дезорганизаторских» приемов борьбы не могла нравиться сторонникам этих приемов и, само собой разумеется, что в пылу спора наши противники, с своей стороны, не очень стеснялись в оценке наших стремлений. Повторяю: собрание было очень бурное.

Один из народников сказал, что ввиду того вредного влияния, которое окажет на нашу деятельность новая попытка «дезорганизаторов», он предупредит ее (помнится мне, что он сказал: готов предупредить ее, но ручаться за это не могу), посоветовав письмом тому высокопоставленному лицу, на жизнь которого готовилось покушение, не выходить из дому. В ответ на это кто-то из «дезорганизаторов», — если память мне не изменяет — Квятковский, — воскликнул: «Это донос, мы с вами будем поступать, как с доносчиками!» — «То есть как, — спросил М. Попов, — не хотите ли вы нас убивать? Если так, то не забывайте, что мы стреляем не хуже вас». В этот момент наша внутренняя буря достигла своего апогея. Я пытался успокоить Попова; некоторые «дезорганизаторы» успокаивали Квятковского.
Но я не знаю, скоро ли удалось бы нам это, если бы в это время не раздался сильный звонок. — «Господа, полиция!» — воскликнул Михайлов. — Мы, конечно, будем защищаться?» - «Разумеется!» — единодушно отвечали ему как «дезорганизаторы», так и «народники». Каждый из присутствующих вынул из кармана револьвер и взвел курок, а Михайлов медленно и спокойно пошел в переднюю, чтобы отворить дверь. Еще минуту — и раздался бы залп, но тревога оказалась ложной: Михайлов вернулся с известием, что звонил дворник, явившийся в совершенно неурочное время по какому-то делу. Однако эта ложная тревога сослужила нам ту службу, что положила конец бурным сценам. Скоро после нее собрание спокойно разошлось. Но мы, народники, шли по домам, унося с собой то убеждение, что старое, некогда образцовое единство общества «Земля и Воля» было разрушено и что теперь каждое направление пойдет своей дорогой, не заботясь, да уже и не имея нравственной возможности заботиться, об интересах целого.."

О.В.Аптекман: "...Соловьеву хотелось заручиться санкцией общества «Земля и воля», и он попросил наших товарищей передать это дело на обсуждение нашего Совета. Заседание Совета было назначено на великий четверг страстной недели 1879 года.

Заседание имело быть весьма бурным, и я опасался, чтобы оно не окончилось разрывом. Предмет обсуждения— цареубийство. Администрация внесла это предложение в Совет и желала выслушать его мнение на этот счет. Мнения, как и следовало ожидать, резко разделились. «Деревенщина» была против, а администрация и другие члены были за предложение. Я не припомню такого бурного заседания, как это. «Деревенщина» пересыпала свои возражения массою сарказма и шпилек. Террористы держались очень сдержанно, хотя, очевидно, были сильно возбуждены. Я, конечно, был в числе противников цареубийства. Я, помнится, не вдавался ни в какие теоретические по этому поводу соображения, а стоял лишь на практической почве. Я доказывал, что тем способом, каким имеется в виду осуществить цареубийство, девяносто девять против одного говорит за полную неудачу попытки. Но покушение тем не менее окажет свое действие: за ним последует военное положение, т. е, такое положение вещей, из которого единственным выходом может быть вторичное, третичное — целый ряд покушений на цареубийство, инициативу и исполнение которых должна будет уже обязательно взять на себя сама партия, на собственный страх и риск. И потому,— заключил я,— не следует совсем начинать такое дело, исход которого мало что сомнителен, но обещает еще массу замешательств.

Замечательно, что против второго моего положения возражали сторонники цареубийства, те, которым, как я теперь в этом убежден, именно этого и хотелось; на самом деле все уже было предусмотрено и решено.

Обратились же они к Совету главным образом по настоянию Соловьева, которому сильно хотелось для дела своего заручиться санкцией землевольцев. Это во-первых. А во-вторых — администрация и остальные наши террористы, очевидно, имели в виду этим обращением основательнее позондировать «деревенщину» и окончательно убедиться в том, насколько они могут рассчитывать на нее в смысле содействия их планам. В этом последнем отношении цель администрации была вполне достигнута. В Совете ясно обозначались два полярно-противоположные течения, которые если не привели тогда к расколу общества, то благодаря тому, что в Совете не было и трети всех членов общества. Относительно же предполагаемого покушения «деревенщина» (большинство Совета) потребовала, чтобы администрация передала Соловьеву несочувствие его предприятию.

Заседание Совета окончилось постановлением, чтобы, ввиду ожидаемой травли, большая часть нелегальных землевольцев, за исключением администрации и тех лиц, присутствие которых безусловно необходимо в Петербурге, оставила город".

Г.В.Плеханов: "Единственная перемена, которую можно с достоверностью предвидеть после удачи вашей самой главной акции, это вставка трех палочек вместо двух при имени «Александр»"

Из справки по делу о подготовке крушения царского поезда на Московско-Курской железной дороге 19 ноября 1879 г.: "...Из его (Гольденберга) слов видно, что за месяц до 2 апреля в Петербурге была шумная и многолюдная сходка партии террористов, на которой присутствовал и он, Гольденберг, и на которой прежде всего был поставлен вопрос: на основании того-то и того-то, а также потому-то и потому-то следует ли лишить жизни Государя Императора? и на этот вопрос собрание ответило единодушно - “да”. После решения сходки было приступлено к рассмотрению - каким способом будет лучше лишить жизни Государя Императора, посредством ли холодного оружия, т. е. кинжала, револьвера или посредством взрывчатых принадлежностей. Эти три способа были поставлены на баллотировку и первый способ - убийство Государя Императора посредством кинжала собрание нашло негодным, а относительно других двух способов убийства - посредством выстрела из револьвера или взрывчатых принадлежностей, как напр. Орсиниевской бомбы и т. п. вещей собрание разделилось на две группы и после продолжительных дебатов, большинство голосов осталось на стороне того, чтобы лишить жизни Государя Императора посредством выстрела из револьвера.

Гольденберг относительно себя сказал так, что он под обаянием незадолго пред этим удачно совершенного убийства Князя Кропоткина, посредством выстрела из револьвера, имел глупость стоять за способ убийства Государя Императора также посредством револьвера и вообще по его словам удачное убийство Кропоткина имело большое влияние на решение убийства Государя из револьвера. Потом, после решения этих вопросов,  было спрошено - есть ли добровольные охотники убить Государя Императора, - на этот клич вызвался первым Соловьев, а потом еще какой-то жид. Собрание, видя двух претендентов, начало решать, кто из двух претендентов будет больше подходящим для   убийства и  для этого занялись   рассмотрением прошлого обоих, т. е. их биографий, и нашли, что Соловьев по своему прошлому больше всего подходящий человек. Но вслед за решением того, что убийцею Государя Императора будет Соловьев, один из членов собрания предложил вопрос - не лучше ли будет, если в Государя Императора будут стрелять оба претендента и притом так, чтобы один стрелял спереди, а другой сзади?   Собрание после долгих рассуждений нашло это удобным и постановило, что в Государя будут стрелять оба претендента;  но на другом собрании, по поводу предстоящего убийства Государя Императора, собрание нашло неудобным, чтобы стрелял жид и окончательно решило, что в Государя Императора будет стрелять один Соловьев".

Н.А.Морозов: "Когда на следующий день мы, сторонники борьбы с абсолютизмом, сошлись между собою, мы долго и серьезно обсуждали положение дел. Я стоял за то, что если разрыв, как это выяснилось вчера, стал неизбежен, то самое лучшее окончить его как можно скорее, для того чтобы и у другой фракции развязались руки для практической деятельности.

Квятковский и Михайлов тоже присоединились ко мне, хотя и выставляли на вид практические затруднения, которые должны будут возникнуть при разделе общих фондов нашего кружка, образовавшегося из пожертвований богатых членов той и другой группы. Эти фонды накоплялись с самого времени возникновения “Земли и воли” и достигали теперь нескольких сот тысяч рублей, отчасти в земельных имуществах, отчасти в капиталах. При их тратах на текущие дела не производилось у нас никаких форменных счетов, а потому и осуществление раздела представлялось затруднительным. Все ценное считалось безвозвратно отданным в организацию вместе с жизнью самих членов. Но так как сделать передачу юридическим актом было немыслимо, то капиталы “временно” оставались в распоряжении того, кто владел ими ранее. Когда были нужны средства на какое-либо предприятие, мы говорили кому-либо, чтобы он превратил в наличные деньги определенную сумму, и она поступала затем ко мне в кассу на текущие дела.

Наконец мы решили, что лучше всего будет предоставить каждому взять в свою группу то, что у него осталось к данному времени, не принимая в расчет, чьи средства больше тратились до сих пор на дело организации.

Мы все соглашались, что помогать Соловьеву, предоставив самовольно в его распоряжение лошадь и кого-либо из нас в виде кучера для бегства с Дворцовой площади, мы не имеем права после выраженных протестов. Но помогать ему в качестве частных лиц сейчас же взялись Александр Михайлов, Квятковский и Зунделевич.

В один из следующих дней у них состоялось специальное совещание с Соловьевым, где он объявил, что решил действовать в одиночку, пожертвовав своей жизнью. Все, что было ему дано нашей группой, это большой сильный револьвер особой системы, купленный мною несколько месяцев назад для освобождения Войнаральского, через доктора Веймара, в доме которого помещалось Центральное депо оружия, да еще несколько граммов сильного яда, для того чтобы не отдаваться живым в руки врагов.

...Лакей принес нам целую корзину револьверов. У меня как былого любителя оружия, по воспоминаниям детства, разгорелись глаза при виде такого разнообразия. Один из револьверов— американский—особенно обратил мое внимание огромными стволами своего барабана. В них легко входил мой большой палец.

— Вот, — сказал я Михайлову, — настоящий для лошадей!

— Он не для лошадей, а для медведей! — заметил Веймар, еще не зная, для чего он нам нужен.

— Конечно, — ответил я, — за лошадьми ведь не охотятся. Я хотел только сказать, что от такой пули свалится всякая лошадь, тогда как при обыкновенной пуле она пробежит еще верст десять, хотя бы прострелили ее насквозь.

 Я осмотрел внутренние стенки стволов на свет, подведя под них бумажку. Они блестели и были безукоризненны.

— Значит, берем его? — спросил Михайлов.

— Обязательно!

И мы отложили в сторону этот револьвер, которому не раз пришлось участвовать в дальнейших революционных выступлениях того времени и даже в покушении Соловьева на жизнь императора. Затем мы отобрали еще два поменьше и, уплатив Веймару по присланному нам из магазина счету, ушли, не заходя в него.

Забрав свое оружие и соответственное количество патронов к нему, мы с Михайловым отправились в тир, где я сделал по нескольку выстрелов из каждого купленного револьвера. “Медвежатник” отдавал очень сильно, приходилось метить значительно ниже цели, чтоб попасть в нее, но его пули с такой силой ударялись о чугунную доску, что плавились на ней и, отчасти разбрызгиваясь, падали вниз свинцовыми лепешками, величиной с большие карманные часы.

— Действительно, — сказал Михайлов, — против таких пуль не устоит не только лошадь, но и американский бурый медведь.

1 апреля 1879 года он (Соловьев) простился со всеми своими знакомыми в квартире Александра Михайлова."

В.Н.Фигнер: " Ежедневно Соловьев ходил в тир упражняться в стрельбе. С какой уверенностью говорил он, что промаха не даст! "

А.Соловьев: "В субботу заходил на Дворцовую площадь, чтобы видеть, в каком направлении гуляет государь. В воскресенье совсем не приходил, а в понедельник произвел покушение. Ночь на второе гулял по Невскому, встретился с проституткой и ночевал где-то у нее на Невском. С родителями я простился в пятницу, сказав, что на другое утро уезжаю в Москву. Форменную фуражку купил в Гостином дворе; револьвер мне уже давно подарил один мой знакомый...

Я, как нелегальный человек, держал при себе револьвер, чтобы, в случае попытки задержать меня, было чем обороняться. Платье купил в Петербурге разновременно — в январе и феврале. Яд цианистый кали я достал в Нижнем Новгороде года полтора тому назад и держал его в стеклянном пузыре; приготовил его в ореховую скорлупу накануне покушения.

Я признаю себя виновным в том, что 2 апреля 1879 года стрелял в государя императора, с целью его убить. Мысль покуситься на жизнь его величества зародилась у меня под влиянием социально-революционных учений; я принадлежу к русской социально-революционной партии, которая признает крайнею несправедливостью то, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется результатами народного труда и всеми благами цивилизации, недоступными для большинства...

Ночь с пятницы на субботу провел я у одной проститутки, но где она живет, подробно указать не могу; утром в субботу ушел от нее, надев на себя чистую накрахмаленную сорочку, бывшую у меня, другую же, грязную, бросил на панель.

Я не прошел еще ворот штаба, как, увидя государя в близком от меня расстоянии, схватил револьвер, впрочем, хотел было отказаться от исполнения своего намерения в этот день, но государь заметил движение моей руки, я понял это и, выхватив револьвер, выстрелил в его величество, находясь от него в 5--6 шагах; потом, преследуя его, я выстрелил в государя, все заряды, почти не целясь.
Только, когда сделал 4 выстрела, жандармский офицер подбежал и сбил ударом по голове с ног.
Народ погнался за мной, и, когда меня задержали, я раскусил орех с ядом, который положил к себе в рот, идя навстречу государю".

А.Д.Михайлов: "Я.. выслеживал для Соловьева папашу. Совершил репетицию, предварительно прошедши так, как потом прошел Соловьев. Последнюю ночь Соловьев ночевал у меня и в утро 2-го мы с ним отправились; я ему дал знак, что царь вышел и присутствовал при совершении выстрелов. Царь упал и пополз на четвереньках. "

Генерал Литвинов, из дневника: "Минут 20 десятого часа поутру тревожный звонок. Василий (камердинер) прибегает и говорит, что в государя стреляли, но, слава богу, не задели, и что все собираются во дворец. Одеться в  парадную форму и быть на улице — взяло не е пяти минут. Жалкий, истрепанный "Ванька" предложил услуги и с всхлипыванием стал рассказывать, как он вез барина как раз подле того места и в то время, как злодей стрелял. «Должно быть, из студентов», добавил он. Я сильно в этом усомнился. Внизу,  на Салтыковском под'езде встречаю молодого жандармского офицера, с изогнутой саблей в руке, и Мевеса.  Мевес во время катастрофы тоже гулял. Услышав выстрел и узнав, в чем дело, он бросился сообщить Рылееву , а затем к моему швейцару Вейнбергу. Я побежал в приемную государя, расспрашивая по дороге Мевеса, что он знает. Оказалось, что у молодого жандармского офицера искривлена сабля оттого, что он ударил плашмя преступника, отчего тот упал наземь; тут его и схватили. В приемной государя я встретил графа Эдуарда Баранова, Грота, Грима.. Воронцова-Дашкова и некоторых других. У Баранова были слезы на глазах; кажется, его кухонный мужик был свидетелем части катастрофы и так как видел, что двое поддерживали государя, то и сообщил Баранову, что государь убит. Вот причина его неподдельного волнения.: Вскоре государь вышел от императрицы, несколько взволнованный, но веселый и здоровый на вид. Он нас всех перецеловал, но очень рассердился на толстяка Н. Ив. Бахметева , который начал громко рыдать и подвывать, что было весьма некстати. Государь сердитым голосом сказал ему, чтобы молебствие было после обедни; потом начал рассказывать нам, присутствующим, как все это случилось. В это время вошла Евгения Максимилиановна с мужем и сыном и прервала весьма для меня интересный рассказ. Поздоровавшись с ними, государь вошел в кабинет, не -продолжая рассказа. Выйдя из приемной государя с Воронцовым-Дашковым, мы сговорились заехать к Зурову узнать что-нибудь о преступнике. В доме градоначальника нас встретил какой-то хожалый, предложивший нам услуги, чтобы провести в ту комнату, где находился стрелявший. Через приемную и столовую мы прошли в небольшой коридорчик, из которого дверь вела на черную лестницу. Поднявшись на один этаж выше, мне бросилась в глаза, надпись на дверях: «отделение приключений»; в эту дверь мы и вошли. Тут мы увидели очень длинный коридор, образованный с одной стороны окнами, а с другой стороны—-деревянной белой стеной с несколькими дверями. Первая дверь направо вела в темную комнату, битком набитую солдатами в полной амуниции с ружьями, — это караул. Обязанный хожалый отворил .дверь в следующую комнату со словами: «он тут». В длинной, но светлой комнате в одно окно было порядочно много народу. Тут были и статские, и военные в ад'ютантской форме, и полицейские; тут же был и Федоров, помощник градоначальника. Налево, на кожаном диване, в полулежачем, в полусидячем положении находился молодой человек, лет около тридцати, высокого роста, с длинными русыми волосами и тонкими белесоватыми усами. Он был в толстом осеннем пальто, левая рука его покоилась на колене, головою он уткнулся в угол дивана и правою рукою подпирал щеку. Он имел вид человека в обморочном состоянии. Под ногами на полу были две лужи. Федоров мне об'яснил, что его рвало; полагает, что он отравился, а потому давал ему пить молоко. На это я заметил, что следовало бы обратиться за врачебной помощью; но за врачами рассылали в разные стороны и никого не нашли. Тогда я предложил им (послать во дворец за Головиным, которого я только что видел и которого, конечно, там застанут.

Юный офицер, тот самый, у которого изогнутая шашка не входила в ножны, с восторгом принял мое предложение, только просил меня провести его по комнатам дворца и вместе отыскать Головина.

Дорогой он с увлечением рассказывал, как кинулся на преступника и какую историческую роль разыграла его тульская шпажонка. Видно было, что он от радости не чувствовал земли под собой, и роль спасителя приятно ему улыбалась. Головина нашли, и он немедленно приехал в дом Зурова.

..К 12 час. ротонда перед малой церковью и весь коридор были битком набиты народом. Я насилу протискался в ротонду, тес-нота была такая страшная, что во время молитвы с коленопреклонением не асе могли стать на колени. По окончании службы государь поцеловался -со всеми бывшими там дамами. Под руку с императрицей государь тихо двигался в толпе, которая рвалась поцеловать его руку или в плечо. Через свою приемную государь прошел в комнаты императрицы и через «золотую» гостиную направился в белый зал, где собраны были вое чины гвардии, флота и армии.

...Оглушительное «ура» встретило государя. Когда он сделал знак рукою, что хочет говорить, мгновенно последовало молчание, и я из «золотой» гостиной ясно слышал его ровный и на этот раз довольно громкий голос, без признаков хрипаты. Меня удивило то, что сильное волнение и неизбежное утомление не оборвали его всегда слабого голоса. Что он говорил, я расслышать не мог, потому что был слишком далеко; за концом его речи опять был взрыв восторга.

...Признаюсь, что любопытство страшно тянуло меня к .преступнику; я поддался легкости доступа в моем мундире и опять отправился в дом Зурова, На этот раз меня ввели в комнату, смежную с той, где сидел несчастный. Это был обширный покой в два или три окна, со многими столами, — ясный признак канцелярии. На диване за столом сидели несколько штатских—то были доктора. Тут же был помощник Дрентельна,  свиты его величества генерал-майор Черевин. Я прямо прошел в следующую комнату, где был Зуров. Там обстановка переменилась. Диван стоял уже не подле стены, а посреди комнаты; на нем во всю длину лицом к свету лежал преступник. Волосы его были всклокочены, лицо бледное и истомленное, глаза несколько мутны. Его перед тем только что сильно рвало, благодаря рвотным средствам. В него влили несколько противоядий, и они, конечно, произвели на него действие, совсем не подкрепляющее силы. Подле него на полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством блевоты; в ней заметны были кровавые прожилки. Вероятно, только что перед моим приходом юн очнулся и почувствовал себя легче (хорошо, должно быть, это легче!). Он попросил папироску, и кто-то с необыкновенной предупредительностью подскочил к нему с ящиком спичек и старательно чиркал их. У изголовья преступника, грациозно облокотившись на, ручку дивана и элегантно изогнувшись над ним, стоял господин средних лет в вицмундире, с судейским значком и с пресладкой улыбкой на устах. Заметив, что преступник заговорил и после нескольких затяжек как будто успокоился, он вкрадчивым голосом сделал несколько незначащих вопросов, на которые молодой человек ответил спокойным и ровным -голосом. Улыбнувшись еще слаще и нагнувшись еще ниже, он вдруг начал такую речь:

— Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае...

..Преступник тихо приподнялся на локте, посмотрел ему удивленно в глаза и, махнув рукой, улегся снова на диван с явным намерением умереть, но не отвечать. Признаюсь, я покраснел от стыда за этого служителя русской Немезиды. Можно ли было так глупо-рутинно говорить с человеком, который, разумеется, пошел на явную смерть и, конечно, предвидел допросы и в воображении своем рисовал, может быть, и будущие пытки.

...Признаюсь, мне стыдно было оставаться в комнате и, невольно подражательно махнув рукой, я ушел в следующую комнату, где рассуждали эскулапы. Туда приехал профессор Трапп, патентованный фармацевт. Его бывшие ученики показывали ему орешек, залепленный воском и сургучом; по их мнению, оправданному Траппом, в орешке содержалась синильная кислота. Трапп сказал, что если бы преступник разгрыз орех и проглотил его содержание, то давно бы умер. Нужно полагать, что другого запасного орешка у него не было, что первоначальная рвота была следствием волнения и, вероятно, нескольких ударов, а кровавые прожилки, может быть, произошли от усиленных противоядий и рвотных средств. По всему видимому, можно заключить, что преступник будет здоров, и жизнь его подвергается опасности не от отравления. На первом предварительном дознании он показал, что состоит чиновником министерства юстиции и по фамилии Соколов. Убежден, что показание его ложно... "

Н.Клеточников, из донесения от 2 апреля:"Покушавшийся назвал себя Иваном Осиповым Соколовым, не указал, где его квартира. Бил его саблею и поймал стражник из охранной стражи Кох. Привели истерзанного и избитого к градоначаль[нику], где он был весь вчер[ашний] день, Он отравился; лежал вчера больной. Трапп нашел следы отравы, но другие объясняют рвоту внутренним волнением и побоями."

В.И.Дмитриева: "Наш профессор фармакологии Трапп читал нам лекцию о синильной кислоте и ее соединениях. При объяснении свойств синильной кислоты, он особенно остановился на том, что она чрезвычайно быстро улетучивается - не только находясь в чистом виде, но и вообще из всех своих соединений, в частности - из цианистого калия. При этом он с скверной улыбкой прибавил:
- Вот от этого-то и произошло, что цареубийца Соловьев остался жив. Если бы он знал химию, он бы не стал травиться цианистым калием, который пролежал у него в кармане бог знает сколько времени. К счастью, он этого не знал и думал, что принимает сильнодействующий яд; на самом же деле, у него остался один безвредный калий, а синильная кислота давно улетучилась."

"Новое Время", 1879 г., № 1111: "Сильные приладки рвоты, с значительною примесью крови, представлялись наглядными признаками отравления. Таково было заключение всех прибывших врачей. Между тем, сделано было распоряжение об отправке в химическую лабораторию помещенной в склянку части рвоты. Несколько времени спустя, на официальном бланке получен был подробный отчет о [произведенном химическом анализе. Обнаружилось, что яд, принятый преступником, не что иное, как 'синеродистый калий. Это один из сильнейших ядов, и принятой дозы было бы достаточно, чтобы причинить моментальную смерть. Но в настоящем случае лица, производившие анализ, признали, что яд, заключенный в ореховую скорлупу, был «theilweise verdorben», т. е. частью испорчен. Другими словами, яд утратил свою силу настолько, что дал возможность преступнику достигнуть живым места своего вчерашнего невольного местопребывания в доме градоначальника. В противном случае он неизбежно должен был бы умереть на пути. Впрочем, и по утрате значительной части своей силы, яд по истечении нескольких часов привел бы к той же развязке, если бы не было оказано энергическое медицинское пособие. Преступник .первоначально противился принять противоядие, так что представилось необходимым насильно влить ему таковое в горло. При этом он неоднократно обращался к доктору Баталину со словами... «зачем вы меня спасаете?» По получении официального отзыва химической лаборатории, таковой был пред'явлен преступнику, так как он отозвался, что понимает по-немецки. Увидав два вышеприведенные немецкие слова—он произнес: «Вот этого я не ожидал». До 7 часов вечера действие яда, видимо, отражалось на организме преступника. Состояние его представлялось вполне болезненным. Но с 7 часов вечера, благодаря благотворному влиянию медицинских мер, силы его, и физические и нравственные, пришли в нормальное состояние. "

П.А.Кропоткин:"Два человека жили в Александре II, и теперь борьба жду ними, усиливавшаяся с каждым годом, приняла трагический характер. Когда он встретился с Соловьевым, который выстрелил в него и промахнулся, Александр II хранил присутствие духа настолько, что побежал к ближайшему подъезду не по прямой линии, а зигзагами, куда Соловьев продолжал стрелять. Таким образом остался невредим. Одна пуля только слегка разорвала шинель. В день своей смерти Александр II тоже проявил несомненное мужество. Пред действительной опасностью он был храбр, но он беспрерывно трепетал пред призраками, созданными его собственным воображением. Единственно чтобы охранить свою императорскую власть, он окружил себя людьми самого реакционного направления, которым не было никакого дела до него, а просто нужно было удержать свои выгодные места."

Имп. Мария Александровна: "Больше незачем жить, я чувствую, что это меня убивает. Знаете, сегодня убийца травил его, как зайца. Это чудо, что он спасся".

Комендант крепости, донесение III отделению, 3 апреля 1879 г., 12 часов ночи: "Долгом считаю присовокупить, что в видах положительного разъединения означенного преступника от других арестантов, для него освобождено отделение из 6-ти одиночных нумеров, смежных с помещением следственной комиссии, с перемещением из оного срочных арестантов в нумера при главной гауптвахте, при чем, кроме наружного ружейного тоста, стоящего в коридоре, постоянно будут находиться в комнате при преступнике двое подчастков (один жандармский, а другой местной команды),  нижние стекла в окнах его комнаты, выходящей во двор, закрашены, с целью лишения возможности видеть проходящих по двору".

М.Н.Островский - А.Н.Островскому, после суда над А.К.Соловьевым: "Ощущение вынес тяжелое. При слушании судебного следствия многое пришло мне в голову по поводу нашей социально-революционной партии, но теперь не время и здесь не место об этом говорить. Скажу одно, что то самообладание, которое выказал преступник, меня поразило. Он выслушал смертный приговор, глазом не моргнувши."

«Новое Время»: "В 9 1/2 час. на место казни прибыли: и. о. генерал-прокурора в верховном уголовном суде министр юстиции статс-секретарь Д. Н. Набоков, прокурор судебной Палаты А. А. Лопухин, товарищ прокурора судебной палаты А. В. Белостоцкий, градоначальник Зуров и комендант города Адельсон. В 9 час. 50 мин. показалась колесница с преступником. Впереди ехала в двух колоннах сотня лейб-гвардии казачьего Атаманского полка, а за нею рота лейб-гвардии Гренадерского полка. Затем следовала колесница, окруженная цепью конных жандармов. Колесница с дороги свернула на поле, по направлению к эшафоту. Войска раздвинулись, чтобы впустить в карре колесницу, которая, под'ехав к самому эшафоту, остановилась перед (ведущею к нему лестницею. Колесница, запряженная парою лошадей, представляет собой обыкновенную русскую телегу, с задней стороны которой имеется лестница. Поперек установлена скамейка, с прилаженными к спинке четырьмя железными прутьями. Соловьев сидел на скамейке спиною к лошадям, при чем руки его были перевязаны сзади веревкою и прикреплены к прутьям ремнями. На нем было платье, в которое обыкновенно одевали -арестантов, принадлежащих к привилегированному сословию, именно: черный сюртук из толстого солдатского сукна, черная фуражка без козырька и белые панталоны, вдетые в голенища сапог. На груди у него висела большая черная доска, на которой  были начертаны белыми буквами слова: «государственный преступник». Едва остановилась колесница, к Соловьеву быстро подошел палач, назначенный к совершению казни. На нем надета красная рубаха, а поверх ее черный жилет с длинною золотою целью от часов. Подойдя к Соловьеву, он стал быстро отвязывать ремни и затем помог ему сойти с колесницы. Соловьев, сопровождаемый палачом, твердою поступью вступил на эшафот и с тем же, как казалось, самообладанием поднялся еще на несколько ступеней и занял место у позорного столба с завязанными позади руками. Палач стал рядом, правее его, а у самого помоста находилось два его помощника, на случай надобности. Раздалась команда — «на караул», палач снял с Соловьева шапку, офицеры и все служащие лица гражданского ведомства, бывшие в мундирах, подняли руки под козырек. В это время тов. обер-прокурора Белостоцкий громким голосом читал подробную резолюцию верховного уголовного суда.

Во время чтения этой резолюции осужденный, сохраняя, видимо, наружное спокойствие, неоднократно озирался вокруг. Более продолжительно смотрел он на корреспондентов, стоявших от него в нескольких шагах и записывавших в свои книжки. Как только окончилось чтение приговора, к эшафоту приблизился священник в траурной рясе, с распятием в руках. Сильно взволнованный, еле держась на ногах, приблизился служитель церкви к Соловьеву, но последний киванием головы заявил, что не желает принять напутствия, произнося не особенно громко: «не хочу, не хочу». Когда священник отошел, Соловьев довольно низко поклонился ему. Наступил последний момент. Хор барабанщиков, бывших при каждом батальоне, заиграл учащенную дробь. Ровно в 10 час. утра на Соловьева, спустившегося на несколько ступенек от позорного столба, надета была палачом длинная белая рубаха, голова покрыта капюшоном, длинные рукава, обмотанные вокруг тела, были привязаны спереди.

Процесс введения осужденного на роковую скамейку, накинутия петли, скрепления ее и затем выбития из-под ног скамейки был делом нескольких секунд. В 10 час. 22 -мин. гроб был внесен на эшафот, труп казненного палачом и его помощниками снят с виселицы и уложен в гроб. В это время подошел командированный на место казни полицейский врач и, удостоверившись по исследованию венозных артерий и положению зрачков в последовавшей смерти, доложил о том министру юстиции. Статс-секретарь Набоков тотчас уехал. Вслед за тем гроб был заколочен, уложен на под' ехавшую одноконную телегу и отправлен для погребения".

ИК "Земли и воли", 6 апреля: "Исполнительный Комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева, по примеру его предшественника Каракозова, могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым заявить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный Комитет будет казнить смертью. Так как профессор фармации Трапп в каракозовском деле уже заявил себя приверженцем подобных приемов, то Исполнительный Комитет предлагает в особенности ему обратить внимание на настоящее заявление. «Настоящее заявление послано по почте на бланках, за печатью Исполнительного Комитета г.г. Траппу, Дрентельну, Кошлакову и Зурову."

П.А.Валуев, из дневника: "Не сегодня, то завтра, не завтра, то послезавтра — так чувствуется или чудится—струны начнут обрываться... Что тогда настанет для меня и для моих?".

Д.А.Милютин: "Как будто самый воздух пропитан зловещими ожиданиями чего-то тревожного. Петербургский гарнизон был поставлен под ружье. В разных местах города секретно расположены части войск, полки удержаны в казармах.
2 апреля было произведено новое покушение на жизнь самого Александра II. Это покушение вызвало мощную волну реакции, и государь приказал нам сегодня же собраться и составить предложения об учреждении в обеих столицах и других больших городах временных генерал-губернаторов с применением правил военного положения”.

Александр II: "Вот как приходится мне проводить день моего рождения."

Цесаревич Александр: "Сегодня мне пришлось в первый раз выехать в коляске с конвоем! Не могу высказать, до чего это было грустно, тяжело и обидно! В нашем всегда мирном и тихом Петербурге ездить с казаками, как в военное время, просто ужасно, а нечего делать. Время положительно скверное, и если не взяться теперь серьезно и строго, то трудно будет поправить потом годами. Папа, слава богу, решился тоже ездить с конвоем и выезжает, как и я, с урядником на козлах и двумя верховыми казаками сбоку."

О.В.Аптекман: "День 2 апреля врезался глубоко в моей памяти, и я расскажу, что представлял собою Петербург в этот день.

В этот день я и Мощенко находились на Невском. Мы видели, как Александр II вернулся из Казанского собора. Царь сидел в своей коляске, закутанный в своей шинели. Во время его проезда раздалось жиденькое «ура» — и замерло. Я с Мощенко весь этот день до поздней ночи ходили по Петербургу, побывали во многих трактирах, ресторанах и — о чудо! — нигде ни слова о покушении на царя.

Наученный горьким опытом, Петербург просто замолчал это крупное событие. Не молчал только Дрентельн: он за это время вполне развернулся. Третье отделение заработало. За одну святую неделю произведено сотни арестов и высылок из столицы. Некоторые организации страшно разгромлены. «Северно-русский рабочий Союз», едва только ставший на ноги, разбит; наша рабочая конспиративная квартира захвачена, хозяин ее арестован, хозяйка, Якимова («Баска» тож), едва спаслась. Я сам чуть ли не чудом спасся: уж подходил было к квартире, как на лету схваченный мною подозрительный взгляд дворника обратил меня вспять. Так я и двух месяцев не поработал с рабочими. Сильно также пострадали и студенческие организации — «землячества». Вообще Петербург имел какой-то растерянный вид. Но мои товарищи-террористы высоко держали голову."

М.Е.Салтыков-Щедрин: "Разве я один боюсь? Нет, все боятся, все до единого."

Начальник московского жандармского управления Слезкин, шифрованная телеграмма от 4 апреля 1879 г.: "По сведениям из среды социалистов, агитаторы, невидимому, ожидавшие важного события 2 апреля, хотя и опечалены неудачею, но с уверенностью рассчитывают на успех впоследствии через нападение толпою; когда и на кого, не высказываются".

Александр II, надпись на телеграмме: "Да, нам надобно ухо держать остро и не зевать". 

В.Н.Фигнер: " 2 апреля 1879 г. все пять выстрелов, которые он дал в Александра II на площади Гвардейского штаба, во время прогулки царя, миновали императора. Проглоченный Соловьевым цианистый калий не привел к смерти, которая должна была покрыть тайной его имя. Признаки отравления были тотчас замечены, и противоядие спасло жизнь для суда и смерти через повешение. На суде Соловьев вел себя с присущим ему невозмутимым спокойствием и подробно выяснил причины, побудившие его к покушению. ...28 мая 1879 г. А. К. Соловьев был казнен на Смоленском поле в 10 ч. утра в присутствии 4-тысячной толпы. В то время ему было 33 года...

...Большой револьвер, из которого стрелял Соловьев, был доставлен землевольцами. Этот револьвер повлек за собой арест Веймара, купившего револьвер в магазине, который помещался в доме его матери на Невском, а обнаружение личности Соловьева, которому не удалось отравиться, вызвало многочисленные аресты его друзей и знакомых в Петербурге, в Псковской губернии и наезд жандармов и Вольский и Петровский уезды Саратовской губернии, откуда все, кто имел там сношения с ним, должны были скрыться."

П.А.Кропоткин: "Выстрел... несомненно, отзовется сильным эхом в миллионах крестьянских изб, где нужда и нищета убили всякую надежду на лучшее. Этот выстрел разбудит спящих и заставит лишний раз подумать о том, за что борются революционеры. Не проходят даром и бесчеловечные преследования революционеров правительством — они возбуждают внимание и интерес к революции широких масс."

П.А.Валуев, из дневника: "Законодательство и regime, привели после события 2 апреля к полу диктаторским генерал-губернаторствам в Петербурге, Харькове и Одессе, с соответствующим расширением прав генерал-губернаторов московского, киевского и варшавского».

Д.Т.Буцынский:"...Молодежь была угнетена этим покушением и чувствовала, что она теряет под собою почву. Прежде более или менее молодежь имела известный план действий, также сознавала цель, к которой она стремится, но после этого просто какой-то сумбур в голове стал. Впереди темно, к чему стремиться — тоже не знаешь. Все прежние предначертания никуда уже не годились, и вообще молодежь находилась в каком-то колебательном состоянии.

Спустя несколько времени молодежь начала собираться с мыслями. Мне в Харькове пришлось прожить недолго после 2 апреля, так что не могу сказать, как дальше шло революционное движение. Лично я и многие из молодежи здешней и других городов, с которой мне приходилось встречаться, сознавали, что мы становимся на ложный путь, что такой способ действия не ведет к цели; но общее течение по этому пути было до того сильно, что повернуть на другой путь нет возможности, стать в сторону от движения считали за бесчестие. Видя гибель молодежи, мы решились насколько возможно повести дело иначе: предоставить заниматься террором тем, кто желает, не ставить его в свою программу; заняться исключительно подготовительною работою для политической борьбы; молодежь оставить в стороне, чтобы она продолжала образование, и совершенно обособилась от лиц, ведущих борьбу; организовать партию из лиц, занимающих определенное положение, и самим занять определенное положение; занялись, было, подготовительною работою для устройства типографии, чтобы основать свой орган, самостоятельный."

5 апреля 1879 г. был опубликован указ о назначении в Петербурге, Харькове и Одессе временных генерал-губернаторов, наделенных чрезвычайными полномочиями, которые были распространены и на генерал-губернаторов Москвы, Киева, Варшавы.

И.Блиох: "Законодательство приняло исключительно административный характер, создавая различные инстанции высшего и низшего полицейского характера."

Г.Градовский: "Гурко укрощал в Петербурге, Тотлебен вешал в Одессе".

В.Г.Короленко: "Самодержавие переживало припадок бурного помешательства, и все русское общество... было объявлено крамольным и поставлено вне закона."

Ф.М.Достоевский - К.П.Победоносцеву, 19 мая 1879г.: “Мы говорим прямо: это сумасшедшие, а между тем у этих сумасшедших своя логика, свое учение, свой кодекс, свой Бог даже, и так крепко засело, как крепче нельзя”.

О.В.Аптекман: "Землевольцы прекрасно понимали, что за выстрелом Соловьева последует военное положение, т. е. такое положение вещей, из которого единственным выходом может быть вторичное, третичное – целый ряд покушений на цареубийство, инициативу и исполнение которых должна будет обязательно взять на себя сама партия, на собственный страх и риск...”