НОВЫЙ ЗАЩИТНИК САМОДЕРЖАВИЯ, ИЛИ ГОРЕ г. Л. ТИХОМИРОВА

(Ответ на брошюру «Почему я перестал быть революционером».)

ОТ  АВТОРА

Предлагаемая брошюра выходит позже, чем следовало. Болезнь помешала мне покончить с ней своевременно. Однако я все-таки выпускаю ее, потому что грехопадение г. Тихомирова до сих пор продолжает быть вопросом дня для многих читателей.

Божи, 3 марта 1889 года.

I

Если бы г. Тихомиров отличался неразборчивым славолюбием Герострата, то он, конечно, благословил бы тот день и час, когда ему пришло в голову написать брошюру «Почему я перестал быть революционером». Она обратила на него всеобщее внимание. Его и прежде немалая известность возросла в огромной степени. Но г. Тихомиров не принадлежит к числу людей, способных удовольствоваться славой безумного грека. Он стремится поучать, а не удивлять, или, если хотите, ему нужно удивить читателя поучительностью своей истории и необычай­ной зрелостью своих политических тенденций, теми «вполне сложившимися идеями общественного порядка и твердой госу­дарственной власти», которые «издавна отличали» его в револю­ционной среде*.

* «Почему я перестал быть революционером», стр.  11.

Конечно, и он не отказывается бичевать себя за свои прошлые революционные заблуждения. Подобного от­каза не допускает «вполне сложившийся» ритуал обращения ре­волюционера на путь истины. Но г. Тихомиров весьма ловко проделывает неизбежный обряд самобичевания. Делая вид, что заносит руку на самого себя, он исхитряется хлестнуть своих бывших товарищей, революционеров вообще, ту революционную «кружковщину», которая могла временно «связать и положить» даже его, столь замечательного человека. Приличие соблюдается вполне, а в тоже время самобичевание не только не причиняет нашему кающемуся автору никакой боли, но является для него приятным упражнением, которое дает ему возможность пори­соваться перед публикой. Иной вульгарный потрясатель основ кается с грубым простодушием совершенно неблаговоспитанного человека. «Я, в своем неистовстве, не раз называл дураком свя­щенную особу его императорского величества», — говорил, например, один из подсудимых по делу Петрашевского. Это не совсем изящно и совсем не расчетливо. Приятно ли его величе­ству выслушивать подобные признания? А ведь все дело в том, чтобы склонить его к милосердию. Г-н Тихомиров ведет себя иначе. Он недаром много писал на своем веку: он умеет владеть словом. Он так хитроумно слагает свой покаянный псалом, что тот одновременно представляет собою и победную песнь по слу­чаю одоления г. Тихомировым революционной гидры и хвалебный гимн в честь русского самодержавия... а также, кстати, я в честь самого г. Тихомирова. Растроганному и примиренному монарху остается лишь заключить своего блудного сына в своп августейшие объятия, прижать его некогда буйную головушку к своей жирной груди и распорядиться насчет заклания упитан­ного тельца для торжественного празднества. «Бестия наш брат, русский человек!» — воскликнул однажды Белинский. Ему следовало сказать: «Бестия наш брат, писатель!».

Говоря серьезно, мы не знаем, насколько жирен телец, кото­рого собираются заколоть по случаю пробуждения верноподдан­нических чувств в сердце г. Тихомирова. Но что уже делаются некоторые приготовления к празднеству — это показывает за­висть, обуявшая добрых, никогда не бунтовавших сынов рус­ского самодержца. Чувство это нашло свое выражение на стра­ницах «Русского вестника», который упорно не желает поми­риться с г. Тихомировым и сердито ворчит на «петербургские канцелярии» за их слишком снисходительное отношение  бывшему террористу. Не помогли, значит, и комплименты Каткову! Надо думать, что попечительное начальство не замедлит вразу­мить редакцию названного журнала, напомнив ей мораль притча блудном сыне. Тем не менее выходки «Русского вестника» все-таки отравят г. Тихомирову приятную минуту примирения с «твердой властью».

Если бы не «Русский вестник», то г. Тихомиров считал бы себя счастливейшим из смертных. Он чрезвычайно доволен собою и своей метаморфозой. Он «приглашает колеблющихся и нерешительных» обратить на нее большое внимание, и, заранее уверенный в их восторженных одобрениях, он дарит их целой коллекцией советов, содержащих в себе замечательно оригинальные и дельные мысли. Он говорит им, что нужно учиться, думать, не увлекаться фразами и г. п. Представим же себе, что мы принадлежащим к числу «колеблющихся и не решительных» и «обратим внимание» на пережитую нашим автором метаморфозу. История этой метаморфозы рассказана в брошюре «Почему я перестал быть революционером».

II

«У нас, да и не только у нас, — говорит г. Тихомиров, — глубоко укоренилась мысль, будто мы живем в каком-то «периоде разрушения», который, как веруют, кончится страшным перев­ротом, с реками крови, треском динамита и т. п. Засим — пред­полагается — начнется «период созидательный». Эта социаль­ная концепция совершенно ошибочна и, как уже замечалось, составляет просто политическое отражение старых идей Кювье и школы внезапных геологических катастроф. На самом деле, в действительной жизни, разрушение и созидание идут рука об руку и даже немыслимы одно без другого. Разрушение одного явления происходит, собственно, оттого, что в нем, на его ме­сте, созидается нечто другое, и, наоборот, формирование нового есть не что иное, как разрушение старого» *.

* «Почему я перестал быть революционером», стр. 13.

Заключающаяся в этих словах «концепция» не поражает большою ясностью, но во всяком случае смысл их может быть сведен к двум положениям:

1)    «У нас, да и не только у нас» революционеры не имеют никакого понятия об эволюции, о постепенном «изменении типа явлений», как выражается г. Тихомиров в другом месте.

2)    Если бы они имели понятие об эволюции, о постепенном «изменении типа явлений», то не воображали бы, «будто мы жи­вем в каком-то периоде разрушения».

Посмотрим сначала, как обстоит дело на этот счет не у нас, т. е. на Западе.

В настоящее время там существует, как известно, револю­ционное движение рабочего класса, который стремится к своему экономическому освобождению. Спрашивается: удалось ли тео­ретическим представителям этого движения, т. е. социалистам, согласить свои революционные стремления со сколько-нибудь удовлетворительной теорией общественного развития?

На этот вопрос, не колеблясь, ответит утвердительно вся­кий, кто имеет хоть какое-нибудь понятие о современном социа­лизме. Все серьезные социалисты в Европе и Америке держатся учения Маркса, а кому же не известно, что это учение есть преж­де всего учение о развитии человеческих обществ? Маркс был го­рячим сторонником «революционной деятельности». Он глубоко сочувствовал всякому революционному движению, направлен­ному против существующих общественных и политических по­рядков. Можно, если угодно, не разделять столь «разрушитель­ных» симпатий; но уж, конечно, из существования их нельзя делать того вывода, что воображение Маркса было «фиксиро­вано на насильственных переворотах», что он забывал о социаль­ной эволюции, о медленном, постепенном развитии. Маркс не только не забывал об эволюции, но, напротив, открыл многие из важнейших ее законов. В его уме история человечества впер­вые сложилась в одну стройную нефантастическую картину. Он первый показал, что экономическая эволюция ведет к полити­ческим революциям. Благодаря ему современное революцион­ное движение получило ясно намеченную цель и строго вырабо­танную теоретическую основу. Но если это так, то почему же г. Тихомиров воображает, что несколькими бессвязными фраза­ми об общественном «созидании» он может показать несостоя­тельность революционных стремлений, «у нас, да и не только у нас» существующих? Не потому ли, что он не дал себе труда по­нять учение современных социалистов?

Г-н Тихомиров чувствует теперь отвращение к «внезапным ка­тастрофам» и «насильственным переворотам» Это в конце кон­цов его дело: в этом случае он не первый и не последний. Но на­прасно он думает, что «внезапные катастрофы» невозможны ни в природе, ни в человеческих обществах. Во-первых, «внезапность» подобных катастроф есть представление относительное. Внезапное для одного может быть вовсе не внезапным для другого: солнечные затмения наступают внезапно для невежды и вовсе не внезапно для астронома. Совершенно так же и революции, эти политические «ка­тастрофы», случаются «внезапно», для невежд и для великого мно­жества самодовольных филистеров, но очень часто бывают совсем не внезапными для человека, отдающего себе отчет в окружаю­щих его общественных явлениях. Во-вторых, если бы г. Тихо­миров попробовал взглянуть на природу и на историю с точки зрения усвоенной им теперь теории, то его ожидал бы целый ряд самых поразительных сюрпризов. Он твердо запомнил, что при­рода скачков не делает, что, покидая мир революционных фанта­зий и опускаясь на почву действительности, можно «в научном смысле» говорить только о медленном «изменении типа данного явления», а между тем природа скачет, не слушая никаких фи­липпик против «внезапности». Г-н Тихомиров прекрасно знает, что «старые идеи Кювье» ошибочны и что «внезапные геологиче­ские катастрофы» представляют собою не более, как ученую вы­думку. Он беззаботно проживает, положим, на юге Франции, не предвидя ни тревог, ни опасностей. И вдруг — землетрясе­ние, подобное случившемуся там года два назад. Почва колеб­лется, дома разрушаются, жители бегут, объятые ужасом, ну, словом, происходит настоящая «катастрофа», означающая не­вероятное легкомыслие в матери-природе! Наученный горьким опытом, г. Тихомиров внимательно проверяет свои геологиче­ские понятия и приходит к тому выводу, что медленное «измене­ние типа явлений» (в данном случае состояния земной коры) не исключает «переворотов», которые с известной точки зрения могут, пожалуй, показаться «внезапными» или «насильственными»*.

* Из того, что наука опровергла геологические учения Кювье, еще не следует, что она вообще показала невозможность геологических «ка­тастроф» или «переворотов». Этого она не могла показать, не противореча таким общеизвестным явлениям, как извержение вулканов, землетрясения и т. п. Задача науки заключалась в том, чтобы объяснить эти явления как продукт накопленного действия тех естественных сил природы, медлен­ное влияние которых мы в малых размерах можем наблюдать в каждое данное время. Иначе сказать, геология должна была объяснять революции. переживаемые земной корон, с помощью эволюции этой коры. С подобной же задачей приходилось считаться и общественной науке, которая в лице Гегеля и Маркса решила ее так же удачно, как и геология.

Г-н Тихомиров кипятит воду, которая не перестает быть водой, не увлекается никакими внезапностями, нагреваясь от нуля до 80 градусов. Но вот она нагрелась до рокового предела и вдруг — о, ужас! — «внезапная катастрофа»: вода превращается в пар, как будто бы воображение ее было «фиксировано на на­сильственных переворотах».

Г-н Тихомиров охлаждает воду, и тут опять повторяется та же странная история. Постепенно изменяется температура воды, причем вода не перестает быть водою. Но вот охлаждение дошло до нуля, и вода превращается в лед, совершенно не по­мышляя о том, что «внезапные перевороты» представляют собою «ошибочную концепцию».

Г-н Тихомиров наблюдает развитие одного из насекомых, пе­реживающих метаморфозы. Медленно совершается процесс раз­вития куколки, и до поры до времени она остается куколкой. Наш мыслитель потирает руки от удовольствия. «Здесь все идет хорошо, — думает он. — Ни общественный, ни животный организм не испытывает таких внезапных переворотов, какие мне пришлось заметить в неорганическом мире. Возвышаясь до создания живых существ, природа остепеняется». Но скоро ра­дость его уступает место огорчению. В один прекрасный день куколка совершает «насильственный переворот» и является на свет божий в виде бабочки. Таким образом, г. Тихомирову приходится убедиться, что и органическая природа не застрахована от «внезапностей».

Точно так же если г. Тихомиров когда-нибудь серьезно «об­ратит внимание» на свою собственную «эволюцию», то он, на­верное, и в ней найдет подобную точку поворота или «переворота». Он припомнит, какая именно капля переполнила чашу его впечатлений и превратила его из более или менее колеблюще­гося защитника «революции» в ее более или менее искреннего противника.

Мы с г. Тихомировым упражняемся в арифметическом сло­жении. Мы берем число пять и, как люди солидные, «постепенно» прибавляем к нему по единице: шесть, семь, восемь... До девяти все обстоит благополучно. Но как только мы решаемся увеличить это последнее число еще на единицу, с нами происходит несча­стье: наши единицы вдруг, без всяких причин благовидных превращаются в десяток. Такое же горе приходится нам пережить при переходе от десятков к сотне.

Музыкой мы с г. Тихомировым совсем заниматься не станем: там слишком много всяких «внезапных» переходов, и это обстоя­тельство может привести в расстройство все наши «концепции».

На все запутанные рассуждения г. Тихомирова о «насильственных переворотах» современные революционеры могут побе­доносно возразить одним простым вопросом: как же прикажете быть с теми переворотами, которые уже имели место в «действи­тельной жизни» и которые во всяком случае представляют со­бою «периоды разрушения»? Объявить ли нам их nuls et non avenus * или считать делами таких пустых и вздорных людей, на поступки которых серьезному «социологу» не стоит обращать внимания?

* [недействительными и не имевшими места]

Но ведь как там ни смотри на эти явления, а надо же признать, что случались в истории насильственные перевороты и политические «катастрофы». Почему г. Тихомиров думает, что допускать возможность подобных явлений в будущем — значит иметь «ошибочные социальные концепции»?

История скачков не делает! Это совершенно верно. Но, с другой стороны, верно также и то, что история наделала множе­ство «скачков», совершила массу насильственных «переворотов». Примеры таких переворотов бесчисленны. Что же значит это противоречие? Оно означает только то, что первое из этих поло­жений формулировано не совсем точно, а потому и понимается многими неправильно. Следовало бы сказать, что история не делает неподготовленных скачков. Ни один скачок не может иметь места без достаточной причины, которая заключается в предыдущем ходе общественного развития. Но так как это раз­витие никогда не останавливается в прогрессирующих общест­вах, то можно сказать, что история постоянно занимается под­готовкой скачков и переворотов. Она прилежно и неуклонно делает это дело, она работает медленно, но результаты ее работы (скачки и политические катастрофы) неотвратимы и неизбежны.

Медленно совершается «изменение типа» французской буржуазии. Горожанин эпохи регентства не похож на горожанина времен Людовика XI, но в общем он все-таки остается верен типу буржуа старого режима. Он сделался богаче, образован­нее, требовательнее, но не перестал быть roturier *, который всегда и всюду должен давать дорогу аристократу.

* [простолюдином]

Но вот наступает 1789 г., буржуа гордо подымает голову; проходит еще несколько лет, и он становится господином положения, да ведь каким образом становится! — «с реками крови», с громом барабанов, с «треском пороха», если не динамита, в то время еще не изобретенного. Он заставляет Францию пережить настоящий «период разрушения», нимало не заботясь о том, что со временем найдется, может быть, педант, который объявит насильствен­ные перевороты «ошибочной концепцией».

Медленно изменяется «тип» русских общественных отноше­ний. Исчезают удельные княжества, бояре окончательно подчи­няются царской власти и становятся простыми членами служи­лого сословия. Москва покоряет татарские царства, приобретает Сибирь, присоединяет к себе половину южной Руси, но все-таки остается старой азиатской Москвою. Является Петр и совер­шает «насильственный переворот» в государственной жизни России. Начинается новый, европейский период русской исто­рии. Славянофилы ругали Петра антихристом именно за «вне­запность» сделанного им переворота. Они утверждали, что в своем реформаторском рвении он позабыл об эволюции, о мед­ленном «изменении типа» общественного строя. Но всякий мысля­щий человек легко сообразит, что петровский переворот был необходим в силу пережитой Россией исторической «эволюции», что он был подготовлен ею.

Количественные изменения, постепенно накопляясь, переходят, наконец, в качественные. Эти переходы совершаются скачками и не могут совершаться иначе. Политические постепеновцы всех цветов и оттенков, Молчалины, возводящие в догмат умеренность и аккуратность, никак не могут понять этого об­стоятельства, давно уже прекрасно выясненного немецкой фи­лософией. В этом случае, как и во многих других, полезно при­помнить взгляд Гегеля, которого, конечно, трудно было бы обви­нить в пристрастии к «революционной деятельности». «Когда хотят понять возникновение или исчезновение чего-либо, — го­ворит он, — то воображают обыкновенно, что уясняют себе дело посредством представления о постепенности такого возникнове­ния или уничтожения. Однако изменения бытия совершаются не только путем перехода одного количества в другое, но также путем перехода качественных различий в количественные, и наоборот, — того перехода, который прерывает постепенность, ставя на место одного явления другое, качественно отличное от него. В основе учения о постепенности лежит представление о том, что возникающее уже существует в действительности и не­заметно лишь благодаря своим малым размерам. Точно так же,  говоря о постепенном уничтожен и,  воображают, будто небы­тие данного явления или то новое явление, которое должно за­нять его место, уже существует, хотя пока еще незаметно... Но таким образом устраняется всякое понятие о возникновении и уничтожении...   Объяснять   возникновение   или    уничтожение постепенностью изменения значит сводить все дело к скучной тав­тологии и представлять себе возникающее или уничтожающееся уже в готовом виде, т. е. уже возникшим или уничтожившимся»*.

* «Wissenschaft der Logik», erster Band, S. S. 313 — 314.   Мы цитируем по нюренбергскому изданию 1812 года.

Значит, если вам нужно объяснить возникновение государства, то вы просто-напросто воображаете себе микроскопическую го­сударственную организацию,  которая,  постепенно  изменяясь в своем объеме,  дает,  наконец,   «обывателям»  почувствовать свое осуществление. Точно так же, если вам нужно объяснить исчезновение первобытных родовых отношений, то вы даете себе труд вообразить маленькое небытие этих отношений, — и дело в шляпе. Само собою разумеется, что с такими приемами мышле­ния в науке далеко не уедешь. Одна из величайших заслуг Ге­геля заключается в том, что он очистил ученье о развитии от по­добных нелепостей. Но какое дело г. Тихомирову до Гегеля и до его заслуг! Он раз навсегда затвердил, что западные теории к нам неприменимы.

Вопреки мнению нашего автора о насильственных переворо­тах и политических катастрофах, мы с уверенностью скажем, что в настоящее время история подготовляет в передовых стра­нах чрезвычайно важный переворот, относительно которого есть все основания думать, что он совершится насильственно. Он будет состоять в изменении способа распределения продук­тов. Экономическая эволюция создала колоссальные производи­тельные силы, которые для своего употребления в дело требуют совершенно определенной организации производства. Они при­менимы только в крупных промышленных предприятиях, осно­ванных на коллективном труде, на общественном производстве. Но в резком противоречии с этим общественным способом производства стоит индивидуальное присвоение продуктов, вы­росшее при совершенно иных экономических условиях, в эпоху процветания мелкой промышленности и мелкой земельной куль­туры. Продукты общественного труда работников поступают, та­ким образом, в частную собственность предпринимателей. Этим коренным экономическим противоречием обусловливаются все другие общественные и политические противоречия, замечае­мые в современных обществах. И это коренное противоречие становится все более и более интенсивным. Предприниматели не могут отказаться от общественной организации производ­ства, потому что в ней заключается источник их богатства. Напротив, конкуренция заставляет их распространять эту организацию на другие отрасли промышленности, в которых она прежде не имела места. Крупные промышленные предприятия убивают мелких производителей и таким образом увеличивают численность, а следовательно, и силу рабочего класса. Роковая развязка приближается. Чтобы устранить вредное для них противоречие между способом производства продуктов, с одной стороны, и способом их распределения — с другой, рабочие должны будут овладеть политической властью, которая фактически находится теперь в руках буржуазии. Если угодно, вы можете сказать, что рабочие должны будут совер­шить «политическую катастрофу». Экономическая эволюция ро­ковым образом ведет к политической революции, а эта последняя будет в свою очередь источником важных изменений в экономи­ческом строе общества. Способ производства продуктов медленно и постепенно принимает общественный характер. Соответствую­щий ему способ присвоения их явится результатом насильствен­ного переворота.

Так происходит историческое движение не у нас, а на Западе, о социальном быте которого г. Тихомиров не имеет никакой «концепции», хотя и занимался «наблюдением могучей француз­ской культуры».

Насильственные перевороты, «реки крови», топоры и плахи, порох и динамит — все это весьма печальные «явления». Но что же прикажете делать, если они неизбежны? Сила всегда играла роль повивальной бабки, когда рождалось новое общество. Так говорил Маркс, и так думал не один он. Историк Шлоссер был убежден, что только «огнем и мечом» совершаются великие пере­вороты в судьбе человечества *.

* Основательное знание истории, повидимому, располагало Шлоссера даже к принятию старых геологических взглядов Кювье. Вот что го­ворит он по поводу проектов реформ Тюрго, до сих пор приводящих в уми­ление филистеров: «Эти проекты заключают в себе все существенные вы­годы, которые приобрела Франция впоследствии посредством революции. Только революцией они могли быть достигнуты, потому что министерство Тюрго в своих ожиданиях обнаруживало слишком сангвинико-философ­ский дух: оно надеялось, вопреки опыту и истории, единственно своими предписаниями переменить социальное устройство, образовавшееся в те­чение временил скрепленное прочными связями. Радикальные преобразова­ния как в природе, так и в истории возможны не прежде, как по уничтоже­нии всего существующего огнем, мечом и разрушением». «История восем­надцатого столетия», русский перевод, 2-е издание, СПБ 1868, т. III, стр. 361. Удивительный фантазер этот ученый немец, — скажет г. Тихомиров.

Откуда же является эта печальная необходимость? Кто виной?

Иль  силе правды

На земле не все доступно?

Нет, пока еще не все. И происходит это благодаря различию классовых интересов в обществе. Одному классу полезно или даже существенно необходимо перестроить известным образом общественные отношения. Другому — полезно или даже сущест­венно необходимо противиться такому переустройству. Одним оно сулит счастье и свободу, другим грозит отменой их приви­легированного положения, грозит прямо уничтожить их, как привилегированный общественный класс. А какой же класс не борется за свое существование, не имеет чувства самосохране­ния? Выгодный данному классу общественный строй кажется ему не только справедливым, но даже единственно возмож­ным. По его мнению, пытаться изменить этот строй — значит разрушать основы всякого человеческого общежития. Он счи­тает себя призванным охранять эти основы хотя бы даже силою оружия. Отсюда — «реки крови»; отсюда — борьба и насилие.

Впрочем, социалисты, размышляя о предстоящем общест­венном перевороте, могут утешать себя тою мыслью, что чем больше распространятся их «разрушительные» учения, теп развитее, организованнее и дисциплинированнее будет рабочий класс, а чем развитее, организованнее и дисциплинированнее будет рабочий класс, тем меньших жертв потребует неизбеж­ная «катастрофа».

Притом же торжество пролетариата, положив конец всякой эксплуатации человека человеком, а следовательно, и разделе­нию общества на класс эксплуататоров и класс эксплуатируемых, сделает гражданские войны не только излишними, но даже и прямо невозможными. Тогда человечество будет двигаться од­ной «силой правды» и не будет иметь надобности в аргументации с помощью оружия.

III

Перейдем теперь к России.

Западные социалисты держатся ученья Маркса. Между рус­скими революционерами до последнего времени преобладали социалисты-народники. Отличие западного социалиста, т. е. социал-демократа, от социалиста-народника состоит в том, что первый обращается к рабочему классу и рассчитывает только на рабочий класс, второй — давно уже обращается к одной «ин­теллигенции», т. е. к самому себе, и рассчитывает только на интеллигенцию, т. е. только на самого себя. Социал-демократ как нельзя более боится попасть в изолированное, а потому ложное положение, при котором голос его перестал бы доходить до массы пролетариата и оказался бы голосом вопиющего в пус­тыне. Социалист-народник, не имея никакой поддержки в народе, даже и не подозревает ложности своего положения; он добро­вольно удаляется в пустыню, заботясь единственно о том, чтобы его голос долетал до его собственных ушей и радовал его собст­венное сердце. Рабочий класс, как он представляется социал-демократу, есть могучая, вечно подвижная, неугомонная сила, которая одна только и может теперь вести общество по пути про­гресса. Народ, как он представляется социалисту-народнику,— это неуклюжий, черноземный богатырь, способный сотни лет оставаться неподвижным на своих пресловутых «устоях». В этой неподвижности нашего Ильи Муромца социалист-народ­ник видит не недостаток, а весьма большую заслугу. Он не только не огорчается ею, но просит у истории одной милости: не сталкивать русского богатыря с его уже порядочно-таки про­сиженных устоев вплоть до той счастливой поры, когда он, доб­рый социалист-народник, управившись с капитализмом, цариз­мом и прочими вредными «влияниями», довольный и сияющий, явится к Илье Муромцу и почтительно доложит: Monsieur est servi! Кушать подано! Богатырю останется лишь единым духом осушить для аппетита чару зелена вина в полтретья ведра и спо­койно усесться за приготовленную для него общественную тра­пезу... Социал-демократ внимательно изучает законы и ход исто­рического развития. Русский социалист-народник, много и охотно мечтая о том народном развитии, которое начнется когда-то со временем, на том свете, «на другой день после революции», знать не хочет той невымышленной экономической эволюции, которая ежедневно и ежечасно происходит в современной России. Социал-демократ плывет по течению истории. Напротив, историческое течение уносит социалиста-народника все далее и далее от его «идеалов». Социал-демократ опирается эволюцию; русский социалист-народник отпирается от нее посредством все­возможных софизмов.

Более того. Сто-двести лет тому назад община была беско­нечно прочнее, чем в настоящее время. Поэтому социалисту-народнику ужасно хотелось бы украдкой перевести на сто или двести лет назад часы истории *.

* Под социалистами-народниками мы понимаем всех тех социалистов, по мнению которых община должна составлять главный экономический ба­зис социалистической революции в России. В этом смысле народниками нужно признать и «народовольцев». И они сами признавали себя таковыми. В «Программе Исполнительного комитета» они прямо называют себя со­циалистами-народниками.

Отсюда следует, что в применении к русским социалистам-народникам отзыв г. Тихомирова совершенно верен; они дейст­вительно не умели согласить этих двух понятий: эволюция и революция.

Только наш автор не счел нужным прибавить, что он был са­мым главным, самым плодовитым литературным   выразителем этого направления в нашей революционной партии.   Он долго и упорно боролся в своих статьях против всякой попытки  уста­новить разумную связь между требованиями русских револю­ционеров и неотвратимым ходом  русского   общественного раз­вития. Сельская община, с одной стороны, и «интеллигенция» — с другой, всегда были предельными понятиями, дальше которых не шел «революционизм» г. Тихомирова.

Но само собой разумеется, что революционерам данной страны нельзя безнаказанно игнорировать ее эволюции. Горький опыт немедленно показал это русским социалистам-народ­никам. Они не всегда обращались только к самим себе, не всегда возлагали свои упования на одну только «интеллигенцию».  Было время, когда они пытались поднять «народ», под именем которого понимался, конечно, крестьянин, этот носитель общин­ных идеалов и представитель общинной солидарности. Но, как и следовало ожидать, крестьянин остался глух к их революци­онным призывам, так что они поневоле должны были попытаться сделать революцию своими собственными силами. Но что могли сделать они с этими силами? У них никогда не было ни малейшей возможности вступить в открытую борьбу с прави­тельством. Политические манифестации второй половины семи­десятых годов весьма убедительно дали почувствовать «интел­лигенция», что ее сил недостаточно даже для победы над двор­никами и городовыми. При таком положении дел и при указан­ных взглядах русских социалистов-народников у них не было другого пути, кроме так называемого у нас террора, или, как выражается г. Тихомиров, единоличного бунта. Но «единолич­ный бунт" не может свергнуть никакого правительства. «Защит­ники политических убийств очень редко, полагаю, сознают, что настоящую силу терроризма в России составляет бессилие ре­волюции», — ехидно замечает наш автор. И это совершенно справедливо. Напрасно только он воображает, что нужен был его «созидательный» ум для открытия столь простой истины. На нее указывали в эпоху Липецкого и Воронежского съездов те из наших революционеров, которым хотелось удержать ста­рую программу «Земли и Воли» ¹. Они были совершенно правы, когда говорили, что без поддержки со стороны хоть некоторой части народной массы невозможно никакое революционное дви­жение. Но, оставаясь на старой, народнической точке зрения, они не могли иметь даже и смутного представления о том, какой же способ деятельности в состоянии обеспечить нашей револю­ционной партии плодотворное влияние на массу, а следова­тельно, и предохранить ее от неизбежного при террористической борьбе обессиления. В то же время «террористическая борьба» имела одно неоспоримое преимущество над всеми старыми про­граммами: фактически она во всяком случае была борьбой за по­литическую свободу, о которой и слышать не хотели революцио­неры старого закала.

Раз ступивши на почву политической борьбы, социалисты-народники лицом к лицу столкнулись с вопросом об эволюции. Для социалиста завоевание политической свободы не может быть последним шагом его революционной деятельности. Пра­ва, гарантируемые гражданам современным парламентаризмом, являются в его глазах не более, как промежуточной станцией на пути к его главной цели, т. е. к переустройству экономиче­ских отношений. Между завоеванием политических прав и пере­устройством названных отношений необходимо должен пройти известный промежуток времени. Спрашивается: не изменится ли и если — да, то в каком смысле изменится русская обществен­ная жизнь в течение этого промежутка? Не поведет ли конститу­ционный порядок к разрушению старых, дорогих социалистам-народникам устоев крестьянской жизни? Чтобы удовлетвори­тельно ответить на этот вопрос, необходимо было подвергнуть критике главнейшие положения народничества.

Нетрудно было бы отметить в нашей революционной литера­туре все более и более возраставшее сознание необходимости уяснить, наконец, связь между русской революцией и русской эволюцией. Г-н Тихомиров, который был, как мы уже сказали, самым упорным из наших революционных староверов и усердно охранял усвоенную им народническую догматику от вторжения всякой новой мысли,— даже г. Тихомиров испытал на себе влияние этой переходной эпохи. Брошюра «Почему я перестал быть революционером» содержит в себе весьма недвусмысленные указания на этот счет. Рассказывая историю пережитого им пре­вращения, г. Тихомиров упоминает об одной статье, написанной им для № 5 «Вестника Народной воли», но не одобренной това­рищами по изданию, а потому не напечатанной. По его словам, он развивал в этой статье то положение, что «только известная эволюция в народной жизни, может создавать почву для революци­онной деятельности»... «мой революционизм, — говорит он, — именно и отыскивал эту эволюцию, этот исторический процесс изменения типа, чтобы действовать сообразно с нею»*.

* Стр. 13 — 14 его брошюры.

Что же нашел «революционизм» г. Тихомирова?

«Я  требую  единения  партии  со  страною, — вещает  наш автор. — Я требую уничтожения террора и выработки великой национальной партии... но тогда для чего же самые заговоры, восстания, перевороты? Такая партия, о создании которой я хлопотал, очевидно, сумела бы выработать систему улучшений, со­вершенно возможных и явно плодотворных, а стало быть, нашла бы силы и способность показать это и правительству, которое не потребовало бы ничего лучшего, как стать самому во главе реформы»*.

* Стр. 12 — 13.

Очевидно, что, «отыскивая» эволюцию, «революционизм» г. Тихомирова, «захлопотавшись», обронил революцию, от кото­рой не осталось и следа в его нынешних взглядах. Это печально, но в этом есть своя неизбежная логика. Человеку, ни за что не хотевшему отказаться от идеализации допотопных экономиче­ских отношений русской деревни, естественно было кончить идеализацией царизма, этого естественного политического пло­да названных отношений. Нынешние взгляды г. Тихомирова представляют собою не более, как логический, хотя и весьма некрасивый вывод из теоретических посылок социалистов-народ­ников, которые он всегда считал неоспоримыми.

Но, с другой стороны, несомненно также, что вывод этот не имеет решительно ничего общего с какой бы то ни было эволюцией.

Г-н Тихомиров искал эволюции там, где ее никогда не бы­вало и где поэтому и невозможно было найти ее.

Что такое «единение партии со страной»? Во всякой стране, вышедшей из ребяческого возраста, существуют классы или со­словия, интересы которых частью различны, а частью и вовсе противоположны. Никакая партия не может примирить этих интересов; поэтому никакая партия не может объединиться со страной в ее целом. Всякая партия может быть выразительни­цей интересов только известного класса или известного сосло­вия. Это не значит, конечно, что всякая партия осуждена пред­ставлять в политике лишь эгоистические интересы того или дру­гого класса. В каждую данную историческую эпоху есть класс, торжество которого связано с интересами дальнейшего разви­тия страны. Служить интересам страны можно лишь, содейст­вуя торжеству этого класса. Следовательно, «единение партии со страною» может иметь только один разумный смысл: единение партии с классом, являющимся в данное время носителем про­гресса. Но слова г. Тихомирова вовсе не имеют подобного смысла. Он всегда отрицал, а теперь тем более отрицает существование каких бы то ни было классов в нашем отечестве.

Различие классовых интересов создается ходом обществен­ного развития, исторической эволюции. Понять различие классовых интересов — значит понять ход исторического развития, я, наоборот, не понимать его — значит не иметь ни малейшего понятия об историческом развитии, значит оставаться в той тео­ретической темноте, в которой все кошки серы и как две капли воды похожи одна на другую. И если пребывающий в подобном сумраке писатель тем не менее говорит вам об эволюции, то вы можете быть уверены, что он принимает за эволюцию нечто ей совершенно противоположное.

Но, даже оставив в стороне все эти соображения, нельзя не задать г. Тихомирову следующего интересного вопроса. Почему он думает, что раз партии удалось бы «соединиться» со страною, то правительство «не потребовало бы ничего лучшего, как са­мому стать во главе реформы», требуемой этой партией? Наш автор помнит, вероятно, что ровно сто лет тому назад был такой случай: представители третьего сословия одной страны выра­жали интересы огромного большинства ее населения; они «вы­работали систему улучшений совершенно возможных и явно плодотворных». Но правительство этой страны не пожелало «стать во главе реформы» и принялось «хлопотать» о том, как бы задавить ее с помощью иностранного войска. Это не помешало, конечно, реформе войти в жизнь, но «хлопоты» правительства кончились самым плачевным для него образом. Впрочем, г. Ти­хомиров, невидимому, думает, что правительство такого само­бытного государства, как Россия, непременно пошло бы в по­добном случае своей самобытной дорогой и что поэтому при­мер других стран нам не указ.

Наш автор искал путей для объединения партии со страною и по ошибке попал на путь, который привел его к соединению с абсолютизмом. Но что же общего между развитием России и ин­тересами самодержавия?

«Я смотрю на вопрос о самодержавной власти так, — читаем мы на странице 23-й тихомировской брошюры. — Прежде всего она составляет в России (какова она есть) явление, которое со­вершенно бесполезно обсуждать. Это такой результат русской истории, который не нуждается ни в чьем признании и никем не может быть уничтожен, пока существуют в стране десятки и десятки миллионов, которые в политике не знают и не хотят знать ничего другого»

Г-н Тихомиров старался понять смысл русской «эволюции». Чтобы с успехом решить эту задачу, ему нужно было уяснить себе не только, какова есть Россия, но, главное, какою она ста­новится, в каком смысле «изменяется тип» ее общественных от­ношений. Кто не обращает внимания на эту сторону дела, тот имеет право говорить лишь о застое, а не о развитии. Но именно на эту сторону дела и не обратил внимания г. Тихомиров. Поэтому с ним случилось то же, что случается со всеми людьми «охранительного» направления. Они воображают, что имеют в виду «страну» «какова она есть», а на самом деле их умственные взоры устремлены на «страну», какою она была когда-то и ка­кою в значительной своей части она уже не есть в данное время. Их охранительные «мечты» основываются на идеализации ста­рых, уже отживших экономических и политических отношений. Заговорите с г. Тихомировым об экономических отношениях России. Он скажет вам: община — это «такой результат рус­ской истории, который не нуждается ни в чьем признании, пока десятки и десятки миллионов в экономии не знают и не хотят знать ничего другого». Но в этом маленьком словечке пока а заключается вся суть вопроса. Человек, велеречиво толкующий об эволюции, не должен ограничиваться ссылкой на настоящее время. Если он хочет убедить нас, что община имеет прочное бу­дущее, он должен показать, что вышеуказанное «пока» не осуж­дено на скорую гибель, что община не носит в себе и никогда, или по крайней мере долго, не будет носить в себе элементов своего разложения. Точно так же, если он хочет убедить нас в прочном будущем русского самодержавия, он должен пока­зать, что в наших общественных отношениях нет таких факто­ров, под влиянием которых «десятки и десятки миллионов», быть может, скоро и слышать не захотят о самодержавии. «Пока» — это крайне неопределенное выражение, это — икс, кото­рый может быть равен миллиону, а может быть недалек от нуля. Определить свойства икса и составляло задачу нашего эволю­циониста. Но подобная задача была ему не по плечу. До краев наполненный «самобытностью», он всегда жил в таких натяну­тых отношениях с наукой, идущей к нам, как известно, с За­пада, что ему решительно не под силу серьезное решение каких бы то ни было вопросов.

Определяя политические взгляды русского народа, г. Тихо­миров говорит о России какова она есть или, лучше сказать, ка­кою она ему представляется. Но его взоры бесповоротно уст­ремляются в прошлое, когда он переходит к вопросу о том, не мешает ли существование самодержавия успехам русской «культуры». Всякому не предубежденному и не софистизирую­щему человеку очевидно, что вопрос этот может быть формули­рован лишь таким образом: препятствует или содействует со­временный абсолютизм, «каков он есть», дальнейшему развитию России? Г-н Тихомиров предпочитает иную постановку во­проса. Он указывает на абсолютизм, каков он был, по его мнению, когда-то. «Можно ли до такой степени забывать свою собст­венную историю, чтобы восклицать: «какая культурная работа при царях!» (так восклицают, к огорчению г. Тихомирова, мно­гие русские люди). Да разве Петр не царь? А есть ли во все­мирной истории эпоха более быстрой и широкой культурнойработы? — горячится наш автор. — Разве не царица Екатерина II? Разве не при Николае развивались все общественные идеи, какими до сих пор живет русское общество? Наконец, много ли республик, которые в течение 26 лет сделали бы так много улуч­шений, как сделал император Александр II? На все такие факты у нас только и находятся жалкие фразы, вроде того, что это сде­лано «вопреки самодержавию». Но если бы даже и так: не все ли вам равно, «благодаря» или «вопреки), коль скоро прогресс, и очень быстрый, оказывается возможен?»*.

* Стр. 25.

Но позвольте же спросить вас, о премудрый сторонник эво­люции, неужели вы не понимаете того простого обстоятельства, что настоящее может быть не похоже на прошлое и что пример Петра, Екатерины или даже Александра II вовсе не указ для Александра III или Николая II? Петр старался заставить Рос­сию сделаться просвещенной страной; Александру III хотелось бы вернуть ее в варварское состояние. Россия может поставить двадцать новых памятников Петру и в то же время находить, что Александр III заслуживает только виселицы. Зачем же сворачивать на Петра Великого, когда речь идет только об Александре толстом?

Кроме того, как понимать ссылку на царствование Нико­лая? «При Николае развились многие из тех идей, которыми до сих пор живет русское общество». Это правда, но не сердитесь, г. Тихомиров, и позвольте спросить вас, какова была при этом роль Николая, этого «гвардейского папы всех реакций»? Представьте себе, что происходит война между кошками и мышами. Мыши находят, что кошки сильно вредят их благосостоянию, и всячески стараются покончить с кошачьим вопросом. Вдруг является Рейнеке-Лис и, лукаво виляя своим пушистым хво­стом, обращается к мышам с такой речью: «Неразумные и небла­годарные мыши, я решительно не понимаю, можно ли до такой степени забывать собственную историю, чтобы восклицать: «Ка­кое благосостояние при кошках?» Но разве Васька не кот? Разве Машка не кошка? Но разве не при Ваське число ваше размножи­лось до такой степени, что хозяин обитаемого вами дома должен был позаботиться о покупке новых мышеловок? Правда, Васька старательно истреблял вас, но вы все-таки размножились, и не все ли вам равно: размножились ли вы благодаря Ваське или вопреки ему!» Что должны были бы отвечать мыши подобному сикофанту?

«Величайший прогресс литературы совместим с Самодержав­ной Монархией», — уверяет г. Тихомиров (стр. 26). Но это, право, слишком уже бес...церемонно! Или он думает, что его чи­татели не знают истории многострадальной русской литературы? Но кто же не помнит Новикова и Радищева, отведавших когтей просвещенной Екатерины; ссылки Пушкина при «бла­гословенном» Александре; Полежаева, загубленного «незаб­венным» Николаем; Лермонтова, сосланного за стихотворение, не заключавшее в себе ничего опасного для «основ»; Шевченка, изнывавшего иод солдатской шинелью; Достоевского, который без всякой вины был сначала приговорен к смертной казни, а затем, «помилованный», сослан на каторгу, заключен в «Мерт­вый дом», где два раза подвергался телесному наказанию; Бе­линского, которого лишь смерть спасла от знакомства с жан­дармами? Или г. Тихомиров полагает, что его читатели забыли ссылку Щапова, Михайлова, погибшего в Сибири, Чернышев­ского, остававшегося там более двадцати лет; Писарева, проси­девшего в крепости лучшие годы своей жизни; современных русских писателей, между которыми редко можно встретить независимого человека, не побывавшего под надзором полиции или в местах различной степени отдаленности; наконец, все не­истовства русской цензуры, рассказам о которых не хотят верить люди, не знающие, что такое наша «Самодержавная Монархия»? Беспощадное преследование всякой живой мысли красной ни­тью проходит через всю историю русского императорства, и наша литература неслыханно дорогой ценой заплатила за свое развитие «вопреки» самодержавию. Это известно всем и каждому, и мы советуем г. Тихомирову распространяться о чем ему угодно, писать торжественные оды на тему: «гром победы разда­вайся, веселися храбрый росс», но оставить в покое русскую ли­тературу. Достаточно вспомнить о ней, чтобы почувствовать самую жгучую ненависть к нашим самодержцам!

Когда-то Греч, возражая на книгу Кюстина о николаевской России, утверждал, что в Петербурге можно так же свободно писать, как в Париже или в Лондоне. Рассуждения г. Тихоми­рова о процветании русской литературы под эгидой самодержав­ной власти представляют собою не более, как дальнейшее раз­витие смелой мысли Греча. По выходе брошюры «Почему я пе­рестал быть революционером» многие подумали, что г. Тихоми­ров желает изобразить из себя нового Каткова, одаренного умом более «созидательным», чем ум покойного редактора «Московских ведомостей». Но это ошибка. При внимательном отношении к делу ясно, что г. Тихомирову не давала спать слава Греча. И нужно сознаться, что этого последнего напоминает вся писательская манера г. Тихомирова. Новейшим Катковым ему быть не суждено, но у него есть все данные для того, чтобы сделаться новейшим Гречем, конечно в несколько уменьшенных размерах.

Не все ли нам равно, «вопреки» или «благодаря» царям со­вершается наше общественное развитие!  Нет,  г. Тихомиров, далеко не все равно! Для нас не все равно, если наши учебные заведения отдаются во власть Толстых, Деляновых, Руничей и Магницких. Для нас не все равно, если доступ в них ограни­чивается, если, по манию царской руки, в каждую данную ми­нуту их могут совсем закрыть, дав обучающемуся в них юно­шеству «фельдфебелей в Вольтеры». Для нас не все равно, если нашими студентами заселяют северные и восточные окраи­ны и если в настоящее время, отпустив сына в высшее учебное заведение, родители смотрят на него, как на почти уже погиб­шего. Для нас не все равно, если в нашем самодержавно-поли­цейском государстве ежегодно по крайней мере пятая часть «обывателей» (крестьян) подвергается телесным наказаниям при взыскании податей. Для нас не все равно, если за малейший протест против адских фабричных порядков рабочие испытывают беззаконные преследования со стороны администрации, а когда вздумается нашему самодержцу, то могут быть преданы даже военному суду, как это неоднократно бывало при Николае. Все это для нас далеко не все равно. Самодурство самодержцев обходится нам слишком дорого. Было время, когда и для вас это было далеко не все равно, г. Тихомиров. И знаете ли что? Если в вас сохранилась хоть кайля человечности, вы невольно и не­смотря на свойство вашей «эволюции» еще не раз вспомните это время, как самую благородную пору вашей жизни.

По мнению г. Тихомирова, если нашу учащуюся молодежь окружают опасности, то в этом виноваты «подстрекатели», во­влекающие ее в политику. «Студенческое вмешательство в поли­тику дает наиболее вредные последствия в форме разных демон­страций, когда чуть ли не в 24 часа из-за грошевого протеста против какого-нибудь несчастного инспектора погибает для страны несколько сотен молодых, незаменимых сил». Заметим, во-первых, что одно дело «студенческое вмешательство в поли­тику», а другое дело — так называемые студенческие истории. Для студентов есть другие способы «вмешиваться в политику», помимо борьбы с инспекторами. Во-вторых, мы покорнейше по­просим г. Тихомирова сказать нам, кто же виноват в гибели этих действительно дорогих и поистине незаменимых сил? Не виновато ли в ней правительство, способное губить сотни моло­дых людей «из-за грошевого протеста против какого-нибудь не­счастного инспектора»? Замечательно, что даже в изображении г. Тихомирова абсолютизм наш является каким-то Змеем Горы­нычем, по отношению к которому вся политическая мудрость состоит лишь в том, чтобы не попасться ему в лапы.

О, конечно, «для страны» было бы в миллионы раз лучше, если бы наша молодежь могла спокойно учиться и развиваться! Кто спорит против этого? Но, к сожалению, у нее не будет такой возможности, пока не погибнет, наконец, та политическая система, которая губит ныне ее молодые силы. Правительство никогда не простит ей «вмешательства в политику», а она ни­когда не воздержится от такого вмешательства. В борьбе за по­литическую свободу учащаяся молодежь везде и всюду прини­мала самое деятельное участие. Филистерам, осуждавшим ее за это, Жорж Санд давно уже и вполне верно возразила: если все, что есть лучшего и благородного в молодежи, направляется против существующего строя, то это служит лучшим доказатель­ством его негодности.

Но г. Тихомирову хотелось бы отвлечь от политической борьбы не одну только учащуюся молодежь. Он советует забыть о ней всем, даже самым престарелым своим читателям, а в виде выхода указывает им на «культурную работу»... с дозволения начальства. По его словам, никакие департаменты препон и пре­пятствий не могут воспрепятствовать подобной работе. «Каково бы ни было правительство, — говорит он, — оно может отнять у народа все, что угодно представить, но не возможность культур­ной работы, предполагая, что народ к ней способен». Это отрад­но; одна беда: мы никак не можем догадаться, что это за удиви­тельная «работа», которой, так сказать, ни моль не точит, ни ржа не ест и которой мы спокойно будем заниматься даже в том случае, когда правительство отнимет у нас «все, что угодно представить»? Распространение просвещения есть, например, самая культурная из всех культурных работ. Но эту работу всегда может «отнять» у нас правительство, и сам г. Тихомиров, конечно, знает много примеров подобного отнятия. Литератур­ная деятельность также должна быть признана культурной ра­ботой. Но, как и это хорошо известно г. Тихомирову, каждому из нас правительство легко может запретить ее во всякое время. О какой же «работе» говорит наш автор? О постройке железных дорог, о споспешествовании успехам «отечественной промышленности»? Но и в этом случае дело зависит от бюрокра­тического произвола. Правительство всегда может не разрешить вашего предприятия или убить его тяжелым налогом, нелепым тарифом и т. п. Много ли у нас останется, раз правительство «отнимет все, что угодно представить»? (По правде сказать, оно уже и теперь недалеко от этого.)

Нам кажется, что г. Тихомирову следовало бы быть откро­веннее со своими читателями и без всяких уверток обратиться к ним с теми утешительными словами, с какими стоики обра­щались когда-то к рабам: ваши господа могут отнять у вас все, что угодно представить, но они не в силах лишить вас внутрен­ней свободы вашего «я»; для разумного же человека только эта внутренняя свобода и имеет значение. Наверное, многие сумели бы понять всю справедливость этого философского соображения.

Если на долю русского «интеллигентного» человека выпадет молодость, бурная в политическом отношении, и если ему в бо­лее зрелом возрасте захочется отдохнуть и пожить в свое удо­вольствие, то он начинает вздыхать о «культурной работе». В чем должна состоять она — этого он и сам хорошенько не знает. Из его сбивчивых объяснений обыкновенно понятно толь­ко одно: весьма значительная часть будущей «работы» пойдет на охранение и сохранение его «культурной особы». Помилуйте, у нас дорог каждый образованный человек, — уверяет будущий культуртрегер, избегая при этом смотреть вам прямо в глаза. Иначе сказать, он до такой степени хорош и поучителен в своей «интеллигентности», что, взирая на него, русский народ уже тем самым излечится от многих болезней, подобно тому как евреи исцелялись в пустыне, взирая на медного змия. Эту-то «работу» изображения из себя российского медного змия и рекомендует своим читателям г. Тихомиров. Человек, увлекавшийся некогда славой Робеспьера или Сен-Жюста, делает теперь вид, что ув­лекается доблестными примерами образцового помещика Ко­станжогло или ангельски доброго откупщика Муразова.

Но, говоря о такой работе, он не должен был ссылаться на историю. Напоминая читателям о Петре, Екатерине и Александре II, наш автор сделал большую неосторожность. Вникнув в смысл указанных им примеров, читатель может сказать себе так: много или мало было «культурной работы» в царствование того или другого из названных лиц, но, поскольку она действи­тельно имела место «в стране», она состояла в переустройстве общественных отношений сообразно с наиболее вопиющими нуждами того времени. Спрашивается: способен ли теперь ца­ризм, «каков он есть», взять на себя почин полезного и сообраз­ного с нуждами нашего времени переустройства русских обще­ственных отношений? Говорят, что самое необходимое переуст­ройство этих отношений заключается в ограничении царской власти. Возьмется ли царь за эту «культурную работу»? Опас­ные это мысли, г. Тихомиров! Читатель, задавший себе подоб­ный вопрос, недалек от совершенной неблагонамеренности. Но этого мало; некоторые читатели могут пойти еще дальше и пре­даться, например, такого рода «разрушительным» размышле­ниям: Реформы Александра II вызваны были крымским погромом, который навязал нам программу преобразований, безусловно необходимых для самосохранения России как европейской страны. Основанием всех других реформ было тогда уничтоже­ние крепостного права. Оно, кроме общих экономических сооб­ражений, было предпринято еще и потому, что ежегодно воз­раставшее число крестьянских бунтов заставляло опасаться народного восстания. Отсюда следует, повидимому, тот вывод, что, когда мы захотим заставить царя взяться за «культурную работу», мы должны припугнуть его восстанием и уж, конечно, припугнуть серьезно, т. е. не ограничиваться словами, а на са­мом деле готовиться к восстанию. А это значит, что революци­онная деятельность есть та же культурная работа, но только с другой стороны. И этот последний род «культурной работы» в сущности выгоден для самих самодержцев. Побуждаемые опасностью восстания, они с большей легкостью будут прев­ращаться в «освободителей». Для того чтобы Александр II за­думался о реформах, нужно было то отчаянное положение Рос­сии, при котором Николаю оставалось лишь покончить само­убийством. Революционеры примирят царей с неизбежной пер­спективой «культурной работы»; тогда и царские самоубийства окажутся, может быть, излишними.

Видите ли, г. Греч, в какой соблазн вводите вы своих чита­телей? Как же это вы ведете себя так необдуманно? А еще хвали­тесь тем «отпечатком положительности», который будто бы всегда «отличал» вас! Зачем вы сунулись в историю? Ограничились бы превознесением той любезной вашему сердцу «культурной ра­боты», которая нимало не касается общественных отношений и которая сторицею вознаградит нас за все злоключения даже в том случае, если абсолютизм отнимет у храбрых россов все, «что угодно представить».

Наш новейший Греч и сам знает, как мало трудолюбия об­наруживают русские монархи на поприще исторической «куль­турной работы». Поэтому он хочет подействовать на наш патрио­тизм, указывая на русские «национальные задачи», разрешить которые может, по его мнению, только «прочное правительство». В известном смысле наш царизм, кажется, никогда не имел не­достатка в «прочности», но много ли способствовало это обстоя­тельство разрешению наших культурных задач? Припомним хоть ближайшую к нам историю восточного вопроса.

Нам говорили, что наши «национальные задачи» требуют освобождения Молдавии и Валахии. Мы боролись за это ос­вобождение, а когда оно состоялось, то наш абсолютизм сумел сделать из румын наших врагов. Восстановлять их против Рос­сии — значило ли содействовать разрешению русских «нацио­нальных задач»?

Нам говорили, что освобождение Сербии необходимо ввиду наших «национальных задач». Мы содействовали ему, а царская политика толкнула сербов в объятия Австро-Венгрии. Подвинуло ли это вперед решение названных задач?
Нам говорили, что в интересах России необходимо освобож­дение Болгарии. Немало русской крови было пролито по этому поводу, а теперь, благодаря политике нашего «твердого» и «проч­ного» правительства, болгары ненавидят нас, как своих злейших притеснителей. Выгодно ли это России?

Для решения национальных задач всякой данной страны не­обходимо прежде всего одно условие: «прочное» согласие поли­тики ее правительства с ее национальными интересами. А у нас этого-то условия и нет, да и быть не может, потому что наша по­литика находится в полнейшей зависимости от августейших фантазий. Воюет Елизавета с Фридрихом прусским — и Рос­сия обязана думать, что война ведется ради ее национальных задач. Но вот вступает на престол Петр III, который, еще бу­дучи наследником, изменнически вел себя по отношению к Рос­сии, — и русские солдаты, только что сражавшиеся против Фридриха, немедленно переходят на его сторону, и русские обы­ватели обязаны думать, что такого перехода требуют их нацио­нальные задачи? А то пусть г. Тихомиров припомнит самодер­жавные проказы Павла или Николая, который думал, что глав­нейшая национальная задача России состоит в неукоснительном исполнении роли европейского жандарма. Что выиграла Рос­сия от похода в Венгрию? Спустя несколько лет после этого по­хода Незабвенный, разговаривая с одним поляком, спросил его: кто был в Польше самым глупым королем после Яна Со­беского? И когда его собеседник не знал, что ответить, — я, ска­зал он, потому что я также некстати спас Вену. Но ведь глупость его величества, польского короля и русского императора, не могла же не отражаться самым вредным образом на националь­ных интересах России.

Важнейшая из всех наших национальных задач состоит в завоевании свободных политических учреждений, благодаря которым силы нашего отечества перестали бы, наконец, быть игрушкой в руках какого-нибудь коронованного Кита Китыча ¹. Говоря о национальных задачах России, апологеты самодержа­вия прежде всего невольно напоминают ей именно об этой за­даче.

Наш автор пишет, что только «отчаянный романтизм рево­люционеров» позволяет им «третировать русских наследствен­ных самодержцев, как позволительно третировать какого-ни­будь узурпатора. Русский царь не похищал своей власти, он получил ее от торжественно избранных предков, и до сих пор огромное большинство народа ни единым звуком не показало своего желания отобрать у Романовых их полномочий». Чтобы еще более выставить величие царской власти, г. Тихомиров ука­зывает на то обстоятельство, что русская церковь, признавае­мая огромным большинством населения, «освящает» царя «зва­нием своего светского главы» *.
* Стр. 16.

Сделаем, прежде всего, маленькое замечаньице: не церковь решила «освятить» русского царя званием своего светского главы, а русский царь по собственному побуждению и в интересах своей власти решил преподнести себе сие почетное звание. В этом нет большого преступления, но зачем же г. Тихомиров искажает историю?

Далее, о каких это Романовых говорит он? Было время, когда на русском престоле, точно, сидели Романовы. Нельзя сказать, чтобы эта династия была избрана в силу каких-нибудь особенно «торжественных» соображений. Некоторые историки уверяют, будто бояре стояли за «Мишу Романова» потому, что тот был «разумом слабенек» и они надеялись забрать его в руки. Пого­варивают также, будто избранный царь давал в свою очередь «торжественные» обещания уважать права «страны». Но опреде­ленного на этот счет ничего не известно, и по поводу избрания Романовых приходится сказать словами гр. А. Толстого:

Свершилося то летом;

Но был ли уговор,

История об этом

Молчит до этих пор.

Как бы то ни было, Романовы, действительно, были выбраны, и русские цари могли бы ссылаться на народное избрание, если бы они действительно принадлежали к этой династии. Но она давно уже не существует. По смерти Елизаветы вступил на пре­стол Петр Гольштейн-Готторпский, и от брака его с принцессой Ангальт-Цербстской ни в каком случае не могло произойти Романовых, даже если допустить законное происхождение Павла, которое категорически отрицает сама Екатерина в своих «Записках». В избрании Петра Голыптейнского «страна» не при­нимала решительно никакого участия. Правда, по женской ли­нии он находился в родственных отношениях к угасшей дина­стии, но ведь если на этом основании его и его потомков вели­чать Романовыми, то нужно называть так же и детей, например, принца Эдинбургского, а это, кажется, еще никому не прихо­дило в голову. Для русских революционеров, конечно, все равно, кого ни свергнуть с престола: Романовых или Голыптейн-Готторпских,— но еще раз: зачем же искажать историю?

Русских царей нельзя третировать как узурпаторов! Вот но­вость! А мы всегда думали, что их нельзя третировать иначе, как узурпаторов. Мы думали так потому, что русские цари са­ми нередко третировали своих предшественников как узурпа­торов. Помнит ли г. Тихомиров историю XVIII века? Помнит ли он восшествие на престол Елизаветы и Екатерины второй? Одно из двух: или ces dames * узурпировали царскую власть, или, если они поступили законно, то их предшественники были узурпаторами.

* [эти дамы]

Павел всегда называл поступок Екатерины узурпацией, и говорят, что Николай разделял его мнение на этот счет. Помнит ли г. Тихомиров об убийстве Павла? Помнит ли он, что в этом деле можно бы обвинить Александра «благо­словенного», по крайней мере, «в знании и недонесении»? Как назвать человека, который вступил на престол посредством за­говора против своего отца и императора? Конечно, русским ре­волюционерам все равно, имеют ли они дело с царями «божьей милостью» или с царями милостью «лейбкампанцев» и прочих преторианцев. Но еще и еще раз, зачем же искажать историю, зачем говорить о законном переходе власти «от предков», зачем «фантазировать» о святости трона, загаженного всевозможней­шими преступлениями?

Или г. Тихомиров думает, что его читатели не знают русской истории, и спекулирует на их невежестве, или он сам не знает ее и, что называется, не спросясь броду, суется в воду.

Муж многоопытный, губит тебя твоя храбрость!

И такого-то храброго защитника не понял и не оценил «Рус­ский вестник»! Он уверяет, что г. Тихомиров не сказал ничего нового. Но откуда же взять это новое, если вы, господа, исчер­пали решительно все, что можно сказать в пользу абсолютиз­ма? А кроме того, уверение «Русского вестника» не совсем спра­ведливо. В брошюре г. Тихомирова есть совершенно новый прием отпугивания людей от революционной деятельности. Вот он, этот драгоценный плод тихомировской оригинально­сти. «Влияние самого образа жизни, — говорится на стр. 18 его брошюры, — чрезвычайно неблагоприятно для террориста-заговорщика... Господствующее над всем сознание — это соз­нание того, что не только нынче или завтра, но каждую секунду он должен быть готов погибнуть. Единственная возможность жить при таком сознании — это не думать о множестве вещей, о которых, однако, нужно думать, если хочешь остаться чело­веком развитым. Привязанность сколько-нибудь серьезная и какого бы то ни было рода есть в этом состоянии истинное не­счастье. Изучение какого бы ни было вопроса, обществен­ного явления и т. п. немыслимо. План действия мало-маль­ски сложный, мало-мальски обширный, не может прийти даже в голову. Всех поголовно (исключая 5 — 10 единомышленников) нужно обманывать с утра до ночи, от всех скрываться, во вся­ком человеке подозревать врага». Словом, жизнь заговорщика-террориста есть «жизнь травленого волка», а борьба его против правительства есть борьба, «принижающая» его самого.

Что, каково сравнение? Недурен оборот? — спросим мы сло­вами Некрасова. Вдумайтесь в смысл этих доводов, и вы уви­дите, что г. Тихомиров вовсе не так прост, как он часто кажется. В России существует суровая беспощадная сила, которая гнетет нас и отнимает у нас «все, что угодно представить». Мы протестуем против этой силы по одиночке,— она стирает нас в порошок. Мы организуемся, чтобы бороться систематически, и в результате этой борьбы, которая, как нам казалось, долж­на была освободить нас, получается наше собственное «приниже­ние». Мораль очевидна: если не хочешь «принижаться», не про­тестуй, подчинись власти, от бога установленной, «смирись, гордый человек!».
 

Этот вывод, повидимому, непосредственно применим только к террористам, но если основательны его посылки, то всякая ре­волюционная борьба в России должна быть признана «прини­жающей», потому что всем революционерам без различия приходится «бороться» со шпионами и примириться с мыслью о возможности погибнуть «не только нынче или завтра, но каждую секунду». Однако прав ли наш автор? К счастью, нет, далеко не прав, не только неправ, но говорит нечто совершенно противо­положное истине, и достаточно небольшого внимания читателя, чтобы тихомировская софистика разлетелась, как дым.

Начнем с небольшой, но необходимой поправочки. Револю­ционеры борются не со шпионами, а с русским правительством, которое преследует их с помощью «очей царевых», сыщиков и провокаторов. Подобный прием борьбы против революционеров действует самым «принижающим» образом именно на правитель­ство. Об этом умалчивает г. Тихомиров, но это ясно само собою*.

* Стоит  только   припомнить   похороны   Судейкина,   чтобы видеть, в какую унизительную близость к шпионам ставит наших   царей их способ борьбы против революционеров. Во время знаменитого гатчинского "сиденья" Александра III мы прочли, не помним уже в какой газете, что августейшая семья устроила на  Рождество елку... для чинов дворцовой полиции. Государыня всемилостивейше изволила собственноручно раздавать этим чинам подарки. После такой любезности по отношению к явной полиции никто не удивился бы, если бы на Святой неделе появилось в газетах известие о том, что Их Величества братски христосовались с представителями тайной полиции, или попросту со шпионами, своими «ближайшими единомышленниками».

Что же касается революционеров, то как могут отражаться на них шпионские преследования? Прежде всего, в каждом из них эти преследования должны поддерживать сознание того, «что не только нынче или завтра, но каждую секунду он должен быть готов погибнуть» за свои убеждения. Не всякий в состоянии пе­ренести постоянное присутствие подобной мысли. В истории тайных обществ любой страны можно найти примеры слабости, робости, «принижения» и даже полного падения. Но, к несчастью Деспотизма, не все революционеры таковы. На людей более силь­ных постоянные преследования оказывают совсем противопо­ложное влияние: они развивают в них не боязнь преследований, а полную и постоянную готовность погибнуть в борьбе за пра­вое дело. И эта готовность поддерживает в них такое настроение, о каком мирные филистеры, никогда не возбуждавшие подозре­ния ни в одном шпионе, не имеют даже приблизительного поня­тия. Все личное, все эгоистическое отходит на задний план или, вернее, совершенно забывается, — остается лишь общий поли­тический интерес, «одной лишь думы власть, одна, но пламен­ная страсть». Человек возвышается до героизма. И таких людей было немало в нашем революционном движении. Посмотрите, что пишет Кеннан, познакомившийся с нашими ссыльными в Сибири. «То, что я увидал и узнал в Сибири, затронуло затаен­ные струны моего сердца, открыло мне целый мир новых ощу­щений, во многих отношениях очистило и возвысило мои нрав­ственные понятия, — говорит он в одном из своих писем, цитируемых г-жей Dawes* в августовской книжке американского журнала «The Century»** за 1888 год.

*  [Дауэс]

**  [«Век»]

— Я познакомился там с характерами воистину героическими, столь же высокого типа, как самые высокие, известные нам из истории человечества. Я видел там людей мужественных и сильных, с бесконечною го­товностью к жертве и гибели за свои убеждения... Я отправился в Сибирь с сильными предубеждениями против политических изгнанников; уезжая, я расставался с ними, сжимая их в своих объятиях, с глазами, полными слез». Что скажет об этих лю­дях г. Тихомиров? «Принижающая» борьба со шпионами, оче­видно, не имела на этих людей никакого принижающего влия­ния. Ах, г. Греч, г. Греч, слона-то вы и не заметили!

Что говорить! Гораздо лучше было бы, если бы революцио­нерам не приходилось подвергаться преследованиям шпионов. Но ведь это уже зависит от правительства. Тихомиров сделал бы нам большую услугу, если бы он внушил нашим правящим сфе­рам, что не всякие средства хороши в борьбе против революцио­неров и что «царевы очи» выглядят очень непривлекательно.

Касательно обманов, которыми будто бы «с утра до ночи» приходится заниматься революционерам, мы можем поставить г. Тихомирову такое соображение. Мы не знаем, много ли на­роду он обманул, когда считался революционером. Очень воз­можно, что много. Его собственные признания показывают, что во время издания «Вестника Народной воли» его литератур­ная деятельность была обманом читателей; он тогда уже не ве­рил в дело, которое защищал. Но из этого вовсе не следует, что все революционеры по самой силе вещей должны быть об­манщиками. Печальный пример г. Тихомирова для них не указ. Революционная деятельность требует только сохранения тайны, а от сохранения тайны до обманов еще очень далеко. Тайны могут быть у самого правдивого человека, не сказавшего во всю свою жизнь ни одного лживого слова, и такой человек имеет полнейшее нравственное право посвящать в них только своих «единомышленников». Неужели г. Греч не понимает этого? Но удивительнейшая вещь, читатель: русский абсолютизм так чудовищен, что даже сам обратившийся на путь истины г. Тихомиров не выдерживает своей роли верноподданного пи­сателя. После всяких натяжек и софизмов, измышленных в за­щиту царской власти, он совершенно неожиданно начинает иро­низировать, впадая в тон Щедрина. «Источник власти законо­дательной и исполнительной — по русским законам — есть Государь страны, — пишет он. — В странах республиканских этим источником являются избиратели. Та и другая форма имеет свои преимущества, но в обоих случаях политическое дей­ствие, из какого бы источника не (ни) исходило, проявляется не иначе, как посредством известных учреждений (иногда, напри­мер, таких «учреждений», как баррикады, г. Тихомиров). Эти учреждения в России представляют не менее способов к деятель­ности, чем в другой стране. У нас есть Государственный Совет, Сенат, министерства, с разными добавочными органами, вроде Департамента торговли и мануфактур и целого ряда постоянно существующих комиссий» (стр. 31). За эту едкую насмешку можно простить нашему автору много прегрешений против логики и здравого смысла, хотя, конечно, не против политиче­ской порядочности.

Следующая