В  Ярославль-город  самым  вечером приехали.  Растолкал я  Иванова,  на станцию вышли, велел я самовар согреть. А из городу из этого пароходы ходят, только по  инструкции нам на пароходах возить строго воспрещается.  Оно хоть нашему брату выгоднее,  -  экономию загнать можно,  да боязно.  На пристани, знаете,  полицейские стоят,  а  то и  наш же брат,  жандарм местный,  кляузу подвести завсегда может. Вот барышня-то и говорит нам: "Я, говорит, далее на почтовых не поеду.  Как знаете,  говорит,  пароходом везите".  А  Иванов еле глаза продрал с похмелья -  сердитый.  "Вам об этом,  говорит, рассуждать не полагается.  Куда повезут, туда и поедете!" Ничего она ему не сказала, а мне говорит: - Слышали, говорит, что я сказала: не еду.
Отозвал я тут Иванова в сторону.  "Надо, говорю, на пароходе везти. Вам же  лучше:  экономия останется".  Он  на это пошел,  только трусит.  "Здесь, говорит,  полковник,  так как бы чего не вышло. Ступай, говорит, спросись, - мне,  говорит,  нездоровится что-то".  А полковник неподалеку жил.  "Пойдем, говорю, вместе и барышню с собой возьмем". Боялся я: Иванов-то, думаю, спать завалится спьяну, так как бы чего не вышло. Чего доброго - уйдет она или над собой что сделает, - в ответ попадешь. Ну, пошли мы к полковнику. Вышел он к нам.  "Что надо?" -  спрашивает. Вот она ему и объясняет, да тоже и с ним не ладно заговорила.  Ей  бы попросить смирненько:  так и  так,  мол,  сделайте божескую милость,  - а она тут по-своему: "По какому праву", - говорит, ну и прочее;  все,  знаете,  дерзкие слова выражает,  которые вы вопче, политики, любите.  Ну,  сами понимаете,  начальству это не нравится.  Начальство любит покорность.  Однако выслушал он ее и ничего -  вежливо отвечает: "Не могу-с, говорит, ничего я тут не могу. По закону-с... нельзя!" Гляжу, барышня-то моя опять раскраснелась,  глаза -  точно угли.  "Закон!" - говорит, и засмеялась по-своему, сердито да громко. "Так точно, - полковник ей, - закон-с!"     Признаться,   я  тут  позабылся  немного,  да  и  говорю:  "Точно  что, вашескородие, закон, да они, ваше высокоблагородие, больны". Посмотрел он на меня строго.  "Как твоя фамилия?" -  спрашивает.  "А вам,  барышня, говорит, если больны вы,  -  в  больницу тюремную не угодно ли-с?"  Отвернулась она и пошла вон, слова не сказала. Мы за ней. Не захотела в больницу; да и то надо сказать: уж если на месте не осталась, а тут без денег, да на чужой стороне, точно что не приходится.

Ну,  делать нечего.  Иванов на  меня же накинулся:  "Что,  мол,  теперь будет;  непременно из-за тебя,  дурака,  оба в ответе будем".  Велел лошадей запрягать и  ночь переждать не согласился,  так к  ночи и выезжать пришлось. Подошли мы к ней:  "Пожалуйте,  говорим, барышня, - лошади поданы". А она на диван прилегла -  только согреваться стала. Вспрыгнула на ноги, встала перед нами,  -  выпрямилась вся,  -  прямо на нас смотрит в упор, даже, скажу вам, жутко на нее глядеть стало.  "Проклятые вы",  - говорит, - и опять по-своему заговорила,  непонятно.  Ровно бы и  по-русски,  а ничего понять невозможно.

Только сердито да жалко:  "Ну,  говорит,  теперь ваша воля, вы меня замучить можете, - что хотите делайте. Еду!" А самовар-то все на столе стоит, она еще и не пила.  Мы с Ивановым свой чай заварили, и ей я налил. Хлеб с нами белый был,  я тоже ей отрезал.  "Выкушайте,  говорю,  на дорогу-то.  Ничего,  хоть согреетесь немного".  Она калоши надевала,  бросила надевать, повернулась ко мне, смотрела, смотрела, потом плечами повела и говорит:

- Что это за человек такой!  Совсем вы,  кажется, сумасшедший. Стану я, говорит,  ваш чай пить!  -  Вот до чего мне тогда обидно стало:  и  посейчас вспомню,  кровь в  лицо бросается.  Вот вы не брезгаете же с  нами хлеб-соль есть.  Рубанова господина везли, - штаб-офицерский сын, а тоже не брезгал. А она побрезгала.  Велела потом на другом столе себе самовар особо согреть,  и уж известно:  за чай за сахар вдвое заплатила.  А  всего-то и денег -  рубль двадцать!

III

Рассказчик смолк,  и  на  некоторое время  в  избе  водворилась тишина, нарушаемая только  ровным  дыханием младшего жандарма и  шипением метели  за окном.

- Вы не спите? - спросил у меня Гаврилов.

- Нет, продолжайте, пожалуйста, - я слушаю.

- ...Много я от нее,  -  продолжал рассказчик,  помолчав,  - много муки тогда принял.  Дорогой-то,  знаете,  ночью, все дождик, погода злая... Лесом поедешь,  лес  стоном стонет.  Ее-то  мне и  не  видно,  потому ночь темная, ненастная,  зги не видать,  а  поверите,  -  так она у  меня перед глазами и стоит,  то есть даже до того,  что вот,  точно днем,  ее вижу: и глаза ее, и лицо сердитое,  и как она иззябла вся,  а сама все глядит куда-то, точно всё мысли свои про себя в  голове ворочает.  Как со станции поехали,  стал я  ее тулупом одевать. "Наденьте, говорю, тулуп-то, - все, знаете, теплее". Кинула тулуп с себя. "Ваш, говорит, тулуп, - вы и надевайте". Тулуп, точно что, мой был, да догадался я и говорю ей: "Не мой, говорю, тулуп, казенный, по закону арестованным полагается". Ну, оделась...
Только и тулуп не помог: как рассвело, - глянул я на нее, а на ней лица нет.  Со  станции опять  поехали,  приказала она  Иванову на  облучок сесть. Поворчал он,  да не посмел ослушаться,  тем более -  хмель-то у  него прошел немного. Я с ней рядом сел. Трои сутки мы  ехали и  нигде не ночевали.  Первое дело,  по инструкции сказано:  не останавливаться на ночлег,  а "в случае сильной усталости" - не иначе как в городах, где есть караулы. Ну, а тут, сами знаете, какие города!

Приехали-таки на место.  Точно гора у  меня с плеч долой,  как город мы завидели. И надо вам сказать: в конце она почитай что на руках у меня ехала. Вижу -  лежит в повозке без чувств; тряхнет на ухабе телегу, так она головой о переплет и ударится.  Поднял я ее на руку на правую, так и вез; все легче. Сначала оттолкнула было меня:  "Прочь,  говорит,  не прикасайтесь!"  А потом ничего.  Может,  оттого,  что в беспамятстве была...  Глаза-то закрыты, веки совсем потемнели,  и лицо лучше стало,  не такое сердитое.  И даже так было, что засмеется сквозь сон и  просветлеет,  прижимается ко мне,  к теплому-то. Верно,  ей, бедной, хорошее во сне грезилось. Как к городу подъезжать стали, очнулась,  поднялась...  Погода-то прошла, солнце выглянуло, - повеселела...

Только из губернии ее далее отправили,  в городе в губернском не оставили, и нам же ее дальше везти привелось -  тамошние жандармы в разъездах были.  Как уезжать  нам,  -  гляжу,  в  полицию народу  набирается:  барышни молодые да господа студенты,  видно,  из  ссыльных...  И  все,  точно знакомые,  с  ней говорят,  за руку здороваются,  расспрашивают. Денег ей сколько-то принесли, платок пуховый на дорогу, хороший... Проводили...

Ехала веселая, только кашляла часто. А на нас и не смотрела. Приехали в  уездный город,  где ей  жительство назначено;  сдали ее под расписку.  Сейчас она фамилию какую-то называет. "Здесь, говорит, такой-то?" - "Здесь",  -  отвечают.  Исправник приехал. "Где, говорит, жить станете?" - "Не знаю,  говорит,  а  пока к Рязанцеву пойду".  Покачал он головой,  а она собралась и ушла. С нами и не попрощалась...

IV

Рассказчик смолк и прислушался, не сплю ли я.

- Так вы ее больше и не видели?

- Видал, да лучше бы уж не видать было...

...И скоро даже я опять ее увидел.  Как приехали мы из командировки,  - сейчас нас опять нарядили,  и опять в ту же сторону. Студента одного возили, Загряжского.  Веселый такой, песни хорошо пел и выпить был не дурак. Его еще дальше послали.  Вот поехали мы  через город тот самый,  где ее оставили,  и стало мне любопытно про житье ее узнать.  "Тут, спрашиваю, барышня-то наша?" Тут,  говорят,  только чудная какая-то:  как приехала, так прямо к ссыльному пошла, и никто ее после не видел, - у него и живет. Кто говорит: больна она, а то бают: вроде она у него за любовницу живет. Известно, народ болтает... А мне вспомнилось, что она говорила: "Помереть мне у своих хочется". И так мне любопытно стало...  и не то что любопытно,  а,  попросту сказать,  потянуло.

Схожу,  думаю,  повидаю ее.  От меня она зла не видала,  а  я  на ней зла не помню. Сем схожу... Пошел,  - добрые люди дорогу показали; а жила она в конце города. Домик маленький,  дверца низенькая. Вошел я к ссыльному-то к этому, гляжу: чисто у него,  комната светлая,  в углу кровать стоит,  и занавеской угол отгорожен. Книг много,  на столе,  на полках...  А  рядом мастерская махонькая,  там на скамейке другая постель положена.

Как вошел я,  -  она на постели сидела,  шалью обернута и ноги под себя подобрала,  -  шьет что-то.  А  ссыльный...  Рязанцев господин по фамилии... рядом на скамейке сидит,  в книжке ей что-то вычитывает.  В очках,  человек, видно,  сурьезный.  Шьет она,  а сама слушает.  Стукнул я дверью,  она,  как увидала,  приподнялась,  за  руку его  схватила,  да  так и  замерла.  Глаза большие,  темные да страшные...  ну,  все,  как и прежде бывало,  только еще бледнее с лица мне показалась.  За руку его крепко стиснула, - он испугался, к ней кинулся:  "Что,  говорит,  с вами?  Успокойтесь!" А сам меня не видит. Потом отпустила она руку его, - с постели встать хочет. "Прощайте, - говорит ему,  -  видно,  им для меня и  смерти хорошей жалко".  Тут и  он обернулся, увидал меня,  -  как вскочит на ноги.  Думал я -  кинется... убьет, пожалуй. Человек, тем более, рослый, здоровый...

Они,  знаете,  подумали так,  что опять это за  нею приехали...  Только видит он -  стою я и сам ни жив ни мертв,  да и один. Повернулся к ней, взял за руку.  "Успокойтесь,  - говорит. - А вам, спрашивает, кавалер, что здесь, собственно, понадобилось?.. Зачем пожаловали?"

Я объяснил,  что,  мол, ничего мне не нужно, а так пришел, сам по себе. Как вез,  мол,  барышню,  и были они нездоровы,  так узнать пришел... Ну, он обмяк. А она все такая же сердитая, кипит вся. И за что бы, кажется? Иванов, конечно, человек необходительный. Так я же за нее заступался...Разобрал он, в чем дело, засмеялся к ней: "Ну вот видите, говорит, я же вам говорил".  Я так понял,  что уж у них был разговор обо мне... Про дорогу она, видно, рассказывала.

- Извините,  говорю, ежели напугал вас... Не вовремя или что... Так я и уйду. Прощайте, мол, не поминайте лихом, добром, видно, не помянете.

Встал он, в лицо мне посмотрел и руку подает. - Вот что, говорит, поедете назад, свободно будет, - заходите, пожалуй.

- А она смотрит на нас да усмехается по-своему, нехорошо.

- Не понимаю я,  говорит, зачем ему заходить? И для чего зовете? - А он ей:  -  Ничего,  ничего!  Пусть зайдет,  если сам опять захочет... Заходите, заходите, ничего!

Не  все  я,  признаться,  понял,  что  они тут еще говорили.  Вы  ведь, господа,  мудрено иной раз промеж себя разговариваете...  А любопытно. Ежели бы так остаться,  послушать...  ну,  мне неловко, - как бы чего не подумали.

Ушел.

Ну,  только  свезли  мы  господина Загряжского на  место,  едем  назад. Призывает  исправник старшого  и  говорит:  "Вам  тут  оставаться вперед  до распоряжения;  телеграмму получил.  Бумаг  вам  ждать  по  почте".  Ну,  мы, конечно, остались.

Вот я опять к ним:  дай,  думаю,  зайду - хоть у хозяев про нее спрошу.

Зашел.  Говорит хозяин домовый: "Плохо, говорит, как бы не померла. Боюсь, в ответ не попасть бы, - потому, собственно, что попа звать не станут". Только стоим мы,  разговариваем,  а в это самое время Рязанцев вышел.  Увидел меня, поздоровался, да и говорит. "Опять пришел? Что ж, войди, пожалуй". Я и вошел тихонько,  а он за мной вошел.  Поглядела она,  да и спрашивает: "Опять этот странный человек!..  Вы, что ли, его позвали?" - "Нет, говорит, не звал я, - сам он пришел". Я не утерпел и говорю ей:

- Что это,  говорю, барышня, - за что вы сердце против меня имеете? Или я враг вам какой?

 - Враг и есть,  говорит, - а вы разве не знаете? Конечно, враг! - Голос у нее слабый стал,  тихий,  на щеках румянец так и горит, и столь лицо у нее приятное...  кажется, на нагляделся бы. Эх, думаю, - не жилица она на свете, - стал прощения просить, - как бы, думаю, без прощения не померла. "Простите меня,   говорю,  коли  вам  зло  какое  сделал".  Известно,  как  по-нашему, по-христиански полагается...  А она опять, гляжу, закипает... "Простить! вот еще!  Никогда не прощу,  и не думайте, никогда! Помру скоро... так и знайте: не простила!"

Рассказчик  опять   смолк   и   задумался.   Потом  продолжал  тише   и сосредоточеннее: - Опять  у   них   промежду  себя  разговор  пошел.   Вы   вот  человек образованный,  по-ихнему понимать должны,  так  я  вам скажу,  какие слова я упомнил. Слова-то запали, и посейчас помню, а смыслу не знаю. Он говорит:
 - Видите:  не жандарм к вам пришел сейчас...  Жандарм вас вез,  другого повезет,  так  это он  все по  инструкции.  А  сюда-то  его разве инструкция привела? Вы вот что, говорит, господин кавалер, не знаю, как звать вас...
 - Степан, - говорю.
- А по батюшке как?
- Петровичем звали.
- Так  вот,  мол,  Степан Петрович.  Вы  ведь  сюда  почему пришли?  По человечеству? Правда?
- Конечно,  говорю,  по человечеству. Это, говорю, вы верно объясняете. Ежели по  инструкции,  так  это  нам вовсе даже не  полагается,  чтоб к  вам заходить без надобности. Начальство узнает - не похвалит.
- Ну,  вот  видите,  -  он  ей  говорит и  за  руку ее  взял.  Она руку выдернула.
- Ничего,  говорит,  не вижу. Это вы видите, чего и нет. А мы с ним вот (это, значит, со мной) люди простые. Враги так враги, и нечего тут антимонии разводить. Ихнее дело - смотри, наше дело - не зевай. Он, вот видите: стоит, слушает. Жалко, не понимает, а то бы в донесении все написал...

Повернулся он в  мою сторону,  смотрит прямо на меня,  в очки.  Глаза у него вострые,  а добрые:  "Слышите?  -  мне говорит.  - Что же вы скажете?.. Впрочем, не объясняйте ничего: я так считаю, что вам это обидно".
Оно,  скажем,  конечно...  по инструкции так полагается,  что ежели что супротив интересу,  то  обязан я,  по  присяжной должности,  на отца родного донести...  Ну,  только как я но затем, значит, пришел, то верно, что обидно мне показалось,  просто за сердце взяло.  Повернулся к  дверям,  да Рязанцев удержал.

- Погоди,  говорит,  Степан Петрович,  -  не уходи еще. - А ей говорит: "Нехорошо это...  Ну,  не прощайте и не миритесь. Об этом что говорить. Он и сам,  может, не простил бы, ежели бы как следует все понял... Да ведь и враг тоже человек бывает...  А  вы этого-то вот и  не признаете.  Сек-тан-тка вы, говорит, вот что!"
- Пусть,  -  она ему,  -  а вы равнодушный человек...  Вам бы, говорит, только книжки читать...

Как она ему это слово сказала, - он, чудное дело, даже на ноги вскочил. Точно ударила его. Она, вижу, испугалась даже.

- Равнодушный?  -  он  говорит.  -  Ну,  вы  сами знаете,  что неправду сказали.

- Пожалуй, - она ему отвечает. - А вы мне - правду?..

- А я, - говорит, - правду: настоящая вы боярыня Морозова. Задумалась она,  руку ему протянула;  он руку-то взял, а она в лицо ему посмотрела-посмотрела,  да и говорит:  "Да, вы, пожалуй, и правы!" А я стою, как дурак, смотрю, а у самого так и сосет что-то у сердца, так и подступает. Потом обернулась ко мне, посмотрела и на меня без гнева и руку подала. "Вот, говорит,  что я вам скажу: враги мы до смерти... Ну, да бог с вами, руку вам подаю,   -   желаю  вам  когда-нибудь  человеком  стать  -   вполне,  не  по инструкции... Устала я", - говорит ему.

Я и вышел. Рязанцев тоже за мной вышел. Стали мы во дворе, и вижу я: на глазах у него будто слеза поблескивает.

- Вот что, говорит, Степан Петрович. Долго вы еще тут пробудете?

- Не знаю, говорю, может, и еще дня три, до почты.

- Ежели, говорит, еще зайти захотите, так ничего, зайдите. Вы, кажется, говорит, человек, по своему делу, ничего...

- Извините, говорю, напугал...

- То-то, говорит, уж вы лучше хозяйке сначала скажите.

- А  что я  хочу спросить,  говорю:  вы  вот про боярыню говорили,  про Морозову. Они, значит, боярского роду?

- Боярского,  говорит, или не боярского, а уж порода такая: сломать ее, говорит, можно... Вы и то уж сломали... Ну, а согнуть, - сам, чай, видел: не гнутся этакие.

На том и попрощались.

V

...Померла она скоро. Как хоронили ее, я и не видал - у исправника был. Только на другой день ссыльного этого встретил;  подошел к нему -  гляжу: на нем лица нет... Росту он был высокого, с лица сурьезный, да ранее приветливо смотрел, а тут зверем на меня,  как есть,  глянул.  Подал было руку, а потом вдруг руку мою бросил и сам отвернулся.  "Не могу, говорит, я тебя видеть теперь. Уйди, братец,  бога ради,  уйди!.."  Опустил голову,  да и  пошел,  а  я на фатеру пришел, и так меня засосало, - просто пищи дня два не принимал. С этих самых пор тоска и увязалась ко мне. Точно порченый. На  другой день  исправник призвал нас  и  говорит:  "Можете,  говорит, теперь отправляться:  пришла бумага,  да поздно".  Видно, опять нам ее везти пришлось бы, да уж бог ее пожалел: сам убрал.

...Только что еще со мной после случилось,  -  не конец ведь еще. Назад едучи,  приехали мы  на станцию одну...  Входим в  комнату,  а  там на столе самовар  стоит,  закуска всякая,  и  старушка какая-то  сидит,  хозяйку чаем угощает.  Чистенькая старушка, маленькая, да веселая такая и говорливая. Все хозяйке про  свои  дела  рассказывает:  "Вот,  говорит,  собрала я  пожитки, дом-то,  по наследству который достался,  продала и  поехала к моей голубке. То-то обрадуется! Уж и побранит, рассердится, знаю, что рассердится, - а все же рада будет.  Писала мне, не велела приезжать. Чтобы даже ни в коем случае не смела я к ней ехать. Ну, да ничего это!"

Так тут меня ровно кто под левый бок толкнул.  Вышел я в кухню. "Что за старушка?" - спрашиваю у девки-прислуги. "А это, говорит, самой той барышни, что вы тот раз везли,  матушка родная будет".  Тут меня шатнуло даже.  Видит девка,  как я в лицо расстроился,  спрашивает:  "Что,  говорит,  служивый, с тобой?"

- Тише, говорю, что орешь... барышня-то померла. Тут  она,  девка эта,  -  и  девка-то,  надо сказать,  гулящая была,  с проезжающими баловала,  -  как всплеснет руками да как заплачет,  и  из избы вон.  Взял и я шапку,  да и сам вышел, - слышал только, как старуха в зале с хозяйкой все болтают, и так мне этой старухи страшно стало, так страшно, что и  выразить невозможно.  Побрел я  прямо по дороге,  -  после уж Иванов меня догнал с телегой, я и сел.

VI

...Вот какое дело!..  А  исправник донес,  видно,  начальству,  что я к ссыльным  ходил,  да  и  полковник костромской тоже  донес,  как  я  за  нее заступался,  -  одно  к  одному и  подошло.  Не  хотел  меня  начальник и  в унтер-офицеры представлять.  "Какой ты,  говорит, унтер-офицер, - баба ты! В карцер бы тебя,  дурака!" Только я в это время в равнодушии находился и даже нисколько не жалел ничего.

И  все я  эту барышню сердитую забыть не мог,  да и теперь то же самое: так и стоит, бывает, перед глазами. Что бы это значило? Кто бы мне объяснил? Да вы, господин, не спите? Я не спал...  Глубокий мрак закинутой в лесу избушки томил мою душу,  и скорбный образ умершей девушки вставал в темноте под глухие рыдания бури...

1880