В ЕГО

ПИСЬМАХ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ПОЛИТКАТОРЖАН

1935

СОБРАНЫ И ПОДГОТОВЛЕНЫ К ПЕЧАТИ

В. И. ФИГНЕР

ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА КАТОРЖАН И ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ 193б
 

1

АЛЕКСАНДР БАРАННИКОВ — НАРОДОВОЛЕЦ.

В 1925 году вышла книга «Александр Михайлов — народоволец».

В ней А. Корба и я собрали весь печатный и рукописный материал о Михайлове, скопившийся к этому времени: воспоминания, статьи в журналах, биографические заметки, документы из историко-революционного архива (показания, объяснения на суде) и, наконец, письма из тюрьмы к родным и товарищам.

В книге, выпускаемой теперь, речь идет о другом члене Исполнительного комитета партии «Народная Воля» — друге и товарище Александра Михайлова — Александре Баранникове.

К сожалению, материалов о Баранникове очень мало, хотя в революционном движении он не прошел беследно: во всех описаниях борьбы с самодержавием мелькает его имя. Но оно упоминается лишь в связи с фактами его политической деятельности — проявлением его личности во вне, а в воспоминаниях товарищей (А. Корба, П. Ивановская) он обрисован тоже недостаточно.

Среди документов, имеющихся у меня, есть, однако, еще пачка его тюремных писем к родным, которые я думаю поместить здесь.

Когда, несколько лет назад, я была в Крыму, в Гаспре, одна из отдыхающих сказала мне: «Моя дочь, слышавшая ваше чтение из «Запечатленного труда», узнав, что я в одном доме отдыха с вами, просила написать ей о вас — «какая вы в жизни».

Но если люди интересуются вопросами, каков тот; или другой деятель в жизни, то не представляет ли -хотя в меньшей степени — интереса вопрос, каков он в своей переписке? В особенности, когда данный деятель ушел из жизни и, кроме писем, никаких других документов личного характера не оставил.

Эти письма обнимают непродолжительный период — от ареста 25 января 1881 г. до марта 1882 г., когда, после приговора «по процессу 20-ти», Баранников был переведен в Алексеевский равелин, из которого уже не вышел.

При скудости других источников его письма к родным, при всей односторонности, присущей тюремной переписке, все же приоткрывают его внутренний мир, его отношения к самому себе, к своей деятельности, к жизни и смерти.

С этой точки зрения, я думаю, и надо судить о них.:

Говоря о Баранникове, нельзя не говорить о Михайлове и не сопоставить их, потому что Михайлов имел исключительное значение в жизни Баранникова: его, как революционера, можно сказать, создал Михайлов и Михайлов же ввел его в революционное движение.

В детстве и в юности они были связаны дружбой, и с тех пор жизнь того и другого тесно переплетала. В революционной деятельности они стояли рядом: оба сначала были членами тайного общества «Земля и Воля», а потом членами партии «Народная Воля» и входили в Исполнительный комитет ее. Арестованные, они судились по одному и тому же процессу и, заключенные в Алексеевский равелин, оба умерли в нем, связанные и в жизни и в смерти.

Равно твердые и мужественные, в равной степени преданные революционному делу до конца, они были по характеру и темпераменту, способностям и роду деятельности различны и представляли своеобразные, отличные друг от друга типы революционеров своего времени.

Но для того, кто изучает внутреннюю сторону социально-революционного движения и людей, участвовавших в нем, самая несхожесть их, быть может, представляет интерес.

Александр Михайлов по натуре и по роли в революционном движении был организатор-строитель. Стоик централизации, он являлся последовательным и упорным проводником идеи объединения и дисциплины в партии и ее группах1.

1. Очень показателен в этом отношении материал, собранный в книге "Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли»." Изд. политкаторжан, Москва , 1932.

Сам — человек долга, цельный и дисциплинированный, доводивший до конца всякое дело, за которое брался, он требовал того же других, не допуская шатаний и отступления. Легендарный блюститель общей безопасности товарищей и соблюдения правил конспирации, так необходимой в жизни и в нелегальной деятельности, в случае прегрешений он выражал осуждение со строгостью и прямотой истинного революционера. Воспоминания всех, его знал, сходятся в мнении, что революционная деятельность была его единственной страстью; других он не знал, и радостей вне революции не искал.

Это был человек с большими внутренними ресурсами, которые, вероятно, помогли бы ему выдержать долгое тюремное заключение, не сломи его физически-материальные условия равелина.

Другим был Александр Баранников. Он не носил аскетического образа революционера. Им владел сильный инстинкт жизни, которую он понимал лишь в полноте ее. В ней он хотел все испытать, изведать; взять все, что она может дать и что он от нее может взять. В письмах он прямо и говорит, что взял все: испытал борьбу, успех и неудачи, большие радости и горести, великие напряжения воли и счастье преодоления препятствий; нашел удовлетворение всех стремлений и желаний... В итоге, зная, что ожидает его впереди, он называет свою жизнь счастливой.

"Во мне,— говорил он,— есть способность безошибочно определять важность, серьезность, прелесть переживаемой минуты. Когда я чувствовал, что счастливая минута приближается, я всегда мысленно произносил:- «Это жизнь, пользуйся ею; извлекай из все, что в ней есть хорошего; не зевай, а то пройдет она и уже больше не вернется. Я в это время напрягал все свои силы, храбро шел на приступ и с брал то, что мне было нужно.- Не даром, конечно, это давалось, много крови приходилось портить, тем больше счастья было, когда цель достигалась! В жизни своей я был искренен, любил все прекрасное, никогда с умыслом ни от чего хорошего не отворачивался, и не жалею об этом. Все стороны жизни теперь известны; все явления поняты; ничего таинственного в ней не осталось. Мне могут сказать, это отвлекало меня от главного, от моей настоящей цели. Нет, тысячу раз нет; нет,— при моей по крайней мере натуре,— я должен был все знать, со всего срывать завесу, все видеть так, каково оно в действительности. Теперь я могу, имею право говорить, что жизни действительно прекрасного, прекрасного без белил и румян, без помощи куафера, и что только кажется прекрасным, а в действительности уродливо безобразно».

Казалось бы, страстный темперамент, алкание полноты жизни, познание всех сторон и проявлений должны были соединяться с экспансивностью и, порываясь, обнаруживать себя.

Однако эта черта психологии Баранникова не oбнаруживалась и выявилась только в многочисленных высказываниях в его письмах. И, быть может, не меня одной, но и для других товарищей по «Народной Воле» она явится новой, настолько внешность этого молчаливого товарища маскировала ее.

«Я не был речист»,—говорит он о себе... И в другом месте отмечает: «В своих поступках я был искренен, но это не значит, что я был откровенен в разговорах». «Очень, очень редко я открывал кому-нибудь свою душу; боялся я этих излияний».

«Я не был речист!». Мало того, что "не речист", он был крайне молчалив, редко и кратко выражал свое мнение; никогда я не слыхала от него ни одного рассказа о ком или о чем-нибудь — не только о сильных .переживаниях, но и о внешних подробностях и случаях жизни. Эта всегдашняя сдержанность и молчаливость при его наружности глубокого брюнета не русского типа придавали его матовому смуглому лицу характер неподвижной мрачности.

Фомин в записке начальству, открывая после продолжительного отказа назвать себя, свою настоящую фамилию — Медведев, упоминает, что в Киеве (в бытность там Осинского, ко времени покушения на прокурора Котляревского и убийства жандармского офицера Гейкинга) появился человек с физиономией "дикой", и повторяет этот эпитет не раз, повидимому, находя его очень подходящим.

Но «дикого» в наружности Баранникова, о котором, не называя имени, он ведет речь, не было решительно ничего.

Правда, когда однажды на заседании Исполнительного комитета случилось назначить нашими представителями Желябова и Баранникова для приема нового члена, при чем, по уставу, ему предварительно разъяснялись суровые требования: отдавать все силы революционному делу, жертвовать всеми связями и самой жизнью по требованию организации и нерушимо хранить тайну ее состава и деятельности,— М.Н. Ошанина, при общем смехе, сказала: «Желябова — чтоб говорить, а Баранникова — чтоб устрашать».

Но это была шутка, удачная по противоположности общего облика этих двух «лиц, а вовсе не потому, что вид Баранникова имел в себе что-нибудь «дикое», устрашающее.

Баранников был человек дела, а не слова — не пропаганды, а действия. Для него, одаренного пылким темпераментом, с его жаждой жизни, активной борьбы преодоления препятствий, пассивное состояние было нестерпимо. Говоря в письмах о жизни, которую ведут родственники, и называя ее неприглядной, бледной, скучной, Баранников с внутренним содроганием восклицает: «Одна мысль о том, что я мог .бы так же провести свою жизнь, как и вы ее проводите, приводит меня в ужас. Нет, счастье не в покое, не в тишине, а в борьбе; оно не приходит само, его надо поймать, и блажен тот, кто его поймал!!!...»

После ареста, попав в тюремное заключение, он переносит его в мучительном непрерывном раздражении.

Большинство заключенных, после первого периода возбуждения, дают волю заглушенной обстоятельствами потребности в умственном труде и погружаются в чтение: книги, расширяя их горизонт, дают забвение наступившей тесноты жизни и то удовлетворение, которое человек получает при работе мысли.

Баранников, после краткого периода умственного пробуждения в возрасте гимназических лет, как-будто замер в своих умственных исканиях. Во всей его переписке лишь в одном письме он упоминает, что прочел Шлоссера, Дрэпера, Гервинуса, и совсем не видно, чтоб книга занимала большое место в его тюремном одиночестве1.

1 В другом письме он останавливается на книге Гартмана.

Если бездеятельность предварительного заключения выводила его из себя и он с величайшим нетерпением ждал суда и приговора, то перспектива каторги без срока казалась ему несчастьем, которое нельзя себе и представить. Без цели, без преодолений жизнь для него была бы не в жизнь. Но он был уверен, что его ждет смертная казнь, и ждал, можно сказать, предвкушал смерть на эшафоте не с горечью, а с удовлетворением, как достойное увенчанье жизни. Смерть вместо увядания в старости лет являлась для него желанной и прекрасной. В этом отношении очень характерно письмо, в котором он говорит, что почти каждый человек в начале жизни идет по восходящей линии; доходит до высшей точки развития и расцвета сил и, остановившись на момент, медленно ниспускается или стремительно срывается со своих высот. Он, с своей стороны, предпочитает, чтоб его жизнь оборвалась в зените, при полном обладании всеми силами. Упадка, увядания он не хочет.

Приговор в 1882 году не к смертной казни, а к каторге без срока был для него ударом: к смерти он был готов; он ждал ее; привык к мысли о ней; со странной жестокостью он все время убивал в себе инстинкт жизни, — быть может, потому и убивал, что этот инстинкт был силен в нем. В письмах к родным он постоянно говорил об ожидавшем его конце и, казалось, совсем сроднился с представлением о нем... И вдруг — вместо быстрого, легкого и «довольно приятного», по его словам, конца — каторга без срока. Заточение на всю жизнь.

Он был в отчаянии... Но недолго после приговора продолжалось для него постылое существование...

Семья Баранниковых проживала в уездном городе Путивле. Его отец владел там домом и имел 100 десятин земли городскими участками. Он был военным, служил на Кавказе в Эриванском лейб-гренадерском полку близ Тифлиса; там он и женился на грузинке. Простудившись в одном из походов, он заболел и, выйдя в отставку, вернулся на родину в Курскую губернию, где и умер, когда Александру Ивановичу было 5 лет. Василий, брат Александра, бывший на 7 лет старше, после колебаний в выборе поприща поступил тоже на военную службу и в 1881 г., когда Александр был арестован, служил в Болгарии начальником артиллерийского склада в Рущуке. Следующая по возрасту сестра — Надежда — была в это время уже замужем (в Путивле) за нотариусом Якубовичем, а младшая — Мария, — закончив образование в Смольном институте, жила при матери.

Семья Баранниковых была типично провинциальная, с религиозными предрассудками, доходившими до того, что женитьба Василия Ивановича на двоюродной сестре породила семейные неприятности, так как считалась грехом, заслуживающим чуть не проклятия. В общественном отношении это были люди, далекие не только от понимания стремлений тогдашнего молодого поколения, но и от либеральных идей своего времени. Из такой семьи уж никак не мог бы выйти революционер.

Но определяющее значение в жизни Баранникова имело знакомство с А. Михайловым, -влияние его личности и его идей. Семья Михайлова жила в Путивле, как и Баранниковы. Его отец, землемер по профессии, владел по-соседству с ними домом, а в уезде имел хутор. Семьи были знакомы, и мальчики дружили между собой. В начале они и учились вместе у домашнего учителя, жившего у Баранниковых. Гимназия разлучила их: Михайлов уехал в Новгород-Северский и поступил в классическую гимназию, а Баранников был принят на казенный счет пансионером в военную гимназию в Орле. Но летом, на каникулы, оба приезжали к родителям, часто видались, вели, по словам сестры Баранникова, долгие разговоры и, уединяясь от остальных членов семьи, «секретничали».

Михайлов дома привык к мягкому, ласковому обращению отца и матери, людей патриархально простых, добрых и прямодушных. Попав в Новгород-Северский, в чужом городе, в классической гимназии он оказался в учебном заведении, пропитанном «немецким духом», с неспособными учителями и грубым начальством. В атмосфере окриков, выговоров и наказаний он чувствовал себя одиноким и несчастным, находясь в постоянном напряжении в ожидании неприятностей., Чтоб уйти от гнетущей действительности, он погрузился в книги, которые вскоре сделали его по развитию выше многих одноклассников. Но в гимназии были и такие юноши, которых уже коснулся дух времени. Самостоятельно или под их влиянием Михайлов стал устраивать кружки самообразования, пытался издавать журнал, привлекал товарищей к чтению и коллективной выписке книг для их собственной библиотеки.

Понятно, все духовные приобретения он привозил в Путивль и там приобщал к ним Баранникова.

Какова была военная гимназия в Орле во время пребывания в ней Баранникова, сведений нет. Возможно, она не была так безобразна, как классическая гимназия в Новгород-Северском. Во всяком случае в письмах Баранников не жалуется на нее. Сам он, повидимому не отличался ни особенными успехами, ни шаловливостъю. Мельком он даже роняет, что "был пай-мальчиком". Не встреть он Михайлова, быть может не вырос бы в того Баранникова, которого мы знаем. Михайлов пробудил его, приезжая в Путивль.

Не даром же они уединялись от других членов семьи и «секретничали».

Говоря о периоде, когда ему было 13 лет, в документе 1875 года Баранников ни о ком другом, как о Михайлове, говорит: «Я встретился с человеком, который первый заговорил со мной не так, как другие, от которого я впервые услышал правду; он указал мне путь, приведший к сознательному стремлению, определенным целям. Путь этот был — разумное чтение». И он «набросился» на книги. Его развитие шло лихорадочным темпом. «Как степной ураган, налетел на меня и помчал в неведомую даль бурный, убивающий одних и оживляющий других поток новых мыслей, не приходивших до того ни разу в голову. Под иx напором душа разрывалась на части, сердце беспокойно работало; я принимался горячо молиться, отгоняя от себя все сомнения; с лихорадочным нетерпением проглатывал все попадавшиеся на глаза , ища в них ответа на эти страшные вопросы. Но, понятно, такого ответа, какой мне был нужен,  короткого, ясного и определенного, я в это время не мог найти».

1875 год был годом окончания Баранниковым военной гимназии. Михайлов в то время был уже в Петербурге и свободно выбирал для себя высшее учебное заведение. Он шел самостоятельно — родители не стесняли его в выборе.

Не то произошло с Баранниковым. Тогдашняя литература уже воспитала в нем народолюбческие стремление: он хотел сделаться врачом и рассчитывал поступить в Медико-хирургическую академию. Брат и в особенности опекун — некто Тюряков (последний по расчетливости дать подопечному образование бесплатно) воспротивился этому,. Пропитанные преувеличенным почтением к военной профессии, семейные хотели, чтобы, подобно отцу и брату Василию, Александр стал тоже военным. На этой почве разыгрался конфликт, дорого стоивший нашему Баранникову. Мать желала, а брат Василий и опекун требовали, чтоб он исполнил их волю.

«Ты говоришь, что если я не пойду в военную службу, то прекратишь со мной всякие сношения,— пишет он по этому поводу брату.— Помни же, что причиной этому не я, а ты; ты первый этого пожелал. Желал бы я знать, думают ли последовать твоему примеру и прочие члены моего семейства (мать, Надя, Маша); если да, то, следовательно, вам и не нужно знать моего летнего местожительства, сиречь адреса. Прощайте и, как вы этого пожелали, навсегда. Знайте, что я скорей пущу себе пулю в лоб, чем обращусь к вам за помощью при таких отношениях.

Тяжело, но необходимо».

...Однако следовать своим стремлениям без материальной помощи, хотя бы на первых порах, было невозможно. Раздраженный и гневный, он подчинила и поступил в 1-е военное (Павловское) училище в Петербурге.

«Я исполнил вашу общую просьбу, т. е. поступил в училище,—извещает он родных.— По совету воспитателя1 я поехал в Петербург, конечно, на свой счет (как тут пригодились мне деньги Михайлова), и остановился в гостинице, а воспитатель между прочим хлопотал уже о принятии меня в училище.

1 Военной гимназии

На другой день я был принят. Да, сколько душевной пытки, нравственной борьбы и присутствия духа истратил я на этом деле; но все это меня не смущало, но, когда пришлось итти просить, чтоб меня ради Христа приняли в училище, о, как мне было это тяжело, как накипала у меня в груди злоба и ненависть. И что за цель была у вас настаивать на поступлении моем в училище? Неужели вы думаете, что из меня выйдет порядочный офицер? Нет, нет, нет».

Так на первых шагах жизни Баранникову пришлось испытать унижение, пережить моральный разрыв с родными и узнать внутренний разлад между собственными склонностями и действительностью. При таких условиях трудно было ждать, чтобы желания семьи увенчались успехом.

2

Между тем духовный рост Баранникова, ускоренный свободным выбором книг, шел и в училище в том же направлении.

«Чтение и товарищеские разговоры еще в гимназии натолкнули меня,— говорит он в показаниях,— на массу допросов, разрешение которых с каждым днем становилось для меня все более и более настоятельным. Получив возможность читать все, что вздумается, главное внимание свое я обратил на те книги, на тех мыслителей, которые так или иначе отвечали на эти вопросы. Рядом с этим я получил возможность получать и книги запрещенные: газету и журнал «Вперед», сочинения Лаврова, Бакунина и других. Явилось страстное стремление познакомиться с жизнью и действительными страданиями людей, испробовать силы в борьбе за народное благо, за народное освобождение».

Так кончился 18-й год его жизни и в начале 19-го :совершилось, наконец, то, что давно уже подготовилось, закончился период юношеских мечтаний», и он :вступил в жизнь, в настоящую, в действительную жизнь».

Как же произошло это вступление? Довольно оригинально: чтобы вырваться из училища, он симулировал самоубийство: написал и отослал своему ротному командиру письмо, в котором, указывая на невыносимый душевный разлад от несоответствующего его склонностям вынужденного выбора карьеры, объявлял о своем решении покончить с собой в волнах Невы... Затем из училища ушел и, симулируя самоубийство, оставил на берегу Невы казенную одежду.

Для начальства и родных с этого часа он умер.

... На берегу его ждали товарищи-революционеры; ем передали необходимое платье, деньги, паспорт, и тот же вечер он выехал из Петербурга.

Он нырнул, но не в волны реки, а в «народ».

Михайлов направил его в Ростов-на-Дону, где в то время собралась компания социалистов-пропагандистов, чтобы отправиться на юг на сезонные полевые работы. Там были: М. Попов1, Боголюбов (Емельянов), Хотинский2 и др.

1 Будущий шлиссельбуржец.

2. Боголюбов и Хотинский—будущие землевольцы со времени основания общества «Земля и Воля» осенью 1876 года.

Из этого примера можно видеть, что весной 1876 г., когда Баранников впервые вошел в революционную среду, движение, характерное для 73 — 75 гг., еще продолжалось в том же направлении. «Хождение в народ» не было отвергнуто. Но темп движения изменился . Прежнего подъема уже не было; всероссийское стремление учащейся молодежи к «опрощению», к «слиянию» с народом приостановилось, но психология истекших лет, настроение в общем сохранилось — отдельные лица и группы повторяли опыт. Между тем жизнь в условиях самодержавия дала тяжелый урок: жертв полицейских розысков по пропаганде было множество; сотни арестованных наполняли тюрьмы и не месяцами—годами ждали решения своей участи; десятки сходили с ума, кончали самоубийством и умирали от заболеваний в тяжелом заключении... А пропаганда, обнаруженная жандармами в 35 губерниях, не дала результатов, которых ждали революционеры: народе отклика они не встретили — крестьянские массы остались неподвижны.

Объективно — движение потерпело неудачу, но среди уцелевших еще не слышалось голосов: «Остановимся! Подумаем и подведем итоги, обсудим будущее».

Итак, войдя в связь с ростовскими товарищами, Баранников начал свое «хождение» в Земле войска донского в поисках работы. В письмах он в восторженных выражениях говорил о своем настроении во время этих странствий. Должно быть, 19-летний юноша тогда впервые почувствовал себя вполне свободным; все путы, связывавшие его, были сброшены; принуждение со стороны родственников и опекуна, интернат военной гимназии, постылое юнкерское училище, карьера, навязанная чужой волей,— все бесповоротно отошло в прошлое вместе со всеми колебаниями и душевным раздвоением, и это окрыляло его. Самое имя — и то было сброшено: он — новый человек, и новая, неведомая жизнь стоит перед ним! Весь юг наводнен пришлым рабочим людом, которого из центральных губерний сюда пригнала нужда на сезонные летние работы. Поле для наблюдения и сближения с народом необозримо; встреч — сколько угодно. Работая в качестве косаря, батрака, грузчика, рыболова, он побывал в Ростовском, Таганрогском, Миусском, Мариупольском, Бердянском уездах, испытывая на себе нее обычные невзгоды рабочей жизни: ночевал под открытым небом, у телеграфных столбов, в старых амбараx и на базарах. «Ночью беспощадно кусали комары, днем жгло солнце, непривычная обувь натирала ноги», плечи отягощала котомка... Однако — «Эх, время, время счастливое! — восклицает он.— Как хорошо жилось тогда, как легко дышалось, каким восторгом наполнялась по временам душа!». И, забывая, к кому в письме он обращается,—к людям, для которых спокойствие и благополучие составляют в жизни все,— он продолжает: «Эх, господа, если бы кто-нибудь из вас мог заглянуть тогда в мою душу, с какой радостью, думаю я, променял бы он свое прочное, обеспеченное положение на [мое] полное случайностей, неудобств...» Странное впечатление производит теперь пафос, с которым он восхваляет перед братом свое бродяжничество. В воспоминаниях некоторых лиц, живших в деревне или «ходивших» в народ, встречаются страницы, полные чувства удовлетворения и одушевления; оно вызывалось сочувствием, которое встретила их пропаганда или их личность в народе. Но Баранников не пропагандировал. И его чувства при одном воспоминании о той полосе жизни, мне кажется, можно понять только в связи с той страницей, где он говорит о полноте жизни, о жажде познать и изведать все про явления ее. Повидимому, в то время, в свои 19 лет, он имел эту полноту: богатство и разнообразие, хотя по рой и тягостных, но острых переживаний, неожиданных, непривычных и привлекательных в необычности своей. Общение с природой, которого лишен городской житель, должно было также давать ему наслаждение.

Путешествуя по деревням и селам, Баранников, разумеется, был одет крестьянином. Тогда эта крайность; еще не была откинута: положение рабочего считалось необходимым для сближения с народом.

«Самобытная» форма деятельности в виде рабочего или крестьянина требовала «опрощения», начиная с одежды и до отказа от привычек, потребностей культурного человека, отказа от всякого рода интеллигентного труда. Это была ломка, невозможная для человека, рожденного и воспитанного в обстановке культурного  круга, и вела к маскараду, плохо скрывавши барское происхождение, и к курьезам, над которыми потом смеялись.

В Ярославле я и Каминская тщетно искали на базаре демократические сапожки на маленькую ножку Бети.  Морозов, отправляясь в деревню, ложился на солнце, чтобы загар скрыл белизну лица 19-летнего сына предводителя дворянства. При «хождении в народ» когда его пригласили в избу пообедать, он за столом удивил хозяев: не зная крестьянских обычаев и не обратив внимания на то, что крестьяне, хлебая из о щей чаши, опускают ложки по очереди, он хлеба да хлебал, невзирая ни на какие очереди... и был сконфужен. А Лукашевич (Александр), отощав на пустых деревенских щах, серьезно обсуждал с товарищем прилично ли купить селедку в сельской лавочке, «когда они пошли в народ?» Они съели ее прикровенно, околицей.

Не обошлось без смешных положений и с Баранниковым. Однажды он нанялся было в работники к крестьянину. Хозяин велел ему запрячь лошадь, но оказалось, что он и хомута на лошадь надеть не умеет! В другой раз, поймав на себе обычного в деревнях паразита, он с удивлением спрашивал товарищей, «что это за  белая блоха, которая не летает?» Так, в своем поведении и ежедневном обиходе, новичок в несвойственной ему среде, он бросался в глаза своей несуразностью, обличавшей, что он не свой брат. «Ко мне относились подозрительно, с недоверием,— свидетельствует он сам.— Неудивительно, что «разговоров по душе» было мало»...

Поняв, что в трудовой среде он чужак, Баранников увидел, что мало «опроститься» в отношении одежды — надо научиться работать, сделаться работником, и тогда станешь в простые искренние отношения с окружающим трудящимся людом. Для этого он отправился  в Астрахань к товарищам-социалистам и поступил в знакомую им кузницу, где начал работать молотобойцем, что соответствовало его недюжинной физической силе. 

Работая в кузнице, Баранников учился мастерству, присматривался к рабочим и их отношению к хозяину, и опять-таки, по собственному признанию, «никакой нелегальной деятельностью не занимался».

Так прошел год со времени его исчезновения из Павловского училища; в апреле 1877 года он вернулся в Петербург. Там за время его отсутствия произошли многие важные перемены.

3

Я уже говорила, что в первой половине 1876 года прежние революционные группы находились в состоянии распада, движение приостановилось в своем развитии, революционеры стояли на прежней позиции.
Однако в умах отдельных лиц происходила работа, рождались сомнения, новые чувства и настроения. У более опытных, оторванных преследованиями правительства от практической работы в деревне, в часы раздумья являлось критическое отношение к пройденному пути, к написанной программе, которой следовали в 73—75 гг., и к прежней форме деятельности в народе. Являлось сознание, что эта программа и форма требуют  пересмотра на основе пережитого опыта с его доверчивой верой, что крестьянин — социалист и революционер по самому положению своему, как учил Бакунин, и что достаточно нескольких годов (лет 5!), чтоб пропаганда завоевала в народе большинство, которое и совершит социальную революцию, как говорил Лавров, быть может, даже без сопротивления меньшинства, которое подчинится в виду безнадежности борьбы...

Влияние социалистических идей и социалистического рабочего движения Западной Европы ослепляло поколение первой половины 70-х годов; оно мешало осознанию русской действительности, мешало взвесить различия между культурными конституционными странами Запада с их свободой слова, собраний и союзов и положением нашей родины с ее бесправием, административным произволом и всевластным самодержавием.

Одушевленная последним словом социалистической мысли и движимая горячим желанием -притти на помощь действительному освобождению своего народа, революционная молодежь отправилась в поход, не представляя себе трудностей и препятствий на пути и не имея элементарных возможностей для распространения идей в населении, не тронутом культурой и даже простой грамотой. И рассыпалась по территории России с огромной задачей — приобщить народ к социалистическим идеям и организовать его силы для революции.

Те участники движения, которые жили в деревне более продолжительное время и имели возможность внимательнее всмотреться в жизнь и настроения народной массы, отчетливо видели, что у нее есть свои собственные идеалы и чаяния, и не могли не заметить равнодушия к социалистическим идеям при попытках найти им поддержку. Они видели, что крайности, характерные для движения, следовало откинуть, требования от личности уменьшить, а программу, стремящуюся к идеалу и построенную на основе западно-европейской социалистической мысли, свести с теоретических высот на реальную почву русской действительности, считаясь с укладом жизни и культурным уровнем нашего, тогда чисто земледельческого народа, и в деятельности своей исходить из его нужд, требований и стремлений, как они выработаны им в ходе истории.

Все эти мысли и соображения, бродившие в умах отдельных лиц, вдумчиво относившихся к итогам своей деятельности, нашли свое выражение осенью 1876 года в коллективной работе нескольких более опытных товарищей, вынужденных временно жить в Петербурге. Они всесторонне рассмотрели пройденный путь, взвесили недочеты и ошибки и на основании критики и анализа выработали тезисы, которые должны или лечь в основу последующей деятельности. Выдающуюся роль при этом сыграли бывшие чайковцы: с одной стороны — Юрий Богданович и Иванчин-Писарев, деятели в деревне, а с другой—Марк Натансон, его жена Ольга и Драго, работавшие в городах. Марку Натансону, талантливому организатору, имевшемy в Петербурге и в провинции обширные революционные связи, выпала счастливая доля на основе выработанных принципов собрать вокруг себя как уцелевших от разгрома прежних пропагандистов, так и те свежие силы, которые сложились в средних и высших учебных заведениях в течение истекших лет.

Главным принципом новой программы оставалось попрежнему утверждение, что только переворот экономический может вполне обеспечить интересы трудящихся, только он может дать им действительную свободу.

Признавая, что у народа есть собственные идеалы и требования, программа указывала, что надо вести не пропаганду социалистических идей, пока далеких для народа, но агитацию во имя тех требований, которые  имеются в народе и им сознаны. Как сознанные, эти стремления, согласные в общем с духом социалистического учения, не требуют пропаганды, но остаются пассивными, не переходят в действие. Задача  революционера — возбуждать активность народа, пробуждать в нем революционное чувство, сознание необходимости протеста и борьбы против всякого рода насилия и эксплуатации со стороны помещика, кулака и прочих вымогателей, против полиции и всякого рода администраторов, помогать населению в защите его прав и, пользуясь местным недовольством, вести к; выявлению его в протесте, лично участвовать в нем, расширяя его по возможности до взрыва, чтобы при благоприятных условиях местное движение довести до общего.

Ставя целью революционной деятельности осуществление чаяний и стремлений народа, новообразовавшееся «тайное общество» поставило на своем знамени заветные слова: «Земля и Воля», как выражение народных чаяний: «Земля» — как достояние трудящихся на ней, и «Воля» — как право народа устраивать свою жизнь самостоятельно без всякого вмешательства со стороны власти.

Программа, принятая обществом «Земля и Воля», требовала вместо «хождения в народ» оседлости, вместо положения рабочего — положения учителя, волостного и сельского писаря, фельдшера и т. п.; вместо действия врассыпную — концентрации в определенном районе.

Учитывая настроение революционной среды, чувства раздражения и гнева, накопившиеся в ней за три года преследований, не встречавших отпора, петербургская революционная группа ввела в программу совершенно новое начало: она рекомендовала отпор насилию и произвольным арестам, уничтожение шпионов и наиболее рьяных слуг правительства. А для успеха народного восстания, если оно произойдет, признавала необходимость— для «дезорганизации правительства — нанесение «удара в центре», и тогда же заговорила о динамите, о возможности, применяя его, уничтожить всю царскую фамилию.

Этим нововведением уже в 1876 году был заложен первый камень будущей политической борьбы со всеми ее перипетиями и последствиями 1.

1 Выработанная программа стала известной под названием «народнической», ее деятели называли -себя «народниками», а со времени выхода в 1878 г. печатного органа «Земля и Воля» ходовым названием стало «землевольцы».

4'

Согласно с важностью, которую программа придавала агитации, первым выступлением народников был дерзкий вызов правительству — устройство демонстрации 6 декабря 1876 года в центре столицы на площади у Казанского собора. Здесь собрались как члены Общества, так и не члены — рабочие, учащиеся и интеллигенты. Была произнесена небольшая революционная речь (Плехановым), и молодой рабочий-полукрестьянин (Я. Потапов) развернул красное знамя с заветными словами «Земля и Воля». Произошла схватка с полицией и сбежавшимися дворниками. Избиение, аресты... А в январе 1877 г. скорый и суровый суд над охваченными демонстрантами (21 чел.).

Исторического значения этой демонстрации теперь никто не отрицает: она знаменовала наступление нового периода революционного движения.

«Казанская демонстрация» не помешала осуществлению главной задачи Общества — устройству поселений п деревне. С одной стороны, хорошо подобранная группа человек в 15 отправилась в Саратов, чтобы устроиться в различных селениях уездов, а в городе вести сношения с рабочими. С другой стороны, должно было устроиться прочное поселение в Нижегородской губернии. Брат эмигранта Линева, работавшего в типографии «Вперед» Лаврова, имея паспорт на имя американского гражданина Филипса, арендовал землю в деревне Храпунове Горбатовского уезда. В качестве рабочих у него поселились: А. Квятковский, Кржеминский п Вышинская; к ним в качестве кузнеца присоединился и приехавший из Астрахани Баранников, принятый по рекомендации Михайлова в члены Общества. Однако существование этого поселения оказалось непродолжительным. Окружающее население недоумевало, видя и своем медвежьем углу появление незнакомых молодых людей, В . приезжих стали подозревать фальшивомонетчиков, полиция тоже насторожилась. Вскоре она нагрянула и ликвидировала все предприятие. Баранникову удалось во-время ускользнуть; он скрылся и в августе отправился в Черногорию, которая боролась в то время с Турцией за свое освобождение, Его целью было «ознакомиться со способами борьбы партизанских отрядов с регулярными войсками, чтоб применить потом свои знания в России». Это вполне гармонировало с тогдашними надеждами на восстание крестьян и соответствовало жажде Баранникова все изведать, все узнать. Он сражался в отряде Пеко Павловича, о чем и упоминает в одном из писем к брату. Но только упоминает, и остается неизвестным, что извлек он из этого опыта в условиях страны, совершенно непохожей на нашу. Ни от него самого, ни от кого из товарищей я не слыхала никаких рассказов на эту тему. Во всяком случае, как человек, уже испытавший трудности жизни и обладавший недюжинной физической силой, он не мог быть в тягость туземным товарищам-партизанам, как это было в Герцеговине, например, с Зелинским, о котором в мою бытность студенткой его русские товарищи по тому же «военному» делу рассказывали в Женеве, что герцеговинцам приходилось в горах тащить этого слабого юношу на спине.

Через 5—6 месяцев, в начале 1878 г. Баранников вернулся, в Россию.

Таким образом, нижегородское поселение и Черногория заполнили для Баранникова весь 1877 г., а в революционном движении этот год был замечателен. Дело в том, что правительство, не предусмотрев последствий, сосредоточило в этом году в Петербурге разбор всех политических дел, следствие по которым происходило в течение последних 3—4 лет. Благодаря этому в течение всего 1877 годя изо дня в день, из месяца в месяц в газетах печатались отчеты судебных разбирательств, и внимание широких кругов читающей публики останавливалось на том, что происходило в зале суда. 

Что не попадало в прессу, разносилось многочисленными родственниками, товарищами, защитниками или печаталось в тайной типографии, которую завел тогда Аверкиев. И разносившиеся вести были волнующие: подсудимые излагали в речах свои политические убеждения. Через голову судей они говорили всей стране:  громили правительство, отрицали компетентность суда, шли в резкие пререкания с председателем, который компрометировал себя и суд бестактными выходками и нарушением устава судопроизводства. Таким образом, правительство вело настоящую пропаганду революционных идей, возмущало общество своей внутренней политикой, своими преследованиями и вызывало сочувствие к подсудимым.

В январе разбиралось дело о демонстрации на площади Казанского собора (21 чел.). В феврале начался процесс "50-ти", в котором участвовало 16 женщин и между ними 11 бывших цюрихских студенток, попавших на фабрики для пропаганды среди рабочих. По поводу этого процесса сами правительственные лица признали свой промах. Канцлер граф Горчаков, присутствовавший на одном из заседаний, сказал, что правительство сделало ошибку, поставив этот процесс,— так велика была симпатия всех к подсудимым женщинам.. В мае шел процесс Заславского (21 чел.). Летом было шесть мелких процессов. На юге — процесс крестьян Чигиринского уезда с 336 подсудимыми, наконец, в октябре в Петербурге начался грандиозный процесс 193-х, продолжавшийся три месяца и захвативший начало 1878 г. Этот процесс являлся непрерывной демонстрацией подсудимых против суда и всего государственного строя.

Высшей напряженности процесс достиг, когда Мышкин произнес речь, выражавшую убеждения товарищей, поручивших ему сказать ее. Речь, прерываемая окриками председателя, была так резка, что кончилась неслыханным скандалом: заседание было прервано, судьи поспешно удалились. Между подсудимыми и жандармами произошла схватка...

Новости, приносимые из суда, находили широкий отклик в столице: волновалась учащаяся молодежь; возмущались либеральные круги. Вокруг революционного дела возникли острые вопросы; создавалась атмосфера общественного сочувствия.

В революционной среде накоплялась активность: желание сопротивляться насилию и бороться. Баранников из Черногории попал в Петербург в горячее время Надо ли говорить, что он оставил в стороне дальнейшие планы устраиваться в деревне и работать в кузнице для пропаганды словом, когда в городе кругом страсти были возбуждены и нарастала жажда действия, между тем как из деревни, из поселений, не было никаких оживляющих известий. 1877 год, как год политических процессов, сделал свое дело: он пробудил революционное чувство гнева и озлобления, которые должны были найти выход. Кончилась полоса пассивного «перенесения бедствий настоящего» — началось активное сопротивление гнету полицейского государственного строя. В этом отношении следующий 1878 г. заслуживает названия года революционных выступлений. После него эти выступления шли все в более, определенных и ярких формах. Баранников встал на эту дорогу: она соответствовала его натуре гораздо больше, чем та розовая мечтательность периода хождения в народ, о которой с любовью он вспоминает в письмах. И с этой дороги он уже не сворачивал до конца. 1878 год открылся в январе выстрелом Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова. Это был ответ на то, что по его приказанию в доме предварительного заключения был подвергнут1 телесному наказанию политический каторжанин Боголюбов-Емельянов за то, что не снял шапки при встрече с ним. Этот выстрел не только открыл, но, можно сказать, определил характер всего года: в течение его произошло 18 революционных выступлений разного значения и разной формы: 4 уличных демонстрации, 7 вооруженных сопротивлений при аресте, 3 политических убийства, 1 покушение на убийство, 2 освобождения из тюрьмы, 1 вооруженное нападение на конвой, сопровождавший осужденного. В этом же году на севере сначала появился орган «Начало»; в ноябре стал выходить, орган землевольцев — газета «Земля и Воля», а на юге была арестована тайная типография у Ковальского. В том же году в Петербурге появились начатки рабочего движения: стачка на Новой бумагопрядильне, стачка на Патронном заводе. Осенью студенческие беспорядки охватили все высшие учебные заведения Петербурга; в декабре происходили студенческие беспорядки в Харьковском ветеринарном институте.

Среди этих выступлений самыми громкими и важными были: вооруженное нападение на конвой, который вез одного из осужденных по процессу 193-х, и убийство шефа жандармов Мезенцова. Оба акта были организованы и исполнены членами общества «Земля и Воля» и в обоих участником был Баранников.

Суд по делу 193-х ходатайствовал о смягчении приговора, но прежде, чем утверждение произошло, Вера Засулич сделала выстрел в градоначальника Трепова. Царь, пославший Трепову свое соболезнование, по настоянию шефа жандармов Мезенцова не утвердил ходатайства, и осужденных на каторгу должны были направить в который-нибудь из двух централов Харьковской губернии. Молва о режиме в них была самая зловещая. Землевольцы решили освободить вооруженной силой Мышкина, как самого выдающегося из
осужденных 1.

1 Мышкин, оратор процесса, имел легальную типографию в Москве и печатал в ней революционные книжки в период хождения в наро. При аресте типографии скрылся и сделал единственную реальную, но неудачную попытку освободить Чернышевского из Вилюйска

План заключался в нападении на конвой, который должен был везти Мышкина из Харькова в централ, в одном из ближайших уездов. Для этого из Петербурга в Харьков были посланы Фроленко, Баранников, Квятковский и Адриан Михайлов как исполнители, Перовская, Александр Михайлов, Морозов и Ошанина — как укрыватели. Отправка Мышкина ускользнула от петербургских наблюдений. Тогда в Харькове постановили отбить Ковалика. Но из двух дорог, ведущих в централы, нападающие стали не на ту, по которой жандармы повезли Ковалика. Следующим кандидатом на освобождение явился Войнаральский, и на этот раз были приняты меры сигнализации и постановили занять такой пункт, чтоб по сигналу верхового из двух дорог,  которые шли и Харькова почти параллельно, успеть во-время свернуть на надлежащую. Так и было исполнено 1 июля, когда нападение состоялось. Вот донесение начальника Харьковского жандармского управления в Петербург в III отделение об этом событии2. Оно передает внешнюю сторону его. А организационные подробности можно найти в книге воспоминаний Фроленко, непосредственного участника в деле, и в книге Морозова «Повести моей жизни», рассказывающего со слов Баранникова.

НАЧАЛЬНИК

ХАРЬКОВСКОГО ГУБЕРНСКОГО ЖАНДАРМСКОГО

УПРАВЛЕНИЯ.

Секретно.

Июля 4 дня 1878 г.

№ 183.

Харьков

Господину управляющему III отделением собственной его императорского величества канцелярии.

Доставленные 30 июня, в 3 часа утра, четыре человека каторжных3 были немедленно препровождены в Харьковскую тюрьму, а через час, т. е. в 4 часа утра каждый в сопровождении двух унтер-офицеров отправлены были в Новоборисоглебскую центральную тюрьму («Печенеги».— В, Ф.) следующим порядком: первый — Муравский, через час — Ковалик, вслед за ним — Рогачев, с тем расчетом, чтобы конвойные ехали не в далеком расстоянии и могли бы, в случае выстрела, дать друг другу помощь. На другой же день, в 4 часа утра, препровождался, при двух надежных унтер-офицерах, каторжный Войнаральский. Проехавши за город верст 6—7, унтер-офицеры заметили довольно тихо ехавшую впереди их бричку, запряжен-\ ю парою лошадей, в которой сидели два человека третий кучер.4

1 Одна — в Змиев, другая — в Борисоглебск.

2 Дело № 259, ч. 1, 1878 г., III отд., 3 эксп., лл. 8—11.

3 Муравский, Ковалик, Сажин и Рогачев

4 Адриан Михайлов

Когда унтер-офицеры начали подъезжать к ним, то ехавшие в бричке свернули в сторону, как  бы желая дать дорогу. Двое сидевшие в бричке выскочили, из которых один был одет в гуттаперчевое офицерское с погонами пальто и белую военную фуражку, другой же в штатское пальто1. Когда унтер-офицеры с арестантом поровнялись с бричкою, то стоявший в офицерской форме человек строго закричал: «Куда едете?» Унтер-офицер ответил: «В Змиев» (централ «Андреевка».— В. Ф.), приказав ямщику ехать скорее. Тогда эти двое побежали за телегою, и с левой стороны выскочил из оврага верховой2, и все начали стрелять; один-из первых выстрелов попал в унтер-офицера Яворского, державшего в руках револьвер, но, потеряв силы, не в состоянии был стрелять; другой же жандарм держал правою рукою арестанта, левою — шашку. В таком положении проскакавши 1/4 версты, унтер-офицеры увидели едущего довольно скоро навстречу другого верхового 3, на рыжей лошади, который, вероятно, заметив приготовленный против него унтер-офицером револьвер, проехал мимо, не стреляя; проехавши еще версты три, они увидели едущих обратно 6 человек своих унтер-офицеров, возивших накануне трех каторжников. Последние, взявши раненого к себе, а к арестанту посадив другого унтер-офицера, пустились догонять стрелявших, но не догнали и, по прибытии в Харьков, тотчас же заявили о случившемся полиции и мне.

По принятым в то же время мерам к розыску и обнаружению личностей злоумышленников обнаружено, в Харькове, на постоялом дворе Пермогенского была оставлена, часу в 7-м утра, бричка, запряженная парой, и верховая лошадь. 

1.Баранников; другим был Фроленко.

2 Квятковский.

3 Фомин.

Лошади были сильно измучены, а по осмотру брички в ней найдены разное оружие, пули, молотки, подпилки, жандармский офицерский сюртук со всеми прнадлженостями и с меткою на внутренней стороне воротника: «Высочайше утвержд. Военное Комиссии. С. Петербург», офицерский китель, офицерские фуражки и офицерский резиновый плащ. Люди, оставившие лошадей и бричку быстро, скрылись.

Из расспросов содержателя постоялого двора Пермогенского и его дворника выяснилось, что в половин июня к нему на постоялый двор приехали двое, один из которых называл себя каким-то управляющим 1, приехавшим по разным хозяйственным делам, а другой -кучером его2. Спустя несколько дней, к означенном; управляющему явился в номер еще какой-то трети и остался у него приказчиком 3. Вскоре после появления последнего была куплена бричка, четверка лошадей, упряжь и два седла. Одновременно с этим к ним в номер стали появляться еще какие-то двое4. Утром рано 30 июня называвший себя управляющим рассчитался за занимаемое им помещение и уехал на купленной бричке, запряженной парою, взял с собою одного из тех двух, которые приходили к нему, а другой в, также и называвший себя приказчиком 7 выехали вместе с ними верхами 8. Около 2 часов дня того же 30 июня все они возвратились, объясняя, что, по случаю наступившей дурной погоды, они решились пробыть еще несколько времени в Харькове. Всю остальную часть дня 30 июня они были дома, а утром, часа в четыре, 1 июля, их уже дома не было, и никто на постоялом дворе не заметил, когда они уехали; часу же в 7-м въехал на двор один кучер2, при чем сзади бричка была привязана одна верховая лошадь, и, бросив, на дворе бричку и лошадей, быстро скрылся.

1 А. Квятковский.

2 Адриан Михайлов.

3 Фомин-Медведев (не землеволец), привлеченный из Киева.

4 Фроленко и Баранников.

5 Фроленко.

6 Баранников.

7 Фомин. 

8 Выехав, Баранников переоделся, сел в бричку, а Квятковский сел на лошадь

.

Показанием унтер-офицера Погорелова выяснилось, что означенная бричка и лошадь те самые, на которых были нападавшие на них злоумышленники.

1 июля на Харьковском вокзале железной дороги был задержан тот самый, который, проживая на постоялом дворе Пермогенского, называл себя приказчиком. По предъявлении его унтер-офицерам Яворскому и Погорелову они признали в нем того самого верхового, который попался им навстречу в то время, когда они уезжали от нападавших на них.

Задержанный назвал себя сначала дворянином Федотовым, затем Фоминым; протокол показания, его при нем прилагается в копии.

Донося об вышеизложенном, имею честь просить ваше превосходительство предписать о производстве розысков по С.-Петербургу на предмет обнаружения личностей остальных злоумышленников, так как, можно предполагать, в числе их были лица, приехавшие из Петербурга, в чем убеждает, между прочим, то обстоятельство, что найдена в кармане пальто контр-марка С.-Петербургской конной железной дороги. Приметы злоумышленников, которые еще не разысканы, при сем прилагаются; фотографическая, карточка с задержанного злоумышленника, называющего себя Фоминым, по изготовлении будет немедленно выслана.

При этом считаю долгом присовокупить, что унтер-офицер Яворский ранен в спину, в позвоночный столб; рана эта врачами признается опасною, и на выздоровление его нет возможности надеяться.

Генерал-майор (подпись).

«О всем этом следовало донести по телеграфу—это опущение времени лишает возможности быстро и своевременно разыскивать убийц»1.

1 Пометка III отделения.

Попытка освобождения не удалась, но, по словам Фроленко, «шум, поднятый безумно дерзким нападением на жандармов днем, на проезжей дороге, в виду людей, бывших в поле, взбудоражил и жандармов и публику неизмеримо больше, чем тихая, мирная пропаганда какого-нибудь поселенца, имевшего дело с одним, двумя, тремя крестьянами на дому».

Остальные участники-землевольцы, бросив квартиры, благополучно выбрались из Харькова и прибыли в Петербург. Один Фомин, не явившийся на указанное ему место действия и не принимавший никакое участия в нем, пришел на вокзал не к первому, а к следующему поезду. Там уже были жандармы и хозяин постоялого двора, который и опознал Фомина. Он был арестован и приговорен к каторге. Никаких имен oн не назвал.

Не смолкли еще розыски и толки по делу о нападении, как в Петербурге землевольцами был совершен с блестящим успехом и без потерь акт, нашумевший еще более; участником в нем, как было уже сказано является Баранников. 

Официальное донесение императору об этом деле гласит1: 

1 Дело № 283, ч. 1, 1878 т., 3 эксп., лл. 7-6 и 7-в. В виде приложения к этому донесению, вслед за ним, приведено по тому же поводу более подробное изложение из вечернего выпуска «Биржевых ведомостей» от 4/15 августа 1878 г.

Всеподданнейшим долгом считаю довести до сведения вашего императорского величества о нижеследующем: 

Сегодня, около 9 часов утра, шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцов, во время утренней прогулки с отставным полковником Макаровым по тротуару на Михайловской площади, был у дома Кочкурова встречен неизвестным молодым человеком среднего роста, одетым в серое пальто и в очках, который, не дойдя до генерала шага за три, стремительно кинулся на него и, ударив кинжалом в грудь, побежал за угол в Большую Итальянскую; за ним в погоню бросился1 Макаров с криком «держи, держи» и, размахивая зонтиком, безотчетно его ударил; в ту же минуту другой молодой человек с черными усами в длинном синем пальто и черной пуховой круглой шляпе выстрелил в Макарова, но не попал, и затем оба убийцы вскочили на стоявшие в Итальянской, вероятно их собственные, дрожки, запряженные вороною лошадью; на козлах сидел молодой кучер с черными усами без бороды. Сев на дрожки, злоумышленники понеслись по Малой Садовой и скрылись из виду. Г. Макаров, безуспешно кричавший «ловите, держите», вернулся к раненому и вместе  с камергером Бодиско, вышедшим из своего дома, посадили генерала на первого встретившегося извозчика.

Генерал-адъютант Мезенцов сознания не потерял, но довольно обильное кровотечение его ослабило.

Приглашенный доктор Мамонов, осмотрев больного, нашел, что положение его весьма серьезно.

4 августа 1878 г.

Дело № 283, ч. 1—1878 г., 3 эксп., л. 21,

ВЕЧЕРНЕЕ ИЗДАНИЕ

№ 174 ТЕЛЕГРАФ

Пятница 4/15 авг. 1878 года.

ПОКУШЕНИЕ НА ЖИЗНЬ ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТА МЕЗЕНЦОВА

Весть о совершенном сегодня, в пятницу, 4 августа, покушении на жизнь шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцова быстро разнеслась в столице. Вот фактические данные об этом чрезвычайном происшествии, собранные на месте, насколько дело выяснилось что 11 часов утра. Генерал Мезенцов встает обыкновенно очень рано и совершает ежедневно прогулки пешком, во время которых посещает часовню у Гостинного двора, на Невском проспекте; зайдя в таковую и сегодня, 4 августа, в девятом часу утра, генерал-адъютант Мезенцов по окончании молитвы, в сопровождении своего бывшего сослуживца и товарища, отставного подполковника Макарова, направился обратно домой, через Михайловскую улицу, Михайловскую площадь и Большую Итальянскую улицу. Едва генерал вступил на мостовую Итальянской улицы и поровнялся с домом Кочкурова, перед самыми окнами кондитерской приблизилось к нему двое шедших навстречу людей, весьма прилично одетых. Один из них нанес генералу Мезенцову рану кинжалом и вместе с своим спутником поспешно сел в находившийся тут же экипаж. Г. Макаров сделал попытку задержать покушавшихся на жизнь генерала Мезенцова людей, но в него был сделан выстрел из револьвера; пуля пролетела мимо, а виновники катастрофы, никем не задерживаемые, так как в этом месте не было ни одного полицейского стража, а равно отсутствовала и публика, успели скрыться. Несомненно только, что и собственный экипаж, и хорошая лошадь, и серебряная упряжь на ней свидетельствовали, что владельцы экипажа люди со средствами. На одном из них только усмотрено серое пальто. Сам генерал-адъютант Мезенцов в момент катастрофы не потерял присутствия духа, и когда выбежавшие на выстрел из кондитерской занятые в ней уборкой приказчики с ужасом спросили, кто ранен, генерал Мезенцов отвечал, что ранен он, и при этом указал на окровавленную сорочку. Поддерживаемый г. Макаровым, генерал Мезенцов дошел до угла Садовой и здесь, сев в экипаж, доехал до своей квартиры, на Фонтанке, у Цепного моста. Не прошло и получаса, а уже на месте катастрофы собралась толпа народа, среди которой, понятно, шли живые толки о только-что совершившемся неожиданном покушении. Нечего и говорить о том страшном смятении, которое произвело возвращение генерала домой раненым. Почти вслед за ним прибыл градоначальник свиты его величества генерал-майор Зуров, военный министр генерал-адъютант Милютин, министр юстиции статс-секретарь Набоков, прокурор судебной палаты и товарищ шефа жандармов генерал-лейтенант Селиверстов. В начале 11-го часа утра для подания медицинской помощи прибыло несколько врачей, но почти час спустя нельзя было сказать ничего положительного ни о состоянии раны, ни о характере ее, хотя генерал-адъютант Мезенцов, по отзыву лиц, имевших случай его видеть в квартире вскоре после катастрофы, не утратил нисколько своего сознания и полного самообладания.

Редактор-издатель Трубников

Типография Департамента Уделов, Литейный пр., № 39.

[Выписка из газеты «Биржевые ведомости»}»

7

Если полиция с ног сбилась, разыскивая участников дела, то сенсацию, вызванную в широких кругах, столичного населения чудесным исчезновением авторов и необычайностью всей обстановки убийства, трудно теперь себе представить. Появилось самозванство: ряд ли, купчиков и мещан, в приятельской беседе за рюмочкой и закуской, стали хвастать, что это они убили шефа жандармов и умчались на рысаке.

Когда в 1924 г. я занималась в Историко-революционном архиве в Петербурге, я читала несколько таких историй, вызвавших неприятные последствия для хвастунов. Неизбежно следовал донос со стороны
приятелей, арест и разоблачение. Волна самозванства докатилась до Сибири — и там оказался охотник побывать в тюрьме за желание прославиться молодецким подвигом.

Тайна оставалась в пределах организации Общества "Земля и Воля".

Участники в деле Мезенцова благополучно скрылись и не были разысканы, как и рысак, который умчал их.

Несмотря на все поиски, они как в воду канули. Полиция кинулась и в татерсалы. Но, по какой-то
счастливой случайности, во французском татерсале, где стоял «Варвар», на вопрос полиции, не брал ли у них кто-нибудь лошадь, ответили — «нет». Так лошадь уцелела. Между тем это была, та самая лошадь, которая в 1876 году была куплена чайковцами, и на ней Орест Веймар увез князя П. А. Кропоткина с прогулки во дворе Николаевского военного госпиталя, в котором он содержался, когда заболел в Петропавловской крепости.

После освобождения Кропоткина лошадь содержалась в доме матери Веймара на Невском и от чайковцев по наследству осталась на мое попечение. Осенью при образовании землевольческой группы Богдановича и остатки чайковцев из сумм Субботиных я вносила Веймару 50 р. ежемесячно на содержание ее. Предполагая освобождение Бардиной и Любатович, наша группа отправляла «Варвара» в Москву, где они содержались при полицейских частях. Иванчин-Писарев дважды выезжал навстречу Любатович, которую водили в баню пешком. Он ехал медленно рядом с ней, но она не решилась броситься в кабриолет. Попытки кончились ничем. Затем всех подсудимых «процесса 50-ти» перевезли в Петербург. Рысак «Варвар» вернулся к Веймару. Осенью 1877 года я уехала в Самарскую губ., а «Варвара» передала в Общество «Земля и Воля». Дальнейшее помещение в татерсал «Крах» произошло без меня, и в нем хозяином явился Баранников под именем Тюрикова, а кучером — Адриан Михайлов.

Тайна дела Мезенцова сохранялась до 1880 года, когда ее выдал Адриан Михайлов, игравший роль кучера. В мае этого года, приговоренный к смертной казни по делу О. Веймара, он предал товарищей, участвовавших вместе с ним э этом деле.

Подробности, как произошло это предательство, помещены (вместе с показаниями Адр. Михайлова о Тюрикове и Александре Михайлове) в 1930 году в № 39 «Красного архива». Но еще 50 лет тому назад Исполнительный комитет партии «Народная Воля» знал об этом печальном факте.

В 1880 г., тотчас после того, как он произошел, Комитет получил сообщение о нем от своего агента Клеточникова, занимавшего должность делопроизводителя в III отделении канцелярии его императорского величества.

У меня был тогда в руках этот документ. На 1/8 листа писчей бумаги, исписанной четким почерком, сообщалось, что после приговора по делу О. Веймара граф Лорис-Меликов (в то время председатель Верховной распорядительной комиссии) приезжал в Петропавловскую крепость и посетил Адриана Михайлова. Он сказал ему, что милосердие государя безгранично, и он будет помилован, если назовет лиц, сообщником которых был 4 августа 1878 года. Адриану Михайлову сделалось дурно,— писал Клеточников. На другой день Лорис-Меликов снова посетил Михайлова, и тот назвал Кравчинского, нанесшего удар Мезенцову, и Тюрикова.

Никаких других сведений в сообщении Клеточникова не было. Кравчинский в то время был уже давно за  границей; настоящую фамилию Баранникова Адриан Михайлов знал, но не назвал ее. Зато, как опубликовано в «Красном архиве», он указал, что Тюриков родом из Путвиля, что из Путвиля же происходит Александр Михайлов (которого полиция очень разыскивала) и что оба они связаны тесной дружбой с детства.

По этим указаниям жандармы разыскали истинное имя Баранникова.

Исполнительный комитет не нашел в свое время нужным опубликовать сведения о предательстве. Это могло бы бросить подозрение на Клеточникова, как лицо, от которого получено сведение1.

1 Когда в 1924 году я собирала материал в Историко-революционном архиве для книги об Александре Михайлове, я видела подлинные записи о разговоре Лорис-Меликова с Адрианом Михайловым. Это второпях написанные карандашом строки, без следов обычных официальных бумаг и без подписи писавшего. Я не списала этого документа, такого же краткого, как и сообщение Клеточникова Комитету, потому что не собиралась публиковать его.

8

По мере того как развертывались события и становилось очевидным впечатление, которое они производят, среди членов петербургской группы землевольцев крепло настроение продолжать активную деятельность в городах, и на предстоящий 1879 год начали строиться разные планы в этом направлении. Но в группе на этот счет возникли разногласия. За энергичную активность стали Александр Михайлов, Морозов, Квятковский; на их стороне был и Баранников. Против них стали Плеханов и М. Попов. Последние находили, что увлечение в сторону городских выступлений противоречит программе Общества, основной задачей которого является деятельность в деревне. Они требовали сохранения верности этой программе и по поводу проектов различных актов в городах оказывали энергичное противодействие.

Орган Общества газета «Земля и Воля» держалась на почве программы, но «Листок «Земли и Воли», который стал издаваться по различным случаям, требующим спешности, под редакцией Морозова, с каждым новым номером все более и более принимал характер агитационного издания, призывавшего к активной борьбе. Так возникла рознь, крайне обострившаяся, когда Александр Соловьев, оставив место волостного писаря в Вольском уезде Саратовской губ., приехал в Петербург с решением совершить во что бы то ни стало покушение на Александра II. Несмотря на сопротивление Плеханова и Попова, покушение было совершено. И неудачно. Тогда решили собрать съезд .членов Общества для рассмотрения вопроса: остается ли программа «Земли и Воли» в силе или ее надо изменить? 24 июня (ст. ст.) съезд состоялся в Воронеже; он вынес компромиссное решение: признавая в силе прежнюю программу, съезд допускал проведение в жизнь и нового направления. Но сторонники последнего, опасаясь другого исхода, заранее объединились и собрались тайно от остальных товарищей в Липецке в количестве 11 чел. Они выработали свою боевую программу, назвали себя Исполнительным комитетом и постановили продолжать дело Соловьева; вместо того, чтобы нападать на второстепенных слуг самодержавия, они решили направить нападение на самого самодержца. В случае неблагоприятного решения общего съезда в Липецке было решено выйти из Общества и начать самостоятельное существование.

Надо сказать, что в период обострения отношений Морозов, Ал. Михайлов и их единомышленники приняли предварительные меры на случай исключения или выхода из общества. Внутри тайного Общества «Земля и Воля» они составили из себя тайную, группу, которая организовала около себя вспомогательный кружок из не-членов общества, который принял название «Свобода или смерть!» Они собрали свой фонд; устроили мастерскую, в которой стали приготовлять динамит для будущей борьбы, и к лету были готовы ко всякому  решению съезда (в Воронеже). (См. 1 ч. «Запечатленного труда». Изд. политкаторжан. 1934 г.). Баранников принимал участие и в Липецком и в Воронежском съездах, а когда компромисс, выработанный в Воронеже, не выдержал натиска жизни, пререкания в Петербурге не прекратились, и Общество "Земля и Воля" разделилось на «Народную Волю» и "Черный Передел". Баранников вошел в партию «Народная Воля» и стал членом центра новой партии—Исполнительного комитета ее. «Черный Передел» остался верен старой программе, но он не отвечал требованиям жизни, тем условиям, в которых при самодержавии жила Россия и действовала революционная партия.

При абсолютизме политический строй делал невозможной не только какую-либо пропаганду революционных и социалистических идей, но не допускал даже и культурной работы в деревне. Во все годы—1877, 1878 1879— никакого притока свежих революционных сил в деревню не было. Все время там оставался все тот же контингент работников, которые уже в 1876 г. были захвачены революционным движением. Но обстоятельства мало-по-малу отрывали и их от деревни: полицейские преследования заставляли оставлять занятые места и уезжать в город. Безрезультатность очень ограниченной деятельности, полицейский надзор, отсутствие элементарных средств для воздействия на крестьянство — они-то и проложили путь новому направлению, которому последовала «Народная Воля», и эти же причины привели к тому, что направление "Черного Передела" сошло скоро на-нет.

9

После разделения Общества «Земля и Воля» партия "Народная Воля" в лице Исполнительного комитета энергично принялась за дело. Преобразованная типография должна была приступить к изданию нового органа, а приготовленный динамит должен был пойти на организацию в 3 пунктах покушений на Александра II при возвращении его из Крыма. Этими пунктами была Одесса, г. Александровск и Москва. В приготовлениях на Московско-Курской- железной дороге под Москвой должен был участвовать Баранников. Из домика, купленного на имя Сухорукова, хозяевами которого являлись Перовская и Гартман, был сделан подкоп под
полотно железной дороги и заложена мина, которая должна была взорвать царский поезд. Работниками по подкопу являлись главным образом Александр Михайлов и Баранников. Это была неимоверно трудная работа. Подробное описание ее Михайловым можно найти в книге «Александр Михайлов — народоволец» (составленной мной и А. Корба). Галлерея подкопа была длиной 41 метр. Она шла всего на 1 арш. 2 в. oт поверхности земли, так как глубже рыть было невозможно из-за грунтовых вод. Высота галлереи равнялась всего 16 вершкам, что заставляло работать сидя а потом даже лежа. Уже на 20-м метре свеча потухала и пришлось устраивать вентиляцию из подкопа в подполье домика и дымовую трубу его. Вследствие осенних дождей произошло наводнение: из подкопа был выкачено 40 ведер воды; но все же осталась грязь, в которой лежали и работали по очереди по 2 часа в смену.

Несмотря на все трудности, в начале ноября подкоп был кончен, а 19-го проехал царь. Поезд царя промчался первым, а вторым шел поезд с дворцовой при слугой. И он-то был взорван, к счастью, без жертв.

Это была неудача, но неудача, открывшая грандиозный план. Царь не поехал через Одессу, а под
Александровском, где все приготовления были сделаны взрыв по неизвестной причине не последовал. Но правительство узнало из показаний Гольденберга о подготовлениях в Одессе и под Александровском, и тогда план во всей грандиозности предстал перед правительством и публикой. А в феврале (5-го) был произведен взрыв в Зимнем дворце в Петербурге. Действующим лицом был рабочий Халтурин, вошедший в соглашение с Исполнительным комитетом, который после поступления его столяром в Зимний дворец снабжал его динамитом.  

Царь не пострадал, так как динамит находился в подвале, где жил Халтурин, а столовая царя, которую  следовало взорвать, находилась в 3-м этаже. Об эффекте этого покушения нечего и говорить. В то время в Петербурге толковали, что уже нет пределов могуществу Исполнительного комитета.

Летом 1880 г. Исп. к-т предпринял покушение из-под воды.

В Екатерининский канал, на Гороховой улице, под Каменный мост были опущены гуттаперчевые подушки, наполненные динамитом. Баранников и Желябов ночью погрузили эти подушки в воду с тем, чтоб при проезде царя по этому мосту произвести взрыв, совершить это посредством электрической батареи должен был рабочий Тетерка. Недалеко по набережной был маленький помост; на нем Тетерка должен был мыть картофель; под ним, в корзинке, была скрыта батарея. Не предусмотрели, что у Тетерки не было часов; к моменту приезда царя по мосту он опоздал...

10

Следующим делом того же характера, в котором принимал участие Баранников, был подкоп на Малой Садовой из дома Менгдена, где был заведен магазин сыров Кобозевых (Юрий Богданович и А. В. Якимова), Взрыв предполагался на 1 марта, но царь по М. Садовой не поехал и был поражен на набережной
Екатерининского канала бомбами агентов Исп. К-та — Рысакова и Гриневицкого. Но 25 января, когда подкоп еще не был начат, а была проломана только стена, Баранников был арестован на квартире Фриденсона, который жил под фамилией Агатескулова. Эта фамилия была известна рабочему     Окладскому, осужденному по «процессу 16-ти» в конце ноября 1880 г. После суда он стал предателем и провокатором. По-видимому, он держался до января, а с этого месяца стал выдавать всех, кого знал, и первой жертвой был Баранников, а затем последовал целый ряд арестов членов К-та, все на улице; вероятно, он указывал тех, кого знал в лицо. Так кончилась политическая карьера Баранникова, когда ему было 23 года. .

После ареста Баранников не назвал своей настоящей фамилии, но, вероятно, тот же Окладский из кaкого-нибудь скрытого места опознал его, потому что прокуратура вызвала из Путивля мать Александра Ивановича. Произошла после 6-летней разлуки встреча, в которой были забыты все прошлые обиды и огорчения, и началась деятельная переписка с родными.

11

На .одном из первых же допросов на обвинения: 1) в принадлежности к русской социально-революционной партии, фракции террористической; 2) в принятии участия в Липецком съезде, где был решен вопрос о покушении на жизнь государя; 3) в участии в убийстве Мезенцова; 4) в участии в покушении 19 ноября 1879 г. в Москве,—Александр Иванович признал себя членом партии «Народная Воля», которая едина и фракций не имеет» . Затем следует любопытное место: «Главная, ближайшая цель ее (т. е. партии) — политический и экономический переворот в Росси ниспровержение существующего правительства ил . путем заговора, силами партии, или же путем самостоятельного, широкого, народного, антиправительственного движения, к которому присоединится партия; первая форма, конечно, предпочтительнее, ибо партия в этом случае как в минуту борьбы, так и после победы будет пользоваться большим авторитетом» 1.

1 Такой взгляд не мог выражать общего мнения народовольцев, ставивших выше всего волю народа и инициативу его.

Но, признавая себя членом партии и агентом 3-й степени Исполнительного к-та (как того требовал устав организации) и заявив, что он солидарен со всей деятельностью Исп. к-та, Александр Иванович отрицал свое участие как в Липецком съезде, так и в деяниях, поименованных в двух других пунктах. Каждый раз, когда ему ставили конкретные вопросы о местах нахождения его в такие-то моменты или спрашивали о лицах, он отказывался отвечать. Относительно покушения 1 марта он объяснил, что на основании прошлых фактов и слухов он предполагал, что повторение покушений на Александра II будет иметь место.

Такова была его тактика с момента ареста и до 6 апреля, когда он, изменяя ее, на допросе заявил, что участвовал в деле убийства шефа жандармов Мезенцева в качестве спутника лица, нанесшего удар,1 при чем он должен был прикрывать отступление его. С этой целью, когда Макаров, сопровождавший Мезенцова, бросился  и чуть было не схватил действовавшее лицо, он выстрелил в воздух («по предварительному уговору, так как при слежении убедились, что Макаров не охранитель шефа, а простой спутник»2. При следующем (последнем) допросе 18 мая 1881 г. он принимал свое участие в подкопе, из которого 19 ноября 1879 г. был произведен взрыв царского поезда; в июне или в июле 1880 р. закладывал вместе с другими лицами динамит под мостом (Каменным) на Гороховой улице для взрыва во время проезда Александра II, а потом делал попытку вытащить динамит из воды. И, наконец, в январе 1881 г принимал участие в приготовлениях взрыва на Малой Садовой, но вследствие ареста успел участвовать только в проломе стены, выходившей на улицу. О метательных снарядах ничего не знал.

1 Баранников и тут остается верен себе и не называет ни Кравчинского, ни Адриана Михайлова, бывшего кучером.

2 Выстрел остановил Макарова, но испугал лошадь, которая подалась. Однако Кравчинский уже успел сесть в экипаж, а Баранникову удалось только ухватиться за крыло кабриолета: некоторое время экипаж тащил его, и только нечеловеческим усилием ему удалось, наконец, вскочить в него.

Прошло еще 9 месяцев, и наступил, наконец, давно жданный Баранниковым суд (9 февраля 1882 г.)..

После процесса первомартовцев, по которому 5 человек были казнены, этот процесс, «процесс 20-ти» народовольцев,— был самым громким. Им было заинтересовано не только русское, но и западно-европейское общественное мнение. Обвинялись одиннадцать нов Исполнительного комитета. Среди них, кроме Баранникова, был и его друг Александр Михайлов.  Суду подлежали выступления целого пятилетия (1873-1882 гг.). Дело разбирало особое присутствие сенат; заседания происходили при закрытых дверях. Даже корреспонденты заграничных газет не были допущены.

В «Правительственном вестнике» по поводу суда были напечатаны только обвинительный акт и сжато описание хода заседаний суда; ни защитительных речей, ни объяснений подсудимых, ни реплик как с стороны их, так и со стороны защитников, в этом описании не было. В силу этого сведения о "процессе 20-ти" крайне скудны, и единственным источником является «Прибавление» в № 8—9 «Народной воли»1.

Из подсудимых 10 членов Исп. к-та были приговорены к смертной казни. По поводу предстоящих виселиц во Франции поднял свой голос Виктор Гюго. Но казнен был только лейтенант Суханов, а 9 человек помилованы. Совершенно неожиданно 11-й член Ис к-та — Баранников — в число-приговоренных к смерти не попал, хотя каждый пункт предъявленных ему обвинений был достаточен для такого приговора2.

1 См. книгу А. Корба и В. Фигнер: «Александр Михайлов — народоволец». Государственное издательство. 1925 г.

2 Удивительно, что дело о вооруженном нападении на конвой под Харьковом для освобождения Войнаральского совсем не выплывало ни при дознании, ни на суде. Я спрашивала об этом Фроленко, который был начальником в этом деле. Он категорически ответил: «Нет!» Участие Адриана Михайлова тоже не было выявлено. В виду покушений на цареубийство прежние громкие акты бледнели.

Александр Михайлов — главное лицо на процессе в письме к членам к-та, давая краткую характеристику сотоварищей по процессу, дает между прочим такой отзыв о Баранникове: «Баранников — рыцарь без страха и упрека, служитель идеала и чести. Его открытое гордое поведение так же прекрасно, как его юношеская душа!»

И это говорит Михайлов, такой скупой на похвалы. Осуждение на бессрочную каторгу было для Баранникова потрясающей неожиданностью. Он говорил, что в перерыв перед объявлением приговора он «спал покойно, безмятежно спал, так, что его должны были, когда нужно было итти в суд, разбудить. А когда он услышал вместо ожидаемого: «казнь через повешение»—«каторга без срока», он был раздавлен, так ужасна казалась ему перспектива: вечность одиночного заключения... «не чувствовать и не жить легче, чем чувствовать и не жить...» — пишет он после приговора. После этого приговора какая-то тупая боль почувствовалась в груди, какое-то тупое отчаяние овладело мной».

Но молодость должна была взять свое. Ведь ему было тогда только 24 года. И он был вполне здоров и крепок. Приговор должен был вступить в силу 25 марта, и в последних письмах от 22-го уже не звучат ноты отчаяния. Тогда еще не было Шлиссельбурга — был Алексеевский равелин, и в нем содержались Нечаев, Ширяев и Мирский, как мы знали из переписки с Нечаевым, начавшейся еще до ареста Баранникова. Он мог думать о ссылке на Карийские рудники, куда отсылались обыкновенно политические каторжане, и пример перевода при Лорис-Меликове из харьковских централов в Сибирь мог давать повод предлагать, что «бессрочное» будет срочным. После суда товарищи по Исп. к-ту получили 2 завещания: от Александра Михайлова и от Баранникова. Здесь опять напрашивается сравнение между этими двумя типами революционеров.

Александр Михайлов, который увлекся расколом и был знаком с посланиями расколоучителей, пишет в форме и стиле последних. Обращаясь к нам, говорит: "братья" и формулирует свои мысли в 10 тезисах, из которых каждый начинается: «Завещаю, вам, братья», по внутреннему содержанию это трогательное предсмертное наставление. Согласно с духом всей его деятельности, роли хозяина организации, блюстителя ее безопасности внешней и ее единства внутреннего, он говорит о взаимных отношениях членов, о взаимном контроле, о поддержке и о бережении молодых сил, не окрепших в своих убеждениях, о памяти осужденных товарищей и о многом другом, что кажется известным, но о чем всегда надо помнить и напоминать. И заканчивает нежным прощанием, прося простить, если кому-либо причинил неприятность...

Более краткое «завещание» Баранникова совсем иное: это, скорее, маленькая прокламация. В то время как Михайлов, вероятно, трезво оценивая положение центра после трех процессов: 80, 81 и 82-го годов, указывает, что надо беречь силы и не разбрасываться, сосредоточив все на главнейшем — бить по самодержавию. Баранников как будто полон оптимизма. «Вы переживаете великую минуту, — говорит (через год после 1 марта, не сдвинувшего ни «общество», ни народ). — Воспользуйтесь же всеми ее
последствиями»... «Еще одно усилие, и оно (правительство перестанет существовать». И последние слова
«завещания» гласят: «Живите и торжествуйте: мы торжествуем и умираем».

В приложениях я помещаю оба «завещания»: мне кажется, интересно сопоставить и сравнить их в и полном тексте.

Обращаясь к письмам Баранникова к родным, нельзя не отметить некоторых особенностей их. Я уже указывала на то нетерпение, с которым он переносил одиночное заключение в период до суда. Он как будто забыл обычные темпы политической юстиции: забыл, что по процессу 193-х предварительное заключение продолжалось более трех лет, а в других случаях обычно длилось полтора — два года. Он же с первых месяцев после ареста высказывает родным ожидание заключения следствия и назначения суда, который решит его судьбу. Для него эта судьба казалась уже решенной, и он ставит задачей приучить родных к смертному приговору, который, очевидно, неизбежен в виду тяготеющих над ним обвинений. Сам он, еще до ареста, с открытыми глазами шел к тому, что его ожидало, но его родные, провинциальные обыватели, далёкие от всех политических вопросов, интересов и течений, должны были, по его мнению, заранее подготовиться к удару, который поразит их через 3—4 месяца. И он усиленно готовит их, а на посторонний взгляд мучает повторением, что он должен умереть, и не только должен,—утверждает он,—но и хочет умереть. Перспектива умереть медленно от болезни или от постепенного истощения в бессрочном одиночном заключении; перспектива тянуть существование бесконечные годы без деятельности, в полной тишине среди безмолвия тюрьмы ужасает его. Он не желает такого существования, не может даже представить себе его.

Другое дело смерть быстрая на эшафоте,— смерть, даже «довольно приятная»... Даже то, что он молод, в цвете лет и сил, делает смертную казнь лучшей долей для него. Хорошо умереть в полном расцвете, а не в перод упадка, постепенного спускания с высот, на которые поднялся в лучший период жизни... Явно преувеличивая  чувствительность брата и сестер, шесть лет находившихся с ним в разлуке, когда они могли думать что его уже и на свете нет, он думает, что их горячая любовь так обострит удар, который нанесет судебный приговор, что они не снесут его, а между тем для него предстоящий конец имеет влекущую силy. И он рисует родным предстоящую смерть как светлую точку, к которой он идет и с которой сходится все ближе и ближе, и вот-вот, наконец, сойдется. Перед его умственным взором встает деревянный помост, два столба с перекладиной...

Так приучает он брата и сестер к грядущему приговору. Пусть они заранее примирятся; пусть привыкнут к тому, что его ожидает; пусть ожидают самого мрачного конца и пусть уверятся, что для него, субъективно, этот конец самый лучший, самый желанный...

Судя со стороны, такой способ успокоения близких людей не может не казаться оригинальным. Быть может, это своего рода уникум в тюремной переписке политических заключенных, обыкновенно сдержанных но отношению к предстоящей им судебной каре. Понятно одно прощальное письмо осужденного к его близким, последнее обращение его к ним, но начать переписку о неизбежности смертного приговора и вызывать призрак смертной казни за неизвестно доли срок до суда — это, кажется, случай небывалый.

Приходит мысль, не утверждает ли автор самого себя в мысли о неизбежности смерти. Не в себе ли хочет убить инстинкт жизни, инстинкт самосохранения о котором в одном месте говорит, что только его надо убить, чтоб с легкостью перейти в небытие. Только в нем-то разве он не был силен, в его 23 года, с его жадностью к жизни, так сильно вырывавшейся в желании все изведать, все испытать, сорвать все покровы, обнажить все тайны жизни!.. 

Желанный способ успокоения доходит до выдумка что у него чахотка. Все равно — он умрет, должен умереть. Чего же пугаться, чего страшиться?! Как будто такая перспектива может утешить, успокоить тега кто его любит! Как будто семье все равно, умрет ли близкий от петли палача, на эшафоте, или в постели от туберкулеза...

И что же? Судьба насмеялась над всеми этими нелепыми успокоениями. Ему пришлось выслушать вместо: «смертная казнь через повешение» — «каторга б. срока»... 

15 месяцев приготовлений себя и своих, приготовлений жестоких, были ненужным, излишним мучительством...

В результате: "если исход будет другой,—утешал он сестер,— то это будет для вас приятный сюрприз."

Какой сюрприз получился для него — свидетельствуют его собственные слова... 

Баранников не предполагал, что попадет в Алексеевский равелин. Но именно туда вместе с другими попали он и Александр Михайлов. Из 10 узников равелина до августа 1884 г. пять человек умерли в нем  до перевода оставшихся в живых в новую построенную тюрьму в Шлиссельбургской крепости. 

Не дожили до этого ни Баранников, умерший в aвгусте 1883 г., ни Александр Михайлов, который умер от воспаления легких 18 марта 1884 г.

Оба такие здоровые, крепкие, сильные и молодые... 

Смерть этого могучего по своему сложению человека еще в равелине чрезвычайно поразила меня. Я никак не могла помириться с тем, что именно он, при его молодости, силе и здоровьи, мог сойти в могилу, когда более слабые пережили первый период заточения и были в 1884 г. перевезены в Шлиссельбург.

В № 26, в который я была заключена в крепости, я долго считала, что через камеру, остававшуюся подле меня пустой, посажен он. Слыша полновесные шаги взад и вперед по камере, я думала, что только он мог ступать так в тяжелой тюремной обуви. Потом я с горестью узнала, что еще в 1883 году он умер в Алексеевском равелине.

Баранников имел фигуру, выдающуюся по своей стройности и красоте, и отличался большой физической силой и цветущим: здоровьем, которые быстро сломились от цынги. Его красивое матовое лицо, без малейшего румянца, волосы цвета воронова крыла и черные глаза, в которых нельзя было различить зрачка, с первого же взгляда обличали его нерусское происхождение. В соответствии с наружностью южанина Баранников был одним из самых энергичных и пылких террористов. Его фигура и мрачное лицо вполне гармонировали с решительностью его убеждений, и если бы нужно было дать физическое воплощение терору, то нельзя было бы сделать лучшего выбора, как взяв образ Баранникова.  По смелости и отваге это был настоящий герой: если кого-нибудь можно бы назвать ангелом мести, так именно его. Впечатление, которое он производил при встречах, было всегда велико. Таково оно было и на суде. По крайней мере относительно  Спасовича передавали, что на него глубокое впечатление произвел именно Баранников. Его счастливая наружность обеспечивала ему большой успех среди женщин, и в некоторых он вызывал настоящее поколонение.

В 1880 г., когда я была в Одессе, Софья Григорьевна Рубинштейн завлекла меня однажды в театр на оперу с. брата Антона Рубинштейна «Демон». Роль артиста, игравшего Демона-искусителя, склонившегося над Тамарой, как раз подходила бы Баранникову.

В порыве горести я написала в Шлиссельбурге на его смерть стихотворение, помещенное в первый раз в сборнике моих стихотворений, изданном в 1906 г.

НА СМЕРТЬ БАРАННИКОВА

Зачах ты в страданьях неволи,

Прекрасный, отважный герой.

Заслуживал лучшей ты доли,

Мечтал ты о смерти иной.

Тебя в равелине сокрыли,

Сочли неудобным казнить,—

Но жизнь лишь за тем пощадили,

Чтоб медленной пыткой убить.

С душою отважной и страстной

Для бурь ты был создан и гроз.

Погибнуть на битве опасной

Мечту ты в могилу унес.

Ты не был апостолом слова,

Героем болтливой толпы...

С душою закала иного

Искал ты и жаждал борьбы.

Поборник свободы и чести

В стране миллионов рабов,

Казался ты ангелом мести,

Вождем непокорных духов.

С прекрасным лицом горделивым,

С рукою, поднятой на месть,

Вперед ты стремился с призывом:

Свобода!... Свобода — иль смерть!

Вера Фигнер.

ПИСЬМА 1875 ГОДА

Письмам Баранникова из тюрьмы я предпосылаю три письма, сохранившиеся от 1875 г. 

Они вводят в обстоятельства, при которых он вступил в жизнь после окончания военной гимназии и был вынужден поступить в юнкерское училище. 

Виновником этого принуждения был не только брат Баранникова, к которому он обращается в первом письме, но главным образом, как я уже упоминала, опекун Баранникова, некто Тюряков, который в видах экономии 'хотел, чтоб его подопечный воспитывался после гимназии на казенный счет.

В. Фигнер.

Примечание. Почти все письма — подлинники. Те, которые, доставлены в копиях, обозначены как таковые. Старая орфография писем изменена. В.Ф.

1

1875 г.

Письмо брату Василию.

Это, наконец, ни на что не похоже... Тебе вздумалось, чтобы уколоть мое самолюбие, возводить на меня небылицу, упрекать меня в неисполнении никогда не даваемого мной честного слова. Откуда ты это взял,
когда я его давал, честно ли так поступать? Не ожидал я от тебя этого...

В третий раз прошу тебя выслать мое ружье, так как я имею на него некоторые права 1

1 Дальше несколько строк зачеркнуто; две из них разобрать нельзя; следующие пять строк подлинника только перечеркнуты и гласят: «так как теперь через месяц буду, вероятно, иметь рублей 50, которые получу за уроки; их я теперь имею в виду несколько, не знаю за какие взяться»,

Помните, что своим отказом вы меня глубоко огорчили и оскорбили, заставили итти против вашего желания, чего я никогда не хотел, заставили вообще перенести много тяжелых дней душевной борьбы, а теперь, когда у нас идет тяжелая работа — экзамены, это совсем не годится и не идет. 

А ружье все-таки вышлите, так как иначе я не расплачусь с долгами.

А. Баранников.

Ты говоришь, что если я не пойду в военную службу, то прекратишь со мной всякие сношения. Помни же, что причиной этому не я, а ты,— ты первый этого пожелал. Желал бы я знать, думают ли последовать твоему примеру и прочие члены моего семейства (мама, Надя, Маша). Если да, то, следовательно, вам и не нужно знать моего летнего местожительства, сиречь адреса. 

Прощайте и, как вы этого пожелали, навсегда. Знайте, что я скорей пущу себе пулю в лоб, чем обращусь к вам за помощью при таких отношениях.

Тяжело, но необходимо.

Koпия

2

Родным. 1875 г.

Я исполнил вашу общую просьбу, т. е. поступил а училище. Случилось это следующим образом: приехавши в Орел, я несколько раз являлся к директору, но всегда приходил в такое время, что он или спал или обедал, или занимался; наконец, мне ходить к нем надоело, и я отправился к своему воспитателю1, объяснил ему положение дел и просил передать мою просьбу директору. Он все это сделал и получил неблагоприятный ответ. По совету воспитателя я поехал в Петербург, конечно, на свой счет (как тут мне пригодились деньги Михайлова 2) и остановился в гостинице,  а воспитатель между прочим хлопотал уже о принятии меня в училище; на другой день я был принят. Да, сколько душевной пытки, нравственной борьбы и присутствия духа истратил в этом деле, но все это меня не смущало, но, когда пришлось итти просить, чтобы меня ради Христа приняли в училище, о, как мне было это; тяжело, как накипала у меня в груди злоба и ненависть. И что за цель была у вас настаивать на поступлении моем в училище! Неужели вы думаете, что меня выйдет порядочный офицер? Нет, нет, нет! 

1 По гимназии.

2 Александра Дмитриевича

Мой адрес—-В Санкт-Петербург. В 1-е военное Павловское училище, юнкеру роты его императорского величества Александру Ивановичу Баранникову.

Александру Ивановичу Баранникову. На первое время я попал в роту его величества, но когда все съедутся, то я, вероятно, буду переведен в другую роту, так как много будет выше меня. Когда уехала Маша? Прощайте, кланяюсь всем родным и знакомым.

Ваш А. Баранников.

Всех денег с Михайлов[скими] у меня было 30 рублей, из них я истратил на дорогу до Орла 5 рублей. В Орлове прожил на свой счет 2 1/2 дня и истратил 3 рубля[;] от Орла до Петербурга истратил 12 рублей, да JB Петербурге прожил 1 день за 1 рубль. Итого истратил 21 рубль, следовательно осталось у меня 7 рублей [,] что бы уплатить Михайлову нужно 13 рублей.

Александр Баранников.

13 августа

8 апреля [1875]. Копия

Милостивый государь Евгений Петрович!

Во-первых, я попрошу у вас извинения за те хлопоты, которые принесет вам мой последний поступок; а, во-вторых, постараюсь, насколько мне это удастся, объяснить его причины. Ожидать связного, определенного рассказа от меня в настоящую минуту невозможно, так как я нахожусь в нескольких шагах от своей могилы; поэтому все причины, которые я вам выставлю, покажутся, быть может, самыми незначительными, но, несмотря на это, они-то в своей сложности и заставили меня сперва подумать о самоубийстве, а потом привести эту мысль в исполнение.

Причин этих много, они начали постепенно являться еще года два-три тому назад, с тех пор, как я начал отдавать себе отчет в своих поступках, начал задаваться кое-какими целями, как в голове моей начали зарождаться кое-какие идеи. Начало этого времени было лучшим периодом моей жизни; фантазия моя, вследствие недеятельного еще контроля со стороны рассудка, работала без устали. Это было время смелых проектов, новые цели сменяли друг друга чуть не ежедневно, я чего-то хотел, к чему-то стремился. В это время встретил я человека1, который заговорил со мной не так, как другие, от которого я впервые услышал правду, который показал мне путь, приведший его к сознательному стремлению, к определенным целям.

1 А. Д. Михайлов

Путь этот — разумное чтение серьезных книг. Я с жаром набросился на книги; читал два с половиной года и кое-что вынес из чтения. У меня действительно начали являться определенные цели, начали слагать убеждения. Затем пошли неудачи... Я хотел одного, независящие от меня обстоятельства давали другое, я хотел из гимназии итти в медицинскую академию, вышел уже с этой целью, получил свидетельство об окончании курса среднего учебного заведения, но денежный источник, на который я рассчитывал как на первоначальную поддержку, исчез, и я, оставшись без гроша, должен был опять поступить в училище. Здесь все время во мне происходила страшная борьба, мешавшая мне и читать и заниматься; я решил было выйти из училища в солдаты, но, узнав, что там придется промучиться 1 1/2 года, изменил свое решение. После этого-то у меня и явилась мысль о самоубийстве; сперва она была для меня чем-то ужасным, я гнал ее от себя, но потом начал постепенно свыкаться, начал» вдумываться в нее и порешил, что это единственное спасение от всех мучивших меня сомнений, противоречий: я не в силах был осуществить или стремиться к осуществлению своего идеала, а все остальное казалось мне незаслуживающим внимания, следовательно, чтобы не коптить даром неба, я должен был умереть. Это мое глубокое и всесторонне обдуманное решение: недаром же я просидел над ним более двух месяцев. Но все-таки как хотите, а трудно, тяжело расставаться с жизнью, как посмотришь на Неву, которая скоро скроет мой труп. Делается так нехорошо, так грустно. А умереть все-таки я должен.

Впрочем вам, вероятно, нет никакого дела до моих предсмертных вздохов, поэтому я постараюсь прервать их поскорее; притом же в них, кроме чепухи, ничего нет... Решится человек умирать, ну и умирай; к чему же тут эта нерешительность: а сам только-что говорил, что решение его глубоко продуманное, что шаг этот «необходим». Прощайте, желаю вам всего хорошего и пр.

А. Баранников.

Если труп мой будет найден... впрочем, похороны мои будут совершены, вероятно, без всякого обряда, так как я лишил себя жизни при полном сознании своего поступка.

Странно, какие цели преследуют другие люди, мои товарищи, например; у меня в последнее время совсем не было цели, а у них ведь офицерский чин рисуется вдали на горизонте как нечто приятное, вознаграждающее все неприятности 10-летнего подневольного положения.

ПИСЬМА 1881—1882 ГОДОВ

1

Письмо к брату Василию

Копии

[Вероятно, от 15 февр.—-В. Ф.].

Для меня происходящие у вас события кажутся необыкновенно странными: люди хлопочут, бьются изс всех сил, судятся между собой — и из-за чего? Чего вы хотите достигнуть? Вам нужно личное счастье, вы ищете наслаждения для себя, а забываете, что единица может быть счастлива только тогда, когда счастливы все. Чтобы быть счастливым тогда, когда вокруг тебя все плачет, нельзя. Быть счастливым, а видеть вокруг себя слезы — это по меньшей мере безнравственно. А вокруг вас все действительно плачет, все страдает, вы даже хотите выскочить из этой бездны, хотите отделаться от всех, хотите быть счастливыми, это невозможно, невозможно. Начало твоего письма для меня несколько непонятно: кого подозреваешь [подразумеваешь?—Ред.] ты под «враждебной тебе партией», на сторону которой перешел и я?1

1 Дело идет о женитьбе Василия Ивановича Баранникова на двоюродной сестре, что мать его считала грехом и чему упорно сопротивлялся бывший опекун Баранникова Тюряков.—В Ф.

 Не говорил ли ты про [пропуск], или, быть может, ты намекаешь затронул на [пропуск]?

Этого я не знаю. Да вопрос этот для меня и не ocoбенно интересен, так как если верно мое 1-е предположение, то ты ошибся, так как я на их сторону не перешел, а предпочитаю считать твой .поступок, высказанную тобой самостоятельность, весьма сочувственно. Но чвой эгоизм, твое «я» — они для меня непростительны.

Но я не могу продолжать своего письма. В последнее время со мной случаются прекурьезные казусы: находят на меня такие минуты, в которые я делаюсь окончательно сумасшедшим. Серьезно. В голове начинается этакое кружение, я перестаю соображать, меня бросает в страшный жар, такой жар, который заставляет меня обливаться холодной водой; мне так и хотелось бы погрузиться в холодную воду.

Прощай, я чувствую, что начинаю говорить чушь.

I [К матери и сестрам]

Копия

[Начало вырвано]

что-же это, мои дорогие, н [пропуск] до сих пор ответа. Или вы не получили еще моего письма? Хотя прежде, чем попасть на почту, Оно и должно пройти через несколько рук, но все же, даже и при этом условии, вы давно должны бы были его получить, ибо написано оно почти месяц тому назад—15 февраля1.

1 Письмо от 15 февр. отсутствует (В. Ф.). Настоящее письмо написано, если предыдущее письмо не считать за письмо от этого числа, вероятно, в первой половине марта 1881 г.

Даже и в Петербурге, представьте себе, уже запахло весной: солнышко начало пригревать, воздух сделался мягче, а у вас, конечно, и подавно, признаки весны еще заметнее. Ах, как мне не хочется, право, переходить к своей персоне, потому что ничего особенно утешительного для вас я сказать не могу. Если бы возможно было, чтобы вы вовсе про меня забыли, как бы это было хорошо, а то ваше горе мучит меня в настоящее время и смущает мой покой; если бы не мысль о вас, так я чувствовал бы себя прекрасно. Обстановка, в какой я здесь нахожусь, очень и очень удовлетворительная: я имею свою отдельную комнату, в ней стоит кровать, стол, умывальник и пр.; утром и вечером я получаю чай с белым хлебом, в час дня обед из трех блюд, ежедневно водят гулять, на свой счет можно покупать все что угодно, и так как у меня есть деньги, то я пользуюсь этим правом... Вообще, как видите, хорошо. Итак, за мое настоящее не бойтесь: мне хорошо; что же касается будущего, то, конечно, ничего определенного сказать не могу, хотя и считаю долгом предупредить вас, что нужно приготовиться к самому худшему: если ожидания оправдаются, то это не будет для вас новостью,  если же не оправдаются, то это будет приятным сюрпризом. В жизни вообще выгодно держаться этого правила— рекомендую вам; самые ужасные происшествия не будут для вас так страшны, как для тех, кто: [вырвано].

У нее1 в деревне я прожил( апрель, май и июнь 1879 года, а затем дела заставили меня уехать, и с женой я с тех пор не встречался, потому что пришлое переменить фамилию, а с новой являться к ней было, конечно, нельзя.

1. У Ошаниной.

Много еще разных казусов было с мной, я и не сообщаю теперь, потому что их, вероятно вычеркнут, но на суде,:все это всплывет наружу — тогда узнаете.— 25 марта мне будет 23 года (или 22?); только 23, а сколько за это время пришлось пережит передумать, перечувствовать. Завидна, право, моя жизнь за такое короткое время столько ощущений, да каких ощущений! Я убежден, что в глубине души вы завидуете моей доле, и немудрено — ваша жизнь такая неприглядная, бледная, скучная. Одна мысль о том, что и я мог бы так же провести свою жизнь, как и вы ее проводите, приводит меня в ужас. Нет, счастье не в покое, не в тишине, а в борьбе, оно не приходит само -его нужно поймать, и блажен тот, кто его поймает! Н что делать? Ужасная, подавляющая обстановка провинциальной жизни, отсутствие умственных интересов! отсутствие людей — вот оправдывающие вас обстоятельства.— Чорт знает что такое: непременно съедешь на общие рассуждения, а ведь когда-то я не любил, но это одиночество как-то невольно на них наталкивает. Простите — He буду.. Одного только мне недостает в настоящее время, это — газет; не знаешь, что делается на свете, в каком положений греческий вопрос, ирландское движение, экспедиция Скобелева (военная жилка у меня еще осталась); но, что делать, нужно мириться с этой маленькой неприятностью, тем более, что 99/100 обывателей Российской империи не чувствуют даже и надобности в них.

Когда вы ждете к себе Василия? Чувствую вообще, что нам видеться не следует, потому что свидание только сделает чувствительнее старые раны, которые под влиянием времени стали у вас заживать, но, несмотря на это, видеть вас все-таки хочется. Но будем благоразумны, лучше всего нам не видеться, тем более, что скоро, вероятно, будет суд, а там... да и дорого это ужасно, не по карману, во сколько вам обошлась эта поездка? Простите меня, что я вас побеспокоил. Если бы я сразу сказал свою настоящую фамилию, то вас бы и не вызвали, но я нарочно не говорил, рассчитывая на свидание. Неприятно, конечно, было для вас это свидание, но мне оно принесло много удовольствия. Жалею, что Нади и Васи не было, тогда я был бы вполне доволен. Как вы поживаете? Мама, вы, голубушка, не хворайте, это нехорошо. Надежда, тебя можно уже поздравить или нет еще? Вспоминаю я, дорогая моя, что не придется мне поцеловать тебя еще раз.— Тебе, Маша, я от души советую читать, читать и читать,, старайся чем-нибудь наполнить ту ужасную пустоту, какая перед тобой в настоящем, какая будет, вероятно, и в будущем. Создай себе какой-нибудь интерес, хоть чисто умственный, если уж не жизненный, а то скверно тебе будет, будешь чувствовать, что постепенно опускаешься, силы тебя оставляют... Нехорошо. Не понимаю, право, отчего это я на тебя до сих пор смотрел как на девочку? Когда я тебя увидел в последний раз, то так живо вспомнил наши детские шалости, мои посещения тебя в Смольном и пр., и пр. Да, детство и юность прошли безвозвратно, да и зрелость-то моя наполовину прошла, самая неинтересная часть теперь настает, с ней не жаль будет и расставаться. Что в граде Путивле нового? Как поживают родные и знакомые? Кто из барынь блистает теперь в путивльском свете? Какие воспоминания обо мне остались? Помнят ли меня те, за которыми я, 16-летний юноша, ухаживал? Правда ли, что меня и Михайлова путивляне считают за поджигателей? ха-ха-ха... Напомните обо мне Любовь Николаевне, кланяйтесь Терлецким. Целую Николая » Петра Петровичей, Грунских, Науменковых. Прощайте! Вас крепко, крепко [пропуск].

Виктору Александровичу мой низкий поклон и братский поклон его родным также. Васе я отправил два письма. Прощайте. Еще раз целую вас.  Любящий А. Баранников.

Следующая