Владимир Латушов

НОЧНОЙ ГОСТЬ КИБАЛЬЧИЧА

Когда первый еще морозный луч света заглянул в камеру, Кибальчич спал. Луч обежал помещение, уколол в глаз прильнувшего к "волчку" надзирателя и лег полосой на пол. Тогда Кибальчич проснулся. Он вообще не мог сказать, спал ли эту ночь. Ночь была последняя в его жизни, а может, от этого и странная. Да-да, сначала пришел священник. Он стал с ним спорить о загробной жизни, пытался что-то говорить о множественности миров, а глупый старик смотрел на него удивленно. Потом... Да, потом было... Потом была дремота, надзиратель, прокурор, а он хотел спать, в последний раз выспаться, а потом...

1

А потом... Он проснулся от присутствия в камере человека. Сначала пахнуло чем-то горьким, похожим на керосин, а потом он почувствовал, что не один. У стены стоял человек в коротком, необычном для взгляда пиджаке. Он удивленно озирался. Кибальчич мгновенно сел на кровати. Об этом он слышал от товарищей - в последнюю ночь заключенных пытают...

- Что вам угодно? - хватаясь за прикованный к полу табурет, спросил он.

- Извините, - растерянно произнес незнакомец.

- А вы... Вы кто? Вы не из нашей группы!

- Перестаньте, - поморщился Николай Иванович, - эти штучки не пройдут...

- Извините, - смутился незнакомец, - так вы не из архива? Впрочем, что я говорю... А, вы, наверное, с киностудии?.. Он посмотрел на огромные квадратные часы, застегнутые на запястье, и покачал головой. - Извините, я первый раз... Какая киностудия! Перенос произошел нормально. А сейчас, по всей видимости, два часа тринадцать минут 2 апреля 1881 года.

- Нет, - съязвил Кибальчич, - третьего апреля.

- Ага, - сказал незнакомец, - понятно: потери при переносе.

- Что вам угодно? - еще раз спросил Кибальчич. - Больше того, что я сказал на следствии и суде, говорить не намерен.

- Простите, - подошел поближе незнакомец, - нельзя ли узнать, кто вы? - Приговоренный к смертной казни Николай Иванов Кибальчич...

- Кибальчич! - обрадованно вскрикнул незнакомец. - Да вы-то нам и нужны!

Дверь неожиданно отворилась. Незнакомец щелкнул какой-то штукой и исчез. Смотритель и надзиратель вошли, убрали посуду со стола и посоветовали спать. Когда они вышли, незнакомец появился вновь. Кибальчич потер глаза, потом набрал воды из умывальника и вымыл лицо. Незнакомец сидел на его кровати.

- Ничего не понимаю...

- Я могу объяснить, - с готовностью предложил незнакомец.

- Погодите, как же они вас не увидели? Вы что, невидимой шапкой владеете? В Кибальчиче заговорил ученый, чего он уже давно от себя не ожидал. С тех пор, как передал через адвоката Герарда на рассмотрение ученых проект своего летательного аппарата.

- Я все объясню. Но сначала скажите: вы написали проект?

- Летательного аппарата, да?

- Его самого. Где он?

- Передал господину Герарду для передачи через господина министра комиссии ученых. Незнакомец полез в пиджак и вытащил несколько фотографий.

- Он? С первого взгляда Кибальчич узнал свой почерк, свои чертежи. Потом отшатнулся, затем впился глазами в фотографии. В верхнем левом углу на каждой фотокопии его чертежей и описания стоял штампик.

- "Из фондов бывшего Департамента полиции", - прочитал он, и голос его внезапно охрип. - Что это значит?

- А то это и значит, - грустно сказал незнакомец, - что никаким ученым ваши чертежи не были переданы и узнали о них только в 1917 году, после революции...

- Позвольте, позвольте, какая революция? - Голова у Николая Ивановича несколько закружилась.

- В 1917-м? Это через тридцать шесть лет?

- Успокойтесь, - усадил его рядом незнакомец, - я вам все расскажу.

2

"Самое страшное для него потрясение не в том, что "Народная воля" шла неправильным путем. Это он понимал. Не было тогда просто другой активной силы для борьбы с царизмом. И это он понимает. Страшное для него, что его чертежи столько лет провалялись в архивах".

"Почему я так верил, что проект дойдет до ученых? Кто я для них? Цареубийца. Впрочем, при чем здесь это! Ученые рассмотрели бы проект, если бы он к ним дошел. Но эти мерзавцы побоялись. Правильно, вот в чем дело. Еще бы - цареубийца и предлагает проект воздушного корабля".

"Поймет ли он, что его идеи устарели? Правда, Циолковский позднее разработал теорию ракеты, но придумал-то Кибальчич раньше."

"Но я все-таки молодец. После пяти лет подполья не забыть основы механики, физики, химии и придумать мой аппарат. Спасибо за комплимент. Э, химию-то я забыл... У этого, из Калуги, как его фамилия, ну да неважно, спрошу, ракета летит на жидком горючем, а у меня на твердом. У меня пироксилин или сжатый порох. Или смесь. Месяц поэкспериментировать, и сам бы додумался до жидкого топлива. Не будет. И не будем! Скажи спасибо, что тебе единственному из современников удалось поговорить с будущим".

"Проект был разработан им в тюрьме. А мы искали дополнение к проекту. А он его не писал. Это дополнение у него в голове. А как мы его искали! Это в воспоминаниях Герарда, адвоката, есть фраза: "Передал проект и дополнение к проекту". А мы думали, что он его действительно написал. Погорит теперь федотовская статья".

"Дополнение к проекту я задумывал и даже сказал Герарду, что написал его. Но я не писал. Я думал над ним. Это должно было быть философское обоснование необходимости полетов за атмосферу. Я еще вынашивал в тот день идею скафандра типа водолазного... Но так и не додумался до ее переноса на бумагу - Желябов говорил на процессе, и мне было не до космоса".

"Что ему говорить, что рассказывать? - время на исходе. У нас час, мощностей не хватит на большее. Теперь главное, зачем лично я согласился на этот временной переход: увезти его к нам. Его же убьют завтра! Если он согласится, то остатка мощностей хватит на нас обоих".

"Интересно, на других планетах тоже борьба? Или они давным-давно прошли стадии свержения самодержавия, установления демократической республики и у них прекрасная жизнь? По всей вероятности, так. Земля - сравнительно молодая планета. Посмотреть на тех, кто еще борется. Неужели и они ошибаются: кидают бомбы, организуют заговоры, вместо того чтобы... Вместо чего? Ты слишком мало занимался теорией, ты весь провонял динамитом, ты просто нутром чуял, что путь неправилен. Но не было другого пути! Или смириться с существующим, или бороться. Как подсказывало время".

"Избыток информации, обрушившийся на него, поможет встретить завтрашний день спокойно. А другие? Другие тоже спокойны. Так говорит История. Эх, Федотов, что же ты не поехал в этот год сам и сам не уговоришь его?! Попробую еще раз".

"Мощности у тебя мало. Пусть побольше израсходуется, чтобы уже не было соблазна. Да и что такое соблазн? Отсрочка. Нет. Никаких отсрочек. Никаких побегов. И мысли эти выбрось. Что ты там будешь делать? Ты будешь музейным экспонатом".

"А ведь он был бы нам нужен в будущем. Своей непримиримостью, своим ясным умом. Он бы перескочил через эпоху, и я даже боюсь представить, кем бы он мог стать".

"Каждый человек - сын своего времени. Мое время - мое. Простите. Я не боюсь будущего. Я смог бы в нем, если бы рядом не было товарищей, а завтра, нет, сегодня не было бы третье апреля".

3

Грохот барабанов бился в ушах, заполнял всю голову. Михайлов пытался что-то кричать. Бесполезно. Никто ничего не услышит. Их везли не быстро, но и не медленно, чтобы они не успевали хорошо запомнить лица, лица вольных людей, смотрящих, как их ведут на казнь. Точнее, пока еще везут, но это все равно. Орали какие-то команды.Интересно, сколько народу на улицах? Не шпиков и лавочников, не "золотой молодежи" и купцов, а простого народа?

Николай Иванович вздрогнул: он вспомнил свой отказ...

- Николай Иванович, вы нужны будущему! - говорил ночной гость.

- Что ж, значит, будущее начинается здесь, - шутил Кибальчич и обводил рукой камеру.

- Но вы представляете, что вас ждет через несколько часов? Он кивнул. Потом пожал руку этому человеку. Этому необычному и хорошему человеку. Тот его понимал и не мог смириться. Да и Кибальчич бы на его месте не смирился. Но они были каждый на своем месте, и оба это понимали. Он вздрогнул: его наполнило хорошее чувство гордости за самого себя, за то, что он с товарищами проделывает последний путь, что он их не предал, уйдя в будущее, что он...

Впрочем, чем он лучше Желябова? Это же трибун! Какая светлая голова! Он тряхнул головой, вернулся опять на колесницу, к барабанам, раздирающим уши, и синим и серым мундирам, и опять стало хорошо. Опять захлестнула гордость. Никогда раньше за собой этого не замечал. Когда, он говорил, Циолковский додумался? У, через двадцать лет! А я... И в каких условиях (он даже усмехнулся). За двадцать лет до него, здорово...

Только как же это я подзабыл теорию взрывов? Пироксилин не то, не то топливо... Давно не читал, голубчик, научных журналов, оторвался... Надо бы почитать. Было. Ну после суда. Так бы они и дали мне технические журналы в камеру! Подумали бы, что я готовлю очередной взрыв прямо из Петропавловки! Он тряхнул головой. Тишина поразила. Ага, замолчали барабаны. Ну да, кричать бесполезно - народ вон как далеко, не услышит. Но сам он слышал народ. Слышал гул толпы, идущий откудато издалека, из-за дальнего ограждения, почти из ниоткуда. Первая травка уже пробивалась на поле.

Рваной раной зиял на теле Семеновского плаца эшафот. Его развязали, помогли сойти. Он считал шаги до этого неправдоподобно свежего, из новеньких свежих досок сооружения. Он видел на них смолу, заусеницы, стружки среди травы. Красное пятно перед глазами. Солнце? Нет, рубаха палача. Ступени эшафота были толстые, высокие, новые, ребристые и колючие. Он шел, считая их, и каждый шаг отдавался в сердце, но не больно до той поры, пока случайная заноза не вонзилась в сердце. Оно дернулось в груди, ударилось, чтобы вырваться наружу, но он уже глубоко вздохнул, и оно успокоилось.

Девять ступенек. Нечетное число, делится на три. Три ступени у будущей ракеты. Ну, многоступенчатость, это он предполагал, правда, в другой форме... На смертников надевали балахоны. Они обнялись. Желябов с удивлением посмотрел на задумчивое лицо Кибальчича, потом понял и успокоился. Он посмотрел в небо. Кибальчичу стало приятно, что Желябов понимает его мысли, и он улыбнулся.

Гул голосов то надвигался, то пропадал. Что-то читал прокурор. Сморкался очень громко генерал. Внизу, под эшафотом, кто-то путался в треноге. Кибальчич успел заметить и второго фотографа, похожего на ночного гостя. Последнее, что он видел, был брошенный высоко вверх там, далеко за ограждением, картуз мастерового, который почему-то не упал, а стал подниматься. Потом картуз приблизился, и Николай Иванович увидел, что это его аппарат - площадка с четырьмя цилиндрами, рулями, ограждением. И управлял аппаратом он. И он летел! Улетал...

4

Успенский положил перед Федотовым фотографии.

- У меня были железные документы. Я успел сделать семь снимков, но чем-то себя выдал. Два шпика тут же предложили пройти проверить паспорт в участок. Хорошо, что они не знают каратэ. Федотов молча рассматривал фотографии.

- Он так и не согласился?

- А ты бы согласился?

- Не знаю.

Он положил фотографии на стол и долго смотрел на лицо человека, угадавшего дорогу в космос.
- Не знаю, наверно, и я бы не смог уйти.