Всеволод Михайлович Гаршин

Аttalea princeps

В  одном  большом  городе  был  ботанический сад, а в этом саду - огромная оранжерея  из  железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны поддерживали всё здание; на них опирались легкие узорчатые арки, переплетенные между  собою  целой  паутиной  железных  рам, в которые были вставлены стекла. Особенно  хороша  была  оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.  

Сквозь  толстые прозрачные стекла виднелись заключенные растения. Несмотря на  величину  оранжереи,  им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и отнимали  друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались. Садовники  постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не  могли  расти,  куда  хотят,  но это плохо помогало. Для растений нужен был широкий  простор,  родной  край  и  свобода.  Они  были уроженцы жарких стран, нежные,  роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна  стеклянная  крыша,  но  она  не  ясное  небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметенным снегом. Растения стояли и слушали  вой ветра и вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь и  здоровье.  И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве  только  иногда  зимняя  буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная  инея,  влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и увядали.

Но  стекла  вставляли  очень  скоро.  Ботаническим садом управлял отличный ученый  директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то что большую часть  своего  времени  проводил  в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее.

Была  между  растениями  одна пальма, выше всех и красивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea! Но это имя не было ее родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано  сажей  на  белой  дощечке,  прибитой  к  стволу пальмы. Раз пришел в ботанический  сад  приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.

- А! - сказал он. - Я знаю это дерево. - И он назвал его родным именем.

- Извините,  -  крикнул  ему  из  своей  будочки  директор,  в  это  время внимательно  разрезывавший  бритвою какой-то стебелек, - вы ошибаетесь. Такого дерева,  какое  вы  изволили  сказать,  не существует. Это - Attalea princeps, родом из Бразилии.

 - О  да,  - сказал бразильянец, - я вполне верю вам, что ботаники называют ее - Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя.

 - Настоящее  имя  есть  то, которое дается наукой, - сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться. А  бразильянец  долго  стоял  и  смотрел  на дерево, и ему становилось всё грустнее  и  грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще,  что  нигде  не  бывал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.

А  пальма  осталась.  Ей  теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого случая было  очень  тяжело.  Она  была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над верхушками  всех  других  растений,  и  эти  другие  растения  не  любили  ее, завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное небо  и  больше  всех  тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что заменяло  им  его:  к  гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда что-то  голубое:  то было небо, хоть и чужое, и бледное, но все-таки настоящее голубое  небо.  И  когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала, тосковала  и  думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим бледненьким небом.

- Скажите,  пожалуйста,  скоро  ли  нас будут поливать? - спросила саговая пальма, очень любившая сырость. - Я, право, кажется, засохну сегодня.

- Меня  удивляют ваши слова, соседушка, - сказал пузатый кактус. - Неужели вам  мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я все-таки свеж и сочен.

- Мы  не  привыкли быть чересчур бережливыми, - отвечала саговая пальма. - Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не  привыкли  жить  как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания.

Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.

- Что  касается  меня,  -  вмешалась  корица,  - то я почти довольна своим положением.  Правда,  здесь скучновато, но уж я, по крайней мере, уверена, что меня никто не обдерет.

- Но  ведь  не  всех  же  нас обдирали, - сказал древовидный папоротник. - Конечно,   многим   может   показаться   раем   и  эта  тюрьма  после  жалкого существования, которое они вели на воле.

Тут  корица,  забыв,  что  ее  обдирали,  оскорбилась  и  начала  спорить. Некоторые  растения  вступились  за  нее,  некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.

- Зачем вы ссоритесь? - сказала Attalea. - Разве вы поможете себе этим? Вы только  увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры  и  подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви,  напирайте  на  рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее  отрежут,  но  что  сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.

Сначала  никто  не  возражал  пальме: все молчали и не знали, что сказать. Наконец саговая пальма решилась.

- Всё это глупости, - заявила она.

- Глупости!  Глупости! - заговорили деревья, и все разом начали доказывать Attalea, что она предлагает ужасный вздор. - Несбыточная мечта! - кричали они.

-  Вздор!  Нелепость!  Рамы  прочны,  и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали,  так  что  ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают  рамы  и  всё  пойдет  по-старому. Только и будет. что отрежут от нас целые куски...

- Ну,  как  хотите! - отвечала Attalea. - Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю  вас в покое: живите, как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек  воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду себе дорогу.  Я  хочу  видеть  небо  и солнце не сквозь эти решетки и стекла, - и я увижу!

И  пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею.  Никто  из  них  не  смел  ничего  сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке-цикаде:  - Ну,  посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!  Остальные  хоть  и  молчали, но все-таки сердились на Attalea за ее гордые слова.  Только  одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась ее речами.  Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая,  бледненькая,  ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего  замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю. Она обвивала собою подножие большой пальмы, слушала ее, и  ей  казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но тоже любила воздух  и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. "Если я, ничтожная, вялая травка,  так  страдаю  без  своего  серенького  неба,  без  бледного  солнца и холодного  дождя,  то  что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево!  - так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. - Зачем  я  не  большое  дерево?  Я  послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права".

Но  она  была  не  большое  дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла  только  еще  нежнее  обвиться около ствола Attalea и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке.

- Конечно,  у  нас  вовсе  не  так  тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны,  как  в  вашей  стране, но все-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер.  У  нас  нет  таких  пышных  растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромными  листьями  и  прекрасными  цветами,  но и у нас растут очень хорошие деревья:  сосны,  ели  и березы. Я - маленькая травка и никогда не доберусь до свободы,  но  ведь  вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже недолго осталось  расти  до  стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий свет. Тогда  вы  расскажете  мне,  всё  ли  там  так  же прекрасно, как было. Я буду довольна и этим.

- Отчего  же,  маленькая  травка,  ты  не хочешь выйти вместе со мною? Мой ствол  тверд  и  крепок:  опирайся на него, ползи по мне. Мне ничего не значит снести тебя.

- Нет  уж,  куда  мне!  Посмотрите,  какая  я  вялая  и  слабая: я не могу приподнять  даже  одной  своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте счастливы.  Только  прошу  вас,  когда  выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга!

Тогда  пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись ее огромному  росту,  а  она  становилась  с каждым месяцем выше и выше. Директор ботанического  сада  приписывал  такой  быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело.

- Да-с,  взгляните-ка  на  Attalea  princeps, - говорил он. - Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили всё наше знание, чтобы растения  развивались  в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха.

При  этом  он с довольным видом похлопывал твердое дерево своею тростью, и удары  звонко  раздавались  по  оранжерее.  Листья  пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор!

"Он  воображает,  что  я  расту  для его удовольствия, - думала Attalea. - Пусть воображает!.."

И  она  росла,  тратя  все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои  корни  и  листья.  Иногда  ей  казалось,  что  расстояние  до  свода  не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились всё ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.

- Смотрите, смотрите, - заговорили растения, - куда она забралась! Неужели решится?

- Как она страшно выросла, - сказал древовидный папоротник.

- Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так, как  я!  -  сказала  толстая  цикада,  со  стволом, похожим на бочку. - И чего тянется? Всё равно ничего не сделает. Решетки прочны, и стекла толсты.

Прошел  еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы. Расти  дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали  их,  но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что давило  на  решетки,  и  решетки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа. Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.

- Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так прочны, не лучше ли отступить? - спросила она пальму.

- Больно?  Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу? Не ты ли сама ободряла меня? - ответила пальма.

- Да,  я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль вас. Вы так страдаете.

- Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь! И  в  эту  минуту  раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса. Посыпались  и  зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи.

- Что это такое? - вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла.  Он  отбежал  от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зеленая крона пальмы.

"Только-то?  -  думала  она. - И это всё, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшею целью?" Была  глубокая  осень,  когда  Attalea  выпрямила  свою вершину в пробитое отверстие.  Моросил  мелкий  дождик  пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые  тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись  какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли  темно-зеленые  хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму: "Замерзнешь! - как  будто  говорили  они  ей.  -  Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?"

И  Attalea  поняла, что для нее всё было кончено. Она застывала. Вернуться снова  под  крышу?  Но  она  уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном  ветре,  чувствовать  его  порывы  и  острое  прикосновение снежинок, смотреть   на   грязное  небо,  на  нищую  природу,  на  грязный  задний  двор ботанического  сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.

Директор приказал спилить дерево.

- Можно  бы надстроить над нею особенный колпак, - сказал он, - но надолго ли  это?  Она опять вырастет и всё сломает. И притом это будет стоить чересчур дорого. Спилить ее!

Пальму  привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко,  у  самого  корня,  перепилили  ее.  Маленькая травка, обвивавшая ствол дерева,  не  хотела  расстаться  со своим другом и тоже попала под пилу. Когда пальму  вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья.

- Вырвать  эту  дрянь и выбросить, - сказал директор. - Она уже пожелтела, да и пила очень попортила ее. Посадить здесь что-нибудь новое. Один  из  садовников  ловким  ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.