Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки


   Илья Петрович Ильин.

   Постструктурализм.Деконструктивизм.Постмодернизм







Настоящая монография является первым в отечественной науке опытом обобщения

комплекса постмодернистских идей как законченной системы художественного

мировоззрения.

На материале теоретико-эстетических, философских, литературно-критических трудов

ученых США, Франции, Великобритании дается обобщающая картина становления (в

1960-х гг.) и развития (в 1970-1990-х гг.) постструктурализма как эстетической

концепции, деконструктивизма как метода анализа художественного произведения,

сложившегося на основе постструктурализма, и постмодернизма -- особого

умонастроения, возникшего из постструктуралистских и деконструктивистских

эстетических практик. Анализируются эстетические концепции и понятийный аппарат





Посвящается моей матери

Введение

В этой книге речи идет о постструктурализме -- одном из наиболее влиятельных

критических направлений второй половины и конца ХХ века. Постструктурализм -- в

самом общем смысле этого слова -- широкое и необыкновенно интенсивно

воздействующее, интердисциплинарное по своему характеру, идейное течение в

современной культурной жизни Запада.

Он проявился в самых различных сферах гуманитарного знания: литературоведении,

философии, социологии, лингвистике, истории, искусствоведении, теологии и тому

подобных, породив своеобразное единство и климата идей, и самого современного

образа мышления, в свою очередь обусловленное определенным единством

философских, общетеоретических предпосылок и методологии анализа. Он вовлек в

силовое поле своего воздействия даже сферу естественных наук.

Меня как литературоведа, естественно, заинтересовал прежде всего

литературоведческий постструктурализм, более известный по специфической практике

анализа художественного текста -- так называемой "деконструкции".

Ее смысл как специфической методологии исследования литературного текста

включается в выявлении внутренней противоречивости текста, в обнаружении в нем

скрытых и незамечаемых не только неискушенным, "наивным" читателем, но

ускользающих и от самого автора ("спящих", по выражению Жака Дерриды)

"остаточных смыслов", доставшихся в наследие от речевых, иначе -- дискурсивных,

практик прошлого, закрепленных в языке в форме неосознаваемых мыслительных

стереотипов,

которые в свою очередь столь же бессознательно и независимо от автора текста

трансформируются под воздействием языковых клише его эпохи.

Все это и приводит к возникновению в тексте так называемых "неразрешимостей", т.

е. внутренних логических тупиков, как бы изначально присущих природе языкового

текста, когда

4 ВВЕДЕНИЕ

его автор думает, что отстаивает одно, а на деле получается нечто совсем другое.

Выявить эти "неразрешимости", сделать их предметом тщательного исследования и

является задачей деконструктивистского критика.

Разумеется, здесь эта задача сформулирована в самом общем и контурном виде, но в

принципе она к этому и сводится.

В частности, последователи Ж. Дерриды -- общепризнанного отца

постструктуралистской доктрины, деконструктивисты Йельской школы (названной так

по Йельскому университету в Нью-Хейвене, США), наиболее отчетливо зафиксировали

релятивистскую установку критика в подобном подходе к литературному тексту. Они

отрицают возможность единственно правильной интерпретации литературного текста и

отстаивают тезис о неизбежной ошибочности любого прочтения. При этом, наделяя

язык критического исследования теми же свойствами, что и язык литературы, т. е.

риторичностью и метафоричностью, как якобы присущими самой природе человеческого

языка вообще, они утверждают постулат об общности задач литературы и критики,

видя эти задачи в разоблачении претензий языка на истинность, в выявлении

иллюзорного характера любого высказывания.

Из этого возникает еще одна проблема. Поскольку утверждается, что язык, вне

зависимости от сферы своего применения, неизбежно художественен, т. е. всегда

функционирует по законам риторики и метафоры, то из этого следует, что и само

мышление человека как такового -- в принципе художественно, и любое научное

знание существует не в виде строго логического изложения-исследования своего

предмета, а в виде полу- или целиком художественного произведения,

художественность которого просто раньше не ощущалась и не осознавалась, но

которая только одна и придает законченность знанию. Здесь следует упомянуть о

теории так называемого "нарратива", "повествования". Ее самыми влиятельными

теоретиками являются французский философ Жан-Франсуа Лиотар и американский

литературовед Фредрик Джеймсон. Согласно этой теории, мир может быть познан

только в форме "литературного" дискурса; даже представители естественных наук,

например, физики, "рассказывают истории" о ядерных частицах. При этом все, что

репрезентирует себя как существующее за пределами какой-либо истории (структуры,

формы, категории), может быть освоено сознанием только посредством

повествовательной фикции, вымысла. Итак, мир открывается человеку лишь в виде

историй, рассказов о нем.

5

Теория нарратива стала концептуальным оформлением принципа "поэтического

мышления", восходящего еще к Хайдеггеру и легшего в основу так называемой

"постмодернистской чувствительности" как специфической формы мироощущения и

соответствующего ей способа теоретической рефлексии. Именно в форме

постмодернистской чувствительности, утверждающей значимость литературного

мышления и его жанровых форм для любого типа знания, постструктуралистские идеи

и оказались наиболее привлекательны для специалистов и теоретиков самого разного

профиля.

В качестве примера можно привести утверждение одного из влиятельных американских

историков, весьма популярного в среде постструктуралистов, Хейдена Уайта (379),

что история как форма словесного дискурса обычно имеет тенденцию оформляться в

виде специфического сюжетного модуса. Другими словами, историки, рассказывая о

прошлом, скорее заняты нахождением сюжета, который смог бы упорядочить

описываемые ими события в осмысленно связной последовательности. Такими модусами

для Уайта являются "романс" 1, "трагедия", "комедия" и "сатира", т. е.

историография для него способна существовать лишь в жанровых формах, парадигма

которых была разработана канадским литературоведом Нортропом Фраем.

Если мы обратимся к социальной психологии, то увидим аналогичную картину.

Так, Кеннет Мэррей высказывает мысль, опять же ссылаясь на Фрая, Уайта, П.

Рикера, Джеймсона, что человек строит свою личность (идентичность) по канонам

художественного повествования типа "романса" или "комедии".

Примеры такого рода проясняют, почему в этой книге я особо важную роль уделяю

литературоведческому постструктурализму. Свойственное постструктурализму

представление о всяком современном мышлении как о преимущественно "поэтическом",

онтологизация понятия "текста" ("повествования"), ставшего эпистемологической

моделью реальности как таковой, неизбежно выдвинули на первый план науку о

тексте и прежде всего о художественном тексте. Всякая наука, даже и не

гуманитарная, отныне, согласно постструктуралистским представлениям, отчасти

является "наукой о тексте" или формой деятельности, порождающей художественные"

тексты. В то же время,

___________________

1 Здесь под "романсом" понимается, конечно, не музыкальный жанр, а тип

произведения, тональность которого по отношению к произведению чисто

бытописательному, реалистическому сдвинута в сторону поэтического вымысла и

которое приблизительно соответствует гоголевскому понятию "поэма" применительно

к "Мертвым душам".

6 ВВЕДЕНИЕ

поскольку всякая наука теперь ведает прежде всего "текстами" ("историями",

"повествованиями"), литературоведение перерастает собственные границы и

рассматривается как модель науки вообще, как универсальное проблемное поле, на

котором вырабатывается методика анализа текстов как общего для всех наук

предмета.

Несмотря на явно универсальный характер собственно постструктуралистских идей

"повествования-текста" и "поэтического мышления", постструктуралисты

рассматривают концепцию "универсализма", т. е. любую объяснительную схему или

обобщающую теорию, претендующую на логическое обоснование закономерностей

реальности, как "маску догматизма" и называют деятельность такого рода

проявлением "метафизики" (под которой они понимают принципы причинности,

идентичности, истины и т. п.), являющейся главным предметом их инвектив.

Столь же отрицательно они относятся к идее "роста", или "прогресса", в области

научных знаний, а также к проблеме социально-исторического развития. Сам принцип

рациональности постструктуралисты считают проявлением "империализма рассудка",

якобы ограничивающим спонтанность работы мысли и воображения, и черпают свое

вдохновение в бессознательном.

Отсюда проистекает и то явление, которое исследователи называют "болезненно

патологической завороженностью" иррационализмом, неприятием целостности и

пристрастием ко всему нестабильному, противоречивому, фрагментарному и

случайному.

Постструктурализм утверждает принцип "методологического сомнения" по отношению

ко всем позитивным истинам, установкам и убеждениям, существовавшим и

существующим в западном обществе и применяющимся якобы для его "легитимации", т.

е. самооправдания и узаконивания. В самом общем плане теория постструктурализма2

-- это выражение философского релятивизма и скептицизма, "эпистемологического

сомнения", являющегося по своей сути теоретической реакцией на позитивистские

представления о природе человеческого знания.

Эта книга посвящена, собственно говоря, мифологичности научного мышления в сфере

гуманитарных знаний, бытию и эволюции различных концепций и представлений,

которые по мере своего употребления приобретают фантомный характер мифем и

мифологем научного сознания. Мне бы особо хотелось

______________________________

2 Скорее можно говорить о комплексе представлений, поскольку постструктуралисты

отличаются крайним теоретическим нигилизмом и отрицают саму возможность

какой-либо общей теории.

 ВВЕДЕНИЕ 7

подчеркнуть, что мне приходится изучать актуальную практику бытования идей, а

отнюдь не их археологию.

В принципе здесь очень редко можно говорить о каком-либо терминологическом

консенсусе: многообразие подходов, эволюция взглядов в зависимости от

конъюнктуры постоянно меняющегося фона различных теоретических парадигм, --

приводит к качественному трансформированию объема и смысла любого термина. Чем

более влиятелен, популярен -- а иногда и просто моден -- тот или иной термин,

тем более разноречива его интерпретация. То же самое относится как к отдельным

теоретикам, так и к целым доктринам.

Поэтому говорить о строгой систематичности постструктуралистской доктрины не

приходится.

Сама природа постструктурализма с его тяготением к "метафорической эссеистике"

представляет собой типичный пример отказа от строгой научности, столь

характерной для структурализма с его стремлением придать гуманитарным наукам

статус наук точных (достаточно вспомнить его тяготение к четко выверенному и

формализованному понятийному аппарату, основанному на лингвистической

терминологии, пристрастие к логике и математическим формулам, объяснительным

схемам и таблицам, -- ко всему тому, что впоследствии получило название

"начертательного литературоведения").

Нет ничего более чуждого постструктурализму с его критикой "западной

логоцентрической традиции", под которой понимается стремление во всем найти

порядок и смысл, во всем отыскать первопричину, с его установкой на научно

обоснованный "игровой принцип", на "свободную игру активной интерпретации", с

его подозрительным отношением к самой идее "структуры". Так что во всех

отношениях постструктурализм выступает как теория, которая действительно

наступила после структурализма, подвергнув все основные положения последнего

решительной критике.

И тем не менее главной задачей моей работы было дать систематизированное

представление о постструктуралистской доктрине, выявить ее эволюцию и различные

варианты, дать характеристику и критическую интерпретацию основных терминов

этого влиятельного критического направления. Данными целями определялась и

структура исследования: с одной стороны, в нем развернута панорама возникновения

и современного состояния

постструктуралистско-деконструктивистско-постмодернистского комплекса, -- прошу

извинить за столь неуклюжий неологизм, но без него в данном случае не обойтись,

-- а с

8 ВВЕДЕНИЕ

другой стороны, -- анализ научной методики, используемой в работах

представителей этого комплекса.

В соответствии с этим материал книги разбит на три главы.

В первой характеризуется общая теория постструктурализма на основе анализа

концепций двух его самых авторитетных представителей: философа, литературоведа,

семиотика, лингвиста -- одним словом, "интердисциплинариста" Жака Дерриды и

философа, культуролога, -- да, очевидно, и литературоведа тоже -- Мишеля Фуко.

Во второй главе анализируется деконструктивизм, понимаемый как

литературоведческая практика постструктуралистских теорий, и выделяется два

основных варианта деконструктивизма: французский н американский. Первый

представлен концепциями Жиля Делеза, Юлии Кристевой, Ролана Барта, второй --

преимущественно Йельской школой, хотя, разумеется, в общих чертах освещаются и

другие направления англоязычного деконструктивизма. В третьей главе описывается

становление теории постмодернизма (главным образом, литературоведческого) и

рассматривается представление о постмодернизме как выражении "духа времени"

конца ХХ столетия.

9



ГЛАВА 1 ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ: основные концепции, понятийный аппарат



10





ЖАК ДЕРРИДА - ПОСТСТРУКТУРАЛИСТ SANS PAREIL



Ключевой фигурой постструктурализма и деконструктивизма является Жак Деррида.

Многие современные специалисты по теории и истории критики отмечают как

общепризнанный факт то значительное влияние, которого оказывают в последние

десятилетия на критику Западной Европы к США идеи этого французского семиотика,

философа и в определенной мере литературоведа, или, по крайней мере, человека,

создавшего теоретические предпосылки деконструктивистской теории литературного

анализа. Его книги "Голос и феномен: Введение в проблему знака в феноменологии

Гуссерля" (1967), "О грамматологии" (1967), "Письмо и различие" (1967),

"Диссеминация" (1972), "Границы философии" (1972), "Позиции" (1972) (161, 148,

145, 144, 155, 151) привели, как пишет американский исследователь Дж. Эткинс, к

"изменению облика литературной критики" (70, с. 134), вызвав в США появление

деконструктивизма. Его работы "Глас (1974) и "Почтовая открытка: От Сократа к

Фрейду и дальше" (1980),"Окрестности" (1986), "О духе: Проблема Хайдеггера"

(1987),"Психея: Открытие другого" (1987), относимые некоторыми исследователями

его творчества ко "второму периоду" (впрочем, вопрос о его периодизации довольно

сложен, подробнее об этом см. ниже), закрепили за Дерридой авторитет одного из

самых влиятельных современных философов, эстетиков и культурологов (147, 143,

153, 146, 156).

Интердисциплинарная природа постструктуралистской мысли как рефлексии на

современное состояние гуманитарных наук, рефлексии, берущей в качестве точки

отсчета тезис о художественно-литературном по самой своей сути характере

человеческого мышления, нашла наиболее яркое выражение именно в текстах Дерриды,

на авторитет которого, вне зависимости от

ПОСТСТРУКТУРАЛИЗM 11

степени приятия или неприятия его идей, ссылаются все, кто занимается данной

проблемой. При этом никогда и никем не оспариваемая его популярность находится,

откровенно скажем, в вопиющем противоречии со сложностью его манеры изложения

своих идей.

Говоря об особой роли Дерриды как в формировании основных постструктуралистских

концепций и доктрин, так и в самой деконструктивистской практике анализа

художественного произведения, мне хотелось бы привести высказывание английского

исследователя Кристофера Батлера, -- пожалуй, он лучше других сказал о

трудностях, с которыми сталкивается любой исследователь, приступая к изучению

творчества французского ученого: "Практически все проблемы, которые ставит

деконструктивизм перед критикой, можно увидеть в общих чертах в творчестве Жака

Дерриды. Однако необходимо сказать с самого начала, что те относительно

философские традиции, которые я и другие обычно приписывают ему в своем

изложении, на самом деле чужды его собственному методу, по сути своей весьма

неуловимому и находящемуся в постоянном движении самоуточнения" (115, с. 60).

Последнее слово -- "самоуточнение" -- можно было бы перевести и как

"самокорректировка", "самооговорка", Батлер здесь очень точно подметил

постоянное стремление Дерриды уточнять свою мысль всевозможными корректировками,

дополнениями прямого (денотативного) и косвенного,, (контекстуального,

коннотативного) значения слов, бесчисленными цитатами и тут же следующими

разъяснениями, обращением к авторитету словаря до такой степени, что многие

страницы его произведений напоминают словарные статьи.

Само по себе творчество Дерриды в известной степени можно было бы назвать

обширным, нескончаемым комментарием к чужим мыслям и к самому себе, в результате

чего его собственная мысль все время "ускользает" от четких дефиниций и

однозначных определений. Это не означает, естественно, что Дерриде совсем чужды

ясность и определенность позиций или, скажем, последовательность в отстаивании

позиций и убедительность доказательств. На свой лад он весьма последователен, а

что касается логического аппарата аргументации, то им он владеет в совершенстве

и нередко не без изящества.

Конечно, можно, и не без веских оснований, предположить, что подобный стиль

отражает глубинные мировоззренческие колебания самого ученого, аморфность и

непоследовательность его философской позиции и тому подобное. Однако это будет

всего лишь часть истины и далеко не самая основная. Деррида

12 ГЛАВА 1 /Деррида и философская традиция /

не совсем укладывается в традиционные представления о философии и философах, но

в этом он далеко не одинок и является продолжателем довольно почтенной традиции,

хотя, быть может, и выделяется своей подчеркнутой экстравагантностью. Кстати

сказать, четче всего эту традицию сформулировал еще Хайдеггер, охарактеризовав

ее как "поэтическое мышление".









Деррида и философская традиция

В самой манере доказательств Деррида много позаимствовал у англо-американской

лингвистической философии, "семантического анализа", одним словом, у тех течений

философской мысли, которые ведут свое происхождение, условно говоря, от Бертрана

Рассела и Людвига Витгенштейна, лингвистических теорий речевых актов,

опосредованных критической рецепцией феноменологии Гуссерля и Хайдеггера.

Не заходя слишком далеко в философскую проблематику, отметим в предыстории

данного вопроса лишь то, что даст возможность несколько прояснить истоки общей

позиции Дерриды и ее специфичность. Американский философ Джон Капуто подверг

детальному анализу глубинную взаимосвязь тех направлений современной

теоретической мысли Запада, которые предоставляют Гуссерль, Хайдеггер и Деррида,

в книге "Радикальная герменевтика: Повтор, деконструкция и герменевтический

проект" (1987) (118). При этом Капуто ссылается на авторитет работ Родольфа Гаше

"Зеркальная амальгама" (1985) (211) и Джона Ллевелина "Деррида на пороге смысла"

(1986) (298), довольно отчетливо обрисовывающих преемственность

феноменологической традиции, проявляющейся в концепциях Дерриды.

Для Капуто не подлежит сомнению, и он попытался это доказать, что несмотря на

все критические замечания Дерриды в адрес Гуссерля и Хайдеггера, французский

ученый по сути дела является продолжателем их "герменевтического проекта".

Как подчеркивает Капуто, Деррида "отрицает не интенциональность, референцию или

самосознание, но только метафизическое представление, что существует какого-либо

рода непосредственный контакт Я с самим собой или с другим Я, или с его

объектами взаимодействия вне царства знаков" (11З, с. 306).

Генетическая связь Дерриды с феноменологией несомненна, однако также несомненно

и то, что его собственная позиция определялась прежде всего радикальной критикой

всех основ

ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ /Аргументативная логомахия и игровое отношение к слову/ 13

феноменологии, критикой, рассматриваемой им как составная часть общей "критики

метафизики", являющейся главной целью, смысловым ядром его негативной доктрины.

Говоря об истоках своей позиции, Деррида всегда определенно ссылается на

традицию, ведущую свое происхождение от Ницше, Фрейда и Хайдеггера, хотя и

критикует их концепции как явно недостаточные для окончательной деконструкции

метафизики: "я, возможно, привел бы в качестве примера ницшеанскую критику

метафизики, критику понятий бытия и знака (знака без наличествующей истины);

фрейдовскую критику самоналичия, т.е. критику самосознания, субъекта,

самотождественности и самообладания; хайдеггеровскую деструкцию метафизики,

онто-теологии, определения бытия как наличия" (154, с.326).









Аргументативная логомахия и игровое отношение к слову

Несомненно, что Хайдеггер сыграл существенную роль в развитии у Дерриды

неутолимого пристрастия к "узкой логомахии" -- игре слов, если повторить упрек,

который Чаадаев предъявил Гегелю. (Разумеется, то, что делал Гегель в этой

области, не идет ни в какое сравнение с абсолютным беспределом Хайдеггера.)

Деррида более точен и корректен в своих манипуляциях со словом и более осторожен

в наделении и придании нового смысла традиционным терминам по сравнению со своим

учителем в этой области -- Хайдеггером, хотя, быть может, столь же, если не

более, отчаян в игре со смыслами. Насколько к этим процедурам применимы понятня

"научной точности", если вообще о таковой в данном случае может идти речь, --

вопрос, мягко говоря, деликатный: здравый смысл и "позитивистская

логицистичность" отнюдь не были в чести философов, исходивших из принципа

вольной", "поэтической интерпретации", не отягощенной ложной моралью

неприемлемого для них духа "бескрылой" позитивистской научности. Поэтому все

упреки ученых "старой формации", с негодующим возмущением потрясающих

этимологическими словарями, не производят особого впечатления на теоретиков,

прочно стоящих на позициях интутивно-поэтического мышления. И их вряд ли могут

убедить тщетные, с их точки зрения, попытки рациональной верификации

иррациональных по самой своей сути "актов интуивного усмотрения", как назвал их

С.Аверинцев (60, с. 408).

ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ 14

О плачевных результатах полемики Л. Шпитцера против этимологических штудий

Хайдеггера будет сказано в разделе о постмодернизме; здесь же мне хотелось бы

привести комментарии С. Аверинцева к "Строению слова" П. Флоренского,

показательные в том плане, что их автор, отчетливо осознавая "опасность"

подобного рода философствования, в то же время стремится обосновать

правомочность такого подхода именно для философии: "Автор (Флоренский -- И. И.)

разнимает слово на его составные части, допытываясь от него его подноготной,

восстанавливая его стершийся, изначальный смысл (примерно так, как это в более

позднюю эпоху делает со словами своего языка М. Хайдеггер). Конечно,

"изначальный смысл" рекомендуется понимать не чересчур буквально -- и для

русского, и для немецкого мыслителя искомыми является отнюдь не временная, не

историческая, не генетическая, но смысловая "изначальность" слова: такое начало,

которого, если угодно, никогда не было, но которое всегда есть, есть как

"первоначально", как рrincipium ("принцип"). Этот же тип отношения к слову можно

встретить у некоторых поэтов ХХ в.: и для них "изначальность" есть никоим

образом не прошлое, но скорее будущее (исток как цель). Все это необходимо

помнить при подходе Флоренского к этимологизированию" (60, с.406-407).

Об этом подходе к этимологизированию "приходится помнить" и всякому, кто

занимается Дерридой, да и вообще постструктурализмом в целом. Но, пожалуй, самое

интересное можно найти в следующем примечания Аверинцева, где он рассуждает о

необходимости подобной этимологической процедуры для "духовной культуры",

Отмечая, что и сам Флоренский характеризовал некоторые свои "этимологические

раздумья" как "маловероятные" (что его, впрочем, отнюдь не останавливало),

Аверинцев приводит крайне интересное, с моей точки зрения -- в смысле своей

поучительности -- оправдание подобной практики "символической эксегесы": "Так:

этимология "маловероятна", и все же можно сказать", для этого достаточно, чтобы

имеющее быть сказанным провоцировало акт интуитивного усмотрения. Настоящее

содержание мысли Флоренского, по его собственному слову, показуется, но не

доказуется"... Этимология здесь -- только "символ", почти метафора, почти

декорация при акте "показания" усмотренного. Разумеется, это художническое,

игровое отношение к "аргументам" (которые, согласно вышесказанному, как раз не

суть аргументы) ставит эту глубокомысленную и плодотворную философию языка в

весьма косвенные отношения к языкознанию. Но подчеркнем: "косвенные

15

отношения" отнюдь не значит "никакие отношения". От "духовности" нашей "духовной

культуры" очень мало осталось бы, если бы из нее была изъята вся система

косвенных, необязательных и постольку свободных отношений между размежеванными

"доменами". Свобода эта таит в себе опасность не-должного переступания границ,

что само по себе не может быть против нее аргументом (как пресловутые

недоразумения с шеллинговской натурфилософией и гегелевской философией истории

отлично объясняют, но отнюдь не оправдывают принципиальную нетерпимость к такому

типу работы ума, который попросту требует не слишком буквального понимания и при

таком условии служит бесценным стимулятором и для "собственно науки")" (там же,

с. 408).

Не углубляясь особо в природу подобного рода оценки, которая по направленности

своей аргументации вполне применима, как мы уже видели, и для Хайдеггера и,

естественно, для Дерриды, отметим лишь, что такая защита в глазах рациональности

хуже всякого обвинения, и, напротив, в глазах интуитивиста и иррационалиста (или

мистика) -- совершенно законное обоснование выдвигаемых постулатов, вне

зависимости от того, понимаем ли мы мистицизм в вульгарном смысле нелепых

предрассудков и диких варварских обычаев, или в высоком смысле утонченной

философской рефлексии, примерами которой наполнена вся история человечества.

Собственно, все зависит от той позиции, которая выбирается, и от того, насколько

этот выбор сознателен.

В данном случае меня интересует даже не столько позиция

самого Аверинцева с ее ощутимым ироническим обертоном от-

носительно "собственно науки, сколько выявленное им худож-

ническое, игровое отношение к "аргументам", легшее в основу

того широкого мировоззренческого и эстетически-

художественного течения жизни Запада, которое получало на-

звание постструктуралистско-постмодернистского комплекса (о

русском постмодернизме, набирающем сейчас силу, в рамках

данного исследования мы просто не имеем возможности здесь

говорить, хотя, разумеется, общеевропейскую -- в том смысле,

в каком Россию можно безоговорочно относить к Европе,

историческую укорененность и распространенность этого явле-

ния всегда следует иметь в виду, по крайней мере, не забывать

о ней, чтобы не создавать ложного впечатления об особой

диковинности" и абсолютной иноземной чуждости "постмодер-

нистской чувствительности").

Основную роль в выработке подобной установки на игро-

вое отношение к слову и мысли сыграл прежде всего Ницше, --

16 /Наличие/

как собственно для Дерриды, так и для всего постструктурализ-

ма в целом, который как философско-эстетическое течение во

многом является наследником ницшеанской традиции. Деррида

неоднократно высказывал свое отношение в Ницше, которого

особенно ценит "за систематическое недоверие ко всей метафи-

зике в целом, к формальному подходу к философскому дискур-

су, за концепцию философа-художника, риторическое и фило-

логическое вопрошание истории философии, за подозрительное

отношение к ценностям истины ("ловко применяемая услов-

ность, истина есть средство, и оно не одно"), к смыслу и

бытию, к "смыслу бытия", за внимание к экономическим фено-

менам силы и различию сил и т. д." (151, с. 363);

Роль Ницше Деррида также видит в том, что он, "радикально

пересмотрев понятия "интерпретация", "оценка", "пер-

спектива" и "различие", во многом способствовал освобождению

означающего от его зависимости или происхождения от логоса к

связанного с ним понятия истины, или первичного означаемо-

го" (148, с. 19).









Наличие

Это приводит нас к одному из ключевых, краеугольных

терминов понятийного аппарата Дерриды -- к многозначному

слову " presence". Везде, за редким исключением, в данной

работе оно переводится как "наличие", и, соответственно, произ-

водные от него определения -- как "наличный", хотя, разумеет-

ся, всегда следует иметь в виду смысловое соприсутствие в

данном термине и его производных значений "присутствия" и

"настоящего времени". Несомненно, что критика Дерридой этого

понятия связана с его гносеологическим нигилизмом, с отрица-

нием любых критериев истины, в том числе и такого феномено-

логического критерия, как "очевидность": Деррида критикует

учение о "смысле бытия вообще как наличия со всеми подопре-

делениями, которые зависят от этой общей формы и которые

организуют в ней свою систему и свою историческую связь

(наличие вещи взгляду на нее как eidos, наличие как субстан-

ция/сущность/существование (ousia), временное наличие как

точка (stigme) данного мгновения или момента (non), наличие

соgitо самому себе, своему сознанию, своей субъективности,

соналичие другого и себя, интерсубъективность как интенцио-

нальный феномен эго)" (148, с. 23). Утверждение Дерриды о

"ложности" этого учения может быть представлено как продол-

жение и углубление критики Хайдеггером основных постулатов

Гуссерля, и в то же время, повторим, осмысление собственной

17 /Деррида и Хайдеггер/

позиции Дерриды было бы вряд ли возможным без и вне про-

блематики, разработанной Гуссерлем.

Еще для раннего Гуссерля была характерна критика

"натуралистического объективизма" - (хотя в то же время он

выступал и против скептического релятивизма), которому он

противопоставлял призыв вернуться "к самим предметам", как

якобы обладающим "открытым", "самообнаруживающимся быти-

ем". При этом он ориентировался на традицию картезианства с

его тезисом об очевидности самопознания и, что более важно,

самосознания. В этой связи и лозунг "к самим предметам"

предполагал "возврат" сознания к "изначальному опыту" (что

абсолютно немыслимо и неприемлемо для Дерриды), получае-

мому в результате операции "феноменологической редукции",

или "эпохе", которая должна исключать все нерефлексивные

суждения о бытии, т.е. отвергать "эмпирическое созерцание",

расчищая, тем самым, путь к "созерцанию эйдетическому, спо-

собному постичь идеальные сущности предметного мира вещей,

мира явлений, или феноменов.

Впоследствии Гуссерль попытался переформулировать

принцип "самоочевидности сознания" как смыслополагание ин-

тенциональной жизни сознания, передав способность наполнять

смыслом эмпирический и психологический опыт людей

"трансцендентальному субъекту как якобы обладающему обоб-

щенным, интерсубъективным знанием общезначимых истин, т.е.

фактически обладающему "трансцендентальным сознанием".

Именно этот момент гуссерлианской философии и стал

главным предметом критики Дерриды, отвергающего как посту-

лат об "имманентной данности" (в терминах французского уче-

ного -- "презентности-наличности") бытия сознанию, так и

принцип однозначного конституирования и преобразования

"жизненного мира" (т.е. "универсального поля различных форм

практик", по Гуссерлю) в мир

"истинный", как бы туманно

и неопределенно ни формули-

ровал его немецкий философ.







Деррида и Хайдеггер

Если Гуссерль для Дерриды до известной степени

воплощает то современное состояние традиционной европейской

философии, которое очертило круг вопросов, ставших для Дер-

риды предметом критического анализа, то отношения Дерриды с

Хайдеггером гораздо сложнее. Хайдеггер в значительной мере

создал методологические предпосылки дерридеанского анализа.

И это связано прежде всего с его критикой "метафизического

способа мышления", который он пытался переосмыслить. Отри-

18

цательное отношение Дерриды к "презентности-наличности" как

основе метафизического мировосприятия генетически соотносится

с критикой Хайдеггером традиционного европейского понимания

мышления как "видения", а бытия -- как постоянно присутст-

вующего перед мысленным взором", т.е. в трактовке Дерриды

как "наличного".

Хайдеггер последовательно выступал против абсолютизации

в понимании бытия временного момента его "настоящего быто-

вания", его "вечного присутствия", что несомненно предопреде-

лило и позицию Дерриды в этом вопросе. Однако, если попыт-

ка Хайдеггера осуществить деструкцию европейской философ-

ской традиции как "метафизической" (см. об этом у П. П. Гай-

денко, 15) встретила у Дерриды полное сочувствие и понима-

ние, то другая сторона деятельности немецкого философа -- его

стремление найти путь к "истине бытия" -- совершенно не

совпала с глобальной мировоззренческой установкой Дерриды

на релятивистский скептицим. И именно в этом плане и наме-

тилось их основное расхождение, обусловившее упреки в непо-

следовательности и незавершенности "деструкции метафизики",

предъявленные Дерридой Хайдеггеру. За этим стремлением

немецкого ученого во всем увидеть "истину" теоретик постструк-

турализма как раз и усматривает рецидив" метафизического

подхода.

К этому можно добавить, что интенциональность, столь

важная для Гуссерля и Хайдеггера, была переосмыслена Дерридой

в типично поструктуралистском духе как "желание", ины-

ми словами, как подчеркнуто бессознательная, стихийная и в

конечном счете иррациональная сила, поскольку, хотя она может

и принимать форму мысли и действий, направленных на дости-

жение конкретных целей, т. е. быть рационально-осознанно

оформленной, но тем не менее и по своим истокам, и по своим

конечным результатам, резко расходящимся, если не прямо

противоположным, с собственным исходным замыслом, она

носит явно иррациональный характер.

Однако следует иметь в виду, что зта иррациональность

общемировоззренческой позиции французского ученого выступа-

ет у него в ослабленной форме по сравнению с Делезом, Кри-

стевой и даже в какой-то мере с Фуко, поскольку не принимает

видимость открыто декларируемой методологической установки.

Поэтому она выводима лишь как результат анализа тех аргу-

ментативных операций, которые осуществляет Деррида, занятый

выявлением "постоянно возникающих" логических "неразре-

шимостей" на каждом шагу человеческой мысли.

19 /Критика центра и стуктурности структуры/

Однако, какова бы ни была философская традиция, в лоне

которой формировались взгляды Дерриды, ею одной невозмож-

но объяснить его значение как одного из безусловных основате-

лей постструктуралистской

доктрины. Оригинальная тео-

ретическая установка фран-

узского ученого проявилась

прежде всего в том, что он

подверг решительной критике

сам принцип "структурности

структуры" и традиционные

семиотические представления, выявив "неизбежную", с его точки

зрения "ненадежность" любого способа языкового обозначения.







Критика центра и структурности структуры

В своей ранней работе "Структура, знак, и игра в дискурсе

о гуманитарных науках" (159), впервые представленной в виде

выступления на конференции "Наука о человеке" в 1966 г. в

Университете Джонса Хопкинса, Деррида сформулировал прак-

тически все основные положения своей системы взглядов, соста-

вившие впоследствии "обязательный канон" теории постструкту-

рализма: идея децентрации структуры, идея "следа", критика

многозначного понятия "наличие" и концепции "целостного чело-

века", а также утверждение ницшианского принципа "свободной

игры мысли" и отрицание самой возможности существования

какого-либо первоначала, "первопричины", или, как его называ-

ет ученый, "происхождения" любого феномена, его origine.

Поскольку именно идея бесструктурности отразилась в са-

мом названии рассматриваемого нами течения, стоит более под-

робно остановиться на аргументации Дерриды. С его точки

зрения, понятие "центра структуры" определяет сам принцип

"структурности структуры": "Функцией этого центра было не

только ориентировать, сбалансировать и организовывать струк-

туру -- естественно, трудно себе представить неорганизованную

структуру -- но прежде всего гарантировать, чтобы организую-

щий принцип структуры ограничивал то, что мы можем назы-

вать свободной игрой структуры. Поскольку несомненно, что

центр структуры, ориентируя и организуя связность системы,

допускает свободную игру элементов внутри целостной формы"

(59, с.324). В то же время, в самом "центре пермутация, или

трансформация элементов (которые, разумеется, могут быть в

свою очередь структурами, включенными в состав общей струк-

туры) запрещена... Таким образом, всегда считалось, что центр,

который уникален уже по определению, представляет собой

в структуре именно то, что управляет этой структурой, в то же

время само избегает структурности. Вот почему классическая

20

мысль, занимающаяся проблемой структуры, могла бы сказать,

что центр парадоксальным образом находится внутри структу-

ры и вне ее. Центр находится в центре целостности и однако ей

не принадлежит, эта целостность имеет свой центр где-то в

другом месте . Центр не является центром" (там же, с. 325). И

далее: "Вся история концепции структуры ... может быть пред-

ставлена как ряд субституций одного центра другим, как взаи-

мосвязанная цепь определений этого центра. Последовательно и

регулируемым образом центр получал различные формы и на-

звания. История метафизики, как и история Запада, является

историей этих метафор и метонимий. Ее матрица ... служит

определением бытия как наличия во всех смыслах этого слова.

Вполне возможно показать, что все эти названия связаны с

фундаментальными понятиями, с первоначалами или с центром,

который всегда обозначал константу наличия -- эйдос, архе,

телос, энергия, усия (сущность, субстанция, субъект), але-

тейя, трансцедентальность, сознание или совесть, Бог, человек

и так далее" (там же, с. 325).

Таким образом, в основе представления о структуре лежит

понятие "центра структуры" как некоего организующего ее на-

чала, того, что управляет структурой, организует ее, в то время

как оно само избегает структурности. Для Дерриды этот

"центр" -- не объективное свойство структуры, а фикция, по-

стулированная наблюдателем, результат его "силы желания" или

ницшеанской "воли к власти", а в конкретном случае толкования

текста (и прежде всего литературного) следствие навязывания

ему читателем своего собственного смысла, "вкладывания этого

смысла в текст, который сам по себе может быть совершенно

другим. В некоторых своих работах, в частности в "Голосе и

феномене" Деррида рассматривает этот "центр" как "сознание",

"соgitо" или "феноменологический голос". С другой стороны

само интерпретирующее "я" понимается им как своеобразный

текст, "составленный" из культурных систем и норм своего вре-

мени, и, следовательно, произвольность интерпретации со сторо-

ны зтого "я" заранее ограничена исторической обусловленностью

его норм и систем.

Однако, несмотря на общую негативную позицию Дерриды

по отношению к "универсальной зпистеме" западноевропейского

мышления, характеризуемой им как "логоцентрическая метафи-

зика", служащая для рационалистического оправдания, для ут-

верждения собственных правил и законов мышления и своей

традиционалистской преемственности, стремление французского

теоретика вступить в диалог с этой традицией логоцентризма,

взятой в целом, без достаточного учета неизбежной историче-

21 /Человек и мир как текст/

ской ограниченности своей собственной критики, т.е. без учета

ее обусловленности социальными и временными параметрами,

дает основания американскому исследователв Ф. Лентриккии

обвинить Дерриду в антниисторизме и формализме.

В то же время представление о культуре любого историче-

ского периода как о сумме дискурсов или текстов, т.е. устных

или письменных модусов мышления, представление, обозначае-

мое термином "текстуальность" и позволяет, по мнению Лен-

трикии, избежать опасности ничем не ограниченного произвола

интерпретации. Поскольку, как не устает повторять Деррида,

"ничего не создается вне текста" (148, с.158), то и любой

индивид в таком случае неизбежно находится "внутри текста",

т.е. в рамках определенного исторического сознания, что якобы

и определяет границы "интерпретативного своеволия" любого

индивидуального сознания, в том числе и сознания литератур-

ного критика.







Человек и мир как текст

Рассматривая человека только через призму его соз-

нания, т.е. исключительно как геологический феномен

культуры и, даже более узко, как феномен письменной

культуры, как порождение Гутенбергеровой цивилизации, пост-

структуралисты готовы уподобить самосознание личности неко-

торой сумме текстов в той массе текстов различного характера,

которая, по их мнению, и составляет мир культуры. Весь мир в

конечном счете воспринимается Дерридой как бесконечный,

безграничный текст (сравните характеристику мира как

космической библиотеки" В. Лейча, или "энциклопедии" и

"словаря" У. Эко).

В этом постструктуралисты едины со структуралистами,

также отстаивавшими тезис о панъязыковом характере сознания,

однако осмысление этого общего постулата у наиболее видных

теоретиков постструктурализма и структурализма отличается

некоторыми весьма существенными нюансами. Например, Дер-

рида, споря с Бенвенистом, слишком "прямолинейно", с точки

зрения Дерриды, связывающего логические и философские ка-

тегории, сформулированные еще Аристотелем в соответствии с

грамматическими категориями древнегреческого языка, -- а

через него и всех индоевропейских языков, -- тем самым кри-

тикует "неоспоримый тезис" структурной догмы, жестко соотно-

сившей специфику естественного языка со своеобразием нацио-

нального мышления . Хрестоматийный пример: эскимосы

"видят", т..е. воспринимают мир и осмысливают его иначе, чем

22 /Поэтическое мышления/

носители английского языка. С точки зрения Дерриды проблема

гораздо сложнее, чем это кажется Бенвенисту. Ибо для того,

чтобы категории языка стали "категориями мысли", они должны

быть "сначала" осмыслены, отрефлексированы как категории

языка: "Знание того, что является категорией -- что является

языком, теорией языка как системы, наукой о языке в целом и

так далее -- было бы невозможно без возникновения четкого

понятия категории вообще, понятия, главной задачей которого

как раз и было проблематизировать эту простую оппозицию

двух предполагаемых сущностей, таких как язык и мысль" (160,

с. 92). К тому же количество категорий древнегреческого языка

значительно превосходит те десять, которые выдвигались Ари-

стотелем в качестве логико-философских. Таким образом, за-

ключает Деррида, исходя только из "грамматического строя"

древнегреческого языка нельзя решить вопрос, почему были

выбраны именно эти категории, а не другие. В результате чего

нарушается структуралистский тезис о полном соответствии

законов грамматики, мышления и мира.

Меня здесь интересует не вечная страсть Дерриды со все-

ми спорить, а те выводы о метафизичности логико-философских

категорий, включая само понятие "категории", которое он сде-

лал: "Категории являются и фигурами (skhemata), посредством

которых бытие, собственно говоря, выражается настолько, на-

сколько оно вообще может быть выражено через многочислен-

ные искажения, во множестве тропов. Система категорий -- это

система способов конструирования бытия. Она соотносит про-

блематику аналогии бытия -- во всей одновременности своей

неоднозначности и однозначности -- с проблематикой метафоры

в целом. Аристотель открыто связывает их вместе, утверждая,

что лучшая метафора устанавливается по аналогии с пропорцио-

нальностью. Одного этого

уже было бы достаточно для

доказательства того, что

вопрос о метафоре является

для метафизики не более

маргинальным, чем проблемы

метафорического стиля и фи-

гуративного словоупотребления являются аксессуарными укра-

шениями или второстепенным вспомогательным средством для

философского дискурса" (там же, с. 91).







Поэтическое мышления

Впоследствии это стало краеугольным положением

"постмодернистской чувствительности" ее тезисом о неизбеж-

ности художественности, поэтичности всякого мышления, в том

числе и теоретического (философского, литературоведческого,

23

искусствоведческого и даже научно-естественного), но в рамках

собственно литературоведческого постструктурализма -- со

ссылкой на авторитет Ницше, Хайдеггера и Дерриды -- этот

"постулат" послужил теоретическим обоснованием нового вида

критики, в которой философские и литературоведческие пробле-

мы рассматриваются как неразрывно спаянные, скрепленные

друг с другом метафорической природой языка. И роль Дерри-

ды в этом была особенно значительной, поскольку его методика

анализа философского текста (а также и художественного, чему

можно найти немало примеров в его работах), оказалась вполне

применимой и для анализа чисто литературного текста; эта ме-

тодика, крайне близкая "тщательному ", "пристальному прочте-

нию" американской новой критики, обеспечила ему триум-

фально быстрое распространение на американском континенте.

Разумеется, с точки зрения Дерриды, речь не идет о пре-

восходстве литературы над философией, как это может пока-

заться с первого взгляда и как зто часто понимают и истолко-

вывают сторонники деконструктивизма. Для него самым важ-

ным было "опрокинуть, перевернуть" традиционную иерархию

противопоставления литературы "серьезной" (философии, исто-

рии, науки и т.д.) и литературы заведомо "несерьезной", осно-

ванной на "фиктивности", на "методике вымысла", т. е. литера-

туры художественной. Говоря по-другому, для него ложен

принцип разделения между языком "серьезным" и

"несерьезным", поскольку те традиционные истины, на раскры-

тие которых претендует литература "серьезного языка", -

здесь он следует за Ницше, -- являются для него "фикциями",

"фикциональность" которых просто была давно забыта, так как

стерлась из памяти метафоричность их изначального словоупот-

ребления.

В подтверждение своего тезиса о "глубинном родстве" фи-

лософии и поэзии Деррида приводит аргументацию Валери: если

бы мы смогли освободиться от наших привычных представлений,

то мы бы поняли, что "философия определяемая всем своим

корпусом, который представляет собой корпус письма, объек-

тивно является особым литературным жанром, ... который мы

должны поместить неподалеку от поэзии (151, с. 348). Если

философия -- всего лишь род письма, продолжает Деррида, то

тогда "задача уже определена: исследовать философский текст в

его формальной структуре, его риторическую организацию, спе-

цифику и разнообразие его текстуальных типов, его модели

экспозиции и порождения -- за пределами того, что некогда

называлось жанрами, -- и, далее, пространство его мизансцен и

его синтаксис, который не просто представляет собой артикуля-

24 /Критика традиционной концепции знака/

цию его означаемых и их соотнесенность с бытием или истиной,

но также диспозицию его процедур и всего с ними связанного.

Короче, зто значит рассматривать философию как "особый ли-

тературный жанр ", который черпает свои резервы в лингвисти-

ческой системе, организуя, напрягая или изменяя ряд тропологи-

ческих возможностей, более древних, чем философия" (там же,

с. 348-359). В связи с этим можно вспомнить риторический

вопрос Филиппа Лаку-Лабарта: "Здесь бы хотелось задать

философии вопрос о ее "форме", или, точнее, бросить на нее

тень подозрения: не является ли она в конце концов просто

литературой?" (281, с. 51).









Критика традиционной концепции знака

Нельзя понять общий смысл деятельности Дерриды, не

учитывая также специфичности его подхода к проблеме знака

центральной для современной семиотики, лингвистики и

литературоведения. Если мы обратимся к истории вопроса, то

увидим, что идеи Дерриды

логическое развитие тен-

денции, имманентно прису-

щей структурной лингвистике

со дня ее зарождения, восхо-

дящей еще к концепции про-

извольности знака, постули-

рованного Соссюром: "озна-

чающее НЕМОТИВИРОВАНО, т.е. произвольно по отноше-

нию к данному означаемому, с которым у него нет в действи-

тельности никакой естественной связи" (55, с. 101).

А. Ж. Греймас н Ж. Курте в своем "Объяснительном сло-

варе семиотики", отмечая попытку англо-американских лингвис-

тов "ввести в определение знака понятие референта", т. е. озна-

чаемой реальности, объясняют эту попытку тем, что англо-

американская лингвистика "мало интересовалась проблемами

знака" и находилась под влиянием бихевиоризма и позитивизма

(излюбленных жупелов структуралистской критики), и заклю-

чают не без снисходительности: "Как известно, лингвисты, сле-

дующие за Соссюром, считают исключение референта необходи-

мым условием развития лингвистики" (54, с. 494).

Деррида приходит к выводу, что слово и обозначаемое им

понятие, т.е. слово и мысль, слово и смысл, никогда не могут

быть одним и тем же, поскольку то, что обозначается, никогда

не присутствует, не "наличествует" в знаке. Более того, он ут-

верждает, что сама возможность понятия "знака" как указания

на реальный предмет предполагает его, предмета, замещение

знаком (в той системе различий, которую представляет собой

язык) и зависит от отсрочки, от откладывания в будущее непо-

25 /РАЗЛИЧЕНИЕ/

средственного "схватывания" сознанием этого предмета или

представления о нем.

Что если, пишет Деррида в своей обычной предположи-

тельной манере, "смысл смысла (в самом общем понимании

термина "смысл", а не в качестве его признака) является беско-

нечным подразумеванием? беспрестанной отсылкой от одного

означающего к другому? Если его сила объясняется лишь одной

бесконечной сомнительностью, которая не дает означаемому ни

передышки, ни покоя, а лишь только все время ... побуждает

его к постоянному означиванию и разграниче-

нию/отсрочиванию? (155, с.42)

Характерная для постструктурализма игра на взаимодейст-

вии между смыслом, обусловленным контекстом анализируемого

произведения, и безграничным контекстом "мировой литерату-

ры" (последний преимущественно ограничивается контекстом

западноевропейской культуры, или, еще точнее, западноевропей-

ской историей философии, понимаемый как способ мышления --

как "западный логоцентризм") открывает возможность для

провозглашения принципиальной неопределенности любого

смысла. Что прямо нас подводит к проблеме литературного

модернизма и постмодернизма, у теоретиков которых данный

постулат давно стал общим местом.

В подтверждение этого тезиса можно сослаться на Ницше

с его последовательным релятивизмом понятия "истины" и на

Адорно, или, -- если взять современного влиятельного критика,

выступающего с других методологических и философских пози-

ций, -- на Вольфганга Изера -- крупнейшего представителя

рецептивной эстетики с его концепцией неопреленности смыс-

ла литератуного произведения как основы его художественно-

сти.







"Различение"

Для теоретического обоснования этой позиции Деррида вместо понятия "различие",

"отличие" (difference), принятого к семиотике и лингвистике, вводит понятие,

условно здесь переводимое как "различение"

(differance), вносящее смысловой оттенок процессуальности,

временного разрозненья, разделенности во времени, отсрочки в

будущее -- в соответствии с двойным значением французского

глагола differer -- различать и отсрочивать.

Эту пару понятий следует употреблять в строго термино-

логическом смысле, так как "различение" отличается от

"различия" прежде всего процессуальным характером; недаром

Деррида не устает повторять, что "различение" -- это

26

"систематическое порождение различий", "производство системы

различий" (155, с.40)В другой своей работе, "Диссеминация",

он уточняет: "Не позволяя себе подпасть под общую категорию

логического противоречия, различение (процесс дифференциа-

ции) позволяет учитывать дифференцированный характер раз-

ных модусов конфликтности, или, если хотите, противоречий

(144, с. 403).

"Различение, -- поясняет Деррида в "Позициях", -

должно означать... точку разрыва с системой Аufhebung

(имеется виду гегелевское "снятие" -- И. И.) и спекулятивной

диалектикой" (155, с. 60). Иными словами, "различение" для

него -- не просто уничтожение или примирение противополож-

ностей, но их одновременное сосуществование в подвижных

рамках процесса дифференциации. При этом временной интер-

вал, разделяющий знак и обозначаемое им явление, с течением

времени (в ходе применения знака в системе других знаков, т.

е. в языке) превращает знак в "след" этого явления. В резуль-

тате слово теряет свою непосредственную связь с обозначаемым,

с референтом, или, как выражается Деррида, со своим

"происхождением", т. е. с причиной, вызвавшей его порождение.

Тем самым "знак" обозначает якобы не столько предмет, сколько

его отсутствие ("отсутствие наличия") а в конечном счете свое

"принципиальное отличие" от самого себя. Это явление Деррида

и определяет как "различение" .

Характерно, что в своих многочисленных растолкованиях

французский семиотик неоднократно ссылается на графический

признак придуманного им термина, на "скрытое а " "(или, как он

еще предпочитает выражаться, "немое а "-- a muet). Несмотря

на графическое различие, слово "differance" произносится так

же, как и слово "difference". Деррида считает, что все эти свой-

ства изобретенного им термина позволяет ему быть ни

"понятием", ни просто "словом", а чем-то доселе небывалым.

Редакция парижского журнала "Промесс", в котором пер-

воначально публиковались эти объяснения Дерриды, снабдила

их примечанием, где констатировала, что характеризуемое по-

добным образом "различение" по своей принципиальной

"неопределенности" структурно близко фрейдовскому бессозна-

тельному (155, с. 60).

В соответствии со своими семиотическими взглядами фран-

цузский ученый стремится дезавуировать традиционную бинарную

оппозицию означающее/означаемое, прибегая к своему

излюбленному приему рассматривать любое явление "под знаком"

его вычеркивания" (sous rature). Он пишет слово, зачеркивает

его и помещает рядом оба его графических варианта, утверждая,

27 /След/

что хотя каждое из них и неточно обозначает предмет, но тем

не менее они оба необходимы. Эта процедура отвечает главному принципу

Дерриды - подходить к каждому явлению с двойной позиции его

одновременного уничтожения и сохранения -

принципу "конструктивного деконструктивизма".









"След"

Как пишет Н. Автономова, "пространственно-временная закрепленность

различения реализуется в понятии "след". След есть то, что всегда и уже

включает и закрепляет эту соотнесенность и различенность, а значит, и артикули-

рованность поля сущего и поля метафизики; именно след дает в

конечном счете возможность языка и письма. След не есть

знак, отсылающий к какой-либо предшествующей "природе" или

"сущности" -- в этом смысле след немотивирован, т.е. не опре-

делен ничем внешним по отношению к нему, но определен лишь

своим собственным становлением... След есть то, что уже ап-

риори "записано". Так взаимосвязь "следа" и "различия" подво-

дит к понятию "письма"... Письмо есть двусмысленное присут-

ствие-отсуствие следа, это различение как овременение и опро-

странствливание это исходная возможность всех тех альтерна-

тивных различий, которые прежняя "онто-тео-телео-

логоцентрическая" эпоха считала изначальными и "самоподразу-

мевающимися" (3, с. 163).

Вся система языка характеризуется как платоновская "тень

тени", как система "следов", т.е. вторичных знаков, в свою

очередь опосредованных конвенциональными схемами конъюнк-

турных кодов читателя. Свою позицию Деррида обосновывает

тем, что сама природа "семиотического освоения" действительно-

сти (т.е. освоение ее сознанием-языком, которые он фактически

не разграничивает) настолько опосредована, что это делает

невозможным непосредственный контакт с ней (как, впрочем, и

со всеми явлениями духовной деятельности, которые на уровне

семиотического обозначения предстают лишь в виде следов

своего бывшего присутствия). Для Дерриды не существует в

отдельности ни истины, ни фикции, и, что более важно для

понимания его философской позиции, ни сознания, ни реально-

сти. Правда, для позиции ученого характерно не столько отри-

цание этих, как он их называет, "полярностей", сколько утвер-

ждение невозможности их существования друг без друга. Как

писала об этом" Автономова : "Речь идет не о том, чтобы озна-

чаемому предпочесть означающее, превратить его в трансцен-

дентальную сущность. Деррида утверждает здесь лишь самости-



28

рающуюся первичность означающего, что должно предполагать

перечеркивание самого принципа первичности: оно уже не есть

нечто налично присутствующее, первопричинное, трансцендент-

ное (эту оговорку Деррида относит к понятию различения, но

она в полной мере приложима и к понятию означающего)" (3,

с. 165-166).

С тех же позиций Деррида кстати подходит и к проблеме

субъекта. С его точки зрения, "субьект-в-себе" (т.е. автономное

сознание, субъект как все вокруг себя организующий "центр",

"первопричина" и одновременно "конечная цель" своей собст-

венной деятельности) так же невозможен, как и "объект-в-себе"

("вещь-в-себе", т.е. фактически обьективная реальность, незави-

симая от человеческого сознания). Иными словами, Деррида

всегда теоретически находится в пределах "дискурсивной прак-

тики" и исключает предметно-чувственную практику из своего

рассмотрения.

Возвращаясь к проблеме Дерридеанской трактовки принци-

па бинаризма, приведем резюмирующее высказывание Г. Коси-

кова: "Для Дерриды, таким образом, задача состоит не в том,

чтобы перевернуть отношения, оставаясь в рамках "центриру-

ющего" мышления (сделав привилегированным, скажем, озна-

чающее вместо означаемого или "форму" вместо "содержания"),

а в том, чтобы уничтожить саму идею первичности, стереть

черту, разделяющую оппозитивные члены непроходимой стеной:

идея оппозитивного различия (difference) должна уступить место

идее различения (differance), инаковости, сосуществованию мно-

жества не тождественных друг другу, но вполне равноправных

смысловых инстанции. Оставляя друг на друге "следы", друг

друга порождая и друг в друге отражаясь, эти инстанции унич-

тожают само понятие о "центре", об абсолютном смысле" (43, с.

37). Г. Косиков иллюстрирует это положение цитатой из Дер-

риды: "Различение -- это то, благодаря чему движение означи-

вания оказывается возможным лишь тогда, когда каждый эле-

мент, именуемый "наличным" и являющийся на сцене настоя-

щего, соотносится с чем-то иным, нежели он сам, хранит в себе

отголосок, порожденный звучанием прошлого элемента и в то

же время разрушается вибрацией собственного отношения к

элементу будущего; этот след в равной мере относится и к так

называемому будущему и к так называемому прошлому; он

образует так называемое настоящее в силу самого отношения к

тому, чем он сам не является..." (Деррида, 155, с.13; цит. по

Косикову, там же).

Эта характеристика Косикова представляется мне наиболее

четко схватывающей саму суть мышления, вернее сказать,

29 "Дополнение"

"интенциональность" мышления Дерриды, того, к чему он стре-

мился как к "идеальной цели", поскольку при всем своем реля-

тивизме и изменчивой непоследовательности, с которой он спо-

собен приспосабливать свое учение к казалось бы совершенно

несовместимым идеологическим контекстам, определенная сте-

пень ценностной иерархичности одного ряда членов оппозиции

по отношению к другому у него сохраняется всегда. Во всяком

случае, сопоставительный анализ более или менее значительного

корпуса его работ сразу дает возможность четко ее проследить.

Если мы возьмем самую типичную для Дерриды серию,

или, как он ее называет, "культурную матрицу аксиологических

оппозиций": голос/письмо, звук/молчание, бытие/небытие,

сознание/бессознательное, внутри/вне, реальность/образ,

вещь/знак, наличие/отсутствие, означаемое/означающее, ис-

тинное/ложное, сущность/кажимость и т.д., то несмотря на

утверждение ученого, что главным для него в их отношениях

является не их взаимное отрицанне, а принцип взаимодействия,

понимаемый как принцип "бесконечной игры", уже в подобной

постановке вопроса заметна неизбежная переоценка ценностей.

И фактически все теоретики и историки современной критики,

занимавшиеся "проблемой Дерриды" (В. Лейч, Х. Харари, Дж.

Каллер, К. Батлер, Ж.-И. Тадве, Дж. Эткинс и многие дру-

гие) единогласны в этом вопросе -- Деррида, по их мнению,

осуществил полную перемену мест логоцентрических полярно-

стей" (Лейч, 2, с., отдав явное предпочтение второму

ряду членов оппозиции как иерархически для него более значи-

мому. Он посвятил немало страниц этой проблеме, иллюстрируя

взаимодополнительность обеих сторон бинарной оппозиции, но

никогда не ставил под сомнение приоритет письменной речи над

устной и знака над обозначаемой им вещью или явлением со

всеми вытекающими из этого

последствиями.







"Дополнение"

Эту тему Деррида неод-

нократно развивал, выдвигая

еще целый ряд понятий, из

которых наиболее часто им

применяемым является "дополнение". В Дерридеанской концеп-

ции "дополнения" ощутимо несомненное влияние "принципа

дополнительности" Н. Бора; при этом Деррида прямо называет

"дополнение" другим наименованием "различения" (148, с. 215)

в пишет: "Концепция дополнения... совмещает в себе два значе-

ния, чье совместное сожительство столь же странно, как и необ-

ходимо. Дополнение как таковое прибавляет себя к чему-то,

30

т. е. является излишком, полиотой, обогащающей другую полно-

ту, высшей степенью наличия...

Но при этом дополнение еще и замещает. Оно прибавляет-

ся только для того, чтобы произвести замену. Оно внедряется

или проникает в-чье-то-место; если оно что-то и напорет, то

это происходит как бы в пустоте. Если оно что-то и репрезен-

тирует, порождая его образ, то только в результате предшест-

вующего ему изъяна в наличии. Являясь компенсирующим и

замещающим элементом, дополнение представляет собой заме-

нитель, подчиненную инстанцию, которая занимает место. В

качестве субститута оно не просто добавляется к позитивности

наличия, оно не дает никакого облегчения, его место обозначено

в структуре признаком пустоты.

Это второе значение дополнения не может быть отделено

от первого... Каждое из двух значений самостирается или стано-

вится весьма неясным в пространстве другого. Но их общая

функция в этом и проявляется: добавляется ли оно или замеща-

ет, но добавление является внешним, находится вне той пози-

тивности, на которую оно накладывается, оказывается чуждым

тому, что -- для того, чтобы быть замещенным дополнением,

должно быть чем-то иным по сравнению с дополнением"

(144, с. 144-145).

Иными словами, дополнение необходимо для того, чтобы

покрыть какой-либо недостаток, но тем самым оно и обнаружи-

вает существование того "вечного недостатка", который предпо-

ложительно всегда существует в любом явлении, предмете, по-

скольку никогда не исключает возможность их чем-то допол-

нить. Из этого делается вывод, что сама структура дополнения

такова, что предполагает возможность в свою очередь быть

дополненной, т. е. неизбежно порождает перспективу бесконеч-

ного появления все новых дополнений к уже имеющемуся. С

точки зрения Дерриды, все здание западной метафизики осно-

вано на этой возможности компенсации "изначальной нонпре-

зентности", и введение понятия "дополнения" (или "допол-

нительности") как раз и направлено на "демистифи-

кацию", на "разоблачение" самого представления о "полном",

"исчерпывающем наличии".

В качестве одного из многочисленных примеров, приводи-

мых Дерридой, сошлемся на один. Французский ученый анали-

зирует рассуждения Руссо об изначальной неиспорченности

природы по сравнению с культурой и о "естественном" превос-

ходстве первой над второй. Каллер в связи с этим отмечает:

"Руссо, например, рассматривает образование как дополнение к

природе. Природа в принципе совершенна, обладает естествен-

31

ной полнотой, для которой образование представляет собой

внешнее дополнение. Но описание этого дополнения обнаружи-

вает в природе врожденный недостаток; природа должна быть

завершена -- дополнена -- образованием, чтобы в действи-

тельности стать собой: правильное образование необходимо для

человеческой природы, если она должна проявиться в своей

истинности. Логика дополнительности, таким образом, хотя и

рассматривает природу как первичное условие, как полноту,

которая существует с самого начала, в то же время обнаружива-

ет внутри нее врожденный недостаток или некое отсутствие, в

результате чего образование, добавочный излишек, также стано-

вится существенным условием того, что оно дополняет" (124, с.

104). Исходя из этой перспективы таким образом понятого

"дополнения", можно сказать, что поскольку невозможно себе

представить вне культуры то, что является ее первоочередным и

главным порождением, -- человека, то тогда и невозможно

представить человека в одной своей природной изначальности

без его "дополнения" культурой.

В качестве доказательства реального действия этого

"механизма дополнительности" Деррида приводит высказывание

Руссо в "Исповеди", где, жалуясь на свои "неловкости" в об-

ществе, он утверждает, что, находясь в нем, он оказывается не

только в просто невыгодном для себя положении, но и даже

совершенно иным, другим человеком, чем он есть на самом

деле. Поэтому он сознательно сторонится, избегает общества и

прибегает к помощи "письма", т.е. письменной, а не устной

формы самовыражения. Ему приходится это делать, чтобы объ-

яснить обществу, другим людям, свои мысли, а в конечном счете

и самого себя: "ибо если бы я там находился, то люди никогда

бы не узнали, чего я стою" (148, с. 208).

Но Деррида идет дальше рассуждений подобного рода, ко-

торые вполне могли бы уложиться в рамки аргументации

"здравого смысла", и обращается к анализу "Исповеди" Руссо,

чтобы на ее примере доказать неизбежность логики дополни-

тельности, посредством которой реальные события и исторически

реальные люди превращаются в фиктивные персонажи

("фигуры") письма, а сложные, экзальтированные отношения

Руссо-протагониста собственного произведения с мадам Варанс,

его возлюбленной "Маман", рассматриваются ученым как харак-

терный образец дополнения-замещения (здесь и "Маман" как

субститут матери Руссо, и сексуальные фетиши, "замещающие"

для Руссо мадам де Варанс в ее отсутствии): Через этот ряд

последовательных дополнений проявляется закон: закон беско-

нечно взаимосвязанных рядов, неизбежно умножающий количе-

32 Программа деконструкции и "грамматология"

ство дополняющих опосредований, которые и порождают это

ощущение той самой вещи, чье появление они все время задер-

живают: впечатление от самой этой вещи, ее непосредственность

оказывается результатом вторичного восприятия. Все начинается

с посредника" (148, с. 226).

Перед нами попытка, и, надо сказать, проводимая доволь-

но последовательно, ревизии традиционной диалектики гегелев-

ского образца, заключающаяся прежде всего в опровержении

гегелевского метода "снятия" противоречий и трактовки самой

противоречивости как условия, даже принципа всякого развития.

Если Гегель был склонен к "позитивному" разрешению проти-

воречий и сводил основную философскую проблематику к телео-

логическому саморазвитию духа, то Дерриде, для которого идея

целенаправленности прогресса, как "наивно позитивистская" по

своему характеру, чужда, гораздо ближе установка на кантов-

скую неразрешимость апорий.

И именно подобная, казалось бы, чисто философская, по-

становка вопроса имела огромное и самое непосредственное

воздействие на развитие литературной критики. Вслед за Дер-

ридой уже несколько поколений критиков ищут в исследуемых

ими литературных текстах "логические неразрешимости", сделав

эти поиски предметом своего

анализа.







Программа деконструкции и "грамматология"

Возвращаясь к дерриде-

анской концепции знака, еще

раз повторим, что борьба

французского ученого с тра-

диционными семантическими

концепциями составляет толь-

ко часть, и далеко не самую существенную, его "де-

конструктивистской программы", поскольку основным предме-

том его критики являются не столько способы обозначения,

сколько то, что обозначается -- мир вещей и законы, ими

управляющие. С точки зрения Дерриды, все эти законы, якобы

отражающие лишь желание человека во всем увидеть некую

"Истину", на самом деле не что иное, как "Трансцендентальное

Означаемое" -- порождение "западной логоцентрической тра-

диции", стремящейся во всем найти порядок и смысл, во всем

отыскать первопричину, или, как уже было сказано выше, навя-

зать смысл и упорядоченность всему, на что направлена мысль

человека.

Для Дерриды, как и для Ницше, на которого он часто ссы-

лается, это стремление обнаруживает якобы присущую

"западному сознанию" "силу желання" и "волю к власти". В



33

частности, вся восходящая к гуманистам традиция работы с

текстами выглядит в глазах Дерриды как порочная практика

насильственного "овладения" текстом, рассмотрения его как

некоей замкнутой в себе ценности, вызванного ностальгией по

утерянным первоисточникам и жаждой обретения истинного

смысла. Поэтому он и утверждает, что понять текст для гума-

дистов означало "овладеть" им, "присвоить его, подчинив его

смысловым стереотипам, господствовавшим в их сознании.

В этой перспективе становится очевидным, что в основе

деятельности Дерриды лежит тот же импульс, который опреде-

лил разоблачительный пафос всей западной постструктуралист-

ской мысли: доказать внутреннюю иррациональность буржуаз-

ного (возводимого в ранг общечеловеческого) образа мышления,

традиционно и, с точки зрения постструктуралистов, более чем

незаслуженно и даже незаконно претендующего на логичность,

рациональность, разумность и упорядоченность, что в целом и

обеспечивало его "научность".

Именно этой традиционной форме научности и должна бы-

ла противостоять "грамматология" -- специфическая форма

"научного" исследования, оспаривающая основные принципы

общепринятой "научности". Деррида об этом прямо говорит в

ответ на вопрос Ю. Кристевой, является ли его учение о

"грамматологии" наукой: "Грамматология должна деконструиро-

вать все то, что связывает понятие и нормы научности с онто-

теологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это -- огромная

и бесконечная работа, которая постоянно должна избегать опас-

ности классического проекта науки с ее тенденцией впадать в

донаучный эмпиризм. Она предполагает существование своего

рода двойного регистра практики грамматологии: необходимости

одновременного выхода за пределы позитивизма или метафизи-

ческого сциентизма и выявления всего того, что в фактической

деятельности науки способствует высвобождению из метафизи-

ческих вериг, обременяющих ее самоопределение и развитие уже

с самого ее зарождения. Необходимо консолидировать и про-

должить все то, что в практике науки уже начало выходить за

пределы логоцентрической замкнутости.

Вот почему нет ответа на простой вопрос, является ли

грамматология "наукой". Я бы сказал, что она ВПИСАНА в

науку и ДЕ-ЛИМИТИРУЕТ ее; она должна обеспечить сво-

бодное и строгое функционирование норм науки в своем собст-

венном письме; и еще раз! она намечает и в то же время раз-

мыкает те пределы, которые ограничивают сферу существования

классической научности" (155, с. 48-49).

34 Речь письменная и устная

Это высказывание довольно четко определяет границы той

"революционности", которую Деррида пытается осуществить

своей "наукой о грамматологии"; ведь "нормы собственного

письма" науки -- это опять, если следовать логике француз-

ского "семиотического философа", все те же конвенции, услов-

ности наукообразного мышления (письменно зафиксированные

отсюда в данном случае и "письмо"), определяемые каждый

раз конкретным уровнем развития общества в данный историче-

ский момент. И этот уровень неизбежно включает в себя фило-

софские, т. е. "метафизические", по терминологии Дерриды,

предпосылки, на которые опирается, из которых исходит любой

ученый в анализе эмпирических или теоретических данных, и

зависимость его выводов от

философского осмысления его

работы несомненна.







Речь письменная и устная

Апелляция к "нормам

собственного письма" восхо-

дит еще к одному постулату,

важному во всей системе до-

казательств Дерриды, -- к

тезису о примате графического оформления языка над устной,

живой речью. С этим связано и стремление французского уче-

ного доказать принципиальное преимущество грамматологии над

фонологией, или, как он выражается, над принципом фоноло-

гизма, в чем заключается еще один аспект его критики соссю-

ровской теории знака, основанной на убеждении, что

"предметом лингвистики является не слово звучащее и слово

графическое в их совокупности, а исключительно звучащее сло-

во", что ошибочно "изображению звучащего знака" приписывать

"столько же или даже больше значения, нежели самому этому

знаку" (Соссюр, 55, с. 63).

Отрицательное отношение Дерриды к подобной позиции

объясняется тем, что "устная форма речи " представляет собой

живой язык, гораздо более непосредственно связанный с дейст-

вительностью, чем его графическая система записи -- письмо в

собственном смысле слова, -- условный характер которой

(любое слово любого языка можно записать посредством раз-

личных систем нотации: кириллицей, латиницей, деванагари,

иероглифами, различными способами фонетической транскрип-

ции и т.д.) способен значительно усиливаться в зависимости от

специфики самой системы, ее исторического состояния, традици-

онности, консервативности и т.д. Условность графики и позво-

ляет Дерриде провести свое "различение", фактически означаю-

щее попытку если не разбить, то во всяком случае значительно

35

ослабить связь между означающим и означаемым. В этом за-

ключается главными смысл противопоставления phone (звука,

голоса, живой речи) gramme (черте, знаку, букве, письму).

В сборнике своих интервью "Позиции" Деррида подчерки-

вает: "Phone на самом деле является означающей субстанцией,

догорая дается сознанию как наиболее интимно связанная с

представлением об обозначаемом понятии. Голос с этой точки

зрення репрезентирует само сознание" (155, с. 33). Когда чело-

век говорит, то, по мнению французского семиотика, у него

создается "ложное" представление о естественной связи озна-

чающего (акустического образа слова) с означаемым (понятием

о предмете или даже с самим предметом, что для Дерриды

абсолютно неприемлемо): "Создается впечатление, что озна-

чающее и означаемое не только соединяются воедино, но в зтой

путанице кажется, что означающее самоустраняется или стано-

вится прозрачным, чтобы позволить понятию предстать в своей

собственной самодостаточности, как оно есть, не обоснованное

ни чем иным, кроме как своим собственным наличием" (там

же).

Другая причина неприятия "звуковой речи" кроется в фило-

софской позиции французского ученого, критикующего ту кон-

цепцию самосознания человека, которая получила свое классиче-

ское выражение в знаменитом изречении Декарта: "Я мыслю,

следовательно я существую" (Cogito ergo sum). "Говорящий

субъект", по мнению Дерриды, во время говорения якобы пре-

дается иллюзии о независимости, автономности и суверенности

своего сознания, самоценности своего "я". Именно это "сogito"

(или его принцип) и расшифровывается ученым как

"трансцендентальное означаемое", как тот "классический центр",

который, пользуясь привилегией управления структурой или

навязывания ее, например, тексту в виде его формы (сама

оформленность любого текста ставится ученным под вопрос), сам

в то же время остается вне постулированного им структурного

поля, не подчиняясь никаким законам.

Эту концепцию "говорящего сознания", замкнутого на себе,

служащего только себе и занятого исключительно логическими

спекуляциями самоосмысления, Деррида называет "феномено-

логическим голосом" - "голосом, взятым в феноменологическом

смысле, речью в ее трансцендентальной плоти, дыханием интен-

циональной одушевленности, трансформирующей тело слова... в

духовную телесность. Феноменологический голос и будет этой

духовной плотью, которая продолжает говорить и наличество-

вать себе самой -- ПРИСЛУШИВАТЬСЯ К СЕБЕ -- в

отсутствие мира" (158, с. 16).

36 "Письмо"

В сущности, этот "феноменологический голос" представляет

собой одну из сильно редуцированных ипостасей гегелевского

мирового духа, в трактовке Дерриды -- типичного явления

западноевропейской культуры и потому логоцентрического по

своему характеру, осложненного гуссерлианской интенциональ-

ностью и агресснвностью ницшеанской "воли к власти". Как

отмечает Лентриккия, "феноменологический голос" выступает у

Дерриды как "наиболее показательный, кульминационный при-

мер логоцентризма, который господствовал над западной мета-

физикой и который утверждает, что письмо является произведе-

нием акустических образов речи, а последние, в свою очередь,

пытаются воспроизвести молчаливый, неопосредованный, самому

себе наличный смысл, покоя-

щийся в сознании" (295, с.

73).







"Письмо"

Подобной постановкой

вопроса объясняется и воз-

никновение дерридеанской

концепции "письма". В принципе она построена скорее на нега-

тивном пафосе отталкивания от противного, чем на утверждении

какого-либо позитивного положения, и связана с пониманием

письма как сознательного института, функционирование которого

насквозь пронизано принципом дополнительности; эта концеп-

ция, что крайне характерно вообще для постструктуралистского

мышления, выводится из деконструктивистского анализа текстов

Платона, Руссо, Кондильяка, Гуссерля, Соссюра. Деррида рас-

сматривает их тексты как репрезентативные образцы

"логоцентрической традиции" и в каждом из них пытается вы-

явить источник внутреннего противоречия, якобы опровергаю-

щего открыто отстаиваемый ею постулат первичности речи

(причем, речи устной) по отношению к письму. Причем, по

аргументации Дерриды, суть проблемы не меняется от того, что

существуют бесписьменные языки, поскольку любой язык спо-

собен функционировать лишь при условии возможности своего

существования в "идеальном" отрыве от своих конкретных носи-

телей. Язык в первую очередь обусловлен не "речевыми собы-

тиями" (или "речевыми актами") в их экзистенциальной непо-

вторимости и своеобразии, в их зависимости от исторической

конкретности данного "здесь к сейчас" смыслового контекста, а

возможностью быть неоднократно повторенным в различных

смысловых ситуациях.

Иными словами, язык рассматривается Дерридой как соци-

альный институт, как средство межиндивидуального общения,

как "идеальное представление" (хотя бы о правилах грамматики

Отсутствие "первоначала" 37

и произносительных нормах), под которые "подстраиваются" его

отдельные конкретные носители при всех индивидуальных от-

клонениях от нормы -- в противном случае они могут быть

просто не поняты своими собеседниками. И эта ориентация на

нормативность (при всей неизбежности индивидуальной вариа-

тивности) и служит в качестве подразумеваемой "допол-

нительности, выступая в виде "архиписьма", или прото-

письма", являющегося условием как речи, так и письма в узком

смысле слова.

При этом внимание Дерриды сосредоточено не на проблеме

нарушения грамматических правил и отклонений от произноси-

тельных норм, характерных для устной, речевой практики, а на

способах обозначения, -- тем самым подчеркивается произволь-

ность в выборе означающего, закрепляемого за тем или иным

означаемым. Таким образом, понятие "письма" у Дерриды вы-

ходит за пределы его проблематики как "материальной фикса-

ции" лингвистических знаков в виде письменного текста: "Если

"письмо" означает запись и особенно долговременный процесс

институированных знаков (а это и является единственным нере-

дуцируемым ядром концепции письма), то тогда письмо в целом

охватывает всю сферу применения лингвистических знаков.

Сама идея институирования, отсюда и произвольность знака,

немыслимы вне и до горизонта письма" (148, с. 66).

В данной перспективе можно сказать, что и вся первона-

чальная устная культура древних индоарийцев состояла из ог-

ромного количества постоянно пересказываемых и цитируемых

священных (т.е. культурных) текстов, образовывавших то

"архиписьмо", ту культурную "текстуальность мышления", через

которую и в рамках которой самоопределялось, самосознавалось

и самовоспроизводилось сознание людей той эпохи. Если встать

на эту позицию, то можно понять и точку зрения Дерриды,

рассматривающего исключительно "человека культурного" и

отрицающего существование беспредпосылочного "культурного

сознания", мыслящего спонтанно и в полном отрыве от хроно-

логически предшествующей ему традиции, которая в свою оче-

редь способна существовать лишь в форме текстов, составляю-

щих в своей совокупности

"письмо".







Отсутствие "первоначала"

Другой стороной этой

позиции является признание

факта невозможности оты-

скать "предшествующую" лю-

бому "письму" первоначаль-

ную традицию, поскольку любой текст, даже самый древний,

38

обязательно ссылается на еще более ветхое предание, и так до

бесконечности. В результате чего и само понятие конечности

оказывается сомнительным, очередной "метафизической иллюзи-

ей, где культурное "дополнение" присутствует "изна-

чально", или, по любимому выражению Дерриды, "всегда уже":

"... никогда ничего не существовало кроме письма, никогда

ничего не было, кроме дополнений и замещающих обозначений,

способных возникнуть лишь только в цепи дифференцированных

референций. "Реальное" вторгается и дополняется, приобретая

смысл только от следа или апелляции к дополнению. И так

далее до бесконечности, поскольку то, что мы прочли в тексте:

абсолютное наличие. Природа, то, что именуется такими слова-

ми, как "настоящая мать" и т. д., -- уже навсегда ушло, нико-

гда не существовало; то, что порождает смысл и язык, является

письмом, понимаемым как исчезновение наличия" (148, с. 228).

Исследователи Западной Европы и США в общем едино-

душны в определении основной тенденции работ французского

ученого. Лентриккия характеризует ее как "попытку разрушить

картезианское "я" (295, с. 384), Х. Шнейдау -- как "банкрот-

ство секулярно-гуманистической традиции" (351, с. 180). Пере-

водчица на английский язык книги "О грамматологии" и автор

авторитетного предисловия к ней Г. Спивак несколько по-иному

сформулировала "сверхзадачу" Дерриды, определив ее как по-

пытку "изменить некоторые привычки мышления" (149, с.

ХVIII). Наиболее заметные последствии этих изменений сказа-

лись в новом способе критического прочтения литературных

текстов. Дж. Эткинс, в частности, отмечает, что для Дерриды

любое "письмо" (т. е. любой культурный текст) никогда не

является простым средством выражения истины. Это означает,

помимо всего, что даже тексты теоретического характера

(литературоведческие и философские) должны прочитываться

критически, иными словами, подвергаться точно такой же ин-

терпритации, как и художественные произведения. С этой точки

зрения, язык никогда не может быть "нейтральным вместили-

щем смысла" и требует к себе обостренного внимания (70, с.

140). Деррида и его последователи, замечает Эткинс, не только

отстаивают этот тезис теоретически, но и часто демонстрируют

его формой изложения своих мыслей; недаром постструктурали-

сты и деконструктивисты постоянно обвиняются своими оппо-

нентами в преднамеренной затемненности смысла своих работ.

В связи с этим следует обратить внимание еще на одну

особенность аргументации Дерриды. Если в обычном "фило-

софски-бытовом" сознании "снятие" имеет довольно отчетливый

смысловой оттенок "разрешения" противоречий на конкретном

Игровая аргументация 39

этапе их существования, упрощенно говоря, характер временного

разряжения напряжения, то в толковании франдузского уче-

ного, как мы уже видели хотя бы на примере "дополнения", оно

понимается исключительно как возведение на новую, более

высокую ступень противоречивости с сохранением практически в

полном объеме прежней противоречивости низшего порядка. В

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Вернуться на главную || Следующая