Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки


140

В результате "означивание" в условиях торжества реляти-

вистских представлений о проблематичности связи литературных

текстов с внелитературной действительностью стало сводиться к

проблематике порождения внутритекстового "смысла" одной

лишь "игрой означающих". Еще большей редукции подверглись

понятия "гено-" и "фено-текст": первый просто стал обозначать

все то, что гипотетически "должно" происходить на довербаль-

ном, доязыковом уровне, второй -- все то, что зафиксировано в

тексте. Сложные представления Кристевой о "гено-тексте" как

об "абстрактном уровне лингвистического функционирования", о

специфических путях его "перетекания", "перехода" на уровень

"фено-текста", насколько можно судить по имеющимся на сего-

дняшний день исследованиям, не получили дальнейшей теорети-

ческой разработки, превратившись в ходячие термины, в модный

жаргон современного критического "парлерства".

Кристева была, пожалуй, одним из последний певцов по-

этического языка как некой языковой субстанции, противопос-

тавленной языку практическому, в том числе и языку естествен-

ных наук. Концепция поэтического языка имеет давнюю исто-

рию даже в границах формалистического литературоведения XX

в. Достаточно вспомнить русских формалистов, теории Р. Якоб-

сона, первоначальный период англоамериканской "новой крити-

ки", концентрировавшей свои усилия как раз в области построе-

ния теории поэтики; многочисленные работы пионеров француз-

ского, русского, чешского, польского структурализма 60-х гг.

Все они, разумеется, создавали многочисленные труды и по

теории прозы, но основные их усилия были направлены на до-

казательство "поэтической природы" художественного, литера-

турного языка.

Примерно в конце 60-х гг. концепция поэтического языка

в прямолинейной своей трактовке сошла на нет, поскольку на

первый план выдвинулась проблема коренного переосмысления

языка как такового и выявления его исконно сложных отноше-

ний с "истиной", "научностью", "логической строгостью", с про-

блемой доказательства возможности формализации понятийного

аппарата любой дисциплины.

Кристева периода написания своего капитального труда

"Революция поэтического языка" (1974) была весьма далека от

структуралистски-наивных представлений об особой природе

поэтического языка и название ее работы несколько обманчиво,

поскольку фактически общий ее итог -- отход от концептуаль-

ного приоритета поэтического языка. Для французских структу-

ралистов, переходящих на позиции постструктурализма, таких

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ 141

как Ф. Амон, А. Мешонник, П. Рикер 8, этот процесс затянул-

ся практически до начала 80-х гг., и хотя автор "Революции

поэтического языка" эволюционировал значительно быстрее, тем

не менее опыт структурализма заметен и в этой книге, при всей

ее несомненной постструкту-

ралистской направленности.







Проблема субъекта

Разумеется, можно счи-

тать, что перед нами здесь

просто другой вариант пост-

структурализма, значительно

более тесно, "кровно" связанный с изначальными структуралист-

скими представлениями. Но раз уж речь зашла о своеобразии

кристевского постструктурализма, то следует более подробно

сказать и о другом -- о том, что так заметно выделяло Кри-

стеву уже на начальном этапе становления литературоведческого

постструктурализма: о ее постоянном интересе к проблеме субъ-

екта.

Мне хотелось бы привести рекламную аннотацию к

"Полилогу" (1977), написанную самой Кристевой, поскольку

именно здесь, на мой взгляд, она наиболее четко сформулирова-

ла то, чего хотела добиться и к чему стремилась:

"Полилог" анализирует различные практики символизации:

от самых архаичных -- языка, дискурса ребенка или взрослого

через живопись эпохи Возрождения (Джотто, Беллини) и прак-

тику современной литературы (Арто, Джойс, Селин, Беккет,

Батай, Соллерс) и вплоть до их применения современными

"гуманитарными науками": лингвистикой (классической и совре-

менной), семиотикой, эпистемологией, психоанализом.

Проходя таким образом сквозь переломные эпохи истории

человечества -- Христианство, Гуманизм, XX век -- и изучая

процессы устаревания традиционных кодов как свидетельство

становления новой личности, нового знания, эта книга все время

ставит вопрос о "говорящем субъекте". Если она выявляет в

каждом тексте, как может возникнуть из негативности, доходя-

щей до полного исчезновения смысла, новая позитивность, то

тем самым она доказывает самим ходом своего рассуждения, что

единственная позитивность, приемлемая в современную эпоху,

-- увеличение количества языков, логик, различных сил воздей-

ствия. Поли-лог: плюрализация рациональности как ответ на

____________________

8 Я нарочно называю здесь до известной степени "пограничные",

"маргинальные" (с точки зрения общепостструктуралистской перспективы)

имена теоретиков, не являвшихся "ведущими" представителями постструк-

туралистской теоретической мысли.

142



кризис западного Разума. Это тот вызов множеству коренных

изменений, каждый раз сугубо специфических, вызов смерти,

которая угрожает нашей культуре и нашему обществу, в языках,

множественность которых является единственной приметой су-

ществования жизни" (270).

Постулированный здесь особый интерес к субъекту всегда

был характерен для работ Кристевой и выделял ее даже в са-

мую начальную пору становления постструктурализма, во второй

половине 60-х гг.

Здесь сразу необходимо оговориться: то, что Кристева по-

нимала под "субъектом", разумеется, отнюдь на есть "целостный

субъект" традиционных представлений, отрефлексированный

"классической философией" и восходящий своими корнями к

наследию европейского возрожденческого гуманизма (в этом,

кстати, кроется и одна из причин обвинения постструктурализма

в "антигуманизме"). Кристева полностью разделяла общепост-

структуралистские представления об "изначальной расколотости"

сознания человека, т. е. концепцию "расщепленного субъекта",

что, естественно, ставило ее в трудное теоретическое положение.

Как отмечает Торил Мой, "кристевский субъект -- это

субъект-в-процессе" (sujet en proces), но тем не менее субъект.

Мы снова находим ее выполняющий трудный акт балансирова-

ния между позицией, которая подразумевает полную деконст-

рукцию субъективности и идентичности, и позицией, которая

пытается уловить все эти сущности в эссенциалистской или

гуманистической форме" (279, с. 13), т. е. сохранить в какой-то

степени традиционные представления об этих понятиях. Того же

толкования придерживается и Элис Джардин -- одна из феми-

нистских последовательниц и интерпретаторов Кристевой. В

своем примечании к утверждению Кристевой (в эссе "Время

женщин", 276), что "беременность, очевидно, следует воспри-

нимать как расщепление субъекта: удвоение тела, разделение и

сосуществование "я" и другого, природы и сознания, физиологии

и речи" (цит. по Т. Мой, там же, с. 206), Джардин пишет:

"Расщепленный субъект (от Spaltung -- одновременно

"расщепление" и "расхождение", термин фрейдистского психо-

анализа) здесь прямо относится к "субъекту-в-процессе" 9 Кри-

стевой, противопоставленного единству трансцендентального

эго" (там же, с. 213). Аналогична и характеристика Пола

Смита: "Человеческий субъект здесь предстает как серия непо-

стоянных идентичностей, контролируемых и связуемых только

___________

9Джардин дает тройной перевод этого термина: subject in proces / in

question / on trial.

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

143

лишь произвольным наложением патернального закона" (359,

с. 87). В результате субъект представляет собой пересечение

того, что Кристева называет "семиотическим" и "сим-

волическим".

Любопытна в этом плане та характеристика, которую дает

Кристева Барту в многозначительно озаглавленной статье "Как

говорить о литературе" (1971) (270). Основной вопрос, вол-

нующий Кристеву в этой работе, --"как литература реализует

позитивный подрыв старого мира?" (270, с. 24). По ее мнению,

это происходит благодаря "опыту литературного авангарда",

который по самой своей природе предназначен не только для

того, чтобы стать "лабораторией нового дискурса (и субъекта)",

но и также, -- здесь она ссылается на Барта, -- чтобы осуще-

ствить "возможно, столь же важные изменения, которыми был

отмечен ... переход от Средневековья к Возрождению" (Барт,

76, с. 28). Именно литературный авангард, -- подчеркивает

Кристева, -- стимулировал глубинные идеологические измене-

ния" (270, там же). И продолжает: "Исследование современ-

ных идеологических потрясений (сдвигов в идеологии) дается

через изучение литературной "машины" -- именно в этой пер-

спективе находит свое объяснение наше обращение к творчеству

Ролана Барта, предпринятое с целью уточнить ключевое место

литературы в системе дискурсов" (там же).

Кристева смело вычитывает в трудах Барта близкие ей

идеи и трансформирует их в свою собственную глубоко индиви-

дуальную теорию искусства и "говорящего" в ней субъекта:

"Искусство" раскрывает специфическую практику, кристалли-

рованную в способе производства открыто дифференцированных

и плюрализированных инстанций, которая ткет из языка или из

других "означающих материалов"10 сложные взаимоотношения

субъекта, схваченного между "природой" и "культурой", идео-

логическую и научную традицию, существующую с незапамят-

ных времен, как и настоящее (время -- И, И,), желание и

закон, логики, язык и "метаязык" (там же, с. 28).

Мы здесь в очередной раз сталкиваемся с тем, что можно

было бы назвать теоретической тавтологичностью, столь, впро-

чем, типичной для постструктуралистского мышления, -- когда

язык, в какой бы форме он ни выступал, порождает сам себя.

__________________________________________

10 С точки зрения Кристевой, "материальной субстанцией языка" является

его "фонетика" и "графика", точно так же, как и в разных других видах

искусства другие семиотические системы выполняют эту функцию

"материального означивания": в танце -- движение и жест, в музыке --

звук, в живописи -- цвет и линия и т. д.

Можно рассматривать это и как поиски внутренних законов его

саморазвития, и как характерную для постструктурализма уста-

новку на "языковую замкнутость". Следует отметить тут и не-

что иное: во-первых, понимание искусства как носителя особого

значения и способа познания, как "специфического способа

практического познания, где концентрируется то, что отобра-

жают вербальная коммуникация и социальный обмен, в той

мере, в какой они подчиняются законам экономически-

технической эволюции" (там же, с. 27); и во-вторых, идею

особой роли субъекта в искусстве и истории, которую он осуще-

ствляет через язык: "открываемое в этой ткани -- это посред-

ническая функция субъекта между импульсами и социальной

практикой в языке, разгороженном сегодня на множество часто

несообщающихся систем: Вавилонской башне, которую литера-

тура как раз и сокрушает, перестраивает, вписывает в новый

ряд вечных противоречий. Речь идет о том субъекте, который

достиг кульминации в христианско-капиталистическую эру, став

ее скрытым двигателем, влиятельным, могущественным и неве-

домым, одновременно подавляемым и источником нового: имен-

но в нем мир концентрирует свое рождение и свои битвы; наука

о нем, возможности которой наметил Барт в поисках силовых

линий в литературе, и есть письмо" (там же, с. 28).

Трудно не согласиться с Торил Мой, когда она утвержда-

ет, что подобная позиция "высвечивает убежденность Кри-

стевой, что искусство или литература именно как раз потому,

что они опираются на понятие "субъекта", являются привилеги-

рованным местом трансформации или перемены: абстрактная

философия означающего способна только повторять формальные

жесты своих литературных моделей" (279, с. 27).

Несомненно, что в своей трактовке субъекта Кристева го-

раздо ближе Лакану, чем Дерриде; она во многом сохраняет

лакановскую, и через него восходящую к Фрейду интерпрета-

цию субъекта как внутренне противоречивого явления: находя-

щегося в состоянии постоянного напряжения, на грани, часто

преступаемой, своего краха, развала, психической деформации,

вплоть до безумия, и судорожно пытающегося восстановить

свою целостность посредством символической функции вообра-

жения, которая сама по себе есть не что иное, как фикция.

Может быть, одной их специфических черт Кристевой является

ее "теоретический акцент" на неизбежности и "профи-

лактической необходимости" этого "царства символического" как

обязательного условия существования человека.

Другой акцент касается понимания "экзистенциального со-

стояния" человека как прежде всего находящегося на грани

145

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

именно психологического, психического срыва, ведущего неиз-

бежно к разного рода психозам: шизофреническому, параной-

дальнему, истерическому, галлюцинаторному. Как это часто

бывает в работах фрейдистской ориентации с эстетико-

философским уклоном, патология настолько сливается с нормой,

что провести между ними четкую грань вряд ли возможно.

Более того, она сознательно стирается, поскольку именно болез-

ненное состояние психики "человека современного", ложность

представления о норме и природная, исконная "ненормальность

нормы" , легитимизированная "наивным оптимизмом" буржуаз-

ного рационализма, служат "морально-теоретическим" оправда-

нием критики социальных структур западного общества, его

"ментальных институтов".

Позиция далеко не столь исключительная или экзотическая,

как это может показаться на первый взгляд, скорее вполне

закономерная для нравственно-идеологического неприятия любой

социальной системы: достаточно вспомнить инвективы, порож-

денные российским демократическим менталитетом, против

"гомо советикус" , "порчи генетического фонда" , "совковости

мышления" -- т. е. позицию отторжения социально-

политического феномена через эмоциональную критику его пси-

хологического проявления. Как леворадикальная интеллигенция

Запада 60-х -- 80-х гг., так и "демократы" России 90-х не

приемлют соответственно буржуазность или социалистичность

духа, концентрируя свое внимание на образе мышления и, при

всей взаимопротивоположности полюсов критики и идеалов,

аргументация идет по той же

проторенной дороге.







"АБЪЕКЦИЯ", "ИСТИННО-РЕАЛЬНОЕ"

Еще одной специфиче-

ской чертой теоретической

позиции Кристевой, довольно

заметно выделявшей ее на

общем фоне постструктурали-

стских работ и "вытал-

кивавшей" ее на обочину "магистрального" пути развития этого

течения где-то до второй половины 80-х гг., было ее преимуще-

ственное внимание к довербальной стадии языкового становле-

ния "говорящего субъекта". Этот интерес исследовательницы

четко прослеживается с самого начала 70-х гг. и вплоть до

самых последних работ, где она продолжила свой труд по кон-

струированию гипотетических стадий формирования сознания

ребенка. В частности, ее концепция "абъекции" и "истинно-

реального" предстают как этапы становления субъекта, хроно-

логически предваряющие "стадию зеркала", а первая -- даже



146

стадию лакановского Воображаемого. "Абъекция" (ab-Jection)

процесс отпадения, в результате которого возникает "абъект"

"отпавший объект". Не являясь ни объектом, ни субъектом,

абъект представляет собой первую попытку будущего субъекта

осознать факт своего отделения от до-эдиповской матери со

всем комплексом шоковых ощущений, связанных с этим событи-

ем; при этом состояние абъекции распространяется не только на

ребенка, но и на мать. Истинно-реальное (le vreel -- от le vrai

"истина" и le reel -- "реальность) является дальнейшей раз-

работкой лакановского "реального" и, как и у Лакана, носит

двойственный характер: с одной стороны, оно характеризует

степень психического становления индивида (в ходе созревания

самосознания ребенка), с другой -- особый тип взрослой мен-

тальности психотика, не способного за знаком увидеть референт

и принимающего означающее за реальность; в результате проис-

ходит "конкретизация" означающего, типичная для искусства

постмодернизма. Кристева утверждает, что травмы, которые

ребенок получает в ходе "неудачного" прохождения этих ступе-

ней развития, потом -- во взрослом состоянии -- становятся

источниками соответствующих психозов.







Кристева и Даррида

Обособленным положением Кристевой в рамках

"постструктуралистско-деконструктивистского проекта" в нема-

лой степени обусловлены и ее

довольно ранние столкнове-

ния с Дерридой. Если в

сборнике его статей и интер-

вью 1972 г. "Позиции" (155)

Кристева выступала в роли

сомневающегося оппонента, стремящегося уточнить основные

положения его философской системы, то уже в 1974 г. в

"Революции поэтического языка" она подвергла практически все

из них довольно решительной критике.

Мне хотелось бы в данном случае обратить внимание на

один момент -- на фактор расхождения взглядов Дерриды и

"телькелевцев" , включая, естественно, Кристеву, по целому ряду

весьма существенных вопросов. Забегая вперед, нельзя не отме-

тить, что Деррида, очевидно, не зря поехал искать признания за

океан -- там его идеи упали на гораздо более благодатную

почву и довольно быстро дали дружные всходы, породив фено-

мен деконструктивизма.

Как уже упоминалось, наиболее отчетливо эти разногласия

получили свое выражения в "Революции поэтического языка".

Здесь были подвергнуты критике такие основополагающие по-

нятия Дерриды, как "различение", сам "грамматологический

147

проект" как тип анализа, и, что самое важное, именно в этой

работе наметилось решительное расхождение между Кристевой

и Дерридой по проблеме субъекта. Не менее существенными

были ее возражения о проблематичности понятия "Истины".

Иной подход Кристевой заключался прежде всего в ее специ-

фической разработке гегелевского понятия "негативности". С

точки зрения французской исследовательницы, "грамматология"

Дерриды, если ее характеризовать как стратегию анализа, пред-

назначавшегося для критики феноменологии, в конечном счете

приводила к "позитивизации" концепции "негативности". Пыта-

ясь найти в языке ту разрушительную силу, которая смогла бы

быть противопоставлена институтам буржуазного общества11,

Кристева пишет: "В ходе этой операции ("грамматологического

анализа", деконструкции в дерридеанском духе -- И, И,) нега-

тивность позитивируется и лишается своей возможности порож-

дать разрывы; она приобретает свойства торможения и выступа-

ет как фактор торможения, она все отсрочивает и таким образом

становится исключительно позитивной и утверждающей" (273,

с. 129).

Признавая за грамматологией "несомненные заслуги"

("грамматологическая процедура, в наших глазах, является самой

радикальной из всех, которые пытались после Гегеля развить

дальше и в другой сфере проблему диалектической негативно-

сти" -- там же, с. 128), Кристева все же считает, что она не-

способна объяснить, как отмечает Мой, "перемены и трансфор-

мации в социальной структуре" как раз из-за ее (грамматологии

-- И, И,) фундаментальной неспособности объяснить субъект и

расщепление тетического, которые они порождают" (279, с. 16).

"Иначе говоря, -- уточняет свою позицию Кристева, -- грам-

матология дезавуирует экономию символической функции и

открывает пространство, которое не может полностью охватить.

Но, желая преградить путь тетическому (от тезиса -- одно-

значного полагания смысла. -- И, И.) и поставить на его место

предшествовавшие ему (логически или хронологически) энерге-

тические трансферы (т. е. переносы значения. -- И, И,), сырая

грамматология отказывается от субъекта и в результате вынуж-

дена игнорировать его функционирование в качестве социальной

практики, также как и его способность к наслаждению или к

смерти. Являясь нейтрализацией всех позиций, тезисов, струк-

____________________________________

11 Напомним еще раз: вся эта борьба мыслилась исключительно в сфере

языка, где традиционная логика, упрощенно говоря, была на стороне

буржуазного порядка, а "поэтический язык авангарда" расценивался как

подрывная сила", против этого порядка направленная.

всех позиций, тезисов, структур, грамматология в конечном

счете оказывается фактором сдерживания даже в тот момент,

когда они ломаются, взрываются или раскалываются: не прояв-

ляя интереса ни к какой структуре (символической и/или соци-

альной), она сохраняет молчание даже перед своим собственным

крушением или обновлением" (273, с. 130).

Как отмечает Торил Мой, в этой критике того, что позднее

стало известно как деконструкция, "мы видим озабоченность

проблемой, как сохранить место для субъекта, хотя бы даже и

для субъекта-в-процессе, прежде всего только потому, что он

является той инстанцией, которая позволяет нам объяснить раз-

личные гетерогенные силы (стимулы, импульсы), подрывающие

язык"(279,с. 16).

Проблема заключается еще и в том, что Деррида стремится

остаться (по крайней мере, в свой первый период) в пределах

уровня взаимоотношений означающих и означаемых (идей, по-

нятий, логически обосновываемых представлений), в то время

как Кристева практически с самого начала концентрировала свое

внимание на воздействии импульсов бессознательного и на их

психосоматической природе.

Очевидно, можно согласиться с Торил Мой, что именно

"настойчивое утверждение Кристевой реальности импульсов

Воображаемого и вынуждает ее встать в оппозицию к грамма-

тологическому проекту Дерриды, не столько потому, что она не

соглашается с его анализом, сколько потому, что последний не

идет достаточно далеко, оставаясь замкнутым в сфере действия

одного означающего" (279, с. 16-17). Как пишет Кристева в

характерной для нее манере: "Разряд гетерогенной энергии, сам

принцип которого заключается в расщеплении и разделении,

вступает в противоречие с тем, что остается в качестве следа,

порождая вместо этого лишь только вспышки, разрывы, внезап-

ные смещения, собственно и являющиеся условиями для новых

символических порождений, в которых экономия различения

главным образом и находит свое место. Но ничто не может

гарантировать способность отказа поддерживать сцену различе-

ния: ослабление его энергии может прекратить ее (т. е. сцены

различения -- И. И.) существование, тогда прекратится и вся-

кое становление символического, открывая тем самым дорогу

"безумию". В то же время, без отказа, различение замкнется в

непродуктивной, не способной к обновлению избыточности, в

чисто прециозную изменчивость внутри символической замкну-

тости: в созерцание, бездумно плывущее по течению" (273,

с. 133).

149

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

Такое прочтение Дерриды имеет, или имело, свои основа-

ния в начале 70-х гг., и хотя определенная пристрастность Кри-

стевой слишком ощутима, в одном она несомненно права: Дер-

рида того периода в своей теории действительно все разрушал, в

то же время оставляя все на своих местах. Иными словами,

Кристева 70-х гг. упрекала Дерриду в том, что его концепции

исключали возможность политической ангажированности, не

оставляли никакого "теоретического пространства" для созна-

тельного действия субъекта, фактически лишали его свободы

выбора.

Нельзя сказать, что и в концепции самой Кристевой эта

"свобода" получила достаточно аргументированное объяснение:

она лишь только декларировалась как возможность критической

саморефлексии (тезис, воспринятый не столько из идейного

наследия "критической философии" Франкфуртской школы,

сколько подкрепляемый ссылками на высказывания Фрейда),

но никак не вытекала из логики ее рассуждений и не обладала

самоочевидной доказуемостью. В принципе в рамках постструк-

туралистской парадигмы это и трудно было бы сделать, тем

более, что у Кристевой можно встретить и утверждения прямо

противоположного плана. В то же время необходимо отметить:

настойчивые попытки Кристевой выявить и обосновать теорети-

ческие предпосылки возможности существования "субъекта

свободной воли" заметно выделяли ее позицию на фоне общей

постструктуралистской тенденции 70-х гг.

Поэтому оценивая в целом проблему ее взаимоотношений с

Дерридой, можно сказать, что несмотря на все с ним разногла-

сия, Кристева испытывала весьма заметное его влияние: вся ее

аргументация и понятийный аппарат свидетельствуют о внима-

тельном штудировании работ французского ученого. Другое

дело, что она не могла принять тот политический индифферен-

тизм, который с неизбежной логичностью вытекал из его обще-

философской позиции рубежа 60-х -- 70-х гг. Верная бунтар-

скому духу "Тель Кель" того времени, она стала перекраивать

его теоретические постулаты, чтобы откорректировать их в соот-

ветствии с требованием политической ангажированности, харак-

терной для телькелевцев. И с ее точки зрения, она выступала в

качестве последовательницы Дерриды (хотя, как и во всем,

своевольной и упрямой), "развивавшей дальше" его идеи в духе

радикального авангардизма.







Неизбежность субъекта

В разделах о Фуко и

Дерриде уже упоминался

поразительный парадокс пост-

структуралистского мышления,



150

когда все попытки, и казалось бы весьма успешные, по теорети-

ческой аннигиляции субъекта неизбежно заканчивались тем, что

он снова возникал в теоретическом сознании как некая неулови-

мая и потому неистребимая величина. Деррида, по сравнению с

Кристевой, гораздо позже -- где-то в 80-х гг. придет к теоре-

тическому признанию неизбежности субъекта, Фуко -- в самом

начале 80-х гг. Кристева при всех яростных на него нападках,

не смогла от него "избавиться" и в начале 70-х. Разумеется,

речь может идти лишь о совсем "другом", глубоко нетрадицион-

ном субъекте, лишенном целостности сознания, принципиально

фрагментированном (morcele), "дивиде" (в противоположность

классическому, по самому своему определению "неделимому"

индивиду), и тем не менее, постоянно ощущаемая потребность в

тематике субъекта у Кристевой -- неопровержимое свидетель-

ство неизбежного сохранения субъекта как константы всей сис-

темы ее теоретических построений.

В предположительном, чисто гипотетическом плане можно

сказать, что непрерывная, то ослабевающая, то усиливающаяся

политическая ангажированность Кристевой регулярно требовала

от нее осознанного акта политического и социального выбора

позиции. Что не могло не порождать теоретическую рефлексию

о роли, месте и философском значении индивидуальной воли

человека. Происходил определенный разрыв между общепост-

структуралистской мировоззренческой позицией и реальной

практикой общественного поведения Кристевой с ее неуемным

политическим темпераментом. Эта внутренняя двойственность,

возможно, и явилась одной из причин, почему ее более чем

условно называемый "семанализ" не получил столь широкого

распространения, проще говоря, не превратился в "анали-

тическую дидактику", как, например, американский деконструк-

тивизм. Хотя аналитический аппарат, разработанный Кристевой

в ее "Семиотике" (1969), "Революции поэтического языка"

(1974) и "Полилоге" (1977) более фундаментально научно и

логически обоснован, но, увы! сама эта фундаментальность и

тенденция к всеохватности сослужили ей плохую службу, сделав

ее слишком сложной для средне-литературоведческого воспри-

ятия, по сравнению с относительной "простотой" и практической

применимостью американского деконструктивистского анализа.

Подытоживая различия, которые существовали в 70-х гг.

между Дерридой и Кристевой, можно свести их к следующему:

для Дерриды (как и для Фуко и Барта той эпохи) субъект (т.

е. его сознание) был в гораздо большей степени "растворен" в

языке, как бы говорящем через субъекта и помимо него, на-

сильно навязывающем ему структуры сознания, в которых субъ-

151

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

ект беспомощно барахтался, имея в качестве единственной своей

опоры в противостоянии этим структурам лишь действие бессоз-

нательного. Причем последнее в большей степени характерно

для Фуко и Барта, чем собственно для Дерриды, ибо, с его

точки зрения, противоречивость сознания как такового была

главным действующим лицом истории. Телькелевская политиче-

ская ангажированность Кристевой, ее нацеленность на

"революционную" перестройку общества заставляли ее напря-

женно искать пути выхода из этого теоретического тупика, а

единственно возможный источник, откуда смогли бы исходить

импульсы к разрушению старых мыслительных структур и ут-

верждению новых, она находила лишь в субъекте.

В определенном плане поиски Кристевой несомненно пере-

кликаются с мечтой Фуко об "идеальном интеллектуале", но в

гораздо большей степени они оказываются близкими настроени-

ям "левого деконструктивизма" 80-х гг., а ее постоянная озабо-

ченность проблематикой субъекта предвосхищает ту переориен-

тацию теоретических исследований, которая наметилась в этой

области на рубеже 80-х -- 90-х гг. (прежде всего в феминист-

ской "ветви" постструктуралистской мысли). Поэтому, можно

сказать, что Кристева несколько "обогнала" некоторые линии

развития постструктурализма, выявив в нем те акценты, которые

стали предметом исследования спустя десятилетие.

Для Кристевой оказалась неприемлемой сама позиция

"надмирности", "отстраненности", "принципиальной исключенно-

сти" из "смуты жизненного бытия" со всей ее потенциальной

взрывоопасностью, которую демонстрирует теория Дерриды.

Для нее соучастие в процессах общественного сознания, пере-

живаемое ею как сугубо личностное и эмоционально-реактивное

в них вовлечение, находит (и должно находить, по ее представ-

лению) полное соответствие в ее собственной теоретической

рефлексии, которая если и не воспевала, то по крайней мере

столь же экзальтированно отражала состояние умственной воз-

бужденности, наэлектризованности, питаемое майскими собы-

тиями 1968 г. Разумеется, мне бы не хотелось создавать ложное

впечатление, что теория Кристевой может быть целиком объяс-

нена политическими событиями во Франции той эпохи. Естест-

венно, все гораздо сложнее и далеко не столь однозначно, про-

сто (если вообще это слово здесь уместно) произошло совпаде-

ние или наложение личностного мироощущения Кристевой, ее

восприятия жизни (не забудем о ее "социалистическом болгар-

ском происхождении") на философско-эстетический и литера-

турный "климат" Франции того времени, когда подспудно вы-

зревавшие новые идеи и теории получили внезапный, мощный

энергетический импульс, разряд политической событийности,

спровоцировавший их дальнейшее бурное развитие.







Место Кристевой в постструктуралистской перспективе

Кристева, как и Делез, не создала ни достаточно долговре-

менной влиятельной версии

постструктурализма, ни своей

школы явных последователей

(за исключением феминист-

ской критики), хотя ее роль в

становлении постструктурали-

стской мысли, особенно на ее

первоначальном этапе, была

довольно значительной. Она

активно аккумулировала идеи Барта, Дерриды, Лакана, Фуко,

развивая их и превращая их в специфический для себя литера-

турно-философский комплекс, окрашенный в характерные для

конца 60-х -- первой половины 70-х гг. тона повышенно экс-

прессивной революционной фразеологии и подчеркнуто эпати-

рующей теоретической "сексуальности" мысли. Вполне возмож-

но, что в атмосфере духовной реакции на студенческие волнения

той эпохи консервативно настроенное американское литературо-

ведение постструктуралистской ориентации настороженно отне-

слось к "теоретическому анархизму" Кристевой, как впрочем и

ко всем "телькелистам", за исключением всегда стоявшего особ-

няком Р. Барта, и не включило ее в деконструктивистский ка-

нон авторитетов. Поэтому влияние Кристевой на становление

деконструктивизма в его первоначальных "йельском" и "феноме-

нологическом" вариантах было минимальным.

Новый пик влияния Кристевой пришелся на пору формиро-

вания постмодернистской стадии эволюции постструктурализма,

когда обнаружилось, что она первой сформулировала и обосно-

вала понятие "интертекстуальности", а также когда образовалось

достаточно мощное по своему интернациональному размаху и

воздействию движение феминистской критики, подготовившей

благоприятную почву для усвоения феминистских идей француз-

ской исследовательницы. В частности, ее концепция "женского

письма" стала предметом дебатов не только в кругах представи-

тельниц феминистской критики, но и многих видных теоретиков

постструктурализма в целом. Фактически лишь в начале 80-х

гг. американские деконструктивисты стали отдавать должное

Кристевой как ученому, которая стояла у истоков постструкту-

рализма и с присущим ей радикализмом критиковала постулаты

структурализма, давала первые формулировки интертекстуально-

сти, децентрации субъекта, аструктурности литературного текста,

155

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

ставшие впоследствии ключевыми понятиями постструктурализ-

ма.

Что привлекает особое внимание к Кристевой -- это ин-

тенсивность, можно даже сказать, страстность, с какой она

переживает теоретические проблемы, которые в ее изложении

вдруг оказываются глубоко внутренними, средством и стезей ее

собственного становления* Яркие примеры тому можно найти и

в ее статье "Полилог" (271), да и во всей вводной части ее

книги "Чуждые самим себе" (1988) (265). В общей перспекти-

ве развития постструктурализма можно, разумеется, много ска-

зать о том, как с нарастанием постструктуралистских тенденций

изменялся и стиль Кристевой, в котором на смену безличност-

ной, "научно-объективированной" манере повествования, типич-

ной для структурализма с его претензией на "монопольное"

владение "истиной" в виде постулируемых им же самим

"неявных структур", пришла эмфатичность "постмодернистской

чувствительности" -- осознание (и как следствие -- стилевое

акцентирование) неизбежности личностного аспекта любой кри-

тической рефлексии, который в конечном счете оказывается

единственно надежным и верифицируемым критерием аутентич-

ности авторского суждения в том безопорном мире постструкту-

ралистской теории, где безраздельно властвуют стихии относи-

тельности.



РОЛАН БАРТ: ОТ "ТЕКСТОВОЮ АНАЛИЗА" К "НАСЛАЖДЕНИЮ ОТ ТЕКСТА"



Самым ярким и влиятельным в сфере критики представите-

лем французского литературоведческого постструктурализма

является Ролан Барт (1915-1980). Блестящий литературный

эссеист, теоретик и критик, проделавший -- или, скорее, пре-

терпевший вместе с общей эволюцией литературно-теоретической

мысли Франции с середины 50-х по 70-е гг. -- довольно бур-

ный и извилистый путь, он к началу 70-х годов пришел к пост-

структурализму.

Именно эта пора "позднего Барта" и анализируется в дан-

ном разделе, хотя, разумеется, было бы непростительным за-

блуждением сводить значение всего его творчества лишь к это-

му времени: всякий, кто читал его первую книгу "Мифологии"

(1953) (83) и имеет теперь возможность это сделать в русском

переводе (10, с. 46-145), способен сам на себе ощутить обаяние

его личности и представить себе то впечатление, которое произ-

водили его работы уже в то время. Но даже если оставаться в

пределах интересующего нас этапа эволюции критика, то необ-

ходимо отметить, что многие его исследователи (В. Лейч, М.

Мориарти, Дж. Каллер, М. Вайзман и др.) склонны выделять

различные фазы в "позднем Барте" уже постструктуралистского

периода. Во всяком случае, учитывая протеевскую изменчивость,

мобильность его взглядов, этому вряд ли стоит удивляться.

Важно прежде всего отметить, что на рубеже 70-х гг. Барт

создал одну из первых деконструктивных теорий анализа худо-

жественного произведения и продолжал практиковать приблизи-

тельно по 1973 г. то, что он называл "текстовым анализом". К

этому периоду относятся такие его работы, как "С/3" (1970),

155

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

"С чего начинать?" (1970), "От произведения к тексту" (1971),

"Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По" (1973) (89, 10).

Однако уже в том же 1973 г. был опубликован его сбор-

ник "эссеистических анализов" (право, затрудняюсь назвать это

иначе) "Удовольствие от текста" (84), за которым последовал

еще целый ряд работ, написанных в том же духе: "Ролан Барт

о Ролане Барте" (1975), "Фрагменты любовного дискурса"

(1977) и т. д. (85, 80), явно ознаменовавшие собой несомнен-

ную неудовлетворенность практикой "текстового анализа" и

переход к концепции "эротического текста", не скованного ме-

лочной регламентацией строго нормализованного по образцу

естественных наук структурного подхода. Теперь кредо Барта

-- вольный полет свободной ассоциативности, характерный для

"поэтического мышления" постмодернистской чувствительности.

Впрочем, говоря об очередной смене парадигмы у Барта,

приходится учитывать тот факт, что приметы позднего Барта

можно встретить и в его более ранних работах. Так, еще в ста-

тье 1967 г. "От науки к литературе" (10) он приводит выска-

зывание Кольриджа: "Стихотворение -- это род сочинения,

отличающийся от научных трудов тем, что своей непосредствен-

ной целью оно полагает удовольствие, а не истину" (10, цит. по

переводу С. Зенкина, с. 381-382) и делает из него весьма при-

мечательный (с точки зрения своей дальнейшей эволюции) вы-

вод: "двусмысленное заявление, так как в нем хотя и признается

в какой-то мере эротическая природа поэтического произведения

(литературы), но ей по-прежнему отводится особый, как бы

поднадзорный, участок, отгороженный от основной территории,

где властвует истина. Между тем удовольствие (сегодня мы

охотнее это признаем) подразумевает гораздо более широкую,

гораздо более значительную сферу опыта, нежели просто удов-

летворение "вкуса". До сих пор, однако, никогда не рассматри-

валось всерьез удовольствие от языка, .... одно лишь барокко,

чей литературный опыт всегда встречал в нашем обществе (по

крайней мере, во французском) отношение в лучшем случае

терпимое, отважилось в какой-то мере разведать ту область,

которую можно назвать Эросом языка" (там же, с. 382).

Трудно в этом не увидеть истоки позднейшей концепции текста

как "анаграммы эротического тела" в "Удовольствии от текста"

(84, с. 74).

Однако прежде чем перейти к собственно теории и практи-

ке анализа у позднего Барта, необходимо сделать несколько

замечаний о Барте как "литературно-общественном феномене"

эпохи. Если попытаться дать себе отчет о том общем впечатле-

нии, которое производят работы Барта, то нельзя отделаться от

ощущения, что лейтмотивом, проходящим сквозь все его творче-

ство, было навязчивое стремление вырваться из плена буржуаз-

ного мышления, мировосприятия, мироощущения. Причем дра-

матизм ситуации состоял в том, что общечеловеческое воспри-

нималось как буржуазное, что сама природа человека Нового

времени рассматривалась как буржуазная и поэтому естествен-

ным выходом из нее считалось все то, что расценивалось как

противостоящее этой природе, этому мышлению: марксизм,

фрейдизм, ницшеанство. Естественно, что все это подталкивало

к леворадикальному, нигилистически-разрушительному, сексу-

ально-эротическому "теоретическому экстремизму" в теории,

условно говоря, к "политическому авангардизму". Подобные

настроения, разумеется, не были лишь прерогативой одного

Барта, они были свойственны, как уже об этом неоднократно

говорилось, и Фуко, и Делезу, и -- в крайне эмоциональной

форме -- Кристевой.

Те же настроения были характерны практически для всей

левой интеллигенции, и трагизм положения состоял, да и по-

прежнему состоит в том, что радикализм левого теоретизма

постоянно спотыкался, если не разбивался, о практику политиче-

ских и культурных реальностей тех стран, где антибуржуазные

принципы закладывались в основу социального строя.

Отсюда ощущение постоянной раздвоенности и разочаро-

вания, лихорадочные попытки обретения "теоретического экви-

валента" несостоявшимся надеждам: если к середине 60-х гг.

Rive gauche 12 отверг советский вариант, то на рубеже 60--70-х

гг. ему на смену пришла нервная восторженность перед маоиз-

мом, уступившая, (естественно, -- можем мы сказать, высоко-

мерно усмехаясь) очередному краху иллюзий. Но при любой

смене политических ветров неизменным всегда оставалось одно:

неприятие буржуазности и всего того комплекса культурных,

социальных и нравственных явлений, что за ней стоит. При

этом буржуазность в теориях леворадикальных французских

постструктуралистов отождествляется с общечеловеческим, в

результате общечеловеческие ценности начинают восприниматься

как буржуазные и строгого теоретического разграничения между

ними не проводится.

Но мне бы не хотелось много об этом говорить: хотя все

движение "телькелистов", если включать туда и Барта, и было

симбиозом политической ангажированности и литературной

авангардности (явление настолько характерное для XX в. и

___________________________

12 "Левый берег" -- место обитания в Париже студентов и левой интел-

лигенции. -- И. И.

157

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

появляющееся столь часто, что, по крайней мере в данный мо-

мент, оно вряд ли способно вызвать особый интерес), все-таки

специфическим предметом нашего исследования является пост-

структурализм в целом, где представлены различные политиче-

ские и социальные ориента-

ции.







Барт и дух высокого эссеизма

Трудно понять роль

Барта для формирования

литературной критики пост-

структурализма, не учитывая

одного, хотя и весьма сущест-

венного, факта. Разумеется,

нельзя отрицать значения Барта как теоретика постструктура-

лизма, как создателя одного из первых вариантов деконструкти-

вистского литературного анализа -- все это несомненно важно,

но, на мой субъективный взгляд, не самое главное. Чтобы до-

вольно сложные (и еще более сложно сформулированные) тео-

рии и идеи Дерриды, Лакана, Фуко и т. д. перекочевали из

"воздушной сферы" эмпирей "высокой" философской рефлексии

в "эмпирику" практического литературного анализа (даже и при

известной "литературной художественности" философского пост-

структурализма, склонного к "поэтическому мышлению", о чем

уже неоднократно говорилось и еще будет говориться в разделе

о постмодернизме), был нужен посредник. И таким посредни-

ком стал Барт -- блестящий, универсально эрудированный

эссеист, сумевший создать поразительный симбиоз литературы,

этики и политики, злободневная актуальность которого всегда

возбуждала живейший интерес у интеллектуальной элиты Запа-

да. Кроме того, в Барте всегда привлекает искренность тона --

неподдельная увлеченность всем, о чем он говорит. Иногда

создается впечатление, что он самовозгорается самим актом

своего "провоцирующего доказательства", свободной игры ума в

духе "интеллектуального эпатажа" своего читателя, с которым

он ведет нескончаемый диалог. Вообще представить себе Барта

вне постоянной полемики со своим читателем крайне трудно,

более того, он сам всегда внутренне полемичен, сама его мысль

не может существовать вне атмосферы "вечного агона", где

живая непосредственность самовыражения сочетается с галль-

ским остроумием, и даже лукавством, и на всем лежит отпеча-

ток некой публицистичности общественного выступления. Даже

в тех отрывках, которые при первом взгляде предстают как

лирические пассажи интимного самоуглубления, необъяснимым

образом ощущается дух агоры, интеллектуального ристалища.

Я вовсе не хочу сказать, что тексты Барта -- легкое чте-

ние (если, конечно, не сравнивать их с текстами Дерриды,

сложность которых, помимо прочего, обусловлена преобладанием

философской проблематики и терминологии -- все сравнения

относительны), просто их большая привязанность к литератур-

ной и социальной конкретике, к довлеющей злобе дня обеспечи-

вали ему более непосредственный выход на литературоведче-

скую аудиторию. В результате знакомство последней со многими

понятиями, концепциями и представлениями постструктурализма

-- того же Дерриды, Лакана, Кристевой и прочих -- шло

через Барта, и налет бартовской рецепции постструктуралист-

ских идей отчетливо заметен на работах практикующих пост-

структуралистских критиков, особенно на первоначальном этапе

становления этого течения.

Барт сформулировал практически все основные эксплицит-

ные и имплицитные положения постструктуралистского критиче-

ского мышления, создав целый набор ключевых выражений и

фраз или придав ранее применяемым терминам их постструкту-

ралистское значение: "писатели/пишущие", "письмо", "нулевая

степень письма", "знакоборчество", сформулированное им по

аналогии с "иконоборчеством", "эхо-камера", "смерть автора",

"эффект реальности" и многие другие. Он подхватил и развил

лакановские и лингвистические концепции расщепления "я",

дерридеанскую критику структурности любого текста, дерриде-

анско-кристевскую трактовку художественной коммуникации ¦.

Классическое определение интертекста и интертекстуальности

также принадлежит Барту.

Хотя при этом он и не создал ни целостной системы, ни

четкого терминологического аппарата, оставив все свои идеи в

довольно взбаламученном состоянии, что собственно и позволяет

критикам различной ориентации делать из его наследия выводы,

порой совершенно противоположного свойства. В частности,

Майкл Мориарти в одном из примечаний, говоря, казалось бы,

об одном из основных положений бартовской теории, отмечает,

что "различию между текстом и произведением не следует при-

давать ту концептуальную строгость, от которой Барт пытается

держаться подальше" (323, с. 231). К тому же Барт очень

живо реагировал на новые импульсы мысли, "подключая" к ним

____________________________

13 Влияние Кристевой на осознанный переход Барта от структуралистских

установок к постструктуралистским не подлежит сомнению и признавалось

им самим. Однако данный факт в общей эволюции взглядов Барта отнюдь

не стоит преувеличивать: он был бы невозможен, если бы в самом его

творчестве предшествующих этапов не существовали для этого необходи-

мые предпосылки.

159

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

свою аргументацию, основанную на огромном разнообразии

сведений, почерпнутых из самых различных областей знания.

Чтобы не быть голословным, приведем несколько приме-

ров. На страницах "Тель Кель" долго шли бурные дискуссии о

теоретических основах разграничения читабельной и нечитабель-

ной литературы, но именно Барт дал то классическое объясне-

ние соотношения "читабельного" и "переписыва-

емого" (lisible/scriptible), ко-

торое и было подхвачено

постструктуралистской крити-

кой как бартовское определе-

ние различия между реали-

стической (а также массовой,

тривиальной) и модернист-

ской литературой.







"ЭСТЕТИЧЕСКОЕ ПРАВДОПОДОБИЕ", "ДОКСА"

Майкл Мориарти, суммируя те черты в теоретической реф-

лексии Барта об "эстетическом правдоподобии" (le vraisemblable

esthetique) как о внешне бессмысленном описании, загромож-

денном бесполезными деталями быта, где трактовка правдопо-

добного совпадает с точкой зрения "традиционной риторики",

утверждавшей, что правдоподобное -- это то, что соответствует

общественному мнению --доксе (doxa)" (Барт, 73, с. 22), пи-

шет: "Барт следует за Аристотелем вплоть до того, что прини-

мает его различие между теми областями, где возможно знание

(научное -- И, И.) и теми сферами, где неизбежно господству-

ет мнение, такими как закон и политика" (323, с. 111). Здесь

действует не строгое доказательство, а "лишь фактор убеждения

аудитории. Убеждение основывается не на научной истине, а на

правдоподобии: то, что правдоподобно -- это просто то, что

публика считает истинным. И научный и риторический дискурс

прибегают к доказательствам: но если доказательства первого

основаны на аксиомах, и, следовательно, достоверны, то доказа-

тельства последнего исходят из общих допущений и, таким об-

разом, они не более чем правдоподобны. И это понятие правдо-

подобного переносится из жизни на литературу и становится

основанием суждений здравого смысла о характерах и сюжетах

как о "жизнеподобных" или наоборот" (там же).

Барт (считает Мориарти) вносит свою трактовку в эту

проблему: "Он не столько принимает авторитет правдоподобия

как оправданного в определенных сферах, сколько просто воз-

мущен им. "Правдоподобные" истории (основанные на обще-

принятых, фактически литературных по своему происхождению,

психологических категориях) оказываются исходным материалом

для юридических приговоров: докса приговаривает Доминичи к

смерти" (там же, с. 111). Барт неоднократно возвращался к

делу Гастона Доминичи, приговоренного к смертной казни за

убийство в 1955 г., подробно им проанализированному в эссе

"Доминичи, или Триумф Литературы" (83, с. 50-53). Как пыл-

ко Барт боролся с концепцией правдоподобия еще в 1955 г., т.

е. фактически в свой доструктуралнстский период, можно ощу-

тить по страстности его инвективы в другой статье, "Литература

и Мину Друэ": "Это -- еще один пример иллюзорности той

полицейской науки, которая столь рьяно проявила себя в деле

старика Доминичи: целиком и полностью опираясь на тиранию

правдоподобия, она вырабатывает нечто вроде замкнутой в

самой себе истины, старательно отмежевывающейся как от ре-

ального обвиняемого, так и от реальной проблемы; любое рас-

следование подобного рода заключается в том, чтобы все свести

к постулатам, которые мы сами же и выдвинули: для того, что-

бы быть признанным виновным, старику Доминичи нужно было

подойти под тот "психологический" образ, который заранее

имелся у генерального прокурора, совместиться, словно по вол-

шебству, с тем представлением о преступнике, которое было у

заседателей, превратиться в козла отпущения, ибо правдоподо-

бие есть не что иное, как готовность обвиняемого походить на

собственных судей" (цит. по переводу Г. Косикова, 10, с. 48-

49).

Чтобы избежать соблазна параллелей с отечественными

реалиями сегодняшнего дня в стране, где традиции Шемякина

суда сохранились в нетленной целостности, вернемся к прерван-

ной цитате из Мориарти, описывающего ход рассуждений фран-

цузского литературного публициста: "Докса вбирает в себя все

негативные ценности, принадлежащие понятию мифа. То, что

масса людей считает истинным, не просто является "истиной",

принятой лишь в определенных сферах деятельности, включая

литературу: это то, во что буржуазия хочет заставить нас пове-

рить и то, во что мелкая буржуазия хочет верить, и во что ра-

бочему классу остается лишь поверить" (323, с. 111). Как тут

не вспомнить, как презрительно характеризовал доксу Барт в

своей книге "Ролан Барт о Ролане Барте" (1975): "Докса"

это общественное Мнение,

Дух большинства, мелкобур-

жуазный Консенсус, Голос

Естества, Насилие Предрас-

судка" (85, с. 51).







"СМЕРТЬ АВТОРА"

Ту же судьбу имела ин-

терпретация общей для структурализма и постструктурализма

идеи о "смерти автора". Кто только не писал об этом? И Фуко,

161

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

и Лакан, и Деррида, и их многочисленные последователи в

США и Великобритании, однако именно в истолковании Барта

она стала "общим местом", "топосом" постструктуралистской и

деконструктивистской мысли. Любопытно при этом отметить,

что хотя статья "Смерть автора" появилась в 1968 г. (10), Мо-

риарти считает ее свидетельством перехода Барта на позиции

постструктурализма: "Смерть автора" в определенном смысле

является кульминацией бартовской критики идеологии института

Литературы с его двумя основными опорами: мимесисом и авто-

ром. Однако по своему стилю и концептуализации статуса

письма и теории, она явно отмечает разрыв со структуралист-

ской фазой" (323, с. 102).







"ТЕКСТОВЫЙ АНАЛИЗ"

Как уже отмечалось вы-

ше, первым вариантом декон-

структивистского анализа в

собственном смысле этого

слова, предложенным Бартом,

был так называемый тексто-

вой анализ, где исследователь переносит акцент своих научных

интересов с проблемы "произведения" как некоего целого, обла-

дающего устойчивой структурой, на подвижность текста как

процесса "структурации": "Текстовой анализ не ставит себе

целью описание структуры произведения; задача видится не в

том, чтобы зарегистрировать некую устойчивую структуру, а

скорее в том, чтобы произвести подвижную структурацию тек-

ста (структурацию, которая меняется на протяжении Истории),

проникнуть в смысловой объем произведения, в процесс озна-

чивания, Текстовой анализ не стремится выяснить, чем детер-

минирован данный текст, взятый в целом как следствие опреде-

ленной причины; цель состоит скорее в том, чтобы увидеть, как

текст взрывается и рассеивается в межтекстовом пространстве...

Наша задача: попытаться уловить и классифицировать (ни в

коей мере не претендуя на строгость) отнюдь не все смыслы

текста (это было бы невозможно, поскольку текст бесконечно

открыт в бесконечность: ни один читатель, ни один субъект, ни

одна наука не в силах остановить движение текста), а, скорее,

те формы, те коды, через которые идет возникновение смыслов

текста. Мы будем прослеживать пути смыслообразования. Мы

не ставим перед собой задачи найти единственный смысл, ни

даже один из возможных смыслов текста...14 Наша цель --

помыслить, вообразить, пережить множественность текста, от-

____________________________

14 Эту цель выявления единственного смысла Барт приписывает марксист-

ской иди психоаналитической критике.

162

крытость процесса означивания" (цит. по переводу С. Козлова,

10, с. 425-426).

В сущности, вся бартовская концепция текстового анализа

представляет собой литературоведческую переработку теорий

текста, языка и структуры Дерриды, Фуко, Кристевой и Де-

леза. Барт не столько даже суммировал и выявил содержавший-

ся в них литературоведческий потенциал (об этом они сами

достаточно позаботились), сколько наглядно продемонстрировал,

какие далеко идущие последствия они за собой влекут. В позд-

нем Барте парадоксальным образом сочетаются и рецидивы

структурного мышления, и сверхрадикальные выводы постструк-

туралистского теоретического "релятивизма", что позволило ему,

если можно так выразиться, не только предсказать некоторые

черты критического менталитета постструктуралистского и по-

стмодернистского литературоведения второй половины 80-х --

начала 90-х гг., но и приемы постмодернистского письма. Здесь

Барт явно "обогнал свое время".

Впрочем, если что он и опередил, так это господствующую

тенденцию американского деконструктивизма: если обратиться к

писателям (Дж. Фаулзу, Т. Пинчону, Р. Федерману и др.), то

сразу бросается в глаза, как часто имя Барта мелькает в их

размышлениях о литературе. То, что влияние Барта на литера-

турную практику шло и помимо отрефлексированных моментов

его теории, которые уже были фундаментально освоены декон-

структивистской доктриной и включены в ее канон, свидетельст-

вует, что даже и в постмодернистский период, когда внимание

художников к теории явно страдает сверхизбыточностью, писа-

тели склонны обращаться прежде всего к тому, что больше им

подходит в их практическом литературном труде. И привлека-

тельность Барта как раз заключается в том, что он в своих

концепциях учитывал не только теоретический опыт своих кол-

лег, но и литературный опыт французского новейшего авангарда.

И в истолковании его он оказался более влиятелен, нежели

Кристева как теоретик "нового

нового романа".







"С\З" - французский вариант деконструкции

Самым значительным при-

мером предложенного Бартом

текстового анализа является его

эссе "С/3" (1970). При-

мечательно, что по своему

объему эта работа прибли-

зительно в шесть раз превосходит разбираемую в ней бальза-

ковскую новеллу "Сарразин". По словам американского иссле-

дователя В. Лейча, Барт "придал откровенно банальной реали-

163

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

стической повести необыкновенно плодотворную интерпрета-

цию"(294, с. 198). Оставим на совести Лейча оценку бальза-

ковского "Сарразина", поскольку дело отнюдь не в достоинст-

вах или недостатках рассматриваемого произведения: здесь до-

роги писателя и критика разошлись настолько далеко, что требу-

ется поистине ангельская толерантность и снисходительность для

признания правомочности принципа "небуквального толкования".

Поэтому ничего не остается, как рассматривать этот анализ

Барта по его собственным законам -- тем, которые он сам себе

установил и попытался реализовать. И встав на его позицию,

мы не можем не отдать должного виртуозности анализа, литера-

турной интуиции и блеску ассоциативного эпатажа, с которым

он излагает свои мысли. Недаром "С/3" пользуется заслужен-

ным признанием в кругу постструктуралистов как "шедевр со-

временной критики" (В. Лейч, 294, с. 198). Правда, последо-

вателей этого вида анализа, строго придерживающихся подобной

методики, можно буквально пересчитать по пальцам, ибо вы-

полнить все его требования -- довольно изнурительная задача.

Барт очень скоро сам от него отказался, окончательно перейдя в

сферу свободного полета эссеизма, не обремененного строгими

правилами научно-логического вывода.

Во многих отношениях -- это поразительное смешение

структуралистских приемов и постструктуралистских идей. Пре-

жде всего бросается в глаза несоответствие (носило ли оно соз-

нательный или бессознательный характер, сказать, учитывая

общую настроенность Барта на теоретический ludus serius,

довольно трудно) между стремлением к структуралистской клас-

сификационности и постоянно подрывающими ее заявлениями,

что не следует воспринимать вводимые им же самим правила и

ограничения слишком серьезно. Иными словами, "С/3" балан-

сирует на самом острие грани между manie classlflcatrice струк-

турализма и demence fragmentatrice постструктурализма.

По своему жанру, "С/3"15 -- это прежде всего система-

тизированный (насколько понятие строгой системности приме-

нимо к Барту) комментарий, функционирующий на четырех

уровнях. Во-первых, исследователь разбил текст на 561

"лексию" -- минимальную единицу бальзаковского текста, при-

емлемую для предлагаемого анализа ее коннотативного значения.

Во-вторых, критик вводит 5 кодов -- культурный, герменевти-

__________________________________

15 Свое название книга получила по имени двух главных героев повести

Бальзака: скульптора Сарразина и певца-кастрата Замбинеллы. Объясне-

ние дается Бартом в главке XLVII (Барт Р. S/Z. -- М.. 1994. С. 124- 125).







Классификаторское безумие бартовских кодов

ческий, символический, семический и проайретический 16, или

нарративный, -- предназначенных для того, чтобы "объяснить"

коннотации лексий. В-третьих, к этому добавлено 93 микроэссе

-- лирико-философские и литературно-критические рассужде-

ния, не всегда напрямую связанные с анализируемым материа-

лом. И, наконец, два прило-

жения, первое из которых

представляет сам текст но-

веллы, а второе подытожива-

ет основные темы, затрону-

тые в микроэссе, -- своего

рода суммирующее заключе-

ние.

Мы не поймем специфику текстового анализа Барта и клю-

чевого для него понятия текста, если предварительно не попыта-

емся разобраться в одном из главных приемов разбора произве-

дения -- в бартовской интерпретации понятия кода, который

представляет собой сугубо структуралистскую концепцию свода

правил или ограничений, обеспечивающих коммуникативное

функционирование любой знаковой, в том числе, разумеется, и

языковой, системы. Как же эти правила представлены у Барта

в "С/3"?

"Суммируем их в порядке появления, не пытаясь располо-

жить по признаку значимости. Под герменевтическим кодом мы

понимаем различные формальные термы, при помощи которых

может быть намечена, предположена, сформулирована, поддер-

жана и, наконец, решена загадка повествования (эти термы не

всегда будут фигурировать явно, хотя и будут часто повторять-

ся, но они не будут появляться в каком-либо четком порядке).

Что касается сем, мы просто укажем на них -- не пытаясь,

другими словами, связать их с персонажем (или местом и объ-

ектом) или организовать их таким образом, чтобы они сформи-

ровали единую тематическую группу; мы позволим им неста-

бильность, рассеивание, свойство, характерное для мельтешения

пылинок, мерцания смысла. Более того, мы воздержимся от

структурирования символического группирования; это место для

многозначности и обратимости; главной задачей всегда является

демонстрация того, что это семантическое поле можно рассмат-

ривать с любого количества точек зрения, дабы тем самым уве-

личивалась глубина и проблематика его загадочности. Действия

___________________________________

16 От греческого проаiретiкос -- "совершающий выбор", "принимающий

решение". Проайретический код -- код действия, иногда называемый

Бартом акциональным кодом.

165

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

(термы проайретического кода) могут разбиваться на различные

цепочки последовательностей, указываемые лишь простым их

перечислением, поскольку проайретическая последовательность

никогда не может быть ничем иным, кроме как результатом

уловки, производительности чтения. ... Наконец, культурные

коды являются референциальными ссылками на науку или кор-

пус знания; привлекая внимание к ним, мы просто указываем на

тот тип знания (физического, физиологического, медицинского,

психологического, литературного, исторического и т. д.), на

который ссылаемся, не заходя так далеко, чтобы создавать (или

воссоздавать) культуру, которую они отражают" (89, с. 26-27).

Прежде всего бросается в глаза нечеткость в определении

самих кодов -- очевидно, Барт это сам почувствовал и в

"Текстовом анализе одной новеллы Эдгара По" 17 пересмотрел,

хотя и незначительно, схему кодов, предложенную в "С/3".

Она приобрела такой вид:

Культурный код с его многочисленными подразделения-

ми (научный, риторический, хронологический, социо-

исторический); "знание как корпус правил, выработанных обще-

ством, -- вот референция этого кода" (цит. по переводу С.

Козлова, 10, с. 456).

Код коммуникации, или адресации, который "заведомо

не охватывает всего означивания, разворачивающегося в тексте.

Слово "коммуникация" указывает здесь лишь на те отношения,

которым текст придает форму обращения к адресату" (там

же). Фактически "коммуникативный код" занял место выпав-

шего при заключительном перечислении семического, или конно-

тативного кода; хотя Барт на протяжении всего анализа новеллы

и обращается к интерпретации коннотации, но соотносит их с

другими кодами, в основном с культурным и символическим.

Символический код, называемый здесь "полем" ("поле"

-- менее жесткое понятие, нежели "код") и применительно к

данной новелле обобщенно суммируемый следующим образом:

"Символический каркас новеллы По состоит в нарушении табу

на Смерть" (там же).

"Код действий, или акциональный код, поддерживает

фабульный каркас новеллы: действия или высказывания, кото-

рые их денотируют, организуются в цепочки" (там же).

И, наконец, 5) "Код Загадки", иначе называемый

"энигматическим", или "герменевтическим".

____________________________

17 Анализируется рассказ "Правда о том, что случилось с мистером Валь-

демаром".

166

При этом сама форма, в которой, по Барту, существует

смысл любого рассказа, представляет собой переплетение раз-

личных голосов и кодов; для нее характерны "прерывистость

действия", его постоянная "перебивка" другими смыслами, соз-

дающая "читательское нетерпение".

Нетрудно усмотреть в бартовской трактовке понятия "код"

установку на отказ от строгой его дефиниции: "Само слово

"код" не должно здесь пониматься в строгом, научном значении

термина. Мы называем кодами просто ассоциативные поля,

сверхтекстовую организацию значений, которые навязывают

представление об определенной структуре; код, как мы его по-

нимаем, принадлежит главным образом к сфере культуры: коды

-- это определенные типы уже виденного, уже читанного,

уже деланного; код есть конкретная форма этого "уже", консти-

туирующего всякое письмо" (там же, с. 455-456).

Создается впечатление, что Барт вводит понятие "код"

лишь для того, чтобы подвергнуть его той операции, которая и

получила название "деконструкции": "Мы перечислили коды,

проходившие сквозь проанализированные нами фрагменты. Мы

сознательно уклоняемся от более детальной структурации каж-

дого кода, не пытаемся распределить элементы каждого кода по

некой логической или семиологической схеме; дело в том, что

коды важны для нас лишь как отправные точки "уже читан-

ного", как трамплины интертекстуальности: "раздерганность"

кода не только не противоречит структуре (расхожее мнение,

согласно которому жизнь, воображение, интуиция, беспорядок,

противоречат систематичности, рациональности), но, напротив,

является неотъемлемой частью процесса структурами,

Именно это "раздергивание текста на ниточки" и составляет

разницу между структурой (объектом структурного анализа в

собственном смысле слова) и структурацией (объектом тексто-

вого анализа, пример которого мы и пытались продемонстриро-

вать)" (там же, с. 459).

По мнению Лейча, Барт с самого начала "откровенно иг-

рал" с кодами: используя их, он одновременно их дезавуирует:

тут же высказывает сомнение в их аналитической пригодности и

смысловой приемлемости (если выражаться в терминах, приня-

тых в постструктуралистских кругах, -- отказывает им в

"валидности"); очевидно, в

этом с Лейчем можно согла-

ситься.







Два принципа текстового анализа

Следует обратить внима-

ние еще на два положения,

подытоживающие текстовой

167

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

анализ рассказа По. Для Барта, разумеется, нет сомнения, что

данное произведение -- по его терминологии "классический", т.

е. реалистический рассказ, хотя он и трактовал его как модерни-

стскую новеллу, или, если быть более корректным, подвергнул

его "авангардистскому" истолкованию, выявив в нем (или при-

писав ему) черты, общие с авангардом, и, в то же время, указав

на его отличия от последнего. Это отличие связано с существо-

ванием двух структурных принципов, которые по-разному про-

являют себя в авангардистской и классической прозе:

а) принцип "искривления" и б) принцип "необратимости". Ис-

кривление соотносится с так называемой "плавающей микро-

структурой", создающей "не логический предмет, а ожидание и

разрешение ожидания" (там же, с. 460), причем ниже эта

"плавающая микроструктура" называется уже "структурацией",

что более точно отвечает присущей ей неизбежной нестабильно-

сти, обусловленной неуверенностью читателя, к какому коду

относится та или иная фраза: "Как мы видели, в новелле По

одна и та же фраза очень часто отсылает к двум одновременно

действующим кодам, притом невозможно решить, который из

них "истинный" (например, научный код и символический код):

необходимое свойство рассказа, который достиг уровня текста,

состоит в том, что он обрекает нас на неразрешимый выбор

между кодами" (там же, с. 461). Следовательно, "первый прин-

цип" сближает классический текст По с авангардным.

Второй принцип -- "принцип необратимости" ему противо-

действует: "в классическом, удобочитаемом рассказе (таков

рассказ По) имеются два кода, которые поддерживают вектор-

ную направленность структурации: это акциональный код

(основанный на логико-темпоральной упорядоченности) и код

Загадки (вопрос венчается ответом); так создается необрати-

мость рассказа" (там же, с. 460). Из этой характеристики не-

модернистской классики Барт делает весьма примечательный

вывод о современной литературе: "Как легко заметить, именно

на этот принцип покушается сегодняшняя литературная практи-

ка: авангард (если воспользоваться для удобства привычным

термином) пытается сделать текст частично обратимым, изгнать

из текста логико-темпоральную основу, он направляет свой удар

на эмпирию (логика поведения, акциональный код) и на исти-

ну (код загадок)" (там же).

Все эти рассуждения приводят Барта к главному тезису

статьи -- к тезису о принципиальной неразрешимости выбора,

перед которой оказывается читатель: "Неразрешимость -- это

не слабость, а структурное условие повествования: высказыва-

ние не может быть детерминировано одним голосом, одним

смыслом -- в высказывании присутствуют многие коды,

многие голоса, и ни одному из них не отдано предпочтение.

Письмо и заключается в этой утрате исходной точки, утрате

первотолчка, побудительной причины, взамен всего этого рож-

дается некий объем индетерминаций или сверхдетерминаций:

этот объем и есть означивание. Письмо появляется именно в

тот момент, когда прекращается речь, то есть в ту секунду,

начиная с которой мы уже не можем определить, кто говорит,

а можем лишь констатировать: тут нечто говорится" (там

же, с. 461)

Собственно, этот последний абзац статьи содержит заро-

дыш всей позднейшей деконструктивистской критики. Здесь

дана чисто литературоведческая конкретизация принципа нераз-

решимости Дерриды, в текстовом его проявлении понятого как

разновекторность, разнонаправленность "силовых притяжении

кодовых полей". Утверждение Барта, что письмо появляется

лишь в тот момент, когда приобретает анонимность, когда ста-

новится несущественным или невозможным определить, "кто

говорит", а на первое место выходит интертекстуальный прин-

цип, также переводит в литературоведческую плоскость фило-

софские рассуждения Дерри-

ды об утрате "первотолчка",

первоначала как условия

письма, т. е. литературы.







"СТРУКТУРА/ТЕКСТ"

Харари считает, что по-

нятие текста у Барта, как и у

Дерриды, стало той сферой, где "произошла бартовская крити-

ческая мутация. Эта мутация представляет собой переход от

понятия произведения как структуры, функционирование кото-

рой объясняется, к теории текста как производительности языка

и порождения смысла" (368, с. 38). С точки зрения Харари,

критика структурного анализа Бартом была в первую очередь

направлена против понятия "cloture" -- замкнутости, закрытости

текста, т. е. оформленной законченности высказывания. В рабо-

те 1971 г. "Переменить сам объект" (75) Барт, согласно Хара-

ри, открыто изменил и переориентировал цель своей критики: он

усомнился в существовании модели, по правилам которой поро-

ждается смысл, т. е. поставил под сомнение саму структуру

знака. Теперь "должна быть подорвана сама идея знака: вопрос

теперь стоит не об обнаружении латентного смысла, характери-

стики или повествования, но о расщеплении самой репрезента-

ции смысла; не об изменении или очищении символов, а о вызо-

ве самому символическому" (имеется в виду символический

порядок Лакана -- И. И. ) (там же, с. 614-615).

169

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

По мнению Харари, Барт и Деррида были первыми, кто

столкнулся с проблемой знака и конечной, целостной оформлен -

ности смысла (все тот же вопрос cloture), вызванной

последствиями переосмысления в современном духе понятия

"текста". Если для раннего Барта "нарратив -- это большое

предложение", то для позднего "фраза перестает быть моделью

текста" (цит. по переводу Г. Косикова, 10, с. 466): "Прежде

всего текст уничтожает всякий метаязык, и собственно поэтому

он и является текстом: не существует голоса Науки, Права,

Социального института, звучание которого можно было бы

расслышать за голосом самого текста. Далее, текст безоговороч-

но, не страшась противоречий, разрушает собственную дискур-

сивную, социолингвистическую принадлежность свой "жанр" );

текст -- это "комизм, не вызывающий смеха", это ирония,

лишенная заразительной силы, ликование, в которое не вложено

души, мистического начала (Сардуй), текст -- это раскавычен-

ная цитата. Наконец, текст, при желании, способен восставать

даже против канонических структур самого языка (Соллерс) --

как против его лексики (изобилие неологизмов, составные слова,

транслитерации), так и против синтаксиса (нет больше логиче-

ской ячейки языка -- фразы)" (там же, с. 486).

Здесь Харари видит начало подрыва Бартом классического

понятия произведения -- отныне текст стал означать

"методологическую гипотезу, которая как стратегия обладает тем

преимуществом, что дает возможность разрушить традиционное

разграничение между чтением и письмом. Проблема состояла в

том, чтобы сменить уровень, на котором воспринимался литера-

турный объект". Фундаментальная же задача "С/3": открыть в

произведении Бальзака, во всех отношениях обычном, конвен-

циональном, "текст" как гипотезу и с его помощью

"радикализовать наше восприятие литературного объекта" (368, с. 39).

В "С/3", который писался в то же время, когда и "От

произведения к тексту", и является попыткой, как пишет Хара-

ри, "проиллюстрировать на практике методологические гипотезы,

предложенные в этом эссе" (там же). Барт решает поставлен-

ную задачу, практически переписав бальзаковского "Сарразина"

таким образом, чтобы "заблокировать принятые разграничения

письмо/чтение, объединив их в рамках единой деятельности"

(там же): "никакой конструкции текста: все бесконечно и мно-

гократно подвергается означиванию, не сводясь к какому- либо

большому ансамблю, к конечной структуре" (Барт, "С/3", 89, с. 12).

Обширный комментарий Барта к этой небольшой по объе-

му новелле, как пишет Харари, во-первых, превращает конвен-

циональное произведение в текст, разворачивающийся как лин-

гвистический и семиотический материал, и, во-вторых, вызывает

изменение нашего традиционного понимания производства смыс-

ла; отсюда и новая концепция текста как "самопорождающейся

продуктивности" или "производительности текста"18 (368, с. 39).

Соответственно, и "От произведения к тексту" можно,

вслед за Харари, рассматривать как попытку создать "теорию"

изменчивого восприятия "литературного объекта", который уже

больше объектом как таковым не является и который переходит

из состояния "формального цельного, органического целого в

состояние "методологического поля", -- концепция, предпола-

гающая понятие активности, порождения и трансформации" (там

же, с. 39). Харари отмечает, что только коренное изменение

"традиционных методов знания" позволило произвести на свет

это новое понятие текста как "неопределенного поля в перма-

нентной метаморфозе" (там же, с. 40), где "смысл -- это веч-

ный поток и где автор -- или всего лишь порождение данного

текста или его "гость", а отнюдь не его создатель" (там же).

Итак, в текстовом анализе Барта мы имеем дело с теорети-

ческой практикой размывания понятия "код": перед нами не что

иное, как переходная ступень теоретической рефлексии от струк-

турализма к постструктурализму.

Но переходной в общем итоге оказалась деятельность,

пожалуй, почти всего леворадикального крыла французского

постструктурализма (если брать наиболее известные имена, то

среди них окажутся и Кристева, и Делез, и многие бывшие

приверженцы группы "Тель Кель"). Разумеется, в этом перехо-

де можно видеть и одну из ступеней развития собственно пост-

структурализма.

Барт оказался настолько вызывающе небрежен с определе-

нием кодов, что в последующей постструктуралистской литера-

туре очень редко можно встретить их практическое применение

для нужд анализа. К тому же само понятие кода в глазах мно-

гих, если не большинства, позднейших деконструктивистов было

слишком непосредственно связано со структуралистским инвен-

тарем. Барт уже усомнился в том, что код -- это свод четких

правил. Позднее, когда на всякие правила с увлечением стали

подыскивать исключения, что и превратилось в излюбленную

__________________________

18 Харари в данном случае имеет в виду название одной из статей Кри-

стевой в ее "Семиотике" -- "La productivite dite texte".

171

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

практику деконструктивистов, код стал рассматриваться как

сомнительное с теоретической точки зрения понятие и выбыл из

употребления.

Барт впоследствии неоднократно возвращался к своей тех-

нике текстового анализа, но его уже захватили новые идеи.

Можно сказать, что до какой то степени он утратил вкус к

"чужому" художественному произведению; личностное со- или

просто переживание по поводу литературы, или даже вне пря-

мой связи с ней, стало центром его рассуждений: он превратился

в эссеиста чистой воды, в пророка наслаждения от чтения, ко-

торое в духе времени получило "теоретически-эротическую"

окраску. "Удовольствие от текста" (1973) (84), "Ролан Барт о

Ролане Барте" (1975) (85), "Фрагменты любовного дискурса"

(1977) (80) и стоящая несколько особняком "Камера-люцида:

Заметки о фотографии" (1980) (74), вместе взятые, создают

облик Барта, когда при всей эгоцентрической самопоглощенно-

сти сугубо личностными размышлениями о своем индивидуаль-

ном восприятии, он тем не менее сформулировал многие поня-

тия, которые легли в основу концептуальных представлений

позднего постструктурализма.







Эротика текста

Здесь он развивает по-

нятие об "эротическом тексту-

альном теле" -- словесном

конструкте, созданном по

двойной аналогии: текста как

тела и тела как текста: "Имеет ли текст человеческие формы,

является ли он фигурой, анаграммой тела? Да, но нашего эроти-

ческого тела" (84, с. 72). При этом Барт открыто заявляет о

своем недоверии к науке, упрекая ее в бесстрастности, и пыта-

ется избежать этого при помощи "эротического отношения" к

исследуемого тексту (80, с. 164), подчеркивая, что

"удовольствие от текста -- это тот момент, когда мое тело

начинает следовать своим собственным мыслям; ведь у моего

тела отнюдь не те же самые мысли, что и у меня" (цит. по

переводу Г. Косикова, 10, с. 474).

Как мы уже видели, рассуждения об "эротическом теле"

применительно к проблемам литературы или текста были топо-

сом -- общим местом во французском литературоведческом

постструктурализме. Во французской теоретической мысли ми-

фологема тела была и ранее весьма значимой: достаточно

вспомнить хотя бы Мерло-Понти, утверждавшего, что "очагом

смысла" и инструментом значений, которыми наделяется мир,

является человеческое тело (315). То, что Барт и Кристева

постулируют в качестве эротического тела, фактически пред-

ставляет собой любопытную метаморфозу "трансцендентального

эго" в "трансцендентальное эротическое тело", которое так же

внелично, несмотря на все попытки Кристевой "укоренить" его в

теле матери или ребенка, как и картезианско-гуссерлианское

трансцендентальное эго.

Может быть, поэтому самым существенным вкладом Барта

в развитие постструктурализма и деконструктивизма стала не

столько предложенная им концепция текстового анализа, сколь-

ко его последние работы. Именно в этих работах была создана

та тональность, та эмоционально-психологическая установка на

восприятие литературы, которая по своему духу является чисто

постструктуралистской и которая во многом способствовала

особой трансформации крити-

ческого менталитета, поро-

дившей деконструктивистскую

генерацию литературоведов.







"ТЕКСТ - УДОВОЛЬСТВИЕ\ТЕКСТ - НАСЛАЖДЕНИЕ"

Именно благодаря этим

работам постструктуралист-

ская терминология обогати-

лась еще одной парой весьма

популярных понятий: "текст-

удовольствие /текст-наслаж-

дение". Хотя здесь я их графически представил в виде двух-

членной оппозиции, это не более чем условность, отдающая

дань структуралистскому способу презентации, ибо фактически

они во многом перекрывают Друг друга, вернее, неотделимы

друг от друга как два вечных спутника читателя, в чем Барт

сам признается со столь типичной для него обескураживающей

откровенностью: "в любом случае тут всегда останется место для

неопределенности" (цит. по переводу Г. Косикова, 10, с. 464).

Тем не менее, в традиции французского литературоведческого

постструктурализма между ними довольно четко установилась

грань, осмысляемая как противопоставление lisible/illisible, т. е.

противопоставление традиционной, классической и авангардной,

модернистской литератур (у Барта эта оппозиция чаще встреча-

лась в формуле lisible/scriptible), которому Барт придал эроти-

ческие обертоны, типичные для его позднем манеры: "Текст-

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая