Шмеман А. прот. Воскресные беседы

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Но, думается мне, если мы празднуем этот праздник Воздвижения Креста, если повторяем древние слова победы и торжества, то не для того, чтобы только вспоминать победы прошлого, вспоминать то, что было и что больше нет. А для того, должно быть, чтобы поглубже вдуматься в смысл самого этого слова «победа» в христианской вере.
Может быть, только теперь, лишенные внешней силы, внешней победы, поддержки властей, неисчислимых, богатств, лишенные всего того, что казалось символом,. знаком победы, мы оказываемся способными понять, что, может быть, и не было все это настоящей победой.
Да, золотом, серебром и драгоценными камнями был разукрашен тот Крест, что воздвигался руками священников над людскими толпами, но ни золото, ни серебро, ни драгоценные камни не способны затмить подлинный и изначальный смысл Креста: орудие позорной и мучительной казни, к которому гвоздями прибит всеми брошенный, задыхающийся от боли и жажды человек.
И будем иметь мужество спросить себя: не потому ли и погибли все эти христианские царства и культуры, не потому ли поражением обернулась победа, что ослепли мы, христиане, к последнему смыслу, последнему содержанию главного символа. Решили, что золотом и серебром можно затмить этот смысл и что все, что хочет от нас Бог, — это чтобы мы совершали поклонение прошлому.
Но почитать Крест, воздвигать его, петь про победу Христа, — не значит ли это, прежде всего, — верить в Распятого, верить, что крестный знак — это знак одного потрясающего, единственного по своему смыслу поражения, которое — только в силу того, что оно поражение, только в меру приятия его как поражения — и становится победой и торжеством.
Нет, не для внешней победы пришел в мир Христос: Ему предложено было Царство, и Он отверг его. В момент предательства Его на смерть. Он сказал: «Неужели вы думаете, что я не мог бы умолить Отца Моего послать легионы ангелов, которые защитили бы Меня?». Но никогда не был Христос больше Царем, чем когда, окруженный злобной и улюлюкающей толпой, шел он к Голгофе, неся на плечах Крест свой. Никогда не была так очевидна царственность Его и сила, как в тот час, когда вывел Его Пилат к толпе, одетого в багряную одежду, приговоренного к смерти преступника, с терновым венком на голове, и когда сказал Пилат беснующейся толпе: «Се Царь ваш!».
Ведь только тут вся тайна христианства, и потому победа его — в радостной вере, что в этом отверженном, распятом и осужденном воссияла в мир любовь Божья, открылось Царство, над которым никто не имеет никакой власти. Только принять Христа должен каждый из нас, принять всем сердцем, всей верой, всей надеждой. Иначе все равно не имеют смысла никакие внешние победы.
И может быть, нам нужно было это внешнее поражение христианского мира, нужно было это оскудение и отвержение, дабы очистилась наша вера от всякой земной гордыни, от надежды на внешнюю силу, на внешнюю победу. Чтобы очистилось наше видение Креста Христова, который возносится над нами и над миром, даже если мы и мир не видим этого.
Возносится и побеждает, несмотря ни на что. «Крест — красота вселенной». И в каких бы ни был человек потемках, сколь внешне ни торжествует в мире зло, сердце знает и слышит: «Мужайтесь. Я победил мир».

РОЖДЕСТВО
В Евангелии не указана точная дата рождения Иисуса Христа. Не указано даже время года, и судя по тому, что в евангельском повествовании говорится о пастухах, пасущих ночное стадо, можно подумать, что событие это произошло летом. Отсюда вопрос: откуда и как возникла христианская дата Рождества — 25 декабря? Вопрос этот — не праздное любопытство. Отвечая на него, мы узнаем нечто и о сущности самой христианской веры, точнее — о понимании христианами своего отношения к внешнему, т. е. Христа еще не знающему, в Него еще не верящему миру.
Дело в том, что одновременно с распространением в начале нашей эры христианства, происходило в греко-римском мире столь же быстрое распространение последней большой языческой религии: культа солнца. В семидесятых годах III века римский император Аврелиан сделал даже эту религию солнца официальной религией всей Римской империи. Она прославляла солнце как источник жизни и потому — как высшую божественную силу. Как и все язычество, это было обожествлением природы, природных живоносных сил. Главным же праздником религии солнца были дни так называемого зимнего солнцестояния, т. е. последние дни декабря, когда после наибольшего отдаления земли от солнца снова начинается наше приближение к нему, и соответственно — возрастание тепла и света, приближение к весеннему воскресению природы и торжеству жизни над зимним умиранием. Астрономических законов вращения земли вокруг солнца, конечно, не знали еще люди той эпохи. Для них эта победа света над тьмой, это воскресение природы — было божественным чудом. А в центре чуда — солнце — источник света, источник жизни. Культ солнца и стал последней великой религией приговоренного уже к смерти язычества, а праздник зимнего солнцестояния в декабре — последним большим языческим праздником. Поэтому именно этот культ был для христиан главным противником и соперником, именно он дал христианству последний бой.
В начале IV века римский император Константин, сам бывший сначала солнцепоклонником, обратился в христианство. Кончилась эпоха гонений, христианская Церковь получила возможность открыто и беспрепятственно устраивать свою жизнь, строить храмы и, главное, проповедовать свободно свою веру. По вычислениям историков, в момент обращения Константина в христианство христиане составляли не больше 10% всего населения империи, причем принадлежали они почти целиком к городскому населению. Слой земледельческий был почти не затронут христианством. И стало необходимо проповедь о Христе как о Спасителе донести до этих 90%, обратить их к новой вере. А для этого нужно было победить язычество, и не внешними, принудительными мерами, а изнутри, т. е. явив человеку не только превосходство христианства над язычеством, но и заключенную в нем универсальную и спасительную истину.
Главным методом обращения и стало использование христианами самих языческих верований, их как бы «сублимация»: их очищение и наполнение христианским смыслом. В декабре язычники праздновали рождение, рождество солнца. И вот в этот день стали христиане праздновать рождество Иисуса Христа, праздновать его как рождение подлинного, духовного солнца, вхождение в мир подлинного, духовного света... Ведь вот, даже и сейчас в день Рождества Христова в главном песнопении этого праздника мы слышим: «Рождество Твое Христе, Боже наш, воссиял миру свет разума... научил нас кланяться Тебе, Солнцу правды...». Как видим, христианство приняло привычную для язычников, для всей дохристианской культуры тему солнца как света и жизни и ее сделало раскрытием веры своей во Христа. «Вы верите в солнце, — как бы сказала Церковь миру, — но ведь само это природное, физическое солнце — символ, отблеск, орудие другого, высшего, духовного. Божественного Солнца — и в нем жизнь, свет, победа... Вы прославляете рождение солнца физического, мы зовем вас прославлять пришествие в мир Божественного Солнца, зовем вас от физического, видимого возвести ваш ум к духовному и невидимому».
Так праздник Рождества Христова стал как бы исполнением того, что праздновало язычество: праздником события, завершающего, исполняющего чаяния, ожидания, верования всех людей. Всему тому, что вкладывал человек в свое поклонение солнцу: вере человека в смысл мира, в его светоносность, в его разумность и божественность — всему этому христианство как бы дало имя — Христос. Так возник праздник Рождества Христова как одновременно и увенчание всех человеческих предчувствий и чаяний, всей неистребимой в человеке жажды смысла и добра, и в то же время — как начало новой религиозной эпохи. Эпохи уже не обожествления природы и ее слепых сил, а поклонения Тому, Кто над природой, хотя и отражен в ней. Кто — сам источник всей жизни, содержание ее и цель. Так изнутри было преодолено язычество, то есть поклонение твари, а не Творцу, так освобожден был человек от порабощения миру и природе приятием от Христа «света разума».

Свет Разума
«Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума...». Так начинается тропарь праздника Рождества Христова с утверждения, что со Христом вошел в мир не только образ совершенного человека, но и высшее, всеобъемлющее откровение Смысла.
Свет Разума! Но именно тут ведется извечный бой против христианства и Христа, и восстают против Него все те, кто думает, что разум у них и за ними, и что во имя разума и разумности они должны сокрушить все то, что связано с Младенцем из Вифлеемской пещеры.
Почти две тысячи лет длится этот спор. Вот приходит апостол Павел в Афины и вступает в Ареопаг, где восседают все светила науки и философии того времени, и там — в сердце античного мира — проповедует Христа Распятого и Воскресшего. И они, эту мудрецы, смеются над ним и говорят ему: «Об этом мы послушаем тебя завтра». А за ними стоит вся мощь великой Римской империи.
С христианами борются, их преследуют, их избивают, на протяжении почти двухсот лет — они вне закона, лишенцы, парии. Над их учением издеваются, их обряды — высмеивают, на них клевещут.
Но среди этого мрака и злобы тот же апостол Павел пишет христианам, и так просто, так спокойно: «нас почитают обманщиками, но мы верны, мы неизвестны, но нас узнают. Нас почитают умершими, но, вот, мы живы. Нас наказывают, но мы не умираем. Нас огорчают, а мы всегда радуемся. Мы нищие, но многих обогащаем. Мы ничего не имеем, но всем обладаем».
Проходят года. Понемногу, постепенно, философы, ученые начинают задумываться над этим учением, которое казалось им таким непонятным, нерациональным, странным. Вот, в середине второго века, философ по имени Иустин. Он провел всю жизнь в искании истины, изучил все науки, и наконец пришел к христианству. До нас дошло его произведение. Что же привело его к этой гонимой вере и к мученической смерти? Он отвечает: «свет разума», высшая разумность, всеобъемлющая мудрость христианского Откровения. Оно, христианство, — одно отвечает на все вопросы, оно одно до конца способно удовлетворить пытливость человеческого ума и жажду человеческого сердца.
Оно есть Логос, что по-гречески значит «смысл» и «разум». А разве не сказано в Евангелии, что Он — Логос, смысл и разум всего? Еще несколько десятилетий — и перед нами другой представитель античного Олимпа — Климент Александрийский, И к нему тоже христианская вера приходит и раскрывается как вершина разума, как предел и исполнение всех исканий, всех чаяний человеческих. И сколько их, подобных Иустину и Клименту. И, наконец, сама Империя склоняет свою гордую голову перед распятым Учителем, Которого она так долго презирала.
Начинается «христианская эра» в истории человеческого развития и культуры. И неужели можно забыть корни, из которых выросло все то, чем мы живем и дышим? Христианство входит в плоть и кровь нашей жизни, без него не понять ни искусство, ни философию, ни науку.
Но вот, в наши дни снова восстает гордыня ума человеческого против сокровищницы разума, добра и красоты. Вглядитесь в это восстание — чем оно держится? Только силой. Это ли спор и убеждение? У врагов христианства, в конечном счете, не оказывается никаких других аргументов, кроме клеветы и пропаганды.
В ответ — с такой же силой несется из храмов торжествующая песнь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума». Так же уверенно, так же твердо исповедуем мы, что там, где есть честное искание, жажда истины и любовь к ней — они рано или поздно приводят ко Христу. «Ибо в Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков...» «И свет, — продолжает евангелист Иоанн, — во тьме светит, и тьме его не объять».
Именно в этом утверждении, в этом исповедании — смысл праздника Рождества. Свет Разума, вошедший в мир и засиявший в нем тогда, не ушел от нас, не погас. Как далеко пошли мы в изучении мира, и вот, лучшие умы нашего времени начинают чувствовать славу Божию, свет Его разума в этом необъятном космосе, в его законах, в его красоте. Звезда, которая вела мудрецов к пещере, перестает быть умилительной сказкой, мы снова слышим предвечную правду слов псалма: «Небеса поведают славу Божию, творение же рук Его возвещает твердь!». Весь мир стремится к единству, миру, любви. Но где же он найдет их? В экономике? В бряцании оружием? В соперничестве?
Все очевиднее растет тоска по чему-то, что действительно вошло бы в самое сердце как все освещающий свет жизни. Но нет у человека сердца, кроме Христа. Нет другого пути, кроме Им дарованной заповеди любви. Нет иной мудрости, нет иной цели, кроме Им возвещенного Царства Божьего, нет иного пути, кроме Им явленного совершенства: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный...».
Вот этой космической любовью, этим светом горит и сияет Рождество. Духовным слухом мы слышим все ту же торжествующую хвалу: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение». Духовным взором видим все тот же свет разума, духовным голосом отвечаем на эту радостную весть благодарной песнью: «Христос рождается — славите! Христос на земле — встречайте! Христос с небес — возноситесь!»

Богомладенец
«Отроча младо — предвечный Бог!» — этим ликующим отождествлением Младенца, родившегося в Пещере Вифлеемской, завершается одно из главных песнопений, составленных в VI веке знаменитым византийским песнописцем Романом Сладкопевцем. Вот оно в русском переводе:
Сегодня Дева рождает Того, кто вечен,
И земля пещеру приносит Неприступному.
Ангелы с пастырями славословят,
Волхвы со звездою путешествуют,
Ибо нас ради родился ребенок — предвечный Бог!
Ребенок — Бог, Бог — ребенок... Почему даже у людей, теплохладных к вере, даже неверующих — не перестает радостно сжиматься сердце при созерцании в эти рождественские дни — единственного, несравнимого видения: молодой матери с ребенком на руках, и — вокруг них — волхвов с востока, пастырей с ночного поля, животных, неба, звезды? Почему так твердо знаем, и снова и снова узнаем мы, что нет на этой скорбной земле нашей ничего прекраснее и радостней этого видения, которое века не могли вытравить из нашей памяти?
К этому видению возвращаемся мы, когда нам некуда больше идти, когда, измученные жизнью, мы ищем того, что могло бы нас спасти. Ведь вот, в евангельском рассказе о Рождестве Иисуса Христа ничего не говорит Мать, и, конечно, ничего не говорит и Младенец — как если бы и не нужно было никаких слов, ибо никакими словами не объяснить, не определить, не передать смысла того, что произошло и совершилось тогда.
И все-таки попробуем. Не для того, чтобы объяснять и истолковывать. Но, как сказано в Писании, «от избытка сердца глаголют уста». И невозможно человеку избытком этим не поделиться с другими.
Ибо именно в этих словах ребенок и Бог — самое поразительное откровение рождественской тайны. В некоем глубоком смысле тайна эта обращена, прежде всего, к ребенку, продолжающему подспудно жить в каждом взрослом. К ребенку, который продолжает слышать то, что взрослый уже больше не слышит, и отвечать на это той радостью, на которую наш скучный, взрослый, усталый и циничный мир уже больше не способен.
Да, праздник Рождества Христова есть детский праздник не только в том смысле, что для детей зажигаются елки, а и в том, гораздо более глубоком, смысле, что, пожалуй, только дети не удивятся тому, что, когда приходит на землю к нам Бог, Он приходит в образе Ребенка, и этот образ Бога-Ребенка продолжает светить нам с икон, воплощаться в бесчисленных произведениях искусства, точно самое главное, последнее, радостное в христианстве заключено именно тут, в этом «вечном детстве Бога».
Взрослый, даже когда он разговаривает на «религиозные темы», хочет и ждет от религии — объяснений, анализа, хочет, чтобы все было научно, серьезно. И так же серьезно и в, конце концов, скучно рассуждает о религии и ее враг, атеист, палящий по ней из своих «научных» пушек. Нет у нас более презрительного отношения к чему бы то ни было, чем то, что выражено в словах: «Это для детей младшего возраста». Это значит — не для взрослых, не для умных и серьезных людей. Но подрастут дети и тоже станут такими же серьезными и скучными.
А Христос сказал: «Будьте, как дети». Что это значит? Чего уже обычно нет у взрослых, и, вернее, что во «взрослом» завалено, затоплено, заглушено толстым слоем его взрослости? Не прежде ли всего — свойственная детям способность восхищаться, радоваться и, главное, быть целостными и в радости, и в горе? И еще — способность доверять, отдаваться, любить и верить всем существом? И, наконец, всерьез принимать то, к чему уже не способен взрослый, к мечте, к тому, что прорывает наш будничный опыт, наше циническое недоверие, ту глубину тайны мира и всего в нем, что открывается святым, детям, поэтам.
И потому, только прорвавшись к ребенку, подспудно живущему в нас, радостная тайна пришествия к нам Бога во образе ребенка — может стать и нашим достоянием.
Ребенок не имеет ни власти, ни силы, но именно в безвластии своем оказывается он царем, именно в бессилии и в беззащитности — его удивительная сила. Ребенок той далекой Вифлеемской пещеры не хочет, чтобы боялись мы Его, Он входит в наше сердце не устрашением, не доказательствами своей силы и власти, а только любовью. Как ребенок — он отдается нам, и, как ребенка, — мы можем только полюбить Его и в свою очередь отдать себя Ему.
В мире царствуют власть и сила, страх и рабство. От них освобождает нас Богомладенец Христос. Только любви, свободной и радостной, только того, чтобы отдали мы Ему наше сердце, хочет Он от нас. И мы отдаем его беззащитному, до конца доверяющему нам Младенцу.
В праздник Рождества Христова являет нам Церковь радостную тайну: тайну свободной, никем не навязанной нам любви. Любви, способной и Богомладенце увидеть, узнать, полюбить Бога и стать даром новой жизни.

После Рождества
Едва только прикоснулись мы к радости Рождества, этого праздника мира и благоволения, излучающихся изобрази вифлеемского Младенца, как призывает нас Евангелие быть свидетелями взрыва страшной злобы к Нему, злобы, которая уже никогда не прекратится, никогда не ослабеет. «Когда Иисус родился в Вифлееме во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему. Услышав это. Ирод царь встревожился... и собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу? Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано у пророка... Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды и, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему. Они, выслушавши царя, пошли. И се — звезда, которую, видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец. Увидевши же звезду, они возрадовались радостью весьма великою, и, вошедши в дом, увидели Младенца с Марией, Матерью Его, и падши поклонились Ему, и открывши сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну. И получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою. Когда же они отошли, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его. Он встал, взял Младенца и Матерь Его и пошел в Египет... Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. Тогда сбылось сказанное через пророка Иеремию, который говорит: глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Таков евангельский рассказ.
Оставим в стороне вопросы, которые рассказ этот несомненно вызывает у современного читателя: кто были эти волхвы, пришедшие с востока поклониться Христу? Как понимать о звезде, пришедшей в Вифлеем? Какие пророки возвещали о рождении Спасителя в Вифлееме? И так далее. Всеми этими вопросами много занимались ученые исследователи священного текста, и их ответы интересны. Но самое главное в этом рассказе другое. Самое главное — это реакция Ирода. Из истории мы знаем, что Ирод, царствовавший в Палестине с ведома римских оккупантов и под их покровительством, был тираном, жестоким и несправедливым. В евангельском рассказе дается нам как бы вечный образ столкновения земной власти, не имеющей для себя другой цели, как только властвовать и всеми силами укреплять и ограждать себя, — с тем, в чем она видит себе угрозу и опасность. Как все это знакомо нам! Прежде всего — страх и подозрительность Ирода. Чем, казалось бы, угрожает ему Младенец, для рождения которого даже места другого не нашлось, как пещера? Но вот достаточно, чтобы кто-то — в данном случае это таинственные мудрецы с востока — назвал неизвестного, беззащитного, нищего ребенка царем, чтобы был пущен в ход механизм сыска, розыска, расследования и преследования. «Тогда Ирод тайно призвал волхвов...». Обязательно тайно, ибо знает этого типа власть, что действовать она может только тайно, и это значит — беззаконно, несправедливо. И дальше: «Пойдите, — говорит Ирод волхвам, — тщательно разведайте о Младенце». Так и видишь наказ следователю: создать «дело», тщательно подготовить его, чтобы не было промаха в готовящейся расправе. Затем ложь: «Известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему...». Сколько видели, сколько пережили мы такой лжи, этого исподволь готовящегося удара. И, наконец, бессмысленная и кровавая расправа: чтобы уничтожить одного, убить сотни. Действовать. без риска, напролом и не ради чего иного, как ради сохранения этой вожделенной власти, у которой нет никакой опоры, кроме насилия, жестокости и готовности убивать... Свет Рождества и тьма этой злобствующей власти, развращенной страхом и подозрением. «Слава в вышних Богу, на земле мир, в человецех благоволение», а с другой стороны — страшное, никогда не умирающее зловоление, мертвящее дыхание мертвой власти. Ненависть к свету, к миру, к свободе, к любви. Желание искоренить их без остатка. Отсутствие всякой жалости. Что этой власти до плача и рыдания матерей, не могущих, не хотящих утешиться?
Две тысячи лет прошло с тех пор. И все те же две власти противостоят одна другой на этой нашей многострадальной земле: власть властолюбцев, слепых в своем страхе, страшных в своей жестокости, — и светлая власть вифлеемского Младенца. И как будто вся сила, вся мощь у той земной власти, у ее полиции, у ее следователей у ее бессмертных стукачей. Но только как будто- ибо всегда стоит и светит над миром звезда, всегда сияет образ Младенца на руках у Матери. И не умолкает песнь: «Слава в вышних Богу», не умирает надежда, вера, любовь. Прошло проходит Рождество: но свет его остается с нами.

НОВЫЙ ГОД
Старый обычай: под Новый Год, когда в полночь бьют часы, — загадывать желания, обращаться к неизвестному будущему с мечтой, ждать от него чего-то нужного, заветного.
И вот опять Новый Год. Чего же пожелаем мы себе другим, каждому, всем? Куда направлена наша надежда?
Направлена она на одно никогда не умирающее слово — счастье. С Новым годом, с новым счастьем! К каждому из нас счастье это обращено по-своему, лично. Но сама вера в то, что оно может быть, что его можно ждать, на него надеяться, — это вера общая. Когда же бывает по-настоящему счастлив человек?
Теперь, после столетий опыта, после всего того, что узнали мы о человеке, уже нельзя счастье это отожествлять с чем-то одним, внешним: деньгами, здоровьем успехом, о чем мы знаем, что не совпадает оно с этик всегда таинственным, всегда неуловимым понятием — счастье.
Да, ясно, что физическое довольство — счастье. Но не полное. Что деньги — счастье, но и мучение. Что успех — счастье, но и страх. И поразительно то, что чем больше это внешнее счастье, тем более хрупко оно, тем сильнее страх — потерять его, не сохранить, упустить Может быть потому и говорим мы в новогоднюю полночь о новом счастье, что «старое» никогда по-настоящему не удается, что всегда чего-то недостает ему. И уже опять вперед, с мольбой, мечтой и надеждой взираем мы...
Боже мой, как давно сказаны евангельские слова с человеке, который разбогател и построил новые амбары для своего урожая и решил, что все у него есть, все гарантии счастья. И успокоился. А ему в ту же ночь было сказано: «Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?»
И, конечно, здесь, в этом подспудном знании, что все равно ничего не удержать, что впереди все равно распад и конец, — та отрава, что отравляет наше маленькое и ограниченное счастье. Наверное, потому и возник обычай — под Новый Год, как начинают бить часы в полночь, — шуметь, кричать, наполнять мир грохотом и шумом. Это от страха — услышать в тишине и одиночестве бой часов, этот неумолимый голос судьбы. Один удар, второй, третий, и так неумолимо, ровно, страшно — до конца. И ничего не переменить, ничего не остановить.
Так вот эти два подлинно глубокие, неистребимые полюса человеческого сознания: страх и счастье, ужас и мечта. То новое счастье, о котором мы мечтаем под Новый Год, это — счастье, которое до конца усмирило бы, растворило и победило страх. Счастье, в котором не было бы этого ужаса, гнездящегося где-то на глубине сознания, и от которого мы все время ограждаем себя — вином, заботами, шумом, — но чья тишина побеждает всякий шум.
«Безумец!». Да, по существу, безумна неумирающая мечта о счастье в страхом и смертию пораженном мире. И на вершине своей культуры человек это знает. Какой горестной правдивостью и печалью звучат слова великого жизнелюбца Пушкина: «на свете счастья нет». Какой высокой печалью пронизано всякое подлинное искусство. Только там, внизу, шумит и горланит толпа и думает, что от шума и мутного веселья придет счастье.
Нет, оно приходит только тогда, когда правдиво, мужественно и глубоко вглядывается человек в жизнь, когда снимает с нее покровы лжи и самообмана, когда смотрит в лицо страху, когда, наконец, узнает, что счастье, подлинное, прочное, неумирающее счастье, — во встрече с Истиной, Любовью, с тем бесконечно высоким и чистым, что называл и называет человек Богом.
«В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И в жизни этой — свет, и тьме его не объять». И это значит: не поглотить страхом и ужасом, не растворить в печали и отчаянии.
О, если бы люди в своей суетливой жажде мгновенного счастья нашли в себе силу остановиться, задуматься, вглядеться в глубину жизни! Если бы услышали они, какие слова, какой голос вечно обращены к ним на этой глубине. Если бы знали они, что такое — подлинное счастье.
«И радости вашей никто не отнимет от вас!..» Но разве не о такой радости, которой уже нельзя отнять, мечтаем мы, когда бьют часы?.. Но вот — как редко доходим мы до этой глубины. Как почему-то боимся мы ее, и все откладываем: не сегодня, а завтра, послезавтра я займусь главным и вечным. Не сегодня. Есть еще время. Но времени так мало! Еще немного — и подойдет стрелка к роковой черте. Зачем же откладывать?
Ведь вот тут, рядом, стоит Кто-то: «Се стою у двери и стучу». И если бы не боялись мы взглянуть на Него, мы увидели бы такой свет, такую радость, такую полноту, что наверное поняли бы, что значит это неуловимое, таинственное слово счастье.

КРЕЩЕНИЕ ГОСПОДНЕ

1
...Что для нас теперь вода? Одно из необходимых удобств жизни, доступное, механизированное, дешевое. Открыли кран, и вот она бежит... Но для того, чтобы понять, почему тысячелетиями именно вода была одним из главных религиозных символов, нужно восстановить в себе утраченное нами почти без остатка чувство космоса. Ибо вода для древнего человека была не чем иным, как символом самой жизни, и мира — как жизни... И действительно: вода есть условие жизни. Можно долго не есть, но без воды человек умирает, и, следовательно, он есть существо жаждущее. Без воды невозможна чистота — и, следовательно, она есть символ чистоты и очищения. Жизнь, чистота, но также красота, сила и мощь водной стихии, отражающей в себе, как бы впитывающей в себя бездонную синеву неба. Вот то ощущение или переживание воды, что поставило ее в центр религиозных представлений человека.
Войдите в храм в канун Крещения, когда совершается «великое водоосвящение», вслушайтесь в слова молитв и песнопений, всмотритесь в обряды, и вы почувствуете, что здесь не один древний чин, а нечто, говорящее и теперь, как тысячу лет назад, о нашей жизни, о нашей жажде, о нашей вечной и неизбывной тоске по очищению, возрождению, обновлению... Вода — как в первый день творения, про который сказано в Библии: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водой». И вот раздаются слова хвалы и благодарения: «Велий еси, Господи, чудны дела Твоя и ни едино же слово будет довольно к пению чудес Твоих...». Снова начало. Снова стоит человек перед тайной бытия, снова радостно ощущает мир и его красоту и слаженность — как Божий подарок и снова благодарит. И в этом благодарении, хвалении и радости — становится по-настоящему человеком.
Радость праздника Крещения — в космическом переживании мира, в вере, что все и всегда можно вымыть, очистить, обновить, возродить, что как бы ни была загрязнена и замутнена наша жизнь, в какое бы болото мы ни превращали ее, возможен этот очищающий поток воды живой, ибо не умерла и не может умереть в человеке жажда неба, добра, совершенства, красоты, жажда, которая одна по-настоящему и делает его человеком. «Велий еси, Господи, и чудны дела Твоя и ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих...»
Кто сказал, что христианство уныло, загробно, печально, что оно уводит человека от жизни и принижает его? Посмотрите, каким светом и радостью сияют лица людей, когда гремит ликующий псалом «Глас Господень на водах», когда священник кропит освященной водой храм и летят, как бы по всему миру, эти сверкающие брызги, и мир снова становится возможностью, обещанием, материей таинственного чуда претворения и преображения.
Сам Бог в образе человека вошел в эту воду, соединил себя не только с человеком, но и со всей материей, всю ее сделал светлой и светоносной, всю — направленной к жизни и к радости. Всего этого нельзя ни пережить, ни почувствовать без покаяния, без того, что по-гречески называется «метаниа», без глубокой перемены сознания, без обращения ума и сердца, без способности вдруг все увидеть в новом свете. Именно такое покаяние проповедовал Иоанн, и оно сделало возможным увидеть и с любовью принять в образе Иисуса, идущего к Иордану, — самого Бога, от века возлюбившего человека и весь мир сделавшего для него образом своей любви, вечности, радости.

2
«Явился Иоанн, крестя в пустыне и проповедуя крещение покаяния для прощения грехов. И выходили к нему вся страна Иудейская и Иерусалимская, и крестились от него все в реке Иордане, исповедуя грехи свои. Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих и ел акриды и дикий мед. И проповедовал, говоря: идет за мною сильнейший меня, у которого я не достоин наклонившись развязать ремень обуви Его. Я крестил вас водою, а Он будет крестить вас Духом Святым. И было в те дни, пришел Иисус из Назарета Галилейского и крестился от Иоанна в Иордане. И когда выходил из воды, тотчас увидел Иоанн разверзающиеся небеса, и Духа как голубя, сходящего на него. И глас был с небес: «Ты Сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение», — пишет евангелист Марк.
Таким образом, Иоанн не только призывал к раскаянию, но еще и утверждал, что его проповедь есть как бы приготовление к пришествию кого-то другого, сильнейшего, Того, кто будет крестить не просто водою, а таинственно, Духом Святым. И вот этот сильнейшей, как назвал его Иоанн, приходит и сам крестится от Иоанна, и в это некое таинственное явление как бы удостоверяет правду пророчества Иоанна: да, это тот самый, чье пришествие я вам возвещал...
Как видим, в этом коротком евангельском рассказе соединено и сплетено много тем, много нитей. Прежде всего, Иоанн и его проповедь покаяния и крещения. Иоанн принадлежит к числу тех духовных людей, чье назначение — явить данному обществу в определенный момент неправду, ложь и зло, которыми общество это пропитано и отравлено. Вызвать, говоря современным языком, духовный и нравственный кризис, заставить людей увидеть зло и ужаснуться ему, и захотеть освобождения от него. Именно освобождение, коренное изменение жизни означает крещение, погружение в воду, которая есть одновременно и символ, и источник жизни, а также сила очищающая и возрождающая. Таким образом, из Евангелия следует, что в момент пришествия Христа, к началу его проповеди общество, в котором начнется Его служение, переживало вот такой духовный и нравственный кризис, кризис покаяния и жажды обновления. Второе, на что нужно указать в евангельском рассказе, — это заключенное в нравственном кризисе ожидание какого-то решительного события, пришествия кого-то, кто как бы восполнит, завершит дело Иоанна, его крещение претворит в таинственное крещение Духом Святым. От других евангелистов мы знаем, что ожидание это было ожиданием Христа, то есть обещанного Богом Спасителя, о котором возвещали ветхозаветные пророки. Об этом прямо говорит другой евангелист, Лука: «Народ был в ожидании, и все помышляли в сердцах своих об Иоанне — не Христос ли он...». Таким образом, пришествие Иисуса Христа к Иоанну на Иордан есть явление Обещанного и Возвещенного, или, иными словами, завершение и исполнение всех пророчеств о Спасителе. Об этом же свидетельствует третий евангелист, Матфей: «Иоанн, — пишет он, — удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду...».
Третье: крещение самого Иисуса, погружение Его в иорданскую воду рукою Иоанна. Ведь если Он — Спаситель, то зачем Ему крещение? Этот символ раскаяния и жажды очищения? И, однако, на сомнения Иоанна Иисус отвечает твердым требованием крещения, и Иоанн крестит Его. И вот Церковь веками как бы всматривается в снисшествие Того, в Кого она верит как Спасителя и Бога, в смысл этого снисшествия для мира, для человека, для каждого из нас.
И, наконец, четвертое и последнее: то, что последовало немедленно вслед за погружением в воду, в прикровенных, образных словах описанное таинственное явление голубя, спускающегося на выходящего из воды Иисуса, голос с неба, эти слова Евангелия: «И се, отверзлись ему небеса!». Как видим, не одна, а по меньшей мере четыре темы, четыре «измерения» этого евангельского события соединены в радостном празднике Крещения Господня.

3
Почему же захотел, почему потребовал от Иоанна крещения Иисус Сын Божий, пришедший в мир исцелить грех своей безгрешностью, приобщить человека к божественной жизни? Этот вопрос был, как мы знаем из Евангелия, и в сердце самого Иоанна: «Мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?»
Вот ответ Церкви: принимая крещение Иоанново, Христос отождествляет себя со всеми людьми, всеми — без единого исключения — грешниками, нуждающимися в прощении, спасении, возрождении. Отождествляет себя со всеми и с каждым из нас. Своим крещением Он свидетельствует, что пришел не для того, чтобы судить и осуждать, не для того, чтобы извне, с высоты своего совершенства и Божества дать нам закон и правила. а для того, чтобы соединиться с нами, чтобы, став одним из нас, сделать нас участниками своей совершенной и безгрешной жизни. «Вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира», — говорит про Него Иоанн Креститель. В наш мир Христос вошел как младенец, и в своем рождении Он принимает на Себя, своею делает нашу человеческую природу. Сын Божий становится Сыном Человеческим. Но не для праведников, а для грешных и погибающих пришел Он на землю, их возлюбил Он своею жертвенной любовью, им отдает себя и всю свою жизнь. И вот в Крещении Иоаннове Он, безгрешный, — с нами, грешными. Он, Спаситель, — с погибающими, ибо никакой грех не может преодолеть любви Бога к человеку. Он соединяется с грешным человечеством, как позднее, в конце, Он, бессмертный, вольно соединится с человеком и в смерти.
Все это свидетельствует о том, что Христос хочет спасти нас любовью и только любовью, а любовь — это всегда и прежде всего соединение с тем, кого любишь. Как сказано у пророка Исайи: «Он взял на себя наши немощи, понес наши болезни, и раною Его мы исцелели...».
Но есть и второй смысл, еще более глубокий, еще более радостный в крещении нашего Господа и Спасителя в струях иорданских. Вот после крещенской службы выходим мы, верующие, на водоосвящение. Раздаются торжественные, ликующие слова псалма: «Глас Господень на водах...», и раскрывается нам смысл и значение воды как образа жизни, как образа мира и всего творения. И вот в эту воду спускается, в нее погружается, с нею соединяется пришедший в мир — для его спасения и возрождения — Бог. Мир оторвался от Бога, забыл Его, перестал видеть Его и погрузился в грех, темноту и смерть. Но Бог не забыл мира и вот возвращает его нам, сияющий звездной славой и первозданною красой. «Кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой». В этом мире все, включая саму материю, самое вещество его, становится снова путем к Богу, общением с Ним, возрастанием в этой живой и вечной жизни. Пришествие Бога к своему творению празднуем мы в радостный и светлый день Богоявления. «И се, отверзлись Ему небеса...»
Мы не знаем, что точно ощутил Иоанн, когда трепетной рукой прикоснулся к Спасителю, как увидел это отверстое небо, какой голос услышал. Но был несомненно этот момент ослепительного света, когда все вспыхнуло и загорелось радостью первозданной красоты, когда мир открылся как мир Божий, очищенный, омытый, возрожденный, наполненный хвалы и благодарения. «Христос приходит обновить всю тварь». Обновление празднуем мы, когда видим священника, кропящего храм новой, святой и божественной водой, кропящего затем нас, наши дома, всю природу и весь мир. Когда видим людей, устремляющихся к этой живой воде, льющейся к жизни вечной.
Итак, всякий жаждущий да приходит к Нему и получает дар воды живой, дар новой, чистой и возрожденной жизни.

СРЕТЕНЬЕ
(Написано о. Александром за две недели до смерти).
Спустя сорок дней после Рождества, празднуется в наших храмах праздник Сретенья, праздник Встречи. Праздник этот как бы полузабытый, ибо часто падает он на рабочий день. А между тем в день этот завершает Церковь «время Рождества», являет нам во всей полноте его и источает чистую и глубокую радость.
Праздник посвящен воспоминанию и духовному созерцанию, которое находим мы в Евангелии от Луки. В нем повествуется, что через сорок дней после рождения в Вифлееме Иисуса Христа, согласно религиозному обычаю того времени, Иосиф и Мария «принесли Младенца в Иерусалим, чтобы представить пред Господа, как предписано в законе Господнем».
«Тут был в Иерусалиме, — продолжает Евангелие, человек именем Симеон. Он был праведный и благочестивый... и Дух Святой был на нем. Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа. И пришел он по вдохновению в храм. И когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над ним законный обряд, он взял Его на руки, благословил Бога и сказал:
«Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет ко откровению язычников и славу народа Твоего Израиля».
«Иосиф же и Матерь Его удивились сказанному о Нем. И благословил их Симеон и сказал Марии, Матери Его: вот лежит этот на падение и на восстание многих и в предмет пререканий. Тебе же самой орудие пройдет душу, да откроются помышления многих сердец...»
Как необычен, как прекрасен этот старец с ребенком на руках, как странны слова его: «Вот, видели очи мои спасение Твое...». Мы вслушиваемся в эти слова и постепенно начинаем постигать глубокий смысл события, его отношения к нам, ко мне, к нашей вере.
Что на свете радостнее встречи, «сретенья» с тем, кого любишь? Действительно, жизнь есть ожидание. Но тогда не символ ли это высокого и прекрасного ожидания, не символ ли это длинной человеческой жизни? Этот старец, всю жизнь ожидавший такого света, который озарил бы все, такой радости, которая все наполнила бы собою?
И как удивительно, как несказанно хорошо, что свет и радость, что ответ дан был старцу Симеону через Младенца.
Когда представляешь себе эти дрожащие старческие руки, принимающие любовно и осторожно сорокадневного, глаза, устремленные на это маленькое существо, и все заливающую хвалу: «...теперь Ты можешь отпустить меня с миром. Я видел, я в своих руках держал, я обнимал то, что заключает в себе сам смысл жизни». Он ждал. Он ждал всю свою длинную жизнь. И не значит ли это, что он думал, молился, углублял это ожидание, так что, наконец, вся его жизнь стала одним накануне радостной встречи.
И не пора ли спросить себя: чего же жду я? О чем все сильнее напоминает мне сердце? Преображается ли постепенно эта моя жизнь в ожидании встречи с главным? Вот вопрос Сретения. Здесь жизнь человеческая явлена как прекрасное созревание души, все более и более свободной, все более глубокой, все более очищенной от всего мелочного, суетного, случайного. Тут само старение и увядание, земной удел каждого из нас, показано так просто и убедительно — как рост и подъем до того последнего мига, когда от всей души, в полноте благодарности, я говорю: «Ныне отпущаеши». Я видел свет, пронизывающий мир. Я видел Младенца, который несет в мир столько Божественной любви и отдает Себя мне. Нет страха, нет неизвестности. Есть только мир, благодарность и любовь.
Вот что приносит с собою праздник Сретения Господня. Праздник встречи души с Любовью, встречи с Тем, Кто дал мне жизнь и силу преображать ее в ожидание.

ЗАКХЕЙ
За целый месяц до начала Великого Поста православная Церковь начинает возвещать его, готовить нас к нему. И как трудно человеку понять, что наряду с бесчисленными заботами жизни есть вот эта забота о душе, о нашем внутреннем мире. Если бы мы были немножко серьезнее — мы поняли бы, насколько важна, насущна, первостепенна именно эта забота. Мы поняли бы тогда эту медленность, этот таинственный ритм церковной жизни.
Мы знаем, конечно, какое значение имеет для нашей жизни пища. Это полезно, а это вредно, это тяжело, это опасно. Мы прилагаем усилия, чтобы применить эти знания, сделать пищу полезной. Но ведь это не просто поповская риторика — сказать, что душе нужна пища, что «не единым хлебом живет человек». Это знает каждый из нас: нужно и почитать, и подумать, и поговорить, и развлечься. Но как здесь оказывается мало заботы, мало внимания, мало элементарнейшей гигиены. Мы ищем чтения полегче, болтовни, а не разговора, развлечения, а не питания. Мы не знаем, что душу гораздо легче засорить, чем желудок, и что последствия засорения души гораздо опаснее. И много времени уходит на «внешнее», мало — на внутреннее.
Но приходит то время года, когда Церковь призывает нас вспомнить, что есть оно, это «внутреннее», что есть «внутренний человек», когда она приглашает нас ужаснуться тому, как мы забыли о нем, в какую бессмысленную чепуху погрузились, как убиваем драгоценное время, так скупо отпущенное нам, в какой неряшливой и мелкой путанице живем.
Пост — это время покаяния, а покаяние — это пересмотр, переоценка, углубление, встряска, «оборот на себя». Покаяние — это горестное открытие своего запущенного, забытого и загрязненного «внутреннего» человека.
Первая весть о Посте, первое напоминание — это маленький рассказ из Евангелия. Рассказ о ничем не значительном человеке, да притом еще маленького роста и полупочтенной профессии. Имя этого человека Закхей. Профессия — сборщик налогов, занятие, которое в ту эпоху и в той среде, о которых повествует Евангелие, было связано с взяточничеством, с жестокостью и нечестностью. Рассказ очень короткий. «Иисус вошел в Иерихон и проходил через него. И вот некто, именем Закхей, начальник мытарей и человек богатый, искал видеть Иисуса, кто Он? Но не мог за народом, потому что был мал ростом. И, забежав вперед, влез на смоковницу, чтобы увидеть Его, потому что Ему надлежало проходить мимо нее. Иисус, когда пришел на это место, взглянув, увидел его и сказал ему: «Закхей! сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме». И он поспешно сошел и принял Его с радостью. И все, видя то, начали роптать и говорили, что Он зашел к грешному человеку. Закхей же, став, сказал Господу: Господи! половину имения моего я отдам нищим, и если кого чем обидел, воздам вчетверо. Иисус сказал ему: ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраамов. Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее».
Закхей захотел увидеть Христа, и захотел так сильно, что этим желанием привлек к себе внимание Иисуса. Вот это захотел и есть начало всего. Евангелие говорит: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Все в нашей жизни начинается с хотения, с желания. Ибо то, чего мы хотим, то, значит, мы и любим — то изнутри влечет нас к себе и подчиняет себе. Закхей, мы знаем, любил деньги и, по его собственному признанию, для достижения их не брезговал обидеть других. Закхей был богат — и любил богатство. Но Закхей внутри себя нашел и другое желание, он захотел другого, — и это хотение стало судьбоносным моментом его жизни.
Этот рассказ Евангелия к каждому из нас обращает вопрос: что ты любишь, чего ты хочешь? Не на поверхности, а на глубине. Через твой город и но твоей улице не проходит таинственный учитель, и толпы народа не окружают его. Но так ли? Не проходит ли около твоей жизни все время некий таинственный призыв, не чувствуешь ли ты иногда где-то на самом дне души тоску по другому, не тому, чем с утра до вечера наполнена твоя жизнь? Остановись, вслушайся в себя, войди в свое сердце, послушай своего внутреннего человека. И ты найдешь там — внутри себя — это же самое странное и чудесное желание, без которого не живет ни один человек, но которое почти каждый человек, словно боясь его, заглушает шумом и суетой «внешнего». «Се стою у двери и стучу», — сказано в Новом Завете. Услышишь ли ты этот тихий стук? Вот первый призыв Церкви, Евангелия, Христа: захоти другого, вздохни другим, вспомни о другом. И только на миг стоит вслушаться в этот призыв, как словно ветер — чистый и радостный — врывается в спертый воздух наших безрадостных жизней, и начинается этот медленный возврат. Желание. Вздох души. И все становится — уже стало — иным, новым, бесконечно значительным. Маленький, пригнутый к земле и к ее желаниям человечек перестает быть маленьким, начинается его победа над самим собой. Вот начало, вот первый шаг — от внешнего к внутреннему, в сторону той таинственной родины, по которой, так часто сам того не зная, тоскует и которой желает всякий человек.

МЫТАРЬ И ФАРИСЕЙ
Одна из главных, единственных в своем роде особенностей Евангелия, — это те короткие рассказы-притчи, которыми пользуется Христос в своем учении, в своем общении с народом. Поразительно же в этих притчах, что сказанные почти две тысячи лет тому назад, в совершенно отличных от наших условиях, в другой цивилизации, на абсолютно другом языке, они остаются актуальными, бьют сегодня в ту же цель. А это значит — в наше сердце.
Ведь вот, устарели, забыты, канули в небытие книги и слова, созданные совсем недавно, вчера, позавчера. Они уже ничего не говорят нам, они мертвы. А эти, такие простые с виду, бесхитростные рассказы живут полной жизнью. Мы слушаем их — и как будто что-то происходит с нами, как будто кто-то заглянул в самую глубину нашей жизни и сказал что-то — только к нам, ко мне относящееся.
В этой притче — о мытаре и фарисее — рассказывается о двух людях. Мытарь — это славянское слово для обозначения сборщика налогов, профессии, окруженной в древнем мире всеобщим презрением. Фарисей — это название правящей партии, верхушки тогдашнего общества и государства. На нашем теперешнем языке мы сказали бы, что притча о мытаре и фарисее — это символический рассказ о важном представителе ведущего слоя, с одной стороны, о мелком и малопочтенном «аппаратчике», — с другой. Христос говорит: «Два человека вошли в храм помолиться, один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или этот мытарь. Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть всего, что приобретаю». Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаза на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! Милостив буди мне грешному!». Говорю вам, — заканчивает Христос эту притчу, — что мытарь пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». Всего три строчки в Евангелии, а сказано в них нечто вечное, такое, что действительно относится ко всем временам и ситуациям.
Но возьмем только наше время, возьмем самих себя. Если что-нибудь лежит в основе нашей государственной, общественной, да, наконец, и частной жизни, так это — не правда ли? — вот это самое безостановочное самопревозношение, самоутверждение, или, говоря более древним, но опять-таки вечным языком — гордыня. Вслушайтесь в пульс нашей эпохи. Неужели не поразимся мы этой чудовищной саморекламе, хвастовству, бесстыдству самовосхваления, которые так вошли в нашу жизнь, что мы уже почти не замечаем их.
Всякая критика, пересмотр, переоценка, всякое проявление смирения — не стали ли они уже не только недостатком, пороком, а, хуже того, — общественным и даже государственным преступлением. Оказывается, любить родину — это все время бесстыдно восхвалять ее, унижая чужие родины. Оказывается, быть лояльным — это провозглашать все время безгрешность власти. Оказывается, быть человеком — это унижать, топтать других людей, это возвышать себя путем их унижения. Проанализируйте свою жизнь, жизнь своего общества, самые основы его устройства, и вы должны будете признать, что это именно так. Тот мир, в котором мы живем, так пронизан оглушительным и грубым бахвальством, что уже сам этого больше не замечает, оно уже стало его природой. Да так и сказал один из самых больших и тонких поэтов нашего времени — Пастернак — в знаменитой своей строчке: «...все тонет в фарисействе».
Самое страшное, конечно, в том, что фарисейство признается добродетелью. Нас так долго, так упорно глушили славой, достижениями, взлетами и полетами, нас так долго держали в атмосфере этого призрачного псевдовеличия, что все это в действительности нам стало казаться хорошим и благим, что в душе целых поколений возник образ мира, в котором только сила, только гордость, только бесстыдное самовосхваление оказываются нормой.
Пора ужаснуться этому, вспомнить слова Евангелия: «всякий, возвышающий себя, унижен будет». Сейчас тех немногих, кто исподволь, шепотом говорят об этом, напоминают об этом, — влекут в суды или заключают в психиатрические лечебницы. И на них науськивают других: смотрите на этих изменников и предателей! Они против величия и силы своей родины! Против ее достижений! Они сомневаются в том, что самая лучшая, самая сильная, самая свободная, самая счастливая страна... и так дальше. И благодарите, что вы не такие, как эти несчастные отщепенцы.
Но поймем, что этот бой, этот спор, ведомый сейчас ничтожным меньшинством, это бой и спор о самих духовных источниках жизни. Ибо фарисейская гордыня — это не только слова. Она рано или поздно оборачивается ненавистью к тем, кто не согласен признать моего величия, моего совершенства. Она оборачивается преследованьем и террором. Она ведет к смерти. Притча Христа ножом врезается в самую страшную опухоль современного мира, в опухоль фарисейской гордыни. Ибо, пока эта опухоль будет расти, в мире будут царить ненависть, страх и кровь. И так оно и есть сейчас. Только вернувшись к этой забытой, презираемой, отбрасываемой силе — к смирению, — можно очистить мир. Ибо смирение — это признание другого, это-уважение к другому и это уменье мужественно признать себя несовершенным, раскаяться, и тем самым встать на путь исправления. От бахвальства, лжи и тьмы фарисейства — к свету и целостности подлинной человечности: к правде, к смирению и к любви. Вот призыв этой притчи Христовой, вот зов, первый зов великопостной весны...

ПРИТЧА О БЛУДНОМ СЫНЕ
Вот еще одна притча Христова, записанная в Евангелии от Луки: «У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: «Отче! Дай мне следующую мне часть имения». И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней, младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он стал нуждаться. И пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Пришед же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествует хлебом, а я умираю от голода. Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: Отче! Я согрешил против неба и пред тобою, и уже не достоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился: и побежав, пал ему на шею и целовал его... Сын же сказал ему: Отче! Я согрешил против неба и пред тобою, и уже не достоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги. И приведите откормленного теленка и заколите; и станем пить и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и призвав одного из слуг, спросил: Что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что пришел здоровым. Он осердился и не захотел войти. Отец же его, вышед, звал его. Но он сказал в ответ отцу: Вот сколько лет служу тебе, и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое — твое; а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся». Притча эта читается в церкви, когда начинают готовить себя верующие к Великому посту, то есть ко времени покаяния. И может быть нигде лучше не раскрывает нам Евангелие, в чем сущность покаяния. Блудный сын ушел в дальнюю сторону, во «страну далече». И вот эта «дальняя сторона», эта чужбина и являет нам глубокую сущность нашей жизни, нашего состояния. Только поняв, это, мы можем начать возврат к подлинной жизни. Тот, кто хотя бы раз в жизни не почувствовал этого, кто никогда не осознал себя духовно на чужбине, отделенным, изгнанным, тот не поймет, в чем сущность христианства. И тот, кто до конца «дома» в этом мире, кто не испытал тоски по иной реальности, не уразумеет, что такое покаяние и раскаяние. Ибо оно не в формальном перечислении своих недостатков, ошибок и даже преступлений. Нет, раскаяние и покаяние рождается из опыта отчуждения от Бога, от радости общения с Ним. Сравнительно легко признаться в своих ошибках и недостатках. Но насколько же труднее вдруг узнать, что я разрушил, предал, утерял свою духовную красоту, что я так далеко от моего настоящего дома, от моей настоящей жизни; что нечто бесценное, чистое и прекрасное разрушено, разбито в самой ткани моей жизни. Однако именно это и есть раскаяние, и потому оно необходимо включает в себя глубокое желание возвратиться, вернуться, снова найти утерянный дом. Внезапно я начинаю постигать, что одарил меня Отец мой небесный бесценными сокровищами: прежде всего, самой жизнью и возможностью подлинно наслаждаться ею, и это значит: претворять ее в смысл, в любовь, в знание. В Сыне своем Иисусе Христе — даровал Он мне жизнь новую, открыл мне свое вечное Царство, радость и мир в Духе Святом.
Я получил знание Бога, и в этом знании — силу быть сыном — свободным и любящим — Бога. Все это я потерял, от всего отрекся, не только в отдельных «грехах» и «прегрешениях», но в грехе всех грехов: в уходе во «страну далече», в этом избрании чужбины, отрыва, ухода...
Но вот вспомнил блудный сын. Вспомнил Отца и отчий дом и утерянную радость жизни. И встал и вернулся. И принял и простил его Отец. В эти предшествующие посту воскресенья поем мы в церкви: «На реках вавилонских сидели мы и плакали, вспоминая Иерусалим...». Поем псалом изгнания и отчуждения, но и раскаяния, любви и возврата. О, если бы могли мы дробиться сквозь суету жизни к этой памяти сердца и души, знающих, что не в том наша жизнь, не так мы живем. Знающих таинственной памятью, помнящих об утерянном Отчем доме и радости жизни.
«Встану и пойду...». Как просто и как трудно. Но только от этих простых слов зависит все. В моей жизни и в жизни окружающего меня мира. Только от подлинного раскаяния, от этого просветления ума, сердца и души, узнающих одновременно и тьму, и горечь, и печаль нашей падшей жизни, и свет Божественной любви, готовой в любое мгновение наполнить ее.

ПРИТЧА О СТРАШНОМ СУДЕ
Христос сказал: «Когда придет Сын Человеческий во славе своей и все святые ангелы с ним, тогда сядет на престол славы Своей, и соберутся пред Ним все народы, и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую свою сторону, а козлов — по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я и вы дали Мне есть; жаждал и вы напоили Меня; был странником и вы приняли Меня; был наг и вы одели меня, был болен и вы посетили Меня; в темнице был и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели Тебя алчущим и накормили? Или жаждущим и напоили? Когда мы видели Тебя странником и приняли? Или нагим и одели? Когда мы видели Тебя больным или в темнице и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из братьев моих меньших, то сделали Мне. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. Ибо алкал Я и вы не дали мне есть; жаждал и вы не напоили Меня; был странником и не приняли Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели тебя алчущим или жаждущим или странником или нагим, или больным или в темнице и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам — так как вы не сделали одному из сих меньших, то не сделали это Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную».
Притча эта — «О Страшном Суде», как издревна называют ее христиане, — читается за неделю до Великого поста, когда призывает нас Церковь проверить себя, свою совесть, свою жизнь всей полнотою христианского благовестия, то есть учения Христа, и, по возможности, вернуться к главному, к самой сердцевине этого учения.
Многим часто кажется, что главное в религии — это обряды и обычаи, красота богослужения, возможность прикоснуться к священному, небесному, божественному. Но притча Христова о последнем суде раскрывает нам, что все это будет бесплодным и ненужным, будет пустой и мертвой религией, если не будет основано на любви и не будет приводить к любви.
В конце концов и судить нас будет Любовь. И не любовь вообще, не любовь к абстрактному, отвлеченному человечеству, нет, а любовь к живому и конкретному человеку. В наши дни христианская любовь страшно искажена. Во имя любви к отвлеченному человечеству нас призывают не любить и преследовать других людей, которых нам приказывают считать врагами и в отношении которых даже жалость и сострадание оказываются преступлениями. Но Христос в притче о Страшном Суде как бы говорит: мечты о счастье отвлеченного человечества не только останутся мечтой, но и обернутся ненавистью и жестокостью, если сначала не обратим мы нашу любовь и заботу на каждого человека. И любовь не отвлеченную, заботу не теоретическую, а самую что ни на есть конкретную. «Я был в темнице, — говорит Христос, — я был голоден, я жаждал, я болел...». И что же это значит, если не то, что Христос раз и навсегда отожествил себя с каждым человеком и что потому христианская любовь и состоит в этой «невозможной возможности» — в каждом увидеть, осознать, встретить Христа.
Нам не заповедано спрашивать и анализировать — достоин ли человек нашей помощи, заслужил ли он нашу заботу. Нам не сказано — узнавать, за что посажен он в темницу, и почему голоден, и почему наг. Нам сказано идти к нему с любовью, и только в этой любви, никогда не спрашивающей о заслугах, достоинствах, взглядах и убеждениях, — встречать человека, Богом посланного в нашу, в мою жизнь...
Снова и снова узнаем мы главную, радостную тайну христианства — тайну личности, составляющей Божественную ценность каждого человека, то, что и нужно и можно любить в нем. Именно эту тайну отверг и продолжает отвергать мир и господствующие в нем идеологии. Для них человек определяется внешним: своей классовой, или расовой, или национальной принадлежностью, своей полезностью для отечества, своими заслугами или — напротив — ошибками и преступлениями. Свои, чужие... Союзники, враги... Мы, они...
И вот все как будто только и делают, что говорят об освобождении человека, о счастье человека, о назначении человека, о борьбе за светлую, счастливую и свободную жизнь. А на деле — все объединены против кого-то, все движется только страхом, подозрительностью, ненавистью. И так оно и будет, пока не поймут люди, что любить человечество, служить человечеству — не только неверно, но и невозможно, если не укоренена эта любовь в любви к человеку, к каждому... И именно в любви, то есть в признании его, вне зависимости от каких-либо наших земных, «человеческих, слишком человеческих» мер и категорий, к которым мы сводим и которыми оцениваем людей. Все это осуждено раз и навсегда Тем, Кто сказал и говорит от имени каждого: Я был в темнице... И этого Я достаточно, чтобы знать, что каждый человек — брат, что к каждому пришел и каждого любит Бог, и в каждом дана мне возможность исполнить самого себя в Божественной, возрождающей и спасающей любви.

ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Последний день перед Великим постом всегда назывался в быту «Прощеным воскресеньем». В этот день читаются в церкви слова Христа: «Если вы не простите от сердца прегрешений друг другу, и Отец ваш небесный не простит вам прегрешений ваших». Вечером же, в самый канун поста, совершается в церквах обряд взаимного прощения, так что вступаем мы в пост, в период очищения, углубления, освящения нашей жизни примиренными друг с другом.
Совесть есть та таинственная глубина нашего сознания, из которой приходит к нам раскаяние и страстное желание очищения, возрождения, исправления. Именно раскаяние, этот голос совести, и приводит нас, как к первому шагу на пути очищения, к желанию простить и быть прощенным, вот к этому самому «прощеному» воскресенью. Почему?
Почему именно прощение и жажда прощения с такой очевидностью входят в нас одновременно с пробуждением совести как первое ее требование, обращенное к нам? Да потому, конечно, что совесть и являет нам самую сущность зла и неправды как разделения, как вины перед другими. Достоевский устами старца Зосимы сказал: «Каждый перед всеми во всем виноват...». С первого взгляда эти слова кажутся нам не только каким-то нестерпимым преувеличением, но и попросту — абсурдом.
В чем же я виноват перед другими? — как бы обиженно и надменно спрашивает наш разум, наше «внешнее» сознание. Что же касается «морали», то она, пожалуй, согласится признать, что да, кое в чем, перед кем-то я действительно провинился, но — тут же успокоительно прибавляет она — разве без этого проживешь?
Оставим разум его недоумению, оставим даже и мораль ее объяснениям и оправданиям. Послушаем совесть — там, глубоко-глубоко внутри нас, где тихий, но такой твердый, такой беспощадный голос говорит: виноват. В чем эта вина? Нет, не в одних обидах и ссорах, действительно, пожалуй, неизбежных. Не в поверхностных пререканиях, не в мелочных раздражениях. Нет, эта вдруг ставшая для меня такой очевидной вина в другом: в самой моей жизни, насквозь пронизанной себялюбием, и это значит — сосредоточенной на мне самом, и это значит — отдаленной от «другого», от «других», превратившихся только в средство. Даже когда мы любим — любовь эта изнутри отравлена, искалечена «самостью», как если бы и в любви мы хотели любимого только для себя. Совесть, только совесть вдруг с беспощадной ясностью являет нам весь мир как борьбу всех со всеми, как постоянную «самозащиту», и потому «нападение», как арену животной борьбы каждого за то, чтобы выжить. Мы думаем, что враждуют, ненавидят, проливают кровь — другие. Государства, народы, правительства. Но посмотрим в себя — и мы в себе найдем первоисточник того разделения, той борьбы всех со всеми, в которой проходит и на которую уходит вся жизнь. Только ощутив, осознав это — начинаем слышать мы внутренним слухом правду слов Достоевского: «Каждый перед всеми за все виноват», как и правду других слов, еще до Достоевского сказанных святым Серафимом Саровским: «Спаси себя — и спасутся вокруг тебя тысячи...».
Спаси себя: но это и значит — спаси себя, прежде всего, от этого изначального порабощения разделению, от этой внутренней отделенности от жизни, от людей, от ведомого или неведомого состояния борьбы, в котором живем мы.
Простить, быть прощенным! Ведь это и есть поворот от разделения к единству, от вражды к любви, от отделенности к соединению. Ибо простить — это не просто. Как мы часто говорим — «перестать обращать внимание» на недостатки других, или, еще хуже, — «махнуть рукой» на других. Это ли не равнодушие, не презрение, не цинизм. Простить и быть прощенным может только тот, кто вдруг со всею силой осознал весь ужас отсутствия в мире любви, всю бездонную печаль того одиночества, на которое в своем самоутверждении и себялюбии обрек себя человек. Все это выражается, все это звучит в той молитве, с которой обращается Церковь в Прощенное воскресенье: «Не отврати лица твоего от отрока твоего, яко скорблю...».
Вот она — та светлая печаль, которой одной постигаем мы наконец и корень, и сущность, и силу зла: холод сердец, иссякание любви, торжество в мире одинокого и на одиночество обреченного самоутверждения. Мольба о прощении, жажда быть прощенным... Как маленький ребенок, провинившийся перед матерью, тоскует о потерянном рае и любви, так и каждый из нас узнает, что с этого обращения души, смягчения сердца, с этой жажды примирения начинается в нас разрушение зла. И потому сколь бы ни было все это далеко нашей холодной, жестокой жизни, в которой силой навязанный «коллектив» не преодолевает, а усиливает одиночество каждого, сколь не было бы все это чуждо самому духу нашего времени — только тут — в силе совести, в жажде прощения и в обращении души — начало нашего духовного возрождения.

ВЕЛИКОПОСТНАЯ МОЛИТВА СВЯТОГО ЕФРЕМА СИРИНА

1
Для подавляющего большинства верующих людей Великий Пост — это прежде всего короткая молитва, известная под именем молитвы Ефрема Сирина, одного из восточных христианских учителей IV века нашей эры. Молитва эта повторяется в конце каждого великопостного богослужения, верующие читают ее дома, в частной своей молитве. Про нее можно сказать, что она лучше всего, проще и короче всего выражает смысл и дух того, что христиане вот уже столетиями называют Великим Постом.
«Господи и Владыка живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя согрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».
Старые слова. Древние славянские формы. Но попробуем пробиться сквозь этот пласт древности, попробуем пробиться к смыслу и к сущности. Так вот лет 50 — 60 тому назад ученые-специалисты научились снимать пласты пыли и копоти с древних русских икон. И то, что казалось темным, таким темным, что знаменитый русский писатель Розанов назвал даже свою книгу о православии «Темный лик», — вдруг засияло и загорелось такими поразительными красками, такой радостью, таким светом, что все наше представление не только об иконах, но о самом духовном стиле и тоне православия, всей древнерусской религиозности изменилось коренным образом. «Взыгранье красок» — так был определен этот стиль.
То же самое можно и нужно сделать не только с иконами, но и с другими основными выражениями веры и религии. Враги хотят загнать ее в музей, отожествить в сознании людей с древностью, с отжившими идеями и чувствами, показать ее ненужность. Но так ли это? Вернемся к молитве святого Ефрема Сирина. Вслушаемся в эту простейшую просьбу человека, осознавшего вдруг неправду своей жизни и то, что эту неправду составляет: «Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». Вот первое — не дай мне, огради, защити, избави меня. От чего? От таких с виду простых недостатков, такой, казалось бы, мелочи. Дух праздности. Какая же, скажет современный человек, у нас праздность, когда каждый из нас изнемогает от работы, когда ритмы и темпы жизни ускоряются, когда немного праздности и есть, казалось бы, то, что нам больше всего нужно. Но слово «праздность» совсем не означает безделья и физического отдыха. Слово «праздный» означает, прежде всего, пустой. От духа пустоты избави меня. И вот сразу нам указана самая страшная болезнь человеческого духа: пустота. Да, мы работаем, мы спешим, мы суетимся буквально день и ночь, но в чем же сущность, в чем смысл всей этой спешки и суеты? Не бывает ли так, что мы вдруг на минуту как бы останавливаемся, и вот — тишина вокруг нас, и так ясна становится пустота и бессмыслица нашей жизни. Есть страшный в своей правдивости и простоте стих поэта: «Жизнь прошумела и ушла». И, быть может, мы оттого и глушим себя работой, может быть весь мир вокруг нас так шумит и грохочет, что все хотят скрыть от себя, от других эту бездонную пустоту. Во имя чего? Куда? Для чего? «Жизнь прошумела и ушла...». И вот, углубляясь в себя и вглядываясь в этот — такой короткий — дар жизни, мы просим спасти и защитить нас, избавить от первоосновы всякого зла: от пустоты, бессмыслицы, от страшной опустошенности души, в которой мы так часто пребываем...
«От духа праздности, уныния...». За праздностью и пустотой, как неизбежный результат, следует уныние. Почему все учители духовной жизни, все мудрецы, задумывавшиеся над природой человеческого духа и сознания, самым страшным грехом, самым непоправимым злом в человеке всегда считали именно уныние? Что такое уныние? Разве каждому из нас не знаком этот странный упадок душевной энергии, эта ничем не объяснимая грусть, что внезапно пронизывает собой все кругом, и самый сияющий и лучезарный день становится ненужным, пустым, никчемным? Мы говорим тогда: «опускаются руки...». В душе воцаряются сумерки. Это и есть уныние. Хорошо, если мы вовремя спохватимся, соберемся с силами. А то ведь попросту заглушим это уныние чем попало — работой, опьянением, чем угодно... Но оно вернется, оно всегда где-то здесь, выжидает удобной минуты, грозит из-за угла. Оно вернется потому, что каждый человек какой-то самой последней, скрытой частью своей души знает, хотя и скрывает от себя, — бессмыслицу жизни, упирающейся в смерть. «Мы все спрашиваем, спрашиваем, — писал Гейне, — пока комок земли не заткнет нам горло, — но разве это ответ?». И когда это знание пробивается наружу — сквозь шум и суету жизни — какой бессмыслицей кажется все кругом, какой именно суетой — ненужной и бесплодной. И вот отсюда эта мольба: избави нас от уныния, И это не беспомощность, не страх, как думают враги религии, — это единственное достойное человека: взглянуть этому унынию прямо в глаза, не прятаться от него, но искать его преодоления...
«Дух праздности, уныния, любоначалия...». Молитва переходит к другой плоскости человеческого существования, к другому «ключу» его трагичности. Любоначалие — это не просто любовь к власти, к начальствованию над другими. В таком — простом и чистом — виде любоначалие встречается, может быть, не так уж и часто. Но в другой, гораздо более глубокой форме оно свойственно каждому из нас и составляет источник страшной неправды человеческой жизни. Любоначалие — это отношение к другому человеку с точки зрения пользования им. Это, иными словами, внутреннее подчинение всех и всего себе, рассматривание всех и всего только с точки зрения моей пользы, моих интересов, меня — как высшей и единственной ценности.

2
Празднословие может показаться таким маленьким, таким незначительным недостатком. Ну что в этом такого уж страшного? Болтовня, красное словцо, пустословие... Все мы люди, все мы человеки, все этим погрешаем, и уж несомненно есть грехи куда более страшные. Так нам кажется, так все мы привыкли думать. Но в Евангелии сказано: «За каждое пустое слово даст ответ человек». И мы начинаем задумываться, так ли все просто и невинно с этим «празднословием»?.. Каждый из нас, если бы он только вдумался не в отвлеченные теории, а в свою собственную жизнь, если бы он хорошенько припомнил ее, то тотчас же убедился бы в том, что слова, — слова, сказанные им или сказанные ему — наверное, принесли ему в жизни больше всего страдания, испортили больше всего крови, отравили больше всего минут, часов и дней. Клевета, донос, предательство, измена, ложь, сплетни — все это страшные явления, и все они совершаются посредством слова и только слова, и этого одного уже достаточно было бы, чтобы почувствовать его страшную силу.
Действительно, им, словом, выражается и создается добро, красота, мудрость. Но им же добро, красота и мудрость разрушаются. Слово может отравить душу, наполнить ее подозрением, страхом, злобой, ненавистью, цинизмом. И, конечно, не только в личной, частной жизни. Мы живем в эпоху действительно космического празднословия. Газеты, радио, книги, школы — все это орудия, все это — чуть ли не символы одного грандиозного, сплошного, непрекращающегося «празднословия»,. долженствующего забить наши головы, наполнить их чужими идеями, заставить нас думать так, как этого желают так называемые «властители дум». Можно без всякого преувеличения сказать, что мир болен, отравлен «празднословием», которое в конечном счете есть всегда ложь.
Христианство считает дар слова высшим, действительно божественным даром, данным человеку. Оно противопоставляет человека как существо словесное — существам бессловесным. Оно самого Бога называет Словом и говорит про Него в Евангелии: «В начале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог». Но именно потому, что христианство так высоко ставит слово, наделяет его такой великой творческой силой, оно с таким ужасом воспринимает пустое слово — «празднословие» — эту измену слова самому себе, когда из орудия добра и света оно становится орудием зла и тьмы... «За каждое пустое слово даст ответ человек». И еще: «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься...».
Каждый из нас дал бы дорого, чтобы вот это слово,. отравившее жизнь, оказалось никогда не сказанным…
Все это нужно вспомнить и почувствовать, чтобы понять — почему, наряду с праздностью, унынием и любоначалием, молитва св. Ефрема Сирина ставит, как один из четырех главных грехов, как одно из основных зол — «празднословие». «Дух празднословия не даждь ми...».
С очищения слова, с восстановления его в его первозданной силе начинается очищение и возрождение жизни. Мы говорим: «взвешивать каждое слово». Да, именно взвешивать. Но взвешивать не только на весах осторожности, пользы и расчета, но на весах правды, добра и истины.

3
Словами молитвы св. Ефрема Сирина мы просим о том, чтобы Бог даровал нам дух целомудрия, дух смиренномудрия, дух терпения и дух любви. Остановимся на каждом из этих понятий, в которых христианский духовный опыт издревле видит первооснову и источник добра, подобно тому, как в отрицательных прошениях великопостной молитвы видит и знает он, этот опыт, основу греха и зла. Дух целомудрия. Слово «целомудрие» — одно из самых глубоких, самых прекрасных слов на языке человеческом — понемногу как бы «выдохлось» или во всяком случае сузилось в своем значении. Для подавляющего большинства оно стало означать почти исключительно половую чистоту, стало противоположностью половой распущенности, разврата. Но изначальный смысл слова «целомудрие» неизмеримо шире и глубже. Ключ к этому смыслу в двух понятиях, соединенных в нем воедино: «целостность» и «мудрость» — «целомудрие». Можно сказать без всякого преувеличения, что слово «целомудрие» — одно из самых христианских слов, так как в нем выражено нечто для христианства самое главное, самое существенное. Выражено понимание, опыт добра, доброй, праведной и подлинной жизни, как именно целостности, и потому мудрости. Целостность — это то, что противостоит злу, которое всегда распад, разделение, разложение изначальной целостности, и потому — уход от мудрости. Поэтому дух целомудрия — это та целостность, вне которой ничто остальное невозможно. Это возврат к жизни как целостности. Это радость вновь обретенной целостности, то есть мира и гармонии души, ума, сердца, тела, радость мудрости, радость «целомудрия».
За целомудрием следует «смиренномудрие». И опять, заметим, не просто «смирение», а «смиренномудрие», ибо и слово смирение, как и целомудрие, можно понимать по-разному. Оно может иметь как бы «рабий оттенок», выражать презрение человека к самому себе как к человеку, а следовательно и к человеку вообще. «Я — маленький, гаденький, слабенький...». Нет, все это самоунижение ничего общего не имеет с христианским смирением. Христианское смирение укоренено в сознании, в ощущении бесконечной глубины жизни, это смирение от трепета, от мудрости, от постижения, это смирение — подлинно от Бога. Именно падший человек испытывает постоянную потребность гордыни, самопревозношения, самоутверждения, потребность в них, как в плотной дымовой завесе, скрывающей от других людей да и от него самого его недостатки. Подлинному добру, подлинной мудрости, подлинной жизни — гордыня не нужна, так как им нечего скрывать, и потому они смиренны. Христос, сын Божий, говорит: «Научитесь от Меня, ибо Я смирен сердцем». И потому так же, как в целостности, в смирении раскрывается, сияет, побеждает подлинная мудрость: смиренномудрие...
За целостностью и смирением — дух терпения. Почему так высоко ставит его христианство, в чем добродетель терпения? Вопросы эти важны потому, что все враги христианства и религии в вину религии ставили прежде всего проповедь терпения. Проповедуя терпение, обещая за терпение здесь — награду там, вы, религиозники, отвлекаете человека от борьбы за свое освобождение, вы примиряете человека со злом и несправедливостью, вы делаете его послушным рабом. В том-то и дело, однако, что совсем не о таком терпении идет речь в великопостном прошении. Тут терпение — это проявление веры, доверия, любви, это терпение — как раз обратное тому, в котором человек как бы махнул рукой на все и говорит себе: «Остается только терпеть». Нет, терпение — это, прежде всего, сам Бог, который «не махнул на нас рукой», но продолжает верить нам, верить в нас, и потому терпение в нас — тоже только от веры, что добро сильнее зла, любовь сильнее ненависти, и, наконец, жизнь сильнее смерти... Вот об этой Божественной добродетели, Божественном даре терпения мы и молимся, чтобы не дрогнуть к нашем доверии, не сдаться внутри себя равнодушию, презрению, «маханию рукой...».
Последний дар — последнее прошение — дух любви даруй мне, рабу твоему. В сущности, вся молитва подводит к этому прошению и в нем как бы исполняет себя. Ведь если мы просим об освобождении от праздности, уныния, любоначалия и празднословия — то все это помеха любви, это то, что не пускает любовь в наше сердце. А целомудрие, смиренномудрие, терпение — это основа, это корни, это прорастание любви. И потому, когда, наконец, падает нам как бы с самого неба это слово любовь, мы уже знаем, что любовь не только от Бога, но любовь — это сам Бог, вступающий в наше сердце, очищенное, украшенное целомудрием, смиренномудрием и терпением, готовое к тому, чтобы стать храмом, присутствием, светом Божией любви, ее всепобеждающей силы.

4
Произносишь слово «смиренномудрие» — и сразу чувствуешь, до какой степени чуждо оно духу современности. Какое там смиренномудрие, какое там смирение, когда вся жизнь теперешняя построена на одном сплошном самолюбовании и самовосхвалении, на пафосе внешней силы, величия, могущества и так далее. Этот дух самовосхваления сверху донизу пронизывает собою не только политическую и государственную жизнь, но и личную, профессиональную, общественную, то есть буквально все проявления жизни.
Мы учим детей чем-то гордиться, но редко себя и их призываем к смирению. Более того, одним из главных обвинений, постоянно предъявляемых религии со стороны воинствующего безбожия, является как раз обвинение в том, что религия учит смирению и призывает к нему как к главной христианской добродетели. Религия — по утверждению безбожников — проповедует рабство, покорность, унижает и умаляет человека и его достоинство, ибо она вся построена на смирении. Но удивительно, во всех этих обвинениях никто и никогда не объясняет — что же такое смирение? Чему учит христианство, когда говорит о смирении? Почему, в каком смысле смирение унижает человека? Вот Христос говорит про себя: «Я кроток и смирен сердцем». Однако вряд ли кому придет в голову сказать, что это свидетельство равнодушия Христа ко злу. Его слепого подчинения кому бы то ни было, страха перед сильными мира сего. Ведь вот стоит Он перед Пилатом и говорит ему — так просто: «Ты не имеешь надо мною никакой власти». По-видимому, есть смирение и смирение, и прежде чем обличать его, нужно договориться — о каком смирении идет речь.
Что же такое христианское смирение? Прежде всего, это, конечно, чувство правды, и правды, в первую очередь, — о самом себе. Правда же никогда не унижает и не умаляет, а возвышает и очищает. Смирение, далее, есть честность в правде. Это — отказ от всякого приукрашения самого себя, это отвращение от пыли, пускаемой в чужие глаза... Смирение — это, наконец, знание своего места, своих возможностей и ограниченностей, это мужественное принятие себя таким, каков я есть... Вот почему, подобно целомудрию, смирение есть начало мудрости, и мы просим в молитве дарования нам смиренномудрия. Только тот, кто не лжет, не преувеличивает, не хочет «казаться», вместо того, чтобы «быть», а спокойно, трезво и мужественно принимает и делает свое дело, только тот обладает мудростью. И, конечно, с этой точки зрения христианство, проповедуя смирение, не умаляет, а возвышает и главное — уважает человека. Ибо только тот нуждается в самовосхвалении, кому не хватает чего-то, только уроду нужно приукрашать себя, только слабый постоянно похваляется своею силой. Там, где есть свобода, там не нужна пропаганда, где есть подлинная сила — там не нужны угрозы, где есть подлинная красота, там не нужна «убогая роскошь наряда». И потому смиренномудрие — это то, чего так не хватает современному миру и современному человеку, то, о чем, сам того не зная, но изнемогая в море лжи и самовосхваления, он тоскует больше всего...
За смиренномудрием в молитве св. Ефрема Сирина следует терпение. И опять мы наталкиваемся тут на одно из главных обвинений против религии. Проповедуя терпение, она де подрывает в человеке способность к протесту, к борьбе, к защите своих прав, к стремлению к лучшему, более справедливому миру. Тут, однако, опять лучше всего обратиться ко Христу. Да, он учит терпению — «терпением спасайте души свои». Но то, что Христос называет терпением, так же далеко от карикатуры на терпение в безбожных брошюрках, как христианская любовь к ближнему — от той любви к дальнему и безличному коллективу, во имя которого миллионы людей сегодня лишены свободы. В основе христианского терпения совсем не равнодушие ко злу, а, как это ни странно звучит, — очень активное чувство доверия к человеку. Сколько бы человек ни падал, ни предавал лучшее в себе, христианство призывает нас верить, что не это — не зло, не падение — сущность человека. Оно верит, что человек всегда может подняться, вернуться к своей светлой сущности...
В конце концов, терпение — это вера в силу добра. И, наконец, мы просим в молитве св. Ефрема Сирина — духа любви. Любовь — это завершительный аккорд молитвы. Она одновременно и скрытый двигатель нашей жизни, и цель ее. Все ею живет, все к ней направлено, и ею узнаем мы, что Бог есть Любовь.

КРЕСТОПОКЛОННАЯ
В субботу на третьей неделе Великого Поста, с незапамятных времен, выносится на середину церкви крест, и вся следующая, четвертая неделя называется Крестопоклонной. Мы знаем, что Великий Пост — это подготовление к Страстной седмице, когда вспоминает Церковь страдания, распятие и смерть на кресте Иисуса Христа. Таким образом, вынос креста напоминает нам о цели нашей собственной усиленной, углубленной религиозной жизни в эти великопостные дни. В связи с этим уместно вспомнить о месте креста, этого главного, высшего символа в христианской вере.
Символ этот имеет два тесно связанных одно с другим значения. С одной стороны, — это крест Христов, это то решающее событие, которым завершается земная жизнь и служение Иисуса Христа. Это рассказ о странной и страшной ненависти людей к Тому, кто все свое учение сосредоточил на заповеди любви, всю свою проповедь — на призыве к самоотречению и жертве во имя этой любви. Пилат, римский губернатор, к которому привели арестованного, избитого, заплеванного Христа, говорит: «Человек этот никакого зла не сотворил». Но это вызывает еще более сильный взрыв: «Распни, распни Его!» — вопит толпа. Так вот, крест Христов — это вечный вопрос, обращенный к самой глубине нашего сознания: почему добро вызывает не только сопротивление, но и ненависть? Почему оно всегда распинается в мире? Мы обычно избегаем ответа на этот вопрос, возлагая вину на кого-то другого. Вот если бы мы, если бы я был там в ту страшную ночь, я не поступил бы так, как все прочие. Но, увы, где-то в глубине совести мы знаем, что это не так. Мы знаем, что мучили, распинали, ненавидели Христа не какие-то изверги, специально, особо злом одержимые люди. Нет, в сущности, это были люди, «как все». Пилат даже попытался защитить Иисуса, уговорить толпу. Пилат даже предложил толпе по случаю праздника отпустить Христа на свободу. Пилат, перед лицом толпы, умыл руки, показывая тем, что он не согласен с этим убийством. Несколькими штрихами Евангелие рисует нам этого бедного Пилата — его испуг, его чиновничью совесть, его трусливый отказ поступить по совести.
Но разве не совершается то же самое и в нашей, и в окружающей нас жизни? Разве это не самая обычная, самая типичная из всех историй? Разве не присутствует Пилат в каждом из нас все время? Разве, когда приходит час сказать решительное, бесповоротное нет неправде, несправедливости, злу и ненависти — мы не сдаемся на этот соблазн «умыть руки»? За Пилатом — римские воины, солдаты. Но ведь и они могут сказать в свою защиту: мы только исполняли приказание начальства. Нам было сказано «обезвредить» какого-то бродягу, производящего волнения и беспорядок. О чем же тут разговаривать? За Пилатом, за воинами — толпа, то есть те, что всего за шесть дней до этого восторженно встречали Христа, вступавшего в Иерусалим, и кричали «Осанна...». А вот теперь: «Распни Его!». Но разве не объяснили ей, этой толпе, вожди, учителя, авторитеты, что человек этот — преступник, нарушающий законы и обычаи, и потому по закону (всегда по закону, всегда по соответствующей статье), — должен умереть... Итак, каждый из участников этого страшного дела был «по-своему» прав, так как имел оправдание. А все вместе убили человека, который «ни единого зла не сотворил».
И потому первый смысл креста — это смысл его как суда над злом, или, еще вернее, над тем псевдодобром, в которое в мире сем вечно рядится зло и которое обеспечивает злу его страшную победу на земле.
Отсюда же — второй его смысл. За крестом Христовым — наш, мой крест, тот, о котором сказал Христос: «Кто не берет креста своего каждый день...». Это значит, что выбор, перед которым в ту ночь стояли все: — и Пилат, и воины, и вожди, и толпа, и каждый человек в этой толпе, — что выбор этот всегда, каждый день ставится перед каждым из нас. Внешне это может быть что-то, кажущееся нам не очень важным, второстепенным. Для совести, однако, нет перво- или второстепенного. Есть только правда и неправда, добро и зло. Взять каждый день свой крест — это не просто терпеть тяготы, бремя жизни. Это прежде всего жизнь в согласии с совестью, это жизнь в свете суда совести.
Вот и сейчас — перед лицом всего мира берут человека, который «ни единого зла не сотворил», и мучают, и бьют, и сажают в тюрьму или ссылают. И все по закону, все по послушаний и по дисциплине, все во имя порядка, на благо всех. И сколько пилатов умывают руки, сколько воинов спешат исполнить воинскую дисциплину и сколько людей послушно, подобострастно улюлюкают, в лучшем случае же молча смотрят на это торжество зла.
Вынося крест, поклоняясь ему, целуя его, вспомним, о чем он. Что говорит нам, к чему призывает? Вспомним о кресте как о выборе. О выборе, от которого все зависит в мире и без которого все в мире — торжество тьмы и зла. «На суд пришел Я в мир сей», — сказал Христос. На этом суде — суде распятой любви, правды и добра — стоит каждый из нас.

ХРИСТИАНСКОЕ УЧЕНИЕ О СМЕРТИ
В дни, когда приближается Пасха, мысль почти невольно сосредотачивается на теме, которую так упорно замалчивает антирелигиозная пропаганда, но которая не может не стоять так или иначе в центре человеческого сознания, — на теме смерти. Для христиан Пасха — это праздник победы над смертью. «Смертию смерть поправ». В эпоху внешнего торжества христианства, в эпоху, когда Пасха была как бы самоочевидным средоточием года, а ее радость и ликование — главной радостью людей, этот праздник, его смысл можно было не объяснять. Но для современного человека, не знающего или плохо знающего, что происходит в пасхальную ночь, не испытавшего этого странного, радостного удара в сердце, когда из темной глубины раздается первое «Христос Воскресе», Пасха перестала, конечно, быть тем, чем она была веками, а именно — доказательством, свидетельством, символом действительного преодоления тьмы, печали и безнадежности смерти.
Антирелигиозная пропаганда любит утверждать, что одним из источников религии является страх смерти, что именно боясь смерти люди изобрели идею бессмертия души, загробного мира, вечности и так дальше; на самом же деле ничего этого, конечно, нет, и с физической смертью человек исчезает совсем, абсолютно, превращается в ничто.
Меня всегда удивляло ожесточение и необъяснимое вдохновение, с которыми антирелигиозная пропаганда, если так можно выразиться, борется за это ничто. Выходит так, что это — очень хорошо, просто замечательно, что человек растворяется в ничто, а что, напротив, вера в вечность и бессмертие почему-то вредны и с ними нужно всеми силами бороться. Ведь, казалось бы, даже если действительно можно доказать, что смерть есть абсолютный конец, что после нее ничего нет и быть не может, — радости в этом, в конце концов, мало. Вот жил человек, учился, страдал, вдохновлялся, любил, — и все кончено, как будто его и не было. И потому, казалось бы, эта вечная, неистребимая мечта человека о бессмертии, эта потребность в бессмертии хороша, высока, заслуживает уважения. Но нет! Ничто, по-видимому, так не ненавидит антирелигиозная пропаганда, как идею бессмертия, веру в вечность человека.
Но вдумаемся в эту тему по существу. Прежде всего, религии нечего краснеть от упрека в том, что ее занимает смерть, и даже от обвинения, что она родилась из страха смерти. Смерть для человека есть слишком важное явление, чтобы можно было о нем не думать, чтобы можно было делать вид — как это и делает антирелигиозная пропаганда, — что тут, дескать, думать не о чем, а гораздо важнее вопросы очередной пятилетки и ширпотреба. Страх смерти присущ человеку, есть часть его человечности, потому что человек инстинктивно ощущает некое страшное, можно даже сказать, — потрясающее несоответствие между опытом своего я и сознанием, что это я должно умереть, кончиться. Ведь сколько бы ни твердили мне, что смерть есть самое что ни на есть естественное явление, самоочевидный закон природы, мое я чувствует, что смерть для него, для этого я, не только не естественна, но противоестественна, и это несоответствие рождает страх. Страшно все то, что странно и неестественно. И сколько бы нам ни говорили о натуральности смерти, страх, связанный с нею, лучше всего показывает, что тут все не так просто и не так ясно.

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая