Всего больше надо иметь в виду личную свою выработку « надеяться главным образок на себя. Другая личность, какое-нибудь событие, какое-нибудь жизненное обстоятельство дает толчок человеку, но чтобы из хорошего порыва вышло что-нибудь определенное, цельное,— этому другие не помогут. Мне кажется, из таких ожиданий чего-то в будущем и постоянной неудовлетворенности в в настоящей может выработаться только пассивность, инертность, а самое существенное, что надо для жизни, понимаемой в нашем смысле, это инициатива, почин. А между тем, как мало подобных людей. Большинство при всей хорошей натуре своей ждет непременно предводителя, указчика, голову, за которой он мог бы итти, который постоянно воодушевлял бы и, так сказать, опоэтизировал бы обыденную прозу.

Как ни грустно сознаться, между великими идеями и идеалами, которые живут в душе, и жизненной действительностью такая страшная пропасть, такое колоссальное несоответствие цепей с результатами, грандиозности задач с мизерностью выполнимости, что истинное величие в том-то и состоит, по-моему, чтобы твои глаза не перестали гореть энтузиазмом, а руки не лежали сложенными в бессилии при вполне критическом отношении к себе, к другим, к обстоятельствам, к постановке и обстановке дела, ко всей жизни, , словом. Делать кропотливое дело, медленно подвигаться вперед, иногда совершать работу Данаид, имея утешение лишь в перспективе, в истории, и сохранить при этом бескорыстную преданность идее, не поступиться идеалом, не изменить друзьям, нести жизнь, как крест, испытывать больше неудач, чем удач, много терять и остаться верным себе, не отступить,—вот что надо иметь в виду и нравственно к чему приготовлять себя.

Разве этому может научить какой-нибудь человек? Рази. может он преподать это? Своим личным примером—да, но это и есть жизнь, одно из проявлений ее в личности; таким образом, количество наблюдений, столкновений, разнообразие их влияет на образование характера. Чем более замкнуто живешь, чем уже интересы, среди которых вращаешься, тем неблагоприятнее условия для выработки его.

Вот теперь, напр., ты слишком ударяешься в науку, понимаемую в чисто школьном смысле. Во-первых, к чему тебе оставаться на том же курсе, если ты думаешь заняться больше чтением, пополнением своего образования. И когда же ты начнешь изучение специальности—медицины? Или ты передумала вовсе заниматься ею? В таком случае—жаль. Педагогическая деятельность для тебя закрыта; не приготовляешь же ты из себя будущую образованную жену и мать. А в таком разе надо иметь профессию, дающую возможность вступить на путь общественной деятельности. Если тебя тяготит жизнь на готовых харчах, вечно за спиной другого, то ты должна поспешить встать на свои ноги, а при твоих теперешних планах это не осуществится ранее семи лет, если ты будешь переходить с курса на курс непрерывно. Поэтому я настоятельно советовала бы тебе осенью перейти на медицину. Подумай, ведь она займет у тебя целых шесть лет. Срок слишком продолжительный однообразной жизни. Я нахожу это чересчур роскошным. За такой период можно совсем втянуться в известную атмосферу, в известную обстановку; столичный мир чересчур узок и своеобразен; он не дает понятия о жизненных условиях вообще.

В предыдущем, я думаю, ты найдешь ответ на вопрос о необходимости подготовки себя. Конечно, голубчик, она нужна, нужна и нужна. И с знанием, образованием мало сделаешь, а без оного и совсем плохо. Чтобы других вести за собою, надо иметь и энергическую волю, и развитой ум, чтобы производить на других обаяние. Только мое мнение было всегда против лиц, исключительно занимающихся своей подготовкой и потому отвертывающихся от случаев быть полезным, бегающих жизни; такие обыкновенно за средством забывают цель.

Надо делать посильное дело, вмешиваться в жизнь, сталкиваться с людьми, чтобы болеть их болезнями, страдать их страданиями и делить их радости, чтобы постоянно чувствовать, что для них, для людей, для известной жизни подготовляешь себя. А у многих эгоизм и трусость скрыты под маской того, что они сначала якобы подготовят себя, а потом уж будут искать дела. Но ты, конечно, не принадлежишь ни к последним, ни к тем, кто искренно, но близоруко думает, что то и другое несовместимо, и изменяют цели, сами того не замечая. Учись, милая, развивайся и иди нам на смену.

В последнем письме ты говорила о своем неудовольствии на известную осторожность, но я думаю, что ты горячилась главным образом потому, что тебе это было неприятно, и забывала, что она была временной, и что лицо, которое должно было сноситься с некоторыми их твоих товарок, в силу своего исключительного положения, имело право указать условия, на которых оно согласно поддерживать сношения; друзья вольны принять или нет эти условия, смотря по тому, чему они придают наибольшую важность. Сплошь и рядом полезность какой-нибудь меры противоречит личному удовлетворению. А если принять, во внимание тяжесть условий, среди которых приходилось жить, так несмотря на жестокость, быть может, это было практично в деловом смысле.

 Ну, милочка моя, целую тебя крепко-накрепко и желаю всего хорошего—быть любящей, честной и умной. Обнимаю тебя.

Относительно присылки в деревню условься с кем-нибудь из остающихся в Петербурге (впрочем, это без различно), что ты пришлешь точные адреса, а там уже исполнят.

Не имея же их, нельзя ничего сделать1.

1 Речь идет, вероятно, о какой-нибудь литературе. (1929 г.)

.

* * *

Милые, дорогие мои. Письмо ваше получила—оно тронуло меня до глубины души, до слез. Право, я не заслуживаю ни такой любви, как ваша, ни такого уважения, которое высказываешь ты, дорогая Оля. Среди всех несчастий, которые так и сыплются на мою долю, потому что тяжелый, страшно тяжелый период переживает наша партия,—отрадно хоть на минуту забыть все тяжелое и мрачное и быть растроганной любовью. Я не могу и не должна вам говорить о том, что я испытывала, переживала и переживаю вот уже год. Вся моя энергия уходит на то, чтобы скрыть свое внутреннее состояние и быть бодрой для других. Есть стороны общественной жизни, которые еще тяжелее простых неудач— это то психическое состояние, которое создается в обществе вследствие этих неудач и которое наполняет душу то ужасом, то отчаянием, то гневом... Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной. Не подумайте, что меня одолевают какие-нибудь сомнения, разочарования. Нет. Я твердо убеждена и в правоте идеи, и в правильной постановке нашего дела, в неизбежности именно того пути, которым мы идем; с этой точки зрения не даром была пролита кровь стольких мучеников. Эта кровавая полоса установила твердо, незыблемо цель и средства, незыблемо до тех пор, пока не изменятся коренным образом условия жизни и нашей деятельности. Но в жизни каждой партии, каждой организации были кризисы, переживать которые мучительно. Такие кризисы были в истории всех заговоров, всех движений к свободе. К сожалению, .для переживания таких периодов надо иметь особые личные свойства: тяжесть их Прямо пропорциональна чувствительности, нервозности, измученности субъекта. Я видела в прошлом и в настоящем людей, которые отступали под напором обстоятельств и убегали от всех и всего в такие тяжкие времена, другие гибли, исчезали со сцены. Я же существую, как вечный жид, и бежать не хочу. Если вы хотите добра мне, то пожелайте мужества и силы, чтобы с пользой прожить до момента, когда, приспособившись к условиям, воспользовавшись всеми уроками прошлого и на основании всего раньше сделанного, партии снова начнет свое шествие вперед. Тогда можно с улыбкой итти и на эшафот.

Обнимаю вас, мои дорогие, до первого объятия в тюрьме- лишь бы при лучших условиях для партии.

ПИСЬМА ИЗ ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ

1. Матери и сестре Ольге1.

4 апреля 1883 года.

Вы совсем меня забыли, мои дорогие, вот уже целая неделя, как я не имею от вас ни одного письма—это в высшей степени печально для меня, да и скучно писать, когда не знаешь, получены ли предыдущие письма. Я послала вам предлинное послание в прошлое воскресенье, на другой же день после свиданья. Книг я до сих пор еще не получила: говорят, их надо много чистить; уж, вы в следующие разы позаботьтесь об этом сами, чтобы не было никаких помарок ни карандашом, ни чернилами, особенно последними, потому что все это выскабливается самым радикальным образом, и книга может сделаться совсем негодной—таких лучше совсем не приносите.

1 Первые письма из Петропавловской крепости, невидимому, не сохранились, потому что я была арестована 10 февраля 1883 г., на другой же день отправлена из Харькова в Петербург, в помещение департамента государственной полиции (см. соответствующую главу в I т. «Запечатленного труда»), и дня через четыре заключена в Петропавловскую крепость вплоть до суда в сентябре 1884 г. В феврале и марте, после ареста, я уже переписывалась с матерью и сестрой Ольгой, жившими в Петербурге.

Письма е 4 апреля 1883 г. по 11 сентября 1884 г., в количестве 56, я получила в Париже через Рубановича, представителя партии социалистов-революционеров во II Интернационале. Они хранились и архиве П. Л. Лаврова,—все в копиях, за исключением № 20 и № 27— и были переданы в свое время моей сестрой Ольгой, жившей после суда надо мной некоторое время за границей.

Что касается платья, то оно мне нравится, только юбка делает меня совсем сфероидальной, так она безобразно широка и, кроме того, сшита чересчур небрежно—топорной работы: делала ее уж, вероятно, не моя любимая mademoiselle Nadine 1

1.Портниха.

Все это время я усердно занималась чтением,—-правда, что и делать здесь, как не читать. Прочла "Историю торговых кризисов" Макса Вирта, вещь довольно интересная, но утомительная по крайнему однообразию сообщаемых фактов; конечно, одни и те же причины должны были вызывать одни и те же следствия: однообразие и периодичность кризисов как нельзя лучше доказывают известный экономический закон, управляющий современной промышленностью, но поневоле осовеешь, когда не не отрывая головы, прочтешь 400— 500 страниц немецкого  гелертера, описывающего ажиотаж и крахи, начиная с XIV столетия и кончая венским кризисом 73 года. Тем не менее поучительно, что страсть к легкой наживе проявлялась во все эпохи в одинаковом ослеплении и легковерии публики, которая увлекалась то луковицами (во время тюльпаномании в Нидерландах), то акциями Джона Лоу во Франции, то железнодорожными предприятиями в новейшее время. Прочла Жуковского «Политические и общественные теории XVI века» и осталась недовольна: хуже его темного слога трудно что-либо найти; уж вот, мне кажется, напрасно взялся за писательство, да еще о таком интересном предмете; прочла также Головачева "Вопросы государственного хозяйства», а теперь упиваюсь Васильчиковым «О самоуправлении». Когда-то я начинала читать эту книгу, но она показалась мне крайне скучной; теперь же я читаю ее с величайшим интересом; потом думаю засесть за «Русскую историю» Соловьева, если бы только вы поискали у букинистов третью часть, недостающую в здешней библиотеке. К сожалению, нельзя для памяти делать заметок и выписок, совершенно необходимых, чтоб удержать в голове все, что найдешь важным. Если в водевиле есть возглас—хочу быть актрисой, то я провозглашаю—хочу быть ученой, но только где взять материала для удовлетворения этого благочестивого  желания,— быть может, на два-три года. Что вы не пишете мне «литературных заметок» и рецензий о вновь выходящих книгах? Кроме отзыва о статье Успенского я пока ничего еще не получала; Что касается последней, то изображение Успенского относится положительно не к одному русскому народу, а ко всякому: городская жизнь, с ее неотъемлемым, специфическим характером—конкуренцией, развращала все народы—англичан, французов, как и русских; подтверждение этому можно найти в массе сочинений многих авторов; уравнивающая сила солнца, всем посылающая урожай или недород, изобилие или голод, служила во всех странах естественной, всепокоряющей силой, смягчавшей антагонизм и взаимное соперничество, и нет никаких оснований для нас ждать от нашего народа большей устойчивости и нравственной крепости, чем при тех же обстоятельствах выказывали другие национальности. Тема Успенского—тема общечеловечная, а не специально русская.

Пиши мне, милая Олечка, еще и еще, в особенности, если нам редко придется видеться; пусть хоть письма, хоть отчасти, заменяют мне твое личное присутствие. Я ужасно соскучилась о вас, не получая вестей: в прошлые две недели вы меня избаловали ими; тем чувствительнее теперь отсутствие их. Целую вас, мои милые, крепко, крепко. Не получали ли писем от Лидии и Евгении1? Надеюсь лицезреть вас обеих на этот раз—до этого удовольствия еще остается 4 дня. Жму вам руки.

1 Мои сестры.

Ваша Вера.

2. Матери и сестре Ольге.

19 апреля 1883 г.

Хочу продолжать беседу с вами, дорогая мамочка: надоело все читать да читать—этим я занимаюсь последние 10 дней без перерыва, не поднимая, что называется, головы, и на мое счастье за это время не случилось ни разу задержек при обмене книг, которые таким образом появлялись на моем столе вместе с чаем. Надо вам заметить, я приучилась елико возможно больше спать, в чем начальство мне не препятствует: ко мне в камеру являются в половине девятого, а не на рассвете, как это было вначале; это обстоятельство я нахожу наилучшим изо всего, что есть в тюрьме,—именно, что можно долго пролежать и получить все-таки горячий чай. Таким образом, я надеюсь мало-по-малу достигнуть того, чтобы проводить во сне minimum двенадцать часов, не столько потому, что, когда спишь, то не грешишь, сколько потому, что в это время не думаешь, что в высшей степени способствует душевному равновесию и укреплению нервов. Поэтому же я читаю запоем, и напрасно вы нападаете на мое серьезное чтение и советуете разнообразить его романами и повестями: я сколько раз наблюдала—нет хуже настроения у человека из нашей братии, если он засаживается за легкое чтение: если он может читать только беллетристику, значит у него на сердце скребут кошки; я так очень рада, что могу, отложив мирские попечения, погрузиться в какую-нибудь сухую материю. Теперь я взялась за «Историю средних веков» Стасюлевича, три тома, из которых 2-й заключает тысячу страниц; так как первый том мне очень понравился, то пышка в тысячу страниц была встречена мной с энтузиазмом. Этот труд оригинален тем, что весь состоит из отрывков писателей разных эпох, представляющих в целом связный рассказ, но рисующих каждый исторический период устами современников: философское значите выдающихся моментов, критическая оценка крупных явлений делается современными историками. Благодаря этому, лица и события ярко рисуются в воображении и запечатлеваются в памяти. Мне всего больше понравилось время нашествия варваров и переселения народов (в первом томе). Так ярко нарисована картина падения западно-римской империи со всей ее цивилизацией, -разрушение всех основ государственной, общественной и частной жизни под напором свежих и диких масс новой расы, что невольно переносишься в этот мир общего распадения и вместе с тем обновления; и несмотря на необузданность и свирепость нового, отдаешь ему предпочтение пред одряхлевшим и развращенным Римом, «бичу божию» Аттиле пред утонченными цезарями. Я никогда себе не представляла, чтобы эта эпоха была до такой степени интересна: все последующие движения отдельных народов кажутся микроскопичными в сравнении с этим колоссальным потоком, не оставившим камня на камне на своем пути.

Следуя вашему совету, я взяла Zola «La curee» и раскаялась; после него всегда делается тяжело: он рисует только одну сторону нравов и, как мне кажется, повторяется в своих типах. Кроме «La curee», в здешней библиотеке нет еще никаких романов этого представителя «научного реализма» в беллетристике. В следующий раз возьму для развлечения Шпильгагена на немецком языке.—Я все забывала сказать тебе, Ольга, по поводу того, что в рассказе «Две правды» ты находишь противоречие во взгляде мужика на роль учителя. Мне кажется, что ты ошибаешься: ведь ты сама приводишь дальше слова мальчика о значении учителя между раскольниками; оно велико потому, что его роль жизненна, не ограничивается формальной стороной дела, механическим обучением грамоте; он—представитель идеи, проповедник и руководитель и, конечно, не малолетних, а людей взрослых, могущих устраивать свою жизнь так, как им кажется наилучшим. Где же ты видела что-либо подобное между «казенными» учителями? Где их влияние на жизнь, их проповедь, их воздействие на среду, взрослую и правоспособную? Чем он с ней связан и участвует ли хоть сколько-нибудь в ее повседневных заботах и огорчениях? И потом, не ложна ли такая постановка дела, что героине—Лиле—нужны непременно люди, которые бы оценили ее жертвы? Мне кажется, плохо дело, если личность смотрит на свою деятельность, как на жертвоприношение; ведь, наверное, ни один раскольничий учитель не смотрел на себя таким образом, а плавал, как рыба в воде, а мы хотим непременно, чтоб народ смотрел на нас с особенно возвышенной точки зрения, как на соблаговоливших снизойти до него. Я согласилась бы, что есть противоречие, если бы существовала совершенно свободная школа, и учитель, не оторванный от деревни и ее жизни, но прилагающий свое развитие и свои знания к ней,—если бы такой учитель был отвергнут народом. А пока он имеет полное право смотреть на современную школу, как на средство к механическому заучиванию грамоты.

Спасибо, голубчик, за принесенный цветок, который, однако, мне не позволили взять. Ты точно по сродству душ угадала, что я всю страстную неделю думала о гиацинте... Неужели ты вспомнила, что я ужасно люблю его аромат, или случайно захотела меня порадовать именно цветком? Целую тебя крепко за то, что угадала мое желанье. Твои предположения не сбылись, но напиши мне, окончательно или нет. Ты знаешь, как мне близко все, касающееся любимых лиц; нот почему я прошу тебя написать. Это и для меня лично имеет некоторое значение, так как я себя не отделяю от милых. Увидимся ли в субботу? Если да, то письмо еще не успеет дойти до вас по нашей черепашьей Почте. Впрочем, она стала действовать быстрее. Вы на свиданьях мне не рассказывайте того, что содержится в письмах, чтобы побольше успеть сообщить нового в тот краткий промежуток времени, который нам предоставлен для беседы. Пишите мне, дорогие мои, хотя бы то были сущие пустяки. Сообразите, мамочка, и сообщите в Письме, куда писать, чтобы мои письма скорее доходили до вас в деревне. Обнимаю вас крепкой целую. Посылаю привет всем присным.

Вера Фигнер.

3. Матери.

11 мая 1883 г.

Милая и дорогая мамочка. Пишу вам, не дождавшись вашего письма от 2 мая, в котором вы, вероятно, думали прислать точный адрес дяди1. Я так и знала, что дело затянется надолго, потому заранее и просила вас дать мне точные указания, куда вам писать в течение этих месяцев, так как вы будете, вероятно, кочевать из одного места в другое. От Ольги тоже не получила ни одной строчки, и свиданья ей во вторник не дали; впрочем, она, конечно, сама вам отрапортовала об этом, так как, должно быть, разогорчена и нуждается в излиянии. Как-то вы доехали? (сведения об этом вами уже посланы по обещанию). Теперь вы отдыхаете и находитесь в том приятном расположении духа, в которое приходит приезжий, когда его встречают с разверстыми объятиями и стараются ублажить всеми способами. Я тоже бы не прочь явиться дня на три к дядюшкам и тетушкам, чтобы насладиться их радушием и гостеприимством и вспомнить Каргалу и Христофоровку а, но, к сожалению, департамент государственной полиции не принимает во внимание никаких сантиментов и не дозволит этого посещения, хотя я теперь человек совсем легальный и могу иметь семейство и домашнее хозяйство. Мне так жалко, что последнее лето я провела самым жалким образом, не видав деревни, без зелени и чистого воздуха, кроме того, была больна и огорчена июльским несчастьем в Петербурге. Вы не поверите, что за отвратительный город Харьков: пыльный до невозможности, без воды; две речки, на которых он расположен, имеют воду только весной и то вследствие запруд; тогда можно кататься на лодке—единственное удовольствие, кроме прекрасной загородной рощи «Основа», сосновой, где воздух и сосны очаровательны и где можно в будни забыть о городе, его жителях, о его трескотне, жаре и пыли.

1 Дядя—Петр Христофорович Куприянов.

2 Селения, где жили родственники.

Летом реки высыхают, цветут, испускают зловоние, купаться негде; единственное купанье у шлюзов, куда попадаешь чрез обширное пустое пространство, покрытое на четверть пылью; но и там на воде какой-то налет, словом, отвращение даже и для тех, кто не купался в море. Я вообще любительница природы и еще избалована тем, что во все предыдущие годы проводила лето в местностях, отличающихся красотой, обилием воды и зелени, хоть и не... в деревне.

А как раз последнее свободное лето почти не видала чистого неба, полей и лесов. Сами по себе Саратов, Тамбов и Воронеж тоже мерзки, но из них легко вырваться на простор, на Волгу, на Хопер; и под Тамбовом, и под Воронежем есть места, откуда трудно оторваться—так они волшебно хороши. В Харькове же в хорошую местность не попадешь иначе, как поехав по железной дороге или пройдя пешком 7 верст. Есть, например, знаменитый для туземцев монастырь Куришь с озерами, холмами и т. д., но я так и не собралась туда, потому что это целая экспедиция, надо затратить на нее по крайней мере целый день и, если хочешь отправиться компанией, то сборов, опаздываний и пр. не оберешься, и всякая охота пропадет к наслаждению природой. Что касается нынешнего лета, то относительно него в своем жизнеописании придется написать под 83 годом: лета не было, потому что вообще в Петербурге лето ни на что не похоже, а в каменных стенах стоит постоянная зима; солнце проглядывает ко мне в 9 часов утра па короткое время, а потом нельзя определенно сказать, какая на дворе погода— все кажется хмуро, так что иногда и высшей степени удивляешься, выходя на прогулку, что на небе оказывается солнце и нет ни одного облачка; немудрено, что стараешься простоять свои 12 минут под теплыми лучами благодетельного светила. Кажется, я понапрасну вас и беспокоила просьбой о летнем платье, едва ли его наденешь; вероятно, у меня было разгорячено воображение, когда я просила о нем, теперь же мне все холодно, и я готова бы завернуться в мех или вату. Когда вам будет очень жарко, то утешайтесь тем, что есть и прохлада, не совсем приятная, и что все на свете распределено неравномерно. Целую вас, моя дорогая, пейте свой карлсбад и поправляйтесь на славу. Передайте мои приветы всем родичам. Ваши письма до 2 мая я получила. Пишите почаще, вы этим косвенно будете напоминать о шей доставке нашей корреспонденции. Учебника я до сих пор еще не видала. Еще раз целую вас. Если бы вы знали цель, с которой я хочу изучить итальянский язык, то вы бы рассмеялись, потому что он мне может совсем не понадобиться или же окажет услугу на полчаса.

Ваша Вера.

4. Сестре Ольге.

2 июня 1883 года.

Вероятно, ты уже не раз бегала, милая Ольга, чтобы узнать, нет ли писем, и, если другие твои корреспонденты так же исправны, как я, то много раз уже пришлось тебе скорчить недовольную мину, возвращаясь с пустыми руками. А когда я вспомню, что это мое письмо дойдет к тебе только с пароходом, отходящим в пятницу отсюда, то мне становится даже досадно, что я не подумала раньше послать тебе хотя бы маленькое письмецо. В свое оправдание могу сказать, что уже четыре дня, как собираюсь тебе писать; но так как мы не господа себе здесь, то пишу при открывшейся возможности, быть может, в ущерб содержанию, так как, ты сама знаешь, большая разница—писать, когда хочешь, или совершать ту же процедуру, когда можешь. А собралась я тогда писать тебе «в минуту трудную», когда мне вместо требуемой мной интересной книги принесли сочинение Араго: о дожде, граде и других метеорологических явлениях. Представь мою досаду. Ведь это значило остаться без впечатлений почти двое суток и в это время перевариваться, так сказать, в своем собственном соку. Не подумай, чтобы моя голова и сердце были так пусты, нечем было себя занять—главное тут в принуждении и необходимости, в неизбежности, обязательности: думай о чем-нибудь, да и конец. И подобные маленькие неприятности, являющиеся здесь громадными, за исключением иного прочего, случаются нередко, потому что и каталогах есть ошибки или в него вносится новая нумерация, или некоторые томы перепутаны, или ошибается дежурный. Понятно, все это невзначай, потому что едва ли кто о нас думает, что мы похожи на Петрушку незабвенного Чичикова, и что вес равно, что нам ни подсунешь, лишь бы только читать для процесса чтения. К тому же отверстие в двери, через которое, ведутся наши сношения с миром внешним (по отношению к нам), разверзается столь редко и на столь краткий момент, что толковать долго твое требование некогда, а если ты замедлишь, то, пожалуй, по неосторожности и неопытности (для не рецидивистов) кончик твоего мизинца или носа потерпит маленькую trauma 1, говоря на языке хирургии.

1.Поранение.

Но все же, смотря на это благодетельное отверстие, я удивляюсь и благословляю прогресс цивилизации, ибо еще и конце прошлого столетия известный граф Каллиостро сидел в Италии в замке св. Льва в келье, высеченной в целой неприступной скале, и пищу ему не подавали, как нам, руками, а спускали на веревке, horribile dictu! Как подумаю об этом, то и возрадуюсь, что мы в XIX столетии и не в Италии, что у нас, таких скал для одиночных келий нет. Поистине, нет худа без добра. И наша "равнина безлесная" имеет свои преимущества. Но тем не менее - revenons a nos moutons— обидно, когда иной раз, дважды подряд, тебе преподносится не то, что следует. Представь себе, что ошибутся в роде следующего: ты думаешь хорошо пообедать и спрашиваешь супу, тебе подают котлету, потом спрашиваешь цыпленка, тебе подают опять котлету; наконец, ты спрашиваешь мороженое, и тебе подают опять котлету. Не правда ли, после этого можно на свободе закричать: караул. А ведь здесь и этого нельзя—можешь, если хочешь, только вздохнуть и зашагать по камере. Я потому выбрала котлету, что это единственное почти кушанье, которым меня снабжает здешний повар, и со мной повторяется почти то же, что и в вышеприведенном примере. Так-то, милая Ольга, желаю тебе от души получить то, что требуешь, и наслаждаться таким чудесным порядком вещей. То, что ты принесла, я еще не получила: оказывается, относительно аспидной доски нужно разрешение коменданта, и я должна буду подать прошение о сем предмете. Если бы мы с тобой знали, то ты бы сбегала к нему лично, и дело было бы тогда же в шляпе; а доска была мне так нужна для заметок из Соловьева: наша древняя хронология так запутана, что Мстиславы, Изяславы, Ярославы и Святополки прыгают в памяти, как одержимые пляской св. Витта, и никак их не пригвоздишь к надлежащему месту. Я прочла два тома; к сожалению, первого нет (в здешней библиотеке под I переплетен III том), ты его прикупи как-нибудь у букиниста осенью. Вообще прошу тебя, записывай в отдельный реестр недостающие здесь томы и книги, о которых я тебе при случае буду упоминать, с тем, чтобы постепенно их пополнять. Между прочим, «История XIX столетия» Гервинуса здесь не вся — только II том и введение есть. Этот II том заключает в себе историю редакции 1815—20 гг. и начинается событиями после венского конгресса, так что составляет естественное и как бы непрерывное продолжение последнего VIII тома Шлоссера «Истории XVIII века». Я не знаю, до какого времени доведена история Гервинуса, и сколько томов переведено на русский язык. Ты потом узнай и напиши мне; также о том, нет ли еще IV тома Стасюлевича «История средних веков», потому что я остановилась на III томе и событиях конца XIII в., царствования Людовика Св. во Франции и Фридриха II германского. Принеси мне как-нибудь каталог библиотеки Черкесова или Макалинского, а также календарь Суворина за 82 год.

Целую тебя, милая, и прошу писать. От мамочки получила письмо от 20 числа, писанное при выезде из Никифорова. Ей очень скучно, о здоровье не пишет ничего, должно быть, перемен, по крайней мере к худшему, нет. Addio, mia carissima.

Вера Фигнер.

5. Матери.

7 швня 188S г»да.

Милая п дорогая мамочка. Письмо ваше от 20-го получила и выражаю неудовольствие, что вы так редко пишете, забывая, должно быть, что письма наши идут бесконечно долго: minimum 8 дней. От Ольги последнее письмо было еще писанное здесь накануне отъезда, сопряженного со столькими неудачами, хлопотами и пертурбациями. Из Аренсбурга я еще не получала от вас ни одного, а сама отправила туда послание на днях. Вы, я думаю, по приезде из деревни нашли целых два от меня—теперь ваша письма, верно, будут расходиться, так что нечего ждать ответов на свои; взяв это за правило, я и потребовала сегодня бумаги. Что сказать вам, тихое мое пристанище? Сижу, терпеливо перенося бедствия настоящего и ожидая благ будущего, как Щедрин охарактеризовал в ином смысле одну группу россиян. Лежу по целым дням, как барыня, если не на пуховиках, то на двух тюфяках, если не с французским романом или изданием Ахматовой в руках, то с русской историей Костомарова или Соловьева; имею возможность выпивать 6 кружек, не маленьких, чаю; словом, покой, праздность, dolce far niente составляют мой ежедневный обиход, при котором можно удивляться, что не расплываешься в тяжеловесную русскую купчиху. Надо полагать, это происходит от того, что еще в голове, иногда самопроизвольно, порождаются разные фантомы из действительной жизни, которые мучат сомненьем, терзают неизвестностью, или спокойствие созерцательного жития нарушается каким-нибудь чуждым появлением, всегда связанным с напоминанием самого горчайшего, что можно встретить на свете. Как ни уверяешь себя, что глупа птица страус, прячущая свою голову в песок и воображающая, что если она не видит неприятеля, то и он не видит ее, но, кажется, не отвертишься от некоторого сходства с ней склонностью предпочитать незнание некоторых вещей знанию их, если это даже заставляет шлепнуться по уши в лужу.

Впрочем, пользительнее обратиться в другую область, именно—«просить о вас, вместо того, чтобы говорить о себе. Приобрели ли вы, наконец, оседлость? Пьете ли воды и отдохнули ли от своих путешествий? Положительно, вас следует бранить, что вы сами себя не бережете: с какой стати было, например, ехать тотчас же из Казани в деревню, не оправившись как следует. Никакого здоровья не хватит на подобные разъезды, всегда сопряженные с неудобствами. Пусть хоть дядя, столь славный своим методическим благоразумием и основательностью, поутишит ваши порывы, хозяйственные и родственные (потому что ведь вы собираетесь опять скоро в путь). Напишите, кончается ли у вас дело нижегородское, т.-е. развязываетесь ли окончательно с ним? Это ведь было бы вам кстати, если у нас опять неурожай. Милая мамочка, у меня к вам есть просьба: при случае узнайте, не осталось ли после Влад. Никол., (покойника)1 немецких книг, которые могли бы пойти сюда.

1 Касьянов—знакомый в Казани.

Я ведь брала у него, по выходе из института, Гете, Шиллера и др. и знаю, что у него было множество разных журналов, романов и пр. Классические произведения, как Гете и Шиллер, вероятно, пригодятся и ценятся его племянниками, а, быть может, и сестрой; но без сомненья есть и такие книги, которыми они, . если не теперь, то несколько позже, начнут растапливать печки и которые лежат, как хлам. Так. вы узнайте об этом и, если такие найдутся, то привезите, но только, конечно, чтоб отдали их совсем, иначе не стоит., Я попросила бы только на время Гейне и Берне, если они у него были; сомневаюсь, потому что он, кажется, любил больше поэзию, чем публицистику. Да еще вот что: существует или нет Карамазин «История государства российского», которая была у нас в библиотеке, или мы ее уже отдали? Если существует, то привезите ее. Да еще напишите мне, купили ли вы только первую часть учебника итальянского, или и вторую и принесли ли ее? Жаль, если только первую, потому что я с ней уже ознакомилась и в приложении прочла те статейки, которые помещены. Это интереснее— чтение a livre ouvert— чем ученические переводы; только в первой статье много слов, которые в предшествующем не встречаются, а потому первая статья осталась для меня terra incognita, по крайней мере, местами. Остальные же перевела хорошо. Если бы была вторая часть, то в ней был бы новый запас слов и новые статьи, а то скучно сидеть на рассказе о персидском султане Махмуде и его визире. Упомянутые статьи имеют сюжетом описание морских купаний и Италии и рисуют очаровательную природу, прекрасных синьорин, прелестную музыку и любовь, любовь и любовь. Бедный Коля 1. Сколько ему предстоит искушений. Когда читаешь итальянца, то кажется, что нигде нет, кроме Италии, истинной музыки, любви и красоты, и можно вообразить, чти там нет ни нищеты, ни горя, ни людской подлости.

1 Брат—певец.

Целую вас, моя дорогая, пишите, пишите и пишите мне.

Всем родным привет.

Фигнер.

У нас теперь душно, жарко, даже прогулки неприятна. Но сейчас собирается дождь, и так приятно были бы пройтись, подышать воздухом, наполненным грозой, но за мной что-то нейдут, вероятно, что-то служит препятствием.

6. Сестре Ольге.

15 июня 1883 года.

Представь себе, милая Олечка, твое письмо от 31 мая получила только вчера, 14 июня. То же самое случилось и с письмом мамаши от 28-го, принесенным вместе с твоим. Так как по моим расчетам вы обе давным-давно должны были написать мне, то я уже решила было писать письмо к прокурору или к какому [-нибудь] другому подлежащему начальству, чтобй они вспомнили о необходимости залежавшиеся письма. С тех пор, как вы уехали, ваши письма—единственное явление (приятное), нарушающее, однообразие,—не жизни, а мысли; собственно письма дана больше дают, чем свиданья, на которых представляешь ил себя пытливый и молчаливый знак вопроса, в ответ на который видишь многоточие... Кроме того, над письмом сидишь без свидетелей и думаешь о том и ком тебе хочется. Потом, когда видишь ваши почерки, то разве не видишь отчасти и вас самих? По крайней мере мамочкины старинные литеры у меня неразрывно связаны с ее собственным лицом: при всех усилиях фантазии я не могла бы вызвать ничьего другого образа, кроме ее, при взгляде на них. Потому-то у меня всегда рассчитано, когда вы Должны писать мне и когда я должна получить ваши письма, при чем я кладу 5 дней на канцелярию, но больше этого я уже никак не согласна положить и в определенные дни с нетерпением бросаюсь к форточке, ожидая вместо прозаического чайника или тяжелой оловянной чашки предмета более одухотворенного. Вместо того, чтобы думать о приезде ко мне и тем волновать мамашу (она мне пишет, что ты сообщила ей об этом проекте)/ ты лучше почаще пиши мне, по разу в неделю, что мне заменит твою собственную персону; по крайней мере я не замечаю, чтобы мне стало скучнее от отсутствия свиданья с вами, что, конечно, не означает, чтобы я была равнодушна к тому, чтобы видеть или не видеть вас, раз вы были бы здесь. Теперь же мне нужны только электрические токи чрез посредство писем и больше ничего. Твое последнее письмо напомнило мне одно место из Виктора Гюго «Les miserables», которое всегда возникало в моей памяти, когда мне приходилось быть в открытом море. Это—глава, изображающая борьбу утопающего с, волнами, его мысли и чувства, надежды то на собственные силы, то на людскую помощь, то на спасительное вмешательство бога. А в конце, когда силы ослабевают, крик не достигает человеческого уха, а небо остается холодным и безучастным, наступает агония, смесь отчаяния и ярости, тоски и бессильной злобы, когда у человека угасла и вера, и надежда. Эту сцену Гюго приводит только для сравнения с тем душевным настроением, которое было и душе одного каторжника, отбывшего 20 лет на галерах, настроением, за которым последовал перелом в его жизни. Но, несмотря на то, что существует пословица: comparaison n'est pas raison, она производит громадное впечатление и говорит красноречивее, быть может, чем искусный психологический анализ человека, потерявшего веру в себя, и людей и в бога под влиянием обстоятельств, бывших для него сплошной жестокостью и несправедливостью. Ты, вероятно, не читала этого романа, потому что он на русском языке вышел только и прошлом году, да и то, по всей вероятности, с большими выпусками; не знаю, каков перевод, но подлинник я не могу достаточно рекомендовать тебе; редко случалось мне читать что-нибудь лучшее, и часто я не могла целую ночь оторваться от чтения; мне бы очень хотелось, чтобы ты прочла его и испытала то же наслаждение; боюсь, что по-русски некоторые, сцены ходульны, неестественны, но, так как на русском легче достать эту книгу, да и прочтешь ты ее скорее, если пне привыкла читать по-французски без словаря, то достань по-русски. Герой романа, каторжник Jean Valjean, ведет со 2-й или 3-й книги жизнь нелегального, быть может, потому он действовал на мои нервы особенно сочувственно; но едва ли кто-нибудь может остаться равнодушным, читая преследования его сыщиками и шпионами. Зная кое-что по этой части из нашей русской жизни, можно допустить и те приключения Jean Valjean, которые с первого взгляда могут показаться неправдоподобными. Однако, бумага подходит к концу, и я надеюсь, что двух страниц достаточно, чтобы возбудить в тебе непременное желание прочесть прелестное произведение поэта. Быть может, в Аренсбурге есть библиотека. Еще уж, кстати, позволь отрекомендовать тебе, если ты не читала (что будет довольно удивительно, так как этот роман печатался в «Деле» и обратил общее внимание молодежи), это—-«Спартак», который вызвал горячую похвалу энтузиаста  Гарибальди. Если ты его не читала, то прочти. Потому что произведение холодное, бездушное не могло бы  понравиться Гарибальди.

Целую тебя, милая девочка, желаю всего лучшего, в которое входит и получение «Спартака» и многое другое.

Фигнер.

Что касается вопроса о рыбьем жире, то мне известно лишь одно противопоказание—катар желудка и кишек и еще то, что летом он легко портится и его надо держать в холодке. Но всего лучше будет, если ты обратишься к тому, кто тебя лечит, и спросишь Мержеевского. Напрасно ты думаешь так скоро отправиться в море. Это будет зависеть от него. Целую тебя. Насчет глаз не беспокойся, потому что это не важно; болят немного веки, но это было и прежде, и я только хотела продолжить лечение. Ничего не получала: ни доски, ни книг, ничего. Что ты не писала о судьбе «бедного семейства»? Если барышня и не принесет денег, то ты не хлопочи, мне хватит до твоего приезда; я бы сказала тебе, если бы было надобно.

7. Матери.

17 июня.

Милая и дорогая мамочка. Только еще 14-го получила я наше письмо от 28-го; пишите, по крайней мере, почаще ввиду такого долгого. пути. Это мое письмо будет тоже долго путешествовать, да притом вы не написали, продолжать ли мне писать на дядюшку, или к вам в деревню. Я сочла за лучшее последнее, так как, если вы и выедете из Никифорова, то собранная вами искусственная семья догадается прислать вам, куда следует, мою цидулку. Пожалуйста, не думайте, моя милая, чтобы я желала приезда Ольги, я на последних свиданьях ей об этом много говорила, находя, что хлопоты и потеря времени не вознаградятся мимолетным удовольствием, да и нахожу это чистейшим баловством себя или меня,—все равно, быть может, обеих вместе, а я, кажется, никогда не отличалась стремлением баловать себя в чем бы то ни было, кроме одной специальной сферы, безобидной для всех тех, с кем непосредственно соприкасалась. Верно Ольга вам писала об этом давно, потому что при отъезде она уже больше не говорила об этом. Одновременно с вашим письмом я получила и от нее с адресом. По-моему, они устроились замечательно дешево; она не пишет, вдвоем или втроем они будут жить. В последнем случае в двух комнатах будет порядочная толкотня, которая с хозяйством и кушаньем отнимет и, возможность читать во время лета. Очень досадно, что Ольга набрала себе книг, какие попала под руку, в то время, как многое, совершенно необходимое, остается у нее совершенно непрочитанным. Я не сообщила вам ее адреса, так как по вашим собственный словам, она одна из ваших наиболее аккуратных корреспонденток. Так как такая похвала возбуждает во мне соревнование, то я прошу вас относительно меня всегда помнить умаляющие вину обстоятельства, именно не от меня происходящие задержки, которые вместе с однообразием жизни, а иногда с чересчур большим разнообразием мысли и чувства отбивают охоту от писательства. Что вы не пишете, мамочка, о вашем здравии? Находится ли оно в вожделенном состоянии, и есть ли надежда, что вы увеличитесь к концу лета в весе, необходимом для зимних трат в Петербурге? Да, мамочка, напишите мне, не имеете ли вы каких-нибудь безумных мечтаний урвать для ваших сибирячек кусочек амнистии. Мне интересно знать ваше мнение, хотя я надеюсь, что вы ни на что не надеетесь и не измените вашему пессимизму. А я так нахожу, что, если бы вы стали как-нибудь хлопотать о них, то это им было бы на погибель. Я на их месте и охотою не вернулась бы, если бы не имела в виду в ближайшем будущем попасться или же немедленно выехать вон из любезного отечества. Но так как многие, как и я, например, не могут жить «без горькою дыма отечества», не могут переносить заграничной жизни, а, с другой стороны, не всякий способен на возобновление uilto mortale при условиях, худших прежнего, то уже лучше жить, поживать, да детей наживать в Сибири, которая представляет что-то среднее: и отечество, и заграницу. Ольга говорила на этот счет об Евгении, но я желала бы посмотреть, что бы она стала делать, если бы вдруг очутилась здесь. Я нахожу для нее одно только занятие—петь, но сак как это в силу человеческих способностей не может наполнить жизни, если ее не скомкают обстоятельства, то уж лучше пусть завернется теплее в свой плед, чтобы согреться от сибирского холода, и пусть поет свои романсы нескольким товарищам, чтобы немножко обогреть их. Если у вас цело ее письмо, пришлите мне, потому что она мне, дрянная, не пишет, не хочет обнять меня заочно, как бывало прежде, когда она заключала меня в свои мощные объятия, которые мне всегда доказывали ее любовь и вместе с тем домашнее воспитание, не развившее институтской тщедушности. Ну, достаточно, мамочка. По содержанию письма вы можете видеть, что все прекрасно в этом лучшем из миров, почему не могу не привести стишков блаженной памяти Третьяковского, перефразируя их немного:

Ходит птичка весело

По тропинке следствий

И предвидит от сего

Много, много бедствий.

Обнимаю вас и целую. Вера.

8.Сестре Ольге.

20 июня.

Третьего дня получила твои письма, милая Ольга: заказное и простое пришли с одним пароходом. Твое беспокойство обо мне, надеюсь, прекратилось, потому что ты уже успела получить мое по сообщенному тобой адресу. Ты, ленивица, вероятно, перестала путешествовать на почту за письмами до востребования, и поэтому сама виновата, если не выручила оттуда моего послания. На этот раз твои письма попали, должно быть, под тяжелую руку, не рассеяли меня, не рассмешили и не затронули меня, как это постоянно бывает, когда получаешь от вас забавное известие или нежную строчку. Полагаю, что в этом виновато не содержание твоих писем, а некоторый стих, который невольно навязывается, когда чувствуешь себя вещью, когда с тобой обращаются, как с вещью. Быть может, это по новости положения, потом все будет трын-трава. Вырасти же, милая, дорогая травка, поскорее, чтобы благополучно, равнодушно пройдя маленький искус, главный актер траги-комедии вышел на сцену, как быть следует, как-будто он и не жил долго, много, много лет одними нервами и нервами, а разыгрывал с тупым самодовольством оффенбаховскую оперетку. Да здравствует же Оффенбах и оперетка! Только будем лучше говорить о чем-нибудь другом, хоть о гороховой колбасе-немце, в области которого ты находишься. Читала ли ты Берне, Гейне? Вот где нарисован настоящий немец: истинная, неподдельная гороховая колбаса. С болью, с криком прямо из сердца топчет он ногами своих соотечественников, изощряя свое едкое остроумие. При случае возьми парижские письма Берне и французские письма Гейне, найдешь в них интересные подробности о французской революции 30-го года и в параллель умственное состояние Германии за тот же период; в одной стране баррикады, в другой—сон непробудный, из которого, увы, не пробуждает самая беспощадная ирония, и идет Гейне в сапогах-скороходах из города в город, расталкивая в бозе спящего Михеля и кричит ему в уши: «В Париже пропел петух». А Михель всхрапывает и всхрапывает. Оно несколько утешительно с известной точки зрения, что в каждой стране есть либо Джой-Буль, либо Ганс Вурст, или попросту Иванушка-дурачок, и  что всем сестрам по серьгам, чтобы не думалось ни одной,  что она одна урод в семье и что нетерпеливым людям  в ней исключительно худо. При таком взгляде не кажется, что там хорошо, где нас нет, и при неудачах и видимой безрезультатности не теряешь надежды на лучшее будущее и не оставляя цели, будешь искать новых средств. Не знаю где брали себе другие щит, чтобы отражать удары судьбы. но я искала и находила его в книгах, в описании превратностей других лиц, партий, в истории заговоров других времен, стран. История отношений Ирландии к Англии, история заговоров фениев могут научить терпению и выносливости. Читала ли ты в «Русской Мысли» записки Сулливана о фенианском движении под заглавием «Новая Ирландия»? Очень  и очень интересно и поучительно. Мамочка, верно, не пропустила этих статей. Здесь я скоро очучусь при печальном интересе, потому что Соловьев очень тяжеловесен, Костомарова я перечитываю и затем, затем мне нечего больше читать, особенно если иметь в виду необходимость некоторого разнообразия, в чем я уже имею потребность: увесистые томы сухого изложения совсем парализуют бедные мозги. Впрочем, пока все-таки могу заниматься ими три дня сряду, не более, а потом начинают бегать зайцы в голове, но тогда развлечения-то хочешь хорошего, чтоб тебя действительно забрало новизной, свежестью, силой. А толстую беллетристику я так не люблю. Перечитываешь Теккерея, Диккенса, Вальтер-Скотта, которыми зачитывалась я в детстве: едва ли зачитаешься ими теперь, и досадно топтаться все на одном месте, особенно, когда привык во всем бежать стремглав вперед. Впрочем, недавно, я прочла прекрасный роман Додэ «Набоб». Очень, очень хорош. Хорош Набоб, хороша Фелиция, хороша мать Набоба; живо схвачены нравы, выведены характеры, вообще мне понравился этот роман, тогда как повесть Шпильгагена «О чем пела ласточка» не понравилась, как вещь сантиментальная в чисто немецком духе; герой—бледная копия с Лео, с Мюнцера, героев романа, создавших славу Шпильгагена.

Ты, милая Олечка, не смущайся тем, что я написала в начале письма—я известная ворчунья, поэтому пиши, что вздумается, и чем чаще, тем лучше. Жаль, что доселе еще ничего неизвестно о твоих денежных расчетах. Чтобы не забыть, merci тебе за принесенные деньги, хотя я тебе несколько раз повторяла, что не нужно больше до твоего приезда. Но ты, всегда такая аккуратная и внимательная, ни разу не сказала и не написала мне, будешь ли ты и летом так мила и любезна в исполнении моих поручений, как исполняла все, что заключали моя письма, пока ты была в Петербурге. Теперь, быть может, я на все лето осуждена быть гласом вопиющего в пустыне. Опять отвратительное перо-мазилка. Но, кажется, и бумаге конец. Прощай, целую тебя; прошу писать, не забывать и исполнять мои пожеланья, как подобает младшей и любящей сестре. Матери писала недавно, ты ее встревожила своим проектом приехать летом сюда. Успокой ее, что этого не будет. Прощай. Еще раз обнимаю. У нас в садике тоже было благоухание везде: цвела сирень и многие другие кусты и деревья, но я должна была придерживаться правила: хоть видит око, да зуб неймет, что мне было крайне трудно, так как люблю цветы до-смерти, так трудно, как трудно не украсть кассиру русского банка. У тебя, верно, были целые букеты... В ожидании от тебя приятных известий кончаю. Дорогая, отвечай сейчас же.

9. Матери.

27 июня.

Милая и дорогая мамочка. Письмо ваше от 11-го получила и очень рада, что адресовала свое предыдущее письмо в Тетюши, а не в Казань, так что теперь пишу второе. Не рада только тому, что вы себя чувствуете нехорошо, тем более, что знаешь, какое значение имеет при этом ваше психическое состояние, и на улучшение этого последнего не имеешь никакой надежды. Недаром Литтре указывает, что большая или меньшая смертность между ранеными на баррикадах зависит от успеха или поражения движения, в котором они принимали участие... А вот уже девять лет, как  вы получаете раны и терпите поражения. Вечный страх, опасения, беспокойства и огорчения. Вы никогда не поправитесь, не можете поправиться, потому что, как говорит поэт про матерей вообще,—

Им не забыть своих детей,

Как не поднять плакучей иве

Своих поникнувших ветвей.

Мне очень грустно, что наша троица играла главную роль в плохом повороте вашей жизни. Можно сказать только одно, что это было неизбежно, потому что иначе мы были бы не мы, а для этого надо было бы изменить и законы наследственности, и условия воспитания, и все разнообразные влияния жизни, под действием которых мы складывались. Поэтому-то мне и кажутся смешными те предохранительные меры, которые предпринимают наши родственники в отношении своих детей—они берут во внимание один фактор, как будто он определяет все, и забывают пословицу: вытолкните природу в дверь, она влетит в окно. А они хотят вытолкнуть не только природные склонности человека, но самую жизнь, мысли и идеи, которые носятся в воздухе и которые так же неуловимы и вездесущи, как и он.

Напишите мне, милая моя, кто теперь в нашем уезде земским врачом? Хорош ли он? А также, кто в земстве воротилами и чем отличается теперешнее земство? В каком положении школы, и кто учителем у нас в имении? Жив ли Панфид, наш обычный возница, attache нашего дома? По-прежнему ли горят Атряси, Алабердино и Байряшево? Вообще, обо всем, обо всем, что делается у нас в уезде и в деревне. Когда я получаю ваши письма из Тетюш, то мне всегда приходит на ум смешная мысль, что адрес, по которому вы мне пишете, должен приводить в смущение наших провинциальных почтмейстера и его коллег, и хорошо, если они еще не вскрывают писем, воображая открыть какого-нибудь доносчика... Оказывается, милая мамочка, что следствие по всем делам, где фигурирует ваша покорная слуга и дочь, поручено вести по высочайшему повелению начальнику Московского губернского жандармского управления, генералу Середе, который имеет теперь особую канцелярию в здании департамента государственной полиции. Туда следует адресовать и мои письма и обращаться вам по приезде {т.-е. в канцелярию генерала Середы), а не в Петербургское жандармское управление: я больше не нахожусь в его ведении. Я думаю, что это в отношении скорости делопроизводства лучше. На адресе надписывайте для такой-то. По этому адресу письма будут доходить скорее, потому что уничтожится лишняя пересылка. Я здорова, как всегда, и живу попрежнему . Вы, вероятно, теперь еще кипятитесь, что Олъгина поездка не принесет должной пользы, и, пожалуй, пребывание в Казанской губернии и купанье в нашей реке было бы полезнее, чем сиденье в Аренсбурге; уж подлинно: сидеть у моря и ждать погоды. Целую вас, моя дорогая, а также Верочку1.

1 Одна дальняя родственница.

Хоть бы вы уговорили ее сделать операцию: как-то жутко, что человек относится так равнодушно к неизбежности умереть от рака. Мне кажется, что, хотя ее жизнь нехороша, тяжела, но бывает и в тысячу раз хуже. Впрочем, я не убеждена, что она не думает умирать оттого, что не стоит жить. Если это причина, а не боязнь или упрямство,—то я молчу. Еще раз обнимаю вас и желаю всего лучшего. Куда вы двинетесь в августе?

Вера Фигнер.

10. Сестре Ольге.

3 июля.

Все твои письма получила, моя дорогая Олечка, и номер четвертый и номер пятый. Что касается меня, то совсем не могу принять на свой счет упрека, делаемого тобой, будто я редко пишу. Я знаю наверное, что за июнь послала в Аренсбург три письма, стало быть, каждые десять дней давала весть о себе. Право, это не редко, особенно если принять во внимание, что я посылала столько же и мамаше, посему вооружись терпением и не вини меня. От мамочки получаю известия реже, чем от тебя, и все неутешительны -так как она не поправляется в деревне; значит, зима для нее будет тяжелая. До сих пор ее только и поддерживало то здоровье, которое приобреталось за лето, а то, что она уж начала страдать отеком, показывает на значительное развитие болезни и не предвещает ничего хорошего в будущем. А очень хотела бы знать мнение ее врача и прочесть историю ее болезни. Когда ты вернешься, я попрошу тебя сходить к нему и узнать, как он смотрит на ее теперешнее состояние. Только не говори об этом ни под каким видом мамочке, чтобы не подать ей виду, что я боюсь за ее жизнь, и, если будешь здесь одновременно с ней, то известишь меня письменно, а не при свидании . Что касается твоего предложения приехать раньше, то отвергаю его решительно, как уже несколько раз писала раньше. Об этом и не думай: я мамочка не хочет, и мне не нужно это. Ты доставишь мне истинное удовольствие, если перестанешь пугать меня своим приездом, будешь сообразовать его с желаньем матери и с собственной пользой и удовольствием, исключая меня из тех предметов, которые могут тебе доставлять последнее. Еще будет впереди много, случаев, когда мне придется заявлять по необходимости притязание на твою любовь и отрывать от занятий, книги, для хлопот скучных и подчас неприятных. Боюсь даже надоесть тебе когда-нибудь. Уж лучше не черпать теперь чересчур щедрой рукой, чтобы в случае нужды смелее обратиться с просьбой об услуге. Уж мамочку совестно беспокоить, столько пришлось ей принять из-за нас разного рода мытарств -.для этого нужны нервы более крепкие или более молодые .

Ты спрашиваешь, чем я теперь занимаюсь. Все историей да историей. Читаю параллельно Соловьева и Костомарова. Последнюю неделю читала о смутном времени, которое Костомаров описывает, как настоящий роман — не потому, чтобы он искажал исторические факты или придавал, этой эпохе характер, ей по свойственный, по потому, что она была действительно удивительной и фантастической и вместе трагической. Таким же является paccказ о Лжедимитриях и у Соловьева. Вообще, последний делается живее и интереснее по мере приближении к ноной истории. Это, по крайней мере отчасти, вполне понятно и по большему количеству материала, которым располагает историк, и по большему интересу, который возбуждается в читателе по мере приближения к современности.

Итальянским языком теперь занимаюсь мало, потому что доски не имею; что было в приложении, все статейки прочла, второй части учебника нет, посему пришлось поневоле сказать: стоп, машина. А за английский не хочется приниматься, пока не укрепится как следует в памяти то, что недавно приобретено: боюсь, чтобы не образовалась в голове невообразимая каша. Еще так много пустого пространства впереди, что, если не умереть нечаянно, то можно будет изучить и санскритский, и китайский со всеми десятью тысячами церемоний. И представить себе только, что, может статься, будешь читать в подлиннике Конфуция. Фирдусси и повесть о Наль и Дамаянти. А, быть может, уподобиться рабу божию Симеону Столпнику. Ох, уж лучше Конфуций: последнее горше первого. Но оставим это будущее. И что это за манера у человека смотреть и вперед, и назад, не забывая и настоящего. Противный двуликий Янус мифологии. Лучше буду спрашивать о тебе. Ты купаешься и ни слова еще не сказала, находишь ли разницу между барахтаньем в деревенской нашей речке и купаньем в море. И хорош ли морской песок в Аренсбурге? На берегу Черного моря это настоящий бисер. Ежедневно омываемый волной, он чист до такой степени, что его можно горстями сыпать себе на голову, не боясь выпачкать волосы. Пиши же мне обо всем; обо всех пустяках твоей повседневной жизни. Как проводите день? Занимаетесь ли немецким языком? Верно, очень долго спите и сидите бесконечно за троекратным самоваром. Это-то, верно, и составляет главную помеху для занятий теми пудами книжной премудрости, которые им повезли с столь благими намерениями. Поэтому, думаю, будет всего приличнее пожелать на прощанье тебе и прекрасным незнакомкам, с тобой обитающим,—приятного сна и приятного аппетита. Целую тебя, мою милую, дорогую, прошу писать, любить, помнить, теперь и впредь. От меня жди писем каждые семь или десять дней, или знай по крайности, что я тебе пишу.

Твоя Вера Фигнер.

Писала и вспомнила, что ты мне говорила о моем почерке. Так ли ты обо мне помнишь, как я—что ни одного твоего слова, а тем паче твоего желанья, или того, что тебе дорого, не могла бы забыть. Когда получаешь известия матери, то сообщай мне: этим заместишь промежутки между ее письмами. А от меня передай привет присным по принадлежности.

11. Матери.

7 июля.

Несносная родительница. Что это вы молчите? Скоро месяц, как вами было написано письмо, полученное мной в последний раз. Сегодня 7 июля, а ваше письмо было от 11 нюня. Уж не расхворались ли вы? Да и в этом случае при вас есть грамотеи, которые могли бы известить о случившемся. В канцелярии письма также не лежат, потому что в последнее время довольно часто присылались Ольгины письма, конечно, прислали бы и ваши, если бы они были. В конце концов не на кого жаловаться, кроме как на вас. Вероятнее всего, что вы опять в отъезде и писали мне из каких-нибудь Клярей, и письмо пошло трястись по всему уезду, чтобы добраться до Тетюшей и выйти на прямой путь. Итак, приходится еще ждать как обещанного вами описания вашей жизни, так и ответа на мои многочисленные запросы. Чтобы не забыть, должна теперь же заметить вам, что км ни разу не написали мне, каковы мои кузены, старший и трое младших. Напишите же мне подробно о каждом из них. Можно подумать, что вы отдаете предпочтение девочкам, потому что о них только и упоминаете. Что пишут вам сестры1? Отчего не пересылаете мне их письма? Мне так хочется знать их настроение и всякие житейские обстоятельства, хотя бы и пришлось воскликнуть: «Марфа, Марфа!» Но знаешь, что это не сущность жизни, поэтому и блинами и пеленками их можно интересоваться: вы сделаете мне удовольствие, присылая даже так называемые бессодержательные письма. По поводу последних не далее, как вчера, меня насмешила Ольга весьма комическим, но милым по наивности признанием, руководствуясь которым, до меня не должны доходить известен ни о пеленках, ни о блинах.

Но вы уж, пожалуйста, удовлетворяйте моему разностороннему любопытству, не различая предметов  высших и низших. Ольга пишет, что у них наступили, наконец, жары, и началось купанье. Здесь же вот уже почти неделя, как идут дожди:  темно и холодно, будто осень; словом, настоящее петербургское лето, от которого бегут все, кто может. Вообще же жизнь здесь идет по-старому, о ней нечего и сообщать официально. Могу только закидывать вас вопросами и чаять ответа через бесконечно долгое время. Повторяю просьбу писать почаще, чаще, чем остальным (кроме Ольги), потому что у них у всех есть, кроме вас, близкие люди, и ни Коле, ни Петруше 2 не нужны так вести о вас, как мне; и если вы нас всех равняете, то ваше обычное родительское беспристрастие становится пристрастным. Целую ваши ручки и прошу еще раз сноситься с Петербургом не в пример чаще чем с Миланом и Феррарой или странами зауральскими. Передайте привет всем любящим меня. Еще обнимаю, Будьте здоровы.

Вера Фигнер.

1 Лидия и Евгения, находившиеся в Сибири в ссылке по суду.

2 Братья.

12. Сестре Ольге.

11 июля.

Письмо твое от 29 июня (№ 6) получила, дорогая Ольга, и, помня твою заповедь, пишу как раз в день твоих именин. Ты меня насмешила в высшей степени твоими милыми словами о моей серьезности, так что одно воспоминание об этом проясняет хмурый вид и заставляет улыбаться (на удивление постороннему наблюдению, конечно). Сейчас получила письмо от мамочки с вложением Колиного, который пожинает первые лавры и пышит надеждами и радостью, так что весело читать. При этом жаль стало, что на этом пути не Евгения.

Как хорошо бы было, если бы такие радужные мечты носились теперь перед ней, и мы бы тогда торжествовали, не правда ли? Все это было бы впрок. Представь себе, что мамочка до 18-го имела одно письмо от 30 мая. Удивительное дело, как все идет медленно в этом худшем, т:-е. лучшем из миров. Ты наказываешь мне строго-настрого отвечать на твои запросы аккуратно, но это затруднительно, потому что я отвечаю тебе - не тотчас же, а письма ведь от меня по прочтении отбираются, так немудрено, что кое о чем и забудешь. Только не беспокойся, милая, насчет моего физического и умственного пропитания. До твоего возвращения у меня еще будет что читать: Соловьева я кончила, но думаю еще перечитать некоторых» темы, кроме того, Шлоссера я хочу еще раз прочесть. Это я тебе пожаловалась, когда одну неделю у меня были неприятности, а тогда я не могу читать ничего строго научного, теперь же я давно уже опять в самом историческом настроении и могу поглощать какую угодно сушь и зарываться в глубь времен. Что касается вообще желательных книг, то об этом успеем еще поговорить, скажу теперь толь ко то, что здесь очень многого нет и легче перечислить, что есть, чем сочинения отсутствующие; но я очень xoтела бы иметь Шлоссера «Всеобщую историю», этим бы ты мне очень угодила, потому что Шлоссер составляет теперь для меня бальзам души; и еще надо купить будет Беляева; в прошлом году вышло новое издание, а то он становится уже библиографической редкостью. Относительно статей, о которых ты мне писала, сказать ничего не могу, потому что все, касавшееся их из твоих писем вырвано; так я не узнала даже, какое сочинение ты написала в гимназии. Как раз те письма (№ 4 и 5), о которых ты заявляла, что они вышли длинны, для меня оказались невероятно короткими, из 5-го только конец остался , а  из предыдущего— первый полулист и с прощаньем. В последнем ты пишешь, что читаешь по-немецки Берне в плохо понимаешь. Мой совет: взять что-нибудь легкое — повесть или роман; вероятно, ты сможешь достать что-нибудь легкое у барышень-хозяек; без подготовки мудрено отыскивать смысл в каком-нибудь сочинении при посредстве лексикона, как ты теперь делаешь. Говоришь, что нет практики. Отчего не заведешь какого-нибудь знакомства с иноземщиной? Ходила бы гулять и на купанье с какими-нибудь немками. Вы мне говорили, что старая тетка 1 думала заехать на некоторое время в какие-то дебри; надеюсь, что это не препятствует переписке, и ты передаешь приветствия, заключавшиеся в предшествующих письмах от 20-го и 3-го. Очень рада финансовым оборотам, только неизвестно, какое время это продолжится. Пиши мне, дорогая моя, твоим письмам я всегда рада. Отвечай. Обнимаю тебя.

Твоя В. Фигнер.

12 июля. Письма адресуйте на Пантелеймоновскую, в здание департамента государственной полиции, в канцелярию генерала Середы, такой-то. Он ведет следствие по моему делу.

1 Под старой теткой я разумела Ек. Ив. Долгову, тетку Н. Тютчева, собиравшуюся к нему в Сибирь.

Вчера, 15-го июля, получила, дорогая мамочка, ваше письмо от 7-го. На прошлой неделе я отправила к вам челобитную — писать почаще, а теперь могу повторить то же, потому что предыдущее письмо ваше было помечено 18 июня; итого вы молчали целые 19 дней, это очень большой промежуток. Если ваши глаза затрудняют вас при письме, отчего бы вам, в самом деле, не диктовать их вашему секретарю. Вообразите, что у вас болит палец и вы не имеете физической возможности держать перо в руках — да и диктуйте. Письмо Евгении тоже получила и благодарю; жаль только. что вы ни разу не прислали мне ни одного письма Лидии, я и почерка ее уже не помню хорошо. А Коля-то наш на небесах, хотя только еще в своем воображении, конечно. Хотя мне и пришло на память изречение: «всегда доволен сам собой, своим обедом и женой» при чтении его письма, но его довольство пока не противного свойства. Видно, что ему в голову бросаются первые рукоплескания публики, в думаю, что он в них не слышит звука франков, как его противная Луиза1 . Очень бы хотела услышать его на сцене, собственно для того, чтобы убедиться, играет ли он с чувством; мне все кажется, что его игра должна быть деланной, искусственной, по крайней мере прежде его пение производило на меня нехорошее впечатление, именно по отсутствию увлечения в самом певце, без чего я не думаю, чтобы можно было тронуть других. Пришлите мне как-нибудь письмо Насти2 или Петра, чтобы составить семейную хронику Фигнеров.

1 Луиза--первая жена, брата-певца.

2. Настя—первая жена брата Петра.

Ей-ей, мамочка, вам надо быть веселой, а не скучной. Во-первых, вас так все любят. Я даже становлюсь снисходительнее к эпикурейцу Коле, когда вспомню его теплое обращение к вам. Мне стало даже жаль, что он от всех нас отщепенец, никто из нас с ним не дружен, и я думаю, что он сам сознает, что из всей семьи только вы искренно любите его.

По крайней мере, и в письме обо всех нас нет ни слова. Он сознает, что для нас всех все равно, существует ли он или нет, потому что ни единой нравственной связи между нами нет, и вы одна только—посредствующее звено между ним и нами. Итак, продолжаю, все вас любят нежно, сильно и почтительно. Во-вторых, сыновья ваши имеют более или менее определенное положение с изобильными надеждами в будущем в имеют семьи; две дочери имеют хоть и неопределенные положения, но любят своих мужей и будут находить утешение в детях; наконец, ваша Ольга—прелестное, милейшее существо, и для меня все равно, что дочь, так что положительно, как истинная христианка, вы, кроме благодарности, не должны ничего воссылать к небесам, а червяку достаточно места на ваших озимых и яровых полях—он не должен глодать сердце самой владетельницы. А между тем во всех ваших письмах меланхолия да меланхолия. Хорошо, что утешили вестью, что чувствуете себя хорошо. Теперь у вас, пожалуй, как раз оживление: сбор родственников. Поцелуйте хорошенько тетю Лизу1 и дядю 2. Мечислав Фелицианович 3, наверно, не приедет к вам, чтобы не оторваться от работы.

1 Тетя Лиза—сестра матери, Елизавета Христофоровна Головюя.

2 Дядя—Куприянов.

3 Головня—муж Елизаветы Хрнстофоровны.

Верно, теперь он стал весь серебристый. Каков его младший сын? Целую вас крепко, милая и бесценная. Поправляйтесь, как можно больше. Занимались ли вы это лето цветниками? Были ли у вас цветы, до которых вы такая охотница? Да вот еще что: не советую ездить в Казань в августе с тем, чтобы не заезжать после, а лучше, когда будете совсем выбираться, сдайте весь багаж и на пристани не берите его, он может пролежать в конторе несколько дней; а потом зайдете за ним. А то эти разъезды туда и сюда не дают вам покоя, и плохой расчет хлопотать, везти коробки и чемоданы с пристани в Казань в обратно, или передвигать свою персону из деревни в тряской тележке до Тетюш с тамошней горой. Право, не делайте этого. Обнимаю вас, привет вам, пишите скорей. После того письма, что вы получили 4-го июля, это с моей стороны третье, Видите, как часто я пишу вам, верно, начальству надоедает даже перечитывать и пересматривать.

Ваша В. Фигнер.

14. Сестре Ольге.

Получая некоторое время довольно часто от тебя письма, милая Ольга, я избаловалась, и мне кажется теперь, что ты что-то долго не пишешь. Твое письмо от 6 июля (№ 1) я получила, но, когда именно, не помню. Тебе же я писала 3-го и 11-го и на оба еще не излучала ответа. Хотела дождаться, да, чтобы не проволочить понапрасну времени, взялась за перо, потому что условленные 10 дней прошли. Мамочка писала мне 4-е письмо и прислала еще письмо от Генички 1, продолжающей витать в надзвездных краях, это, впрочем, не мешает ей сажать картофель в огороде. То, что она сообщает о Sophie (Бардиной), порадовало меня: счастье в любви, как видно, не изменяет ей. Хотела бы я очень знать, продолжается ли теперь та романическая переписка, которою она так дорожила и которая, надо полагать, нечто большее, чем простая сантиментальность 2.

1 Сестра Евгения.

2 У Бардиной был жених—француз, студент, который влюбился в нее, когда она училась в университете в Париже одновременно

Ты пишешь о Шлоссере. Я как раз писала о нем в последнем письме (по петербургскому адресу), которое ты не получила оттого, что переехала на другую квартиру. Перед отъездом ты говорила, что берешь с собой некоторые томы его «Всеобщей истории», а я из нее читала только историю Греции и Рима. Относительно же истории XVIII столетия, которой соответствуют по содержанию взятые тобой томы, я не нахожу того, что ты пишешь. Если и видно, что автор—немец, то не потому, чтобы он восхвалял свое немецкое, а потому, что он очень страстно нападает на свои немецкие учреждения, строй жизни, нравы; его горячий патриотизм выражается жалобой и сатирой на тогдашнее внутреннее и внешнее положение Германского Союза. Он не щадит красок, изображая директорию, а Наполеона I изображает гениальным разбойником, но отдает полную справедливость величию переворота, совершившегося перед тем во Франции, и признает его неизбежным, законным и благодетельным для всего человечества. Если иногда, при описании 90-х годов, у него встречаются выражения, очень резкие по отношению к демагогам, то ведь не все божественно, что делается народом, толпой; в период общего возбуждения как в отдельных личностях, так и в массе должны были развиться и проявиться инстинкты и страсти, которые вели к преступлениям и могли бы казаться отвратительными, если бы не было понятно состояние умов и чувств в эту эпоху. Единственное, что мне показалось странным, - это суровое отношение к французским  энциклопедистам. Начитавшись Луи-Блана, я привыкла им приписывать гораздо большее влияние, чем то, которое уделяет им Шлоссер, Когда прочтешь - наряду с критикой значения литературы XVIII века во Франции - описание литературного возрождения в Германии, тут действительно можно подумать, не погрешает ли он; на последнем он останавливается с видимой любовью, так что по прочтении впечатление о последнем ярче и осязательнее, чем о первом. Меня очень забавляло преследование Шлоссером m-me Сталь: он костит ее на каждом шагу. Это тоже один из тех авторитетов, о избиении которых говорится в предисловии. Помнишь, милая моя, я как-то писала тебе, чтобы ты записывала мои просьбы на отдельный листок,—так вот еще одна. Узнай, по приезде, из скольких томов состоит «История России» Cоловьева. Здесь их 12 (недостает 1-го, который я просила тебя поискать у букинистов). 12-й том заканчивается царствованием Алексея Михайловича, но без общего обзора внутреннего состояния России за все 35-летие, что автор обещает в следующей части.
Так как Соловьев умер недавно, года два или три тому назад, а 12-й т. помечен 70-м г., вторым изданием, то, я думаю, должно быть, он успел написать и еще. Непременно узнай в книжном магазине также и о Стасюлевиче и напиши мне, отмечаешь ли ты то, что я прошу тебя сделать. А то я могу перезабыть, надеясь, что тебе все уже известно. В сочинениях Костомарова здесь недостает 6-го тома монографий, а именно 3-й части смутного времени. Закажи букинисту и се. Однако, все книги да книги. Отряхаю прах свой от них и обращаюсь к твоим объятиям. Итак, обнимаю тебя, целую крепко. Пиши и скорее и повеселее. И что это ты все выдумываешь уезжать рано из Аренсбурга. Сиди там, пока останутся твои товарки, и не думай о 20 и 23 августа, как ты писала. Ты и без того много времени потеряла из-за погоды, может быть, август как раз будет хорош. Здесь целые три недели погода была хмурая, почти каждый день был дождь хотя и не непрерывный, но жарких дней не было.

22 июля. Твоя Вера.

15. Сестре Ольге.

2 августа.

Милая Ольга. Со времени получения твоего письма от 6 июля я не получала ни одного; так как я не предполагаю, чтобы ты умерла, и не думаю, чтобы содержание твоих писем было так тяжеловесно, чтобы пароходы, выходящие с ними из Аренсбурга, под влиянием непомерного груза, становились добычею моря, то остается одна догадка, что ты посылаешь мне зажигательные памфлеты, что они остаются в канцелярии, как печальный памятник твоего легкомыслия. Мне же не достаются даже конверты, адрес и штемпель, которые могли бы удостоверить, что в твоей жизни все идет как следует; Если ты мне писала, то прими меры к обузданию твоего язычка, и перед тем, как заклеить письмо, подвергай его цензуре самой рассудительной из твоих подруг, если не хочешь, чтобы я оставалась без вестей от тебя. Это может повергнуть меня в меланхолию, к чему и без тог® располагает осеннее время (сегодня 2 августа), серое небо, дождливые дни и мрачные ночи; прибавь к этому, что не всегда в моих руках очаровательный Гейне, то восхищающий своими поэтическими образами и картинами, то осыпающий своим неподражаемым остроумием, способным рассмешить, я думаю, даже вечно страдающего сплином англичанина.—Зачастую мои [мозговые] клеточки заняты неграциозными ихтиозаврами, плеозаврами, эоценовыми, миоценовыми, плиоценовыми пластами и другими духообременительными предметами, после которых непременно увидишь себя ночью в неприветливых, глубоких недрах земли под тяжестью 1-й, 2-й или 3-й формации, под мелом, гравием, гранитом, песком и пр., и где-то в отдалении будешь слышать могучие шаги гиганта еlephas primigenius и его колоссальных товарищей. Ну, как же при столь удручающей умственной пище сидеть без писем? Хотя я и охотница до вещей зажигательных, но от тебя готова получать лишь теплые письма, которые бы превышали на несколько градусов температуру окружающего воздуха и каменных стен. Этим скромным желанием ты и руководствуйся, обращаясь ко мне письменно. В настоящее время я даже не знаю, писать ли еще и после этого письма, потому Что ты думала выехать 15-го, а если так, то следующее письмо уже не застанет тебя. По этому расчету, если до 12-го я не узнаю, что ты переменила намерение, то не буду больше адресовать в Аренсбург, а буду ждать тебя собственнолично. По приезде исполни следующую мою просьбу: если у тебя будут лишние деньги и ты понадеешься на свой вкус, то купи и отдай сшить для меня кофточку из сукна или легкого драпа (чтобы носить в комнате с моей черной юбкой). Только не ударь лицом в грязь, как случилось со мной при покупке, когда мамочка осмеяла меня и велела переменить, потому что я купила такой материи, которая идет на мужские брюки. Кажется, надо 2 1\2 ар., сшить двубортной, спину до талии, рукава с обшлагом, оторочить черной шелковой тесьмой, ворот чтобы не был слишком вынут и рассчитан не на воротничок, а на кружево; длина рукавов по тебе, не короче, да и вообще примерь по себе. Рукава и ворот обшей черным кружевом, только не машинным, а плетеным, и наверху, чтобы края сходились плотно, и не забудь продернуть двойную шелчинку и на запас промечи где-нибудь несколько; на поясе чтобы непременно была тесемка. Кажется, рецепт полон, точь-в-точь из книги «Подарок молодым хозяйкам». Если не захочешь, то передашь это живописное описание мамаше, для выполнения, если же исполнишь, то закажи тотчас же по приезде, но не приноси, пока не увидимся, чтобы ты мне рассказала, как сделано, чтобы не таскать взад и вперед—это скучно. Ну, теперь прощай. Пожалуйста, не умри, не утони, прокламаций не пиши. Обнимаю тебя.

Мое письмо уже было написано, когда получила твое от 24 июня; но уж не буду переписывать. Ты сообщаешь, что получила 4-е письмо от меня, но за какой период? Если за все время, то это чересчур мало; я помню только, что писала 20 июня, 3, 11 и 22 июля и теперь 2 августа; но до 20 июня я послала, по крайней мере, 2 письма. Что ты, дорогая, молчишь на мои вопросы? Хотя они и могут казаться тебе малозначащими, но ответ на них я хотела бы иметь. Съезди, в самом деле, к кузине1, но только заезжай сначала сюда недели на две, чтобы повидаться со мной, а потом уж поезжай к ней.

1 Какое-то иносказание

Прошу тебя убедительно, как только нога твоя будет на петербургском берегу, сейчас же, моментально сообщи мне адрес для письма к тебе, чтобы до отъезда я могла обратиться к тебе и дождаться исполнения своих просьб. Извини за эгоизм, но исполни. Тебе проехаться будет очень полезно. Хотя я и задержу, но из-за этого не раздумывай. А насчет твоего будущего надо постараться устроить. По крайней мере я буду прилагать усилия. Если думать о поездке, то, в виду моей задержки, не надо оставаться в Аренсбурге больше, чем ты предполагала.

Твоя В. Фигнер

16. Матери.

. Милая мамочка. Не помню уже, когда писала вам, кажется, давным давно. Вероятно, это будет предпоследнее письмо, потому что писать дальше было бы бесполезно: при том запаздывании, которому подвергаются наши послания, едва ли дальнейшие застанут вас в деревне, где вы не пробудете дольше, чем до первых чисел сентября. Во всяком случае, известите, когда вы думаете выбраться из тетюшских дебрей. Последнее письмо ваше было от 15-го. Вы чересчур редко пишете мне, дорогая, и представьте себе, ваша неделя продолжается не семь дней, а целых десять и больше, («следствие чего промежутки между вашими письмами для меня гораздо длиннее выходят, чем для вас самих, и притом вы никогда не отмечаете ни на один из моих вопросительных знаком. Видимое дело,—вы любите более восклицательные; я и сама их люблю, когда приходится писать: «дорогая мамаша, бесценная мамаша, милая мамаша». Не люблю только, что за этим обязательно должны следовать слова: пишите почаще. Что я и сейчас готова повторить трижды семь раз. Вероятно, вы уж опять дома, покончили свои хлопоты в Казани и расстроили опять свое здоровье. Кажется, у вас еще ни однажды не было такого лета, такого обилия хлопот и работ. Мне немножко скучновато, потому что читаю не то, что интересно и что выбрала бы из вольной библиотеки, а то, что есть под рукой, и, представьте себе, хочу заняться судебными уставами; это может дать вам представление о той пустыне Сахаре, которая царит и моей голове, потому что я всю жизнь была одержима духом ненависти ко всему юридическому и напоминающему юриспруденцию, а теперь— трах! Возьмусь еще за свод законом. Нельзя ли посоветоваться с дядей, какой том интереснее. А потом, верно, уж я попрошу вас купить мне руководство Авдеевой или другое более современное по этому же отделу: это будет разнообразить меню каждого дня. Милая мамочка. Извините, что пишу глупости: это оттого, что холодно, как под самыми высокими широтами, почему и мысли находятся в замерзании: умные, как более высшие, уже замерзли, а глупые еще прозябают, потому что обладают большей способностью приспособляться. Третьего дня получила письмо от Ольги. Кажется, дольше 15-го она не останется в Аренсбурге; в таком случае, надеюсь скоро свидеться; а потом начну ждать и вас. На днях у меня явилось маленькое развлечение: доска и грифель, так что занимаюсь итальянскими переводами или пишу разные назидательные memento! И, представьте, последние действуют так, что я от души жалею, что некогда, живя в Саратовской губернии, не привела в исполнение желания, тогда у меня бывшего, вывесить одно изречение над моим рабочим столом. Оно чрезвычайно помогло бы. Но только оно должно было быть написано, по крайней мере, по-итальянски, чтобы никто в уезде не мог прочитать, а так как этот язык был мне вполне неизвестен, то, вероятно, поэтому я и не изобразила его на стене. Теперь я имею в виду еще лучшие изречения, только мне нужен словарь, потому что учебник Больца содержит малое число слов, особенно отвлеченных; Больц большой материалист, что доказывается, кроме всего прочего, и ценой его весьма тощего руководства—«достаточного для дам и детей», как он заявляет, но крайне недостаточного для арестантки, чего, конечно, Herr Boltz и не мог иметь в виду при его взглядах на дам. Когда вы приедете, то непременно попрошу вас купить мне какой-нибудь итальянский роман и словарь, чтобы я могла набрать всяких слов и быть каждую минуту готовой к отъезду в Италию, к папе на покаяние. В ожидании всех этих благ шлю вам свой привет и поцелуй.

Ваша Вера Фигнер.

17. Сестре Ольге.

12 августа.

Пишу тебе, милая Ольга, рассчитывая, что ты выедешь из Аренсбурга только 15-го, а 18-го мое письмо, можно надеяться, будет уже ожидать тебя на курсах. Застало ли тебя мое письмо от 2-го? Если судить по времени, когда до тебя дошло письмо от 11-го, и что ты еще не получила письма от 22-го (видишь, какая я словоохотливая), то едва ли, а там я хотела сейчас же навязать тебе хлопоты по части костюма. Расскажешь уже при свидании. Что же касается до вопроса, где и когда просить о нем, я не знаю, но думаю, что надо обратиться туда, куда адресуешь письма. Досадно, если ты не прочла последнего письма, потому что я в нем поддерживаю твою мысль о поездке в деревню, чтобы отвести душу с твоей любимицей; говорю досадно, так как из-за этого ты, вероятно, потеряла много времени: ведь тебе надо списаться для этой поездке. Но во всяком случае я одобряю твое намерение; знаю, что тебя может останавливать только нежелание оставить меня опять одну, но это совсем не должно смущать тебя. Надо только устроить так, чтобы к приезду мамаши ты воротилась, а то ей трудно будет хлопотать самой при ее водворении; но до этого еще далеко: сна думает выехать 10 или 15 сентября, так что ты не устраивайся основательно и, начавши лето погоней за полезным, заканчивай его приятным, а потом уже засядешь опять за лабораторию и всякую науку. Если в прошлом году ты так усердствовала^ что мать тебя почти и не видала целые дни, то в эту зиму, перед окончанием курса, ты, вероятно, превзойдешь самое себя и уж, конечно, к новому своему огорчению не исполнишь всех летних предначертаний, которые и отодвинутся обычным образом еще на будущее. Биографию Гёте Льюиса я читала: это была одна из первых книг, прочтенных после выхода из института, и произвела такое же впечатление, как и на тебя, только она не показалась растянутой—значит, понравилась. В прошлом году мне летом пришлось перечитать ее и вместе с тем главнейшие произведения Гёте: «Страдания Вертера», «Сродство душ», «Фауст», «Гёц Фон Берлихинген» и пр., и биография показалась мне скучной, а главное, неверной, совсем не дающей настоящей характеристики Гёте, 1как поэта. Ты помнишь, в одном месте Льюис говорит об объективизме Гёте, но не дает ясного понятия, в чем главным образом выражается этот объективизм и д.« каких пределов он доходит. В переводе на простой нами это значит, что он прежде всего был художником, эстетом, жрецом искусства для искусства, провозглашающим: «Не для житейского волненья... не для битв,—мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». В области чистой поэзии и пребывал Гёте, не спускаясь в мутные волны политической и общественной жизни, следов которой напрасно было бы искать в его произведениях. Можно было бы подумать, что он жил в эпоху, бедную событиями, среди условий, не способных возбудить ни общественного интереса, ни патриотических чувств.—Как раз наоборот: перед ним прошли величайшие события XVIII столетия,« и на челе его высоком не отразилось ничего». Действительный статский советник с высоты своего олимпийского величия игнорировал идеи, интересы, общественные страсти тех, которые в глазах его были толпой, чернью. Что касается в частности названных произведений, то «Фаусту» я предпочитаю «Страдания Вертера», и в особенности «Сродство душ» заключают много хороших сцен, но до такой степени сантиментальны, особенно Вертер, что производят претошнотворное впечатление, и теперь уж, конечно, никто не утопится и не застрелится с Вертером в кармане, как то было во время оно. Полагаю, что теперь их читают не для того, чтобы получить эстетическое удовольствие, а для ознакомления при изучении истории литературы. Впрочем, это мнение считается еще еретическим, и на меня еще тогда, летом, раскричался один отец семейства, помянув, как водится, покойника Писарева, когда я высказала это мнение. Прибавь еще то, что все женщины Гёте—истинные немки: замечательно хозяйственные, узко добродетельны, нежно сантиментальны и вместе с тем практичны. Вообще же я думаю, что пространный Льюис напрасно отнял у тебя много времени, можно бы его употребить на что-нибудь более полезное и приятное. Что до меня, то я теперь предаюсь чтению Спенсера, витаю в разных биологических, психологических теоремах и абстракциях, что совершенно мне не но вкусу, и я двигаюсь в этой области самым черепашьим шагом, со скоростью всего-навсего 50 стр. л день. Философии для меня все равно, что пашня: мои мозги не так устроены или, лучше сказать, не так воспитаны, чтобы и занятиях ею находить наслаждение. Я вес собиралась путем упражнения пополнить этот недостаток, да и не приводилось инк-то, а теперь боюсь, что уже поздно исправлять умственную однобокость. Я прежде не терпела и математику, науку отвлеченную, но, приготовляясь к университету, преодолела свою умственную инерцию, исправилась и угомонилась, но теперь, увы, никакого университета не предстоит; для будущей же жизни философия скорее может оказаться вредной, чем полезной, потому что «ум недозрелый, плод недолгой науки» как раз повлечет вовлечет в материализм и спровадит прямо в ад (в чистилище я уже нахожусь и очень хотела бы сравнить оный с дантовским описанием в  "Божественной комедии"). Из этого следует нравоучение: во-первых, ничего не делать без позволенья; во-вторых, если хочешь быть не однобокой, занимайся самовоспитанием в юные годы, пользуясь поучительным примером, который я тебе представляю. А затем, я могу только обратиться к тебе с просьбой, несмотря на философию, которой, надеюсь, ты займешься, и не взирая на послушание, которым ты, конечно, обещаешь отличаться, писать мне не реже, чем ты писала из Аренсбурга, и не считать себя уволенной от этой обязанности с переселением сюда, а то я буду ворчать. Я и без того на тебя зла, потому что ты прекраснодушно мне заявляешь, что тетка 1 может пробыть в глуши до весны, как-будто это безразлично: разве с глаз долой—из сердца вон? Или близкое существо тебе ее вполне заменяет? Одним больше, одним меньше, а в сущности все равно. Или ее воспитанница2 вытеснила в твоем сердце образ старухи, как все молодое вытесняет все дряхлее?

1 Е. И. Долгова.

2 Под воспитанницей условно понималась Ю. Квятковская, сестра казненного А. Квятковского, жившая с Ольгой.

Мы еще поговорим с тобой об этом, или же напиши мне разъяснение. Давно ли ты получала письма от мамаши? Я недавно имела предлинное послание в ответ на мои расспросы о деревенских обстоятельствах и провинциальных новостях. Не забыт и Панфил 1, краснолицый от мороза и солнца, которого некогда просвещал один молодой человек и относительно которого так и осталось неразъясненным, что ему больше нравилось, просвещенье или чай, которым в изобилии это просвещение сопровождалось. Он здоров, этот милый Панфил, и возит вместо нас волостное начальство. Целую тебя, моя дорогая, не забывай меня и моих молений и прошений.

Твоя В. Фигнер.

18. Сестре Ольге.

22 августа.

Собиралась писать тебе еще вчера, милая Ольга, да не достала бумаги; зато сегодня получила письмо от тебя и могу сказать по поводу его несколько слов. Во-первых, спасибо за поощрение, которое ты делаешь моим письмам. Я так легковерна, что принимаю твои слова за чистую монету, а не за средство, чтобы ворона каркнула во все воронье горло, тем более, что в результате ты от этого получишь не кусочек сыру, которого у меня нет, а непитательный листок почтовой бумаги. Во-вторых, описанная тобой комическая "сценка на пароходе напомнила мне швейцарские похождения, когда мы отправлялись в путешествие пешком... Тетка 1 [Бардина] всегда умела провести нас между физическими и духовными Харибдами и Сциллами, благодаря чудесной способности конфузиться только в душе и в случае полного фиаско сохранять вид победителя: нужно ли было разрешить вопрос хозяйственный в кухне, мы все прятались за ее спиной, ссылаясь на ее ловкость и красноречие, но она предобродушно исполняла роль нашего всегдашнего делегата.

1 Панфил—крестьянин нашего родного села Никифорова (Тетюшск. у., Казанск. губ.).

3 Бардину в шутку ее близкие друзья, студенты, называли теткой.

Что-то она теперь поделывает? Было бы поучительно для нас обеих встретиться, не видавшись с 77 года. Впрочем, я, вероятно, поссорилась бы с ней, если бы не удалось уговорить ее остаться в России, у меня всегда на нее были такие надежды! В-третьих, милая моя, что это ты все на себя клевещешь... Люди тебе не могли надоесть, потому что ты их не видала и не знаешь ни того, что в них есть божественного, ни того, что омерзительно; а твои житейские обстоятельства еще не требовали от тебя проявления энергии. Зачем же сомневаться в ней? Что касается до колебаний, то есть много положений, из которых, кажется, выйти без колебаний невозможно. Все дело в том, чтобы они отошли назад; чтобы не возвращаться вспять, когда решение уже принято, объявлено и положено основание его выполнению. Я знаю, что тебя сокрушает, но надеюсь, что общие условия помогут решить задачу. Я все думаю переселить Петра в Никифорове и в виду этого хочу написать ему: ты ему не сообщай о моем проекте, а когда я напишу письмо, ты перешлешь. Я уже писала об этом мамаше; удивляюсь даже, отчего она сама не взялась давно за эту мысль; я нахожу, что решительно все интересы, не только личные, но и общественные, были бы удовлетворены, если бы он водворился на старом пепелище. Петр ничуть не потерял бы, напротив, нашел бы труд более производительный, а стало быть и более удовлетворяющий; как мировой судья или член земской управы, он был бы полезнее разных Горемыкиных, Тихоновых 1, заменил бы нашего дядю; для мамаши это было бы истинным благодеянием, потому что освободило бы ее от хозяйственных забот и создало бы, что еще гораздо важнее, около нее семью, в которой она так нуждается.

1 Горемыкин и Тихонов—земские деятели, консерваторы « ретрограды Тетюшского уезда.

Кроме него, я решительно не знаю, кто бы мог из нас лучше и легче устроить ее старость. Мм все сестры, были бы рады за мать и довольны, что наше фамильное монрепо не запустеет. Мне кажется, Петя не будет иметь ничего против. Только бы Настя не воспротивилась хотя ее мотивы против могут быть лишь самого мелочного свойства; но она, кажется, не особенно способна возвышаться над подобными чувствами, а Петр такой добряк—сможет ли он настоять на своем? Не знаешь ли, каковы их семейные отношения? Имеет ли она на него влияние? Я думаю—да, хотя это влияние должно быть скрытое; но мамочка, которая имела возможность наблюдать их некоторое время, должна вывести определенное мнение на этот счет и, вероятно, говорила тебе что-нибудь по этому поводу; так ты напиши мне поскорее. Во всяком случае, надо поднять агитацию всем миром—собором: матери и нам четырем. Это будет почти «семеро на одного», но в данном случае такой нерыцарский способ нападения, кажется, оправдывается обстоятельствами; Прежде всего надо все-таки дождаться, что скажет Mutter. Обещаю уговаривать ее на каждом свидании. И прекрасно: будет раз навсегда определенная тема, а то я не знаю, как распорядиться моею четвертью часа; кстати, будет чем отвлекать ваши неприятные вопросы. Милая Олечка, ты мне не задавай их больше и ничему не удивляйся, а то у меня есть проект не выходить к вам, и только возможность недоразумения, в роде уже испытанного летом, не позволяет сделать этого. Знай только, что я очень нуждаюсь в вознаграждении и думаю бомбардировать тебя целым рядом посланий. А ты уж не ленись выполнять мои просьбы. В отношении заключенного лучше пересолить, чем недосолить. Но ты, дорогая моя, не будешь чувствовать, что я тебе в тягость, хотя ты собиралась засесть за книги и даже прекратить всякое общение с людьми. Смотри, чтобы тебе не сделалось страшно одной в пустой квартире—пусть кто-нибудь из приятельниц приходит к тебе на ночевку. Целую тебя крепко. От мамаши тоже сегодня получила письмо. Если вздумаешь принести книгу из магазина, то возьми прежде всего Беляева, но лучше подожди мамаши, я еще не имею такой крайности. Читала ли ты Вермореля: «Деятели 48 г.»? Чудная книжка, только производит очень тяжелое впечатление, потому что это не что иное, как история отступничества, написанная для руководства и предупреждения народа и молодежи. Ее можно лишь читать, собравшись с духом, она давит, как камень; но ты прочти ее как-нибудь. Прощай, еще раз целую тебя от души.

Твоя Вера Фигнер.

Не забудь написать мамаше, что после письма от 7 августа я не думаю больше писать ей—все равно не дойдет.
 

19. Сестре Ольге.

[В конце августа ]

Милая Ольга. Ты, верно, уже написала письмо мне после нашего свиданья, и оно находится на путч к моей камере, поэтому нечего п ставить вопросов об исходе твоих хлопот по части квартиры и исполнения моих поручений. Ты, вероятно, сделала подробный рапорт обо всем этом, хотя не думаю, чтобы ты скоро могла опочить от всех дел своих хозяйственных и предаться любимому занятию—книге. А я все хочу уговорить тебя не откладывать окончания курса до следующего года, а посвятить нынешний год официальной науке, обязательным лекциям и экзаменам, чтобы на будущее время быть совершенно свободной и без всяких стеснений располагать и собой и своим временем. Но, может быть, у тебя есть особенные мотивы законтрактовать себя на целые два года, а не одна боязнь массы работы и  необходимость в таком случае уйти по уши в учебники. Но тогда ты могла бы поступить, рассчитавшись с Бестужевскими курсами, на педагогические. Если ты остановишься на мысли сделаться учительницей, то тебе необходима некоторая подготовка к этой профессии на специальных курсах, в виде практического ознакомления с приемами преподавания в какой-нибудь школе. Если же ты растянешь на два года тип и теперешние занятия, то и на будущий год ты не будешь и состоянии уделять часть времени на приобретение нужных тебе знаний. Словом, я не вижу, какой толк выйдет из этого. а что ты свяжешь себе руки, это очевидно, я думаю; вероятно и мамаша не особенно одобрит твои предположения,— по ее правилу: «не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня». Кстати, напиши мне, пожалуйста, как ты относишься к проекту матери: ехать на будущий год в Сибирь к Лидии и Евгении. В последнем письме она выражается так, что и ты поедешь с ней. Прежде она не говорила этого, да и ты, кажется, не собиралась. Ты, вероятно, и не хочешь совсем этого. Я вообще против такого дальнего путешествия при столь плохом здоровьи, как у мамаши, а для тебя это будет полная потеря—уж лучше совсем отказаться от краткого свиданья, чем рисковать своим здоровьем и жертвовать своим временем, пользою и удовольствием. Я мамочке не советую тащить тебя в область тундр и соблазняю благорастворенными странами, которые для вас обеих имеют свое значение; не знаю только, удастся ли склонить ее к столь противоположной вещи. Полагаю, что Лидинька и Геня 1 найдут это лучшим; мне кажется, что и без того для нас делалось больше, чем для тебя, а мамочка, конечно, имеет в виду доставить им своим приездом большое утешение, кроме собственного желанья посмотреть на их семейную жизнь.

1.Геня, Геничка, Женя—сестра Евгения.

Целая история—эти перекрещивающиеся желанья, один якорь— Петр. Скорей надо писать ему, чтобы занялся семейными делами. Вероятно, в следующем письме к тебе напишу и ему, а ты сохранишь его, пока мне ответит мамаша. Надеюсь, оно дойдет. Такая досада: Евгения мне написала, но я до сих пор не получила ее письма; где оно остановилось, неизвестно. Конечно, в нем ничего не могло быть недозволенного, а между тем одновременно посланное письмо мамаши пришло давным-давно. Поэтому я уже не рассчитываю, чтобы оно очутилось в моих руках, а письмо, должно быть, было очень нежное, почему я в еще большем огорчении. Благо времени у меня столько, что девать некуда, и если правда, что «time is money»1, то у меня эти деньги—русские кредитные билеты при самом низком заграничном курсе, я могу предаваться самым бесплодным огорчениям и, вообще, чему угодно; вот я и сокрушаюсь, что после неудачного начала Евгения уже не захочет повторить опыт, хотя, может статься, письмо не дошло благодаря какой-нибудь простой случайности.

1 «Время—деньги».

Последнюю неделю у меня особенно много времени, вероятно, благодаря мистеру Спенсеру, потому что нет никакой возможности читать его без перерыва; после его «агрегатов агрегированных агрегатов единиц» в голове появляются такие агрегаты мыслей, что приходится время от времени закрывать книгу; впрочем, я начинаю входить во вкус и прошу тебя узнать, что это за сочинение его «Основные начала», на которые он постоянно ссылается. Быть может, я попрошу тебя доставить мае оное. Еще хочу заняться тригонометрией—надо будет посмотреть в здешнем каталоге, есть ли здесь; если нет, то попрошу купить. А со Спенсером целая история: спрашиваю второй том биологии, мне приносят второй том психологии; на другой день повторяю требование,—мне приносят 3-й том психологии, а на третий—возвращают 1-й том биологии, который я и перечитала два раза. Это, конечно, не лишнее, два же тома психологии не читала сплошь, а лишь отдельные главы, потому что без первого не хотела приниматься. Вы не выписывали в прошлом году «Отечественные Записки? Мне в высшей степени хочется прочесть одну статью в последней книжке, в конце, экономическая; я не успела дочитать ее, а между тем она для меня интересна до крайности, я была бы тебе очень благодарна, если бы ты мне ее предоставила сюда. Если сами вы не выписывали, то нет ли у кого-нибудь из знакомых, так как можно будет возвратить. Как видишь, ни одно письмо не обходится без покорнейшей просьбы и твоей особе, и, когда я тебе очень надоем, ты на меня раскричись (это облегчает, знаю по опыту), а все же сделай. Не выберешь ли времячко съездить к лермонтовской героине1? Заметь непременно, существует ли у них пианино; она не может без музыки; если им пришлось продать его, то нельзя ли предложить пользоваться вашей роялью. Впрочем, это—если придется кстати... Ходишь ли ты здесь гулять с твоими товарками? В иные дни воздух такой славный, и небо чудесно, и было бы удивительно, если бы вы оставили здесь сразу аренсбургские привычки. Ах, да, что же ваш филолог2? Каков оказался при ближайшем рассмотрении? Быть может, здесь вы будете от него бегать и скрываться. Только при существовании адресного стола это не так легко—ведь вы отрекомендовались не под псевдонимами. Мне почему-то кажется, что он вас будет непременно угнетать своими посещениями а lа Канитферштанд 3, которому на жертву мы предавали в оные времена Mutter. Впрочем, кажется, невозможно обойтись, не имея в семейном доме хоть одного скучного посетителя, и мамочке придется страдать не в первый раз. Надо тебе сообщить здешнюю новость: каждую неделю нас стал посещать доктор4, старичок, как всегда бывает в благоустроенных казенных заведениях, мне он очень напоминает врача в институте, от которого мы все бегали: это воспоминание меня не мало смущает при его появлении, но убежать от него решительно некуда. Зато, вероятно, ему мы обязаны введением дезинфекции; если она не сделает нас бессмертными, то, может статься, сделает менее смертными, а это тоже может иметь значение в глазах некоторых из заинтересованных лиц.

1 Не помню, о ком идет речь.

2 Филолог—какой-то знакомый Ольги и Ю. Квятковской по Аренсбургу.

3 Канитферштанд—шутливое прозвище одного знакомого, фамилии которого была Ферштендиг.

4 Доктор—Вильмс.

Что касается меня, то я сужу больше с точки зрения эстетики: а в последнее время было препротивно войти в камеру—точь-в-точь препаровочная иль плохо очищенные кости скелета, когда, бывало, занимаешься остеологией; ну, а так как теперь ею не нанимаешься, то не знаю, почему бы и выносить этот мерзкий папах. Итак, прогресс заменен не одним мистером Спенсером в области биологии, но шествует твердою стопой и в тюрьме на моих глазах. Поэтому, да здравствует доктор. Хотя он и похож на покойного Дмитриевского1, у которого во всяком случае не было такой классической седой бороды, как у этого: так и кажется, что это сказочная борода Барбароссы, которая проросла стол, над которым сидит дремлющий император. По сказанию, он не умирает, а сидит где-то в пещере, и горах. Впрочем, то слишком поэтическая борода, и здесь  лучше припомнить Автонома Яковлевича 2, о котором ты можешь узнать у мамаши, так как ты сама его не могла видеть по своей маловозрастности.

Прощай же, мои милочка, целую тебя и начинаю ждать. Не получала ли писем от мамаши или Петра? Замолкла ли его поездка за границу? Ведь заводчик думал его командировать туда. Еще все  забываю спросить, виделась ли Евгения с Лидией, когда ее провозили через Иркутск в Киренск, или Лидии этого не дозволили? Жди себе подарок: Лидия мне посылает рубашку и фартук вышитые, но я нахожу, что мне уж неприлично наряжаться, и эти вещи я предоставляю тебе. Лидия вышивала их, когда была в тюрьме в последний раз. Потому она должна быть дорога, как грустное воспоминание. Еще раз целую и обнимаю тебя.

Твоя В. Ф.

1 Дмитриевский—врач в Казанском институте, когда я была в нем.

2 Антоном Яковлевич—бывший крепостной дедушки X. П. Куприянова, получивший некоторое образование, по приглашению наших родителей одно время обучавший нас в детстве.

20. Брату Петру.

4/IX 1883 г.

Прошу мать не читать.

Милый Петя! Ты, вероятно, и не подозреваешь, что и хочу сделать на тебя нападение и вывести тебя из твоего status quo, заставив серьезно подумать о наших семейных обстоятельствах. До сих пор, кажется, никто из нас не помышлял о том, что у нас есть мать, по отношению к которой могут быть обязанности: одни, потому что были с корнем вырваны из семьи, другие, потому что приобрели отдельные привязанности и углубились в свои специальные интересы. Мы предоставляли все течению; но в настоящий момент этой системе невмешательства пора кончиться. Конечно, по отношению к нам мамочка была идеальной матерью, мы ей обязаны всем: в далеком детстве она была нашей защитой от суровости отца, в период нашего развития ее наши основные понятия о добром, честном, прекрасном черпались из книг, ею выбранных и указанных; ее сочувствие и деньги открыли мне и Лидии двери университета; Евгении она предлагала на выбор Мед. академию и Консерваторию; Коля, благодаря ей, мог сначала осуществить свое пламенное желание сделаться моряком, а потом в течение трех лет прожить за границей, подготовляя себя к карьере певца. Ты мог тоже свободно выбирать себе профессию, не стесняясь ни временем, ни средствами. Словом, каждый из нас имел возможность обогатить себя знаниями или предаться искусству; наша будущность зависела и ограничивалась единственно нашими природными способностями и наклонностями. Нам не приходилось испытывать семейного гнета, тратить силы на бесполезную борьбу с родительской полей и, отстаивая свою личность, узнать, что такое труд и лишения. Если иногда мать обращалась к нам с мольбами и настаивала на окончании нами курсов учения, то лишь по имя нашего блага, как она его понимала; эти настоянии были бескорыстны, п. ч. никогда не имели в виду какую-нибудь материальную помощь ей самой; напротив, до последнего дня псе, мы, кроме тебя в последнее трехлетие, жили на се счет, что тоже, конечно, избавляло нас всех от многих тяжелых минут. Когда, наконец, некоторые из нас вступали на дорогу, которой мамаша не сочувствовала и в которую она не перила, она не лишала нас ни своей любви, ни своего уважения. Ее сочувственное слово и дружеская рука была всегда протянута к нам, что бы ни посылала нам судьба: первые ли лавры Коле или тюрьму и ссылку. Таким образом, мы, пятеро, взяли от жизни то, что хотели, распоряжаясь вполне самостоятельно устройством и направлением этой жизни, и все шипы, которые зависят от денег и неблагоприятных домашних условий, были устранены нашей матерью. В настоящее же время эта мать разбита нравственно, немощна физически. Имея 6 чел. взрослых детей, она страдает одиночеством, не имеет ни постоянного ухода, ни непрерывного попечения; с нее не снята тяжесть хозяйственных хлопот и, наконец, ей угрожает ужасный нравственный удар - потеря зрения: атрофия зрительного нерва неминуемо приведет к этому; каково же это для такого деятельного человека, как мамаша, каково для нее будет отказаться от любимого занятия и развлечения—книги! и в какую тяжелую зависимость от произвола и прихоти других это поставит ee! До сих пор с ней жила Ольга, которая одна скрашивала ее последние годы и на которую обрушилась вся тяжесть обязанностей по отношению к больному и исстрадавшемуся человеку. Но я думаю, мы должны заглянуть в будущее: к весне Ольга кончает курс, она имеет свои планы на будущее, ее тяготит домашний обстановка, отсутствие самостоятельности, труда, общественного дела. В 19 лет так трудно втиснуть себя в рамку жизни для одного лица, так хочется испытать свои силы, закалить их лишениями и борьбой, так мечтается о пользе для общества! Эти стремления составляют весь смысл и всю поэзию молодости, и, вероятно, о них сказано: «Блажен, кто смолоду был молод!». Между тем, примирить карьеру какой-нибудь сельской учительницы, не барышни, а настоящей труженицы, трудно, невозможно с тем, что нужно для матери. Ей нужна удобная, уютная обстановка, покой, хозяйственность, семейственность, особенный круг интересов и забот. Поэтому либо матери придется остаться одной, либо Ольге придется замереть, отказаться от всяких попыток переустроить свою жизнь, подавить свои желания и стремления и, совсем не живши, отказаться от всего, что может сделать жизнь привлекательной. Это будет, конечно, громадная, тяжелая жертва, потому что она ведет к подавлению личности, к обезличению. Я думаю, мы не можем относиться равнодушно ни к тому, что может окончательно разбить мамочку, из которой мы, пятеро, вытянули все приятное и полезное, ни к тому, чтоб вся тяжесть теперешнего положения, все обязанности по отношению к ней выпали на долю того младшего члена нашей семьи, который уже во имя одной своей молодости стоит лучшего; не можем допустить, чтоб одна случайность рождения дала одним все выгоды, а другому—все трудности. А вот уже три года, как эти трудности лежат на Ольге и как мрачная перспектива беспокоит и мучит ее, заставляет колебаться, сомневаться, а порой, быть может, отчаиваться: тяжело выбирать между заветными помышлениями, которые составляют все нравственное содержание человека, и матерью. И я настоятельно прошу тебя, Петя, взвесь эти условия и ищи выхода. Единственный радикальный выход из этого я вижу в твоем переезде в Никифорове. Ты, ни обстановка которого, ни привычки, ни вкусы, ни стремления не находятся в противоречии с потребностями матери, ты один мог бы успокоить ее старость, создать для нее домашний, теплый уголок, снять с нее материальные заботы, оставив ей одно—развлечение, согреть ее своим вниманием и постоянными заботами. У нее был бы родной приют, семья, в которой она так нуждается. Что ты мог бы потерять при этом? В общественном смысле ты теперь бесполезен, твой труд идет в пользу лица, предпринимателя 1, а не общества; по отношению к рабочим ты бессилен улучшить их экономическое положение, п. ч. ты сам—наймит, только хорошо оплачиваемый, в умственном и нравственном смысле ты не можешь влиять на них и потому, что тебе нет времени, и потому, что ты для них барин: живого общения между ними и тобой быть не может, они, вероятно, не переступают порога твоего жилища.

1 Половцева, у которого брат-инженер служил на заводе.

В экономическом отношении ты можешь стать в Никифорове не хуже, чем на заводе, п. ч. я ручаюсь за себя и за Лидию, что мы скорее не возьмем и копейки из средств, которые дает именье, чем допустим, чтобы материальный расчет помешал устранить неприятное положение матери и Ольги. Да Лидия, собственно, и не нуждается в деньгах, кроме суммы, которая посылается Александровой1; я же нахожусь на казенной квартире, стало быть, обеспечена вполне. Кроме того, ты ведь не переменился же за эти три года? Твои потребности невелики, в этом случае, кроме Николая, все мы на один манер. Но, переехав в Никифорове, ты мог бы взяться и за общественно-полезный труд, ты мог бы служить по выборам: по крайней мере твое трудолюбие и честность шли бы впрок не заводчику, а земству. Какое бы место ты ни занял, ты приносил бы на нем всю возможную пользу; твой голос был бы всегда за экономию и бережливость, за расчетливое употребление общественных денег; ты хлопотал бы о народном образовании, о школах и лучшем персонале учителей, ты заботился бы и о хороших врачах и фельдшерах, о больницах; ты думал бы серьезно о правосудии, которое имеет такие тесное отношение к крестьянской жизни. Словом, у тебя была бы целая перспектива сделаться нужным, уважаемым и любимым. И если чего-нибудь еще недоставало бы в Никифорове, то только присутствия ребенка.

1 Варвара Ивановна Александрова—подруга моя и сестры Лидии по университету и революционному кружку «фричей», осуждена по «процессу 50-ти» (впоследствии жена Натансона).

1 Варвара Ивановна Александрова—подруга мои и сестры Лидии по университету и революционному кружку «фричей», осуждена по «процессу 50-ти» (впоследствии жена Натансона).

Напрасно мамочка, которой я писала о плане, чтоб ты переехал в наше старое гнездо, говорит, что никогда не решилась бы перетащить тебя на неверное; что служба по выборам не обеспечивает человека от интриг партий и пр. Во-первых, она всегда видит худшее, а мы все, я думаю, верим, что полезного человека по прихоти не набракуют; во-вторых, не было, по-моему, еще и примера такого в Тетюшском уезде, п. ч. там чересчур велик недостаток в людях; ни дядя, ни Мечислав 1 никогда не могли пожаловаться ни на какие происки или интриги.

1 Головня.

Затем, мать говорит, что поселить тебя там — значит сделать батраком на нас; конечно, это дурное слово и скверное положение; только при солидарности и дружбе, которая существует между нами, при отсутствии мелочности и денежных дрязг это положение—немыслимое, и не может угрожать тебе-, и выше находится указание возможности сделать тебя самостоятельном и обеспеченным. Мать пишет, что она и сама чувствует, что не в силах продолжать хозяйств, хлопот и жить хоть несколько месяцев в полном одиночестве; что за это лето она металась то к своему брату, то к сестре, но везде тосковала, нигде не находила себе места, в самом же Никифорове, одна, с чулком в руках, за невозможностью читать, проводя вечера и скучных думах и грустных размышлениях, она пришла к заключению, что дальше невыносимо так жить. Как выход, она указывает на возможность сдать землю в аренду. Ну, а насчет себя как? Она не подозревает, что она давит Ольгу, что ее мизантропизм, недоверие к людям, безверие в более светлое будущее гнетут ее, что она обрывает ежедневно те цветы, которые каждому так дороги и которые мучительный процесс, называемый жизнью, и без того, в свое время, оборвет и безжалостно растопчет; только—что тогда останется от человека? Не сознавая этого, мамочка рассчитывает не расставаться с единственным существом, которое осталось при ней, тем тяжелее для нее может быть открытие. Войди только в это положение. Не должны ли все мы, которые, говорим о любви к матери и которые, конечно, чувствуем ее, искать сообща средство предотвратить удар и выразить делом эту пресловутую любовь?

Не подумай, что вместо одного, я хочу подставить другого: с твоей стороны я не вижу решительно ничего против, искренно убеждена, что все говорит за. Я даже думаю, что было бы в данном случае непростительно при твоих условиях не выполнить долга перед матерью. Может ли иметь что-нибудь против этого Настя? Не думаю, по крайней мере, я не вижу серьезных и уважительных возражений с ее стороны. Разве она не истинный член нашей семьи, чтобы вникнуть не с личной точки зрения в теперешнее наше положение? Разве мать не была всегда добра к ней, разве мы все не радовались ее вступлению в семинарию, разве мы все не одобрили вашей свадьбы? Разве, наконец, мамочка не вывела ее сестру на самостоятельную и хорошую трудовую дорогу учительницы? Я думаю, все это привязало Настю к нашей семье помимо любви к тебе, так что она вместе с другими готова будет притти на помощь. Конечно, со стороны вас обоих нужно вполне открытое и искреннее поведение, п. ч. без внутреннего чувства, что вы можете дать матери, которой нужно именно это чувство? Подумайте же оба; невозможно оставлять все в нерешенности и на произвол судьбы. Надо выйти из своего индивидуального мирка и из пассивного отношения к судьбе других. Надеюсь, Петя, что ты не отяжелел, не потерял предприимчивости и чуткости, что ты не испугаешься перемены, переустройства и предложишь матери снять с нее заботы. Нужно, чтоб она верила, что ты найдешь себе удовлетворение в новой обстановке, п. ч. жертвы она не захочет, а в се глазах невыгодно для тебя бросать службу на заводе и переселяться в Каз. губ.; чтобы уломать ее взгляды на твои материальные выгоды, надо энергично оппонировать, настаивать, Я думаю, что нет ничего более естественного, как желание укрепиться на родной стороне, с которой связан всеми воспоминаниями, как взять в более молодые руки управление именьем, как желанье быть полезным земцем и независимым работником на самого себя и как стремленье жить близко ко всем родным. Удивительно, как это мамочка сама не придумала давно. Обнимаю вас обоих. Прощай.

 В. Фигнер

Дядя мог бы повлиять на мать своим одобрением.

21. Сестре Ольге.

11 сентября.

В пятницу вечером получила три твоих письма, милая Ольга, когда они уж значительно потеряли интерес, благодаря бывшему свиданью. Сегодня, пожалуй, я не собралась бы тебе писать, хотя это составляет почти мое обычное времяпрепровождение по воскресным дням, но дело в том, что меня угнетают «Lettres cho'isies de m-me de Sevjgne», которые у меня в руках вот уже третий день: во-первых, это претолстая книга, во-вторых, печать очень мелкая, а в третьих, в этих письмах слишком много места занимают признания в любви m-me de Sevigne к ее дочери. Я, собственно, взяла их, благодаря упоминанию Шлоссера, упоминанию, сильно заинтересовавшему меня своей мягкостью,—полным контрастом с суровыми нападками на знаменитую Сталь. Но три дня под ряд читать эти письма—я не в состоянии даже ради Шлоссера, тем более, что мне не угрожает экзамен из истории французской литературы у институтского Lejeune1, пред которым надо было бы прославлять их, как образец du style epistolaire.

1 Учитель французского языка в Казанском институте.

 He дурно хоть то, что пред тем я прочла по Маколею историю Англии за период 1680—1696 гг., к которому как раз относится часть этих писем,—это придает им некоторый исторический интерес. Ты, конечно, припомнишь, что это—время царствования Людовика XIV во Франции, свержения Стюартов и водворения Вильгельма Оранского в Англии, время всевозможных войн этого последнего против всех, так как ведь он всех задирал. Что на меня произвело впечатление из твоих новостей, так это известие о смерти Тургенева, которого мне очень жаль; я его очень любила, только не за «Новь», а за многое другое. Признаюсь, его «Отцы и дети» всегда также коробили меня, что бы там ни говорил Писарев: чувствуется, что автор не сочувствует «детям», оттого от рассказа так и пышит холодом. Бедный Тургенев. Сколько людей были им недовольны в разное время! «Новью» осталась недовольна молодежь 70-х годов, к которой она имела отношение; бурю но поводу «Отцы и дети» в 60-х гг. утешил только Писарей; наконец, еще незадолго до моего ареста мне пришлось слыша серьезное мнение, что и Рудин не что иное, как пародия на передовых людей; что Тургенев хотел осмеять в нем проповедников идей, всю жизнь остающихся на фразе, не находящих себе насущного практического дела, не знающих, как применить свои силы и способности, не умеющих ни пристроить себя лично, ни воплотить в жизнь свои любимые идеи; что он умышленно поставил своего героя в такое положение, чтоб показать, что самые их идеи не имеют под собой почвы; что они—фантазия, бредни, неосуществимые и бесплодные и, по самой сущности, осуждающие человека на то, чтобы он в конце концов чувствовал я считал себя лишним. Я была как раз под свежим впечатлением только-что перечитанного Рудина, нечаянно попавшего мне под руку, когда услышала это мнение, а это впечатление было таково, что заставило меня оппонировать самым настойчивым образом. В самом деле, мне кажется, что это уж чересчур: разве можно осмеивать в столь симпатичных красках? Разве к кому-нибудь Тургенев выказывает больше симпатии, чем к Рудину? По крайней мере, когда я уже не и первый раз читала эту вещь, когда, стало быть, и содержание не могло поразить меня своей свежестью, я все же не могла не расплакаться—такие трогательные страницы там есть, такой теплотой и чувством проникнуты они. Мне кажется, весь роман верен действительности, взят прямо из жизни, а Рудин—чистейший продукт нашей русской действительности, не пародия, не насмешка, а настоящая трагедия, которая совсем еще не умерла, которая еще живет, еще продолжается, и, по-моему, иопсе не хотел Тургенев унизить Рудина или идею, представителем которой он является. Неужели кроме [свойств ] личности и идеи, которую личность проводит, нет никаких других элементов, о которые может разбиться—-личность, как нечто скоропреходящее, навсегда, а идея—на время не найти себе осуществления? И почему это тип Рудина мог явиться только в русской литературе, в русской жизни? Идеи, кажется, общечеловечны, не имеют национальности, стало быть, порок не в идее; но едва ли и в личности, потому что Рудин вообще даровитый и недюжинный человек, и если он неспособен, так уж верно вследствие каких-либо чисто национальных недостатков, но тогда дойдем до абсурда, что нация неспособна к проведению известных идей в жизнь. Независимо от свойств личности и от качества идеи, может быть, бывают обстоятельства и времена, когда неудача только и возможна: нельзя ни перерасти своего времени, ни создать всех нужных условий, ни переделать людей; поэтому, мне кажется, что неудача не доказывает ложности идеи и не унижает неудачника. Впрочем, все это, я думаю, старая истина, тебе давно известная, и скучная для чтения. Но, право, мне так жаль Тургенева и хотелось поговорить о нем. При его жизни мне не удалось ни разу видеть его; одно время он думал приехать в Цюрих, но со злостной целью—посмотреть на студенток (он собирал тогда материал для «Нови»), и весь наш кружок должен был предстать пред его очи; мы очень боялись неестественности такого знакомства и были рады-радешеньки, что этот приезд не состоялся. Много позже мы могли1 еще больше радоваться, когда вышла карикатура, некоторые сцены которой я в памяти не могу отделить от ехидных сцен Welt-schmerzer'oв Незлобина. Целую тебя, моя дорогая, и мамочку также. Я думаю, она, пожалуй, уже находится в твоих объятиях, довольная твоими распоряжениями и заботливостью, а если еще не приехала теперь, то, наверное, приедет ко времени получения сего послания. Книг я еще не получила. Вперед не делай таких глупостей: сидеть в канцелярии по 3 часа. Я решительно прошу тебя об этом: мне это очень неприятно.

Твоя Вера.

23. Матери и сестре Ольге.

20 сентября 1883 г.

Вчера получила паши письма, дорогие мамочка и Ольга, ваше от 9-го из Нижнего, а Ольгино от 11-го и 13-го. Как видите, они не могли уже представлять большого интереса и были в роде «после ужина горчица». Я не писала вам в воскресенье нарочно, поджидая их, чтобы ответить, если что понадобится. Да, чтобы не забыть, письма Коли мне не передали, уж, право не знаю почему, так что вы, при случае, расскажите мне своими  словами о его житье-бытье. На свидании вы так сказали: «а вот прочти», что я невольно вспомнила, как вы некогда нам рассказывали сказки и говорили точь-в-точь также, когда мы забегали вперед, горя нетерпением узнать, съест ли медведь Машеньку или нет. Ведь это было чуть ли не единственная сказка, которую вы знали, зато вы рассказывали ее мастерски, и я как сейчас помню все ваши интонации и ораторские приемы. Но на этот раз мое любопытство так и останется надолго неудовлетворенным. Очень рада тому, что Ольга пишет о вашем здоровье; что и по ее мнению и по мнению мрача вы поправились за лето, я же не могла вас рассмотреть как следует: в приемной всегда полумрак, да и вы еще имеете обыкновение не снимать шляпы и платка. Пожалуйста, вперед разоблачайтесь, чтоб я могла вас обозреть как следует,—тем более» что под впечатлением «В лесах» Печорского вы своим одеянием напоминаете мне матушку игуменью, "адамант благочестия"—Манефу, а я желаю, чтобы вы одни были у меня в помещении, когда я имею удовольствие лицезреть вас. Но все же, несмотря на мрак, вы мне показались довольно веселой, верно, на первых порах от радости, что увидались после пяти месяцев разлуки; посему я опасаюсь, что это хорошее настроение скоро исчезнет, а главное, как бы я не навела на вас тоску и скуку, особенно, если вы предпримете разные экскурсии; да и погода такая холодная и сырая -хоть не выходите по таким дням; я буду клясть себя в случае, если вы простудитесь; по таким треклятым дням даже нашему брату, арестанту, нет охоты выйти из камеры; я так в две минуты замерзаю при такой температуре и каждый раз думаю, какой угрюмый характер должны иметь тс, которые родились и выросли в таком неприятном климате. То, что я вам сказала про чтение,—правда; кроме психологии Спенсера, ничего нового не остается читать; журналы, как вы знаете, я всегда имела под руками, всегда следила за всеми лучшими статьями, начиная с 70-го года, а здесь как раз собраны журналы за последнее десятилетие. Да ведь журнальные статьи большей частью представляют легкое чтение, а в тюрьме надо что-нибудь тяжеловеснее для ничем не занятых мозгов. Узнай, милая Олечка, сколько томов во всеобщей истории Б1лоссера и сколько она стоит.—Чтобы не затруднять тебя часто такими справками, ты возьми в нескольких магазинах книжные прейскуранты; тогда тебе не придется ходить для того специально. С сегодняшнего дня я вновь .погружаюсь в изучение итальянского языка, так как имею Больца вторую и третью части. Это стоит твоего романа, потому что в них много рассказов, стихов—я в восторге от количества; думаю, что и качество сойдет. Ты спрашиваешь о моих успехах. Я могу теперь читать, свободно понимая, беллетристическое, хотя часто встречаются слова, которых не знаю, поэтому не могла бы сделать буквального перевода. Но теперь, когда одолею 2-ю и 3-ю части, то уже запас слов у меня будет большой, и я перейду к английскому. Жаль, что не сразу учебник был у меня весь—-у меня было столько лишних часов, ничем не занятых. Все училась бы, да училась. Напиши мне, милая Ольга, что ты читала за последние три года, кроме журналов, и в этих последних читала ли такие статьи, например, как статьи в «Отеч. Зап.» но вопросам экономическим? И затем, как ты надеешься, будет ли у тебя оставаться сколько-нибудь времени от занятий по курсам и за исключением времени, необходимого па чтение вновь выходящих журналов? Я думаю — нет, хоти ты и предлагаешь себя маме в чтицы и в учительницы для девочки. Об этой последней нечего говорить, что гораздо лучше, чтобы мамаша ее учила, потоку что это будет для нее некоторого рода развлечением и даст возможность утянуть у нее несколько времени для отдыха глазам. Следи за этим, а то мамочка не может сидеть, сложа руки, а между тем это может очень дурно отразиться на ее зрении; потом его не воротить уже назад. Писала ли ты еще от себя Петру? Хорошо было бы, чтобы он знал, что все родные одобряют план его приезда в деревню—это бы его побудило, может быть, действовать энергичнее на жену. Буду ждать с нетерпением, что-то он нам ответит—отказ бы был бы таким разочарованием, я не хочу и думать о нем. Теперь мамочка, верно, уже отдохнула с дороги и напишет мне длинное послание; быть может, я дождусь его раньше, чем унижусь с вами и устно узнаю все домашние новости и подробности Одиссеи от Казани до Питера; в последний раз я ничего не успела расспросить о разных присных. Ты спрашивала меня насчет катарра твоей подруги: лечиться надо ей, а главное, соблюдать диету, обедать где-нибудь на дому, например, у нас. Неужели она хворала, когда жила у мамочки под крылышком? Что поделывают сестры? Евгения здорова ли и пишет ли? Вы давно молчите что-то о них. Милая Лидочка, как хотелось бы побеседовать душа в душу. Да едва ли когда придется, даже, пожалуй, и не придется. Прощайте, мои дорогие, крепко целую нас обеих, пишите почаще и поинтереснее, как проводите время. Вошли ли в колею обычной жизни? Каких лет воспитанница ваша? Были ли вы у глазного врача? Все это для меня очень любопытно. Перечитывая старое, я наткнулась на пещи, которые Ольга, верно, не читала и которые я ей усердно рекомендую: это 2 статьи Кедрова в «Деле» за 71-й или 72-й год, под заглавием: «История сельского и городского устройства в Западной Европе»—«Современное Обозрение», кн. 10 и 12, и по тому же вопросу в «Знании» за 71-й год две статьи: Мэн—«Сельская община на востоке и западе». Последняя—компиляция книги того же названия, но очень сухой, юридической. Запиши, чтобы при случае взять. Очень интересно. Целую вас крепко и обнимаю.

Вера.

Привет сестрам и братьям. Перевезли ли Тургенева? Была ли ты на похоронах, и что была замечательного? Ты о кофте не хлопочи, думая, что не угодила. Не ленись писать только, остальное—вздор. Напиши же Петру поубедительнее, как только можешь. Целую тебя от души.

Вера Ф.

23. Матери.

3 октября 1883 г.

Ваше письмо, милая мамочка, от 19 сентября получено мною 24-го, а Ольгино от 23-го—вчера. Колино письмо мне также передали, а о получении писем от 11-го и 13-го я уже извещала вас. После свиданья и писала один раз, 20-го или 21-го, вы, вероятно, уже получили: больше не писала в ожидании, что в субботу увижусь—раньше, чем дойдет послание. Напрасно ты, Ольга, выводишь какие бы то ни было заключения из количества моих писем: человек прихотлив ч может поступать одинаково при различном расположении духа и различно при одном и тем же состоянии. Я как раз провела эти две недели очень приятным образом, как никогда: три дня читала Тургенева III, IV, V томы, т.-е. лучшие его произведения: «Накануне», «Дворянское гнездо», «Первая любовь», «Отцы и дети», «Ася» и т. д., потом взяла Некрасова: «Мороз—красный нос», «Коробейники», «Несчастные», «Трубецкая», «Балканская».

Во всем этом так много прекрасного, что я забыла о полиции в обширном и узком смысле и все, что из существования оной проистекает. После такого отдохновения сам чорт не показался бы мне страшным, не только мистер Спенсер; поэтому I том его «Психологии» прочла весьма благополучно, так что начала быть о себе лучшего мнения и дерзнула даже помышлять о "Логике" Милля, книжице весьма объемистой и. должно полагать, зело премудрой. Она мне внушала спокон века спасительный страх, хотя мне и было очень завидно смотреть, как ее поглощала одна товарка по университету, которую профессор химии называл ферментом, а мы попросту «гороховой колбасой» за ее происхождение из Libau или Mitau. Она надеялась по прочтении книги заговорить логично, что было целью чтения, но я да и другие не заметили благотворных следов—логика барышни не возросла. Это, конечно, не мешает мне желать прочесть эту книгу с более скромным желанием—доставить полезную гимнастику моему мозгу. А как бы я хотела преумножить свою логику—я не могу и выразить: она мне так понадобится на суде; хотя там не разговоришься, но тем более она необходима для краткого мгновения, в пределах, законом и председателем дозволенных, а то я с испугу, пожалуй, скажу только: а, а! бе, б.! А кажется, я не неглижировала своим образованием: в Цюрихе была даже членом особенного ферейна из одних женщин, русских студенток; целью его было тоже научиться логически говорить—потому мужчины и не допускались, как конкуренты, которые своим красноречием и веками накопленной логикой могли препятствовать нашим упражнениям. И мы упражнялись, уверяю, добросовестно: читали рефераты о самоубийстве и о Стеньке Разине, о Кабэ и Сен-Симоне; спорили до хрипоты о теории ренты Рикардо, о законе народонаселения Мальтуса и распустили ферейн, только дойдя до вопроса о том, должно ли при социальном переустройстве разрушить цивилизацию или можно отнестись к ней снисходительно и сохранить ее для обновленного человечества. Этот вопрос так глубоко затронул страсти, что мы точно белены объелись: некоторые пролили даже кровь—не ужасайтесь: из носу, от волнения, а не от удара с чьей-нибудь стороны; спорили, спорили, никак не могли перекричать друг друга, разделились на партии, объявили, что примирение невозможно (о логике и забыли, но, вероятно, никто не сомневался, что она на его стороне), и после этого уже не собирались вместе. Этот ферейн был потом окрещен названьем «дикий», быть может, благодаря нападкам на цивилизацию, быть может, потому, что из него были исключены мужчины, что могли находить несообразным с идеей равноправности, столь присущей XIX веку. Я была тогда умеренной—стояла за цивилизацию, находя довольно жестоким заставлять человечество вновь завоевывать то, что оно приобрело с такими жертвами; но другим казалось, что в ней-то и кроется корень социальных бедствий.

Однако, все это было отступлением,—которое никак нельзя назвать коротким,—и пора воротиться. Итак, я читала с удовольствием Спенсера до пятницы включительно; но тут начались катастрофы: в субботу вы не пришли, лучше сказать, вам не дали свиданья; в воскресенье—письмо от Ольги пренеприятное, расстроившее меня, думаю, надолго, хотя по этому письму этого вы и не увидите, но это доказывает только справедливость поговорки—«не судите по наружности». Между прочим, скажу одно: в былые времена няня, Наталья Макарьевна, бывало, все спрашивала, не бобо ли пальчик, или головка, или горлышко и т. д., и все мы часто говорили бобо при всякой неприятности, потому что знали, что за этим последует: няня нежно уложит на свою кровать, поставит свой самоварчик, вытащит заветные баночки с вареньем, мешочки с сухой малиной и пр.; напоит всласть, а потом начнет рассказывать о разбойниках, о кладах, о знаменитом Быкове, грозе Казанской губ., и пр. А теперь, когда Ольга меня все спрашивает: не бобо ли то или другое, то хоть бы у меня лопнули легкие или треснуло сердце, так от этого ничего не произойдет. Поэтому совершенно довольно, что вы можете видеть мое лицо, похожее на полинялый ситец. Каждую неделю тюремный врач надоедает своим официальным вопросом: как ваше здоровье? Но я не могу ему запретить это и потому внимаю, как Щедрин описывает, как при проездах «знатных иностранцев» полиция сгоняет народ, чтобы кричать «ура» или стараться кричать. Мотайте себе на ус, что хотите, но позвольте мне Пить самой собой; не делайте мне замечаний, хотя было ими того, что я не могу говорить с вами прямо. И писать буду, как придется—ведь у меня может не быть материала, а за краткое извещение, что, мол, здорова, чего и вам желаю, вы не поблагодарите. И потом охота отпадает, когда знаешь, что ответ получишь через 20 дней. За сим целую вас обеих и желаю всего хорошего. Не посылайте сестрам моих писем, я уже просила об этом.

В. Фигнер.

24. Матери и сестре Ольге.

20 октября.

Бесценная мамочка и дорогая Ольга. Во-первых, тысячу раз целую вас, в особенности мамочку, потому что она вчера была в высшей степени интересна, так что я все бы ее целовала, да целовала; а еще она отперлась, что получила мое письмо от 20 сентября, в котором я просила, чтобы она не напоминала мне раскольничью игуменью. На этот раз она была просто очаровательна и своей меховой шапочке и воротничке. Будьте всегда такая, милая мамочка, потому что я хоть и нигилистка, но не без эстетических наклонностей—люблю хорошие лица, музыку, цветы и приводу. Смотрите ж, старайтесь быть интересной. После целой недели катастроф на меня опрокинулись удовольствия: свиданье в третьем часу, когда я уже находилась в чаду глубоких соображений, что с вами случилось, и как мне примириться с мыслью, что больше не буду видеть вас. Я остановилась на том, что куплю Шлоссера и не буду расставаться со стариком; утром опять удовольствие—письмо от Ольги (от 1-го); потом, так как мне нечего читать, вчера я взяла Крашевского «Чудаки» и, откатав с 6 часов вечера к половине десятого, не хотела звонить так поздно—спрашиваю бумаги—дают сейчас же: обыкновенно с ней целая история, потому что здесь бумага все равно, что изюм в Обломовке, изюм, который выдавали повару счетом и который был за многими замками; потом вдруг приносят мазь для глаза, о которой я помышляла уж пять месяцев и о которой просила доктора в позапрошлую субботу. А в перспективе еще блуза, сшитая по парижским выкройкам. Ох, это уже чересчур, я думаю, даже это не к добру, и меня поразит снова какая-нибудь катастрофа или, по крайней мере, какой-нибудь катаклизм; уж это ваше дело отвратить вашими материнскими молитвами от меня все несчастья, начиная от ячменя на глазу и кончая нашествием иноплеменников. Но, сказать по правде, милая мамочка, я многого не слыхала из того, что вы говорили, потому что и слушала, и думала зараз—отчего и произошел в голове маленький хаос; посему было бы недурно, если бы сведения о Лидии и Евгении мне еще раз повторили, если они заключают еще что-нибудь интересное, кроме того, что Лидия поправилась и похорошела, стала настоящей королевой, а Сажин1 пользуется доверием своего хозяина.

1 М. П. Сажин, за которого в 1884 г. вышла замуж в Сибири сестра Евгения.

А что пишет сама Геничка о своей жизни? Вы что-то, давно не присылали мне ее писем. Относительно Коли радуюсь. Напомните ему, пожалуйста, его дебют в качестве семейного регента при въезде в Каргалу, когда ваши драгоценные детки, отпущенные без старших за сорок верст, вздумали угостить соседей серенадой; полдороги мы упражнялись на удивленье всем татарам, через деревни которых проезжали, и раздражая всех собак в окрестности, а, подъехавши, как грянули: Коля начал неверно, остальные подхватили, кто в лес, кто по дрова, и вышел такой «шумит, гремит Гвадалквивир», что со стариком Филипповым1 чуть не сделался преждевременный удар, потому что ему представилось, что его исконные враги— карабурнашевские татары2, знаменитые конокрады, угоняют его конский завод; изнеженная Верок расплакалась на плече Надежды Алексеевны, а этой последней не сделалось дурно только по недоразумению. Понятно, как нас кисло впустили,-—хоть поворачивай оглобли назад: хозяева старые были чуть не с нашатырным спиртом в руках и компрессами на головах. Если бы не молодежь их, то мы готовы были итти домой даже пешком, и только поздно вечером была замечена комичная сторона происшествия и оценено, что оно исходило из чистого сердца. Просто потеха. Ну, как может Пети не захотеть поселиться в местах, где было много веселых приключений и уморительных эпизодов; где он выпаливал с старосветской долгушки многочисленную публику, при чем безногая Верочка3 летела в одну сторону, самовар и другую, чашки со звоном падали в траву, маленькому Коле4 грозила опасность сломать и другую ногу, а сам возница оказался в неудобном положении вверх ногами.

1 В. Ф. Филиппов—мой свекор; Надежда Алексеевна—его жена; Верок—их дочь.

2 Карабурнаши—селение Тетюшского уезда.

3 Вера Шулинская, дальняя родственница.

4 Коля Семенов—родственник.

На его месте я никогда бы не допустила, чтобы на этих местах укоренился Разуваев. Ну, милая Ольга, я должна у тебя просить прощенья, что я раскричалась в последнем письме; ты ведь знаешь, я прекапризная, и потому не прими к сердцу: в таких случаях Юрий (Богданович) обыкновенно принимал смиренный вид и говорил: «Все претерпели мы, божии страннички», и все начинали хохотать; так и ты улыбнись, пожалуйста. Мне хочется написать тебе как-нибудь длинное послание, тогда же я тебе сообщу и списан книг для чтения; жаль только, что каталога-то у меня нот; многие вещи помещены в журналах разных годов, а каких именно, я не помню наверное, а в хороших каталогах помещены и эти сведения. Ну, дорогие мои, прощайте. Хорошо бы, если бы и мамочка мне писала, потому что ваши письма разнородные и не заменяют друг друга, да и мне иногда надо писать вам разнородное, и потому я иногда буду писать каждой особо. Целую вас, дорогие. Занимаешься ли ты, Ольга, иностранными языками? Правда, тебе ходить далеко, может быть. Но ты говорила, что ходьба тебя не может затруднять. А я бы очень хотела когда-нибудь услышать, что ты не только Берне читаешь в подлиннике, но и письма Джек Блек. Когда ты их превзойдешь, то, пожалуй, сама сделаешься писательницей, ведь когда-то ты пробовала сочинять комедию, когда была еще в гимназии; или твое творчество кончилось, и муза замолкла? О, милая, подвизайся и в один прекрасный день утешь меня своими успехами. За блузу благодарю; еще не примеряла, но воображаю и жалею, что она ко мне попала, когда я человек легальный: прежде такая удивительная штука сама по себе могла бы меня легализировать своим видом, придавая буржуазную наружность, как это делал некий брош, который я носила с особым шиком и который возбуждал зависть всех подруг, пока я его не отдала в лотерею, чтобы не привязаться к этой безделке. Пиши же по-прежнему, несмотря ни на какие помехи.