Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

совести, и после проступка моя совесть нака-
    [337]
    зывает меня упреками стыда, заставляет раскаиваться за него. Я мог бы
сказать просто, что особая инстанция, которую я начинаю различать в Я, является
совестью, но более осторожным было бы считать эту инстанцию самостоятельной и
предположить, что совесть является одной из ее функций, а самонаблюдение,
необходимое как предпосылка судебной деятельности совести, является другой ее
функцией. А так как, признавая самостоятельное существование какой-либо вещи,
нужно дать ей имя, я буду отныне называть эту инстанцию в Я "Сверх-Я".
    А теперь жду от вас иронического вопроса: не сводится ли эта ваша
психология Я вообще к тому, чтобы буквально понимать общеупотребительные
абстракции, превращая их из понятий в предметы, многого не выигрывая этим?
Отвечу: в психологии Я трудно будет избежать общеизвестного, здесь речь будет
идти скорее о новых точках зрения и систематизациях, чем о новых открытиях. Так
что оставайтесь пока при своем уничтожающем критическом мнении и подождите
дальнейших рассуждений. Факты патологии дают нашим исследованиям фон, который вы
напрасно искали бы в популярной психологии. Далее. Едва мы примирились с идеей
такого Сверх-Я, которое пользуется известной самостоятельностью, преследует
собственные намерения и в своем обладании энергией независимо от Я, как перед
нами неизбежно встает картина болезни, в которой со всей ясностью обнаруживается
строгость, даже жестокость этой инстанции и изменения ее отношения Я. Я имею в
виду состояние меланхолии, вернее, приступа меланхолии, о котором и вы тоже
достаточно много слышали, даже если вы не психиатры. При этом недуге, о причинах
и механизмах которого мы слишком мало знаем, наиболее яркой чертой является
способ обращения Сверх-Я - про себя
    [338]
    вы можете сказать: совести - с Я. В то время как меланхолик в здоровом
состоянии может быть более или менее строг к себе, как любой другой, в приступе
меланхолии Сверх-Я становится сверхстрогим, ругает, унижает, истязает бедное Я,
заставляет его ожидать самых строгих наказаний, упрекает его за давно содеянное,
которое в свое время воспринималось легко, как будто оно все это время собирало
обвинения и только выжидало своего теперешнего прилива сил, чтобы выступить с
ними и вынести приговор на основании этих обвинений. Сверх-Я предъявляет самые
строгие моральные требования к отданному в его распоряжение беспомощному Я, оно
вообще представляет собой требования морали, и мы сразу понимаем, что наше
моральное чувство вины есть выражение напряжения между Я и Сверх-Я. Это весьма
примечательный результат наблюдения: мораль, данная нам якобы от бога и
пустившая столь глубокие корни, выступает [у таких пациентов] как периодическое
явление. Потому что через определенное количество месяцев все моральное
наваждение проходит, критика Сверх-Я умолкает, Я реабилитируется и вновь
пользуется всеми человеческими правами вплоть до следующего приступа. Правда,
при некоторых формах заболевания в промежутках происходит нечто противоположное:
Я находится в состоянии блаженного опьянения, оно торжествует, как будто Сверх-Я
утратило всякую силу и слилось с Я, и это ставшее свободным маниакальное Я
позволяет себе действительно безудержное удовлетворение всех своих прихотей.
Процессы, полные нерешенных загадок!
    Вы ждете, конечно, больше, чем простой иллюстрации, услышав от меня, что
мы кое-что знаем об образовании Сверх-Я, т. е. о возникновении совести.
Основываясь на известном высказывании Канта, срав-
    [339]
    нившего нашу совесть со звездным небом, набожный человек мог бы, пожалуй,
почувствовать искушение почесть оба их за прекрасные создания творца. Небесные
тела, конечно, великолепны, но что касается совести, то здесь бог поработал не
столь много и небрежно, потому что подавляющее большинство людей получило ее
лишь в скромных размерах или в столь малой степени, что об этом не стоит и
говорить. Мы ни в коей мере не отрицаем ту часть психологической истины, которая
содержится в утверждении, что совесть - божественного происхождения, но это
положение требует разъяснения. Если совесть тоже является чем-то "в нас", то это
ведь не изначально. Это - полная противоположность сексуальной жизни, которая
действительно была с самого начала жизни, а не добавилась лишь впоследствии. Но
маленький ребенок, как известно, аморален, у него нет внутренних тормозов против
стремлений к удовольствию. Роль, которую позднее берет на себя Сверх-Я,
исполняется сначала внешней силой, родительским авторитетом. Родительское
влияние на ребенка основано на проявлениях знаков любви и угрозах наказаниями,
которые доказывают ребенку утрату любви и сами по себе должны вызывать страх.
Этот реальный страх является предшественником более позднего страха совести:
пока он царит, нет нужды говорить о Сверх-Я и о совести. Только впоследствии
образуется вторичная ситуация, которую мы слишком охотно принимаем за
нормальную, когда внешнее сдерживание уходит вовнутрь, когда на место
родительской инстанции появляется Сверх-Я, которое точно так же наблюдает за Я,
руководит им и угрожает ему, как раньше это делали родители в отношении ребенка.
    Сверх-Я, которое, таким образом, берет на себя власть, работу и даже
методы родительской инстан-
    [340]
    ции, является не только ее преемником, но и действительно законным прямым
наследником. Оно и выходит прямо из нее, и мы скоро узнаем, каким путем. Но
сначала остановимся на рассогласовании между ними. Кажется, что Сверх-Я
односторонне перенимает лишь твердость и строгость родителей, их запрещающую и
наказывающую функцию, в то время как их исполненная любви забота не находит
места и продолжения. Если родители действительно придерживались строгого
воспитания, то кажется вполне понятным, если и у ребенка развивается строгое
Сверх-Я, однако против ожидания опыт показывает, что Сверх-Я может быть таким же
неумолимо строгим, даже если воспитание было мягким и добрым, если угроз и
наказаний по возможности избегали. Позднее мы вернемся к этому противоречию,
когда будем говорить о превращениях влечений при образовании Сверх-Я.
    О превращении родительского отношения в Сверх-Я я не могу сказать вам так,
как хотелось бы, отчасти потому, что этот процесс так запутан, что его изложение
не уместится в рамки введения, которое я хочу вам дать, а с другой стороны,
потому, что мы сами не уверены, что полностью его поняли. Поэтому
довольствуйтесь следующими разъяснениями. Основой этого процесса является так
называемая идентификация (Identifizierung), т. е. уподобление Я чужому Я,
вследствие чего первое Я в определенных отношениях ведет себя как другое,
подражает ему, принимает его в известной степени в себя. Идентификацию не без
успеха можно сравнить с оральным, каннибалистическим поглощением чужой личности.
Идентификация - очень важная форма связи с другим лицом, вероятно, самая
первоначальная, но не то же самое, что выбор объекта. Различие можно выразить
примерно так: если мальчик идентифицирует себя с отцом, то он хочет
    [341]
    быть, как отец; если он делает его объектом своего выбора, то он хочет
обладать, владеть им; в первом случае его Я меняется по образу отца, во втором
это не необходимо. Идентификация и выбор объекта в широком смысле независимы
друг от друга; но можно идентифицировать себя именно с этим лицом, изменять Я в
соответствии с ним, выбрав его, например, в качестве сексуального объекта.
Говорят, что влияние сексуального объекта на Я особенно часто происходит у
женщин и характерно для женственности. О наиболее поучительном отношении между
идентификацией и выбором объекта я уже как-то говорил вам в предыдущих лекциях.
Его легко наблюдать как у детей, так и у взрослых, как у нормальных, так и у
больных людей. Если объект утрачен или от него вынуждены отказаться, то
достаточно часто потерю возмещают тем, что идентифицируют себя с ним,
восстанавливая в своем Я, так что здесь выбор объекта как бы регрессирует к
идентификации.
    Этими рассуждениями об идентификации я сам не вполне удовлетворен, но мне
будет достаточно, если вы сможете признать, что введение в действие Сверх-Я
может быть описано как удачный случай идентификации с родительской инстанцией.
Решающим фактом для этой точки зрения является то, что это новообразование
превосходящей инстанции в Я теснейшим образом связано с судьбой Эдипова
комплекса, так что Сверх-Я является наследием этой столь значимой для детства
эмоциональной связи. Мы понимаем, что с устранением Эдипова комплекса ребенок
должен отказаться от интенсивной привязанности к объектам, которыми были его
родители, а для компенсации этой утраты объектов в его Я очень усиливаются,
вероятно, давно имевшиеся идентификации с родителями. Такие идентификации, как
следствия отказа от привя-
    [342]
    занности к объектам, позднее достаточно часто повторяются в жизни ребенка,
но эмоциональной ценности этого первого случая такой замены вполне соответствует
то, что в результате этого в Я создается особое положение. Тщательное
исследование показывает нам также, что Сверх-Я теряет в силе и завершенности
развития, если преодоление Эдипова комплекса удается лишь отчасти. В процессе
развития на Сверх-Я влияют также те лица, которые заместили родителей, т. е.
воспитатели, учителя, идеальные примеры. Обычно оно все больше отдаляется от
первоначальных индивидуальностей родителей, становясь, так сказать, все более
безличностным. Но нельзя также забывать, что ребенок по-разному оценивает своих
родителей на разных этапах жизни. К тому времени, когда Эдипов комплекс уступает
место Сверх-Я, они являют собой нечто совершенно замечательное, утрачивая очень
многое впоследствии. И тогда тоже происходят идентификации с этими более
поздними родителями, они даже обычно способствуют формированию характера, но это
касается только Я, на Сверх-Я, которое было сформировано более ранним образом
родителей, они уже не влияют.
    Надеюсь, у вас уже сложилось впечатление, что понятие Сверх-Я описывает
действительно структурное соотношение, а не просто персонифицирует абстракцию
наподобие совести. Мы должны упомянуть еще одну важную функцию, которой мы
наделяем это Сверх-Я. Оно является также носителем .Я-идеала, с которым Я
соизмеряет себя, к которому оно стремится, чье требование постоянного
совершенствования оно старается выполнить. Несомненно, этот Я-идеал является
отражением старого представления о родителях, выражением восхищения их
совершенством, которое ребенок им тогда приписывал.
    Знаю, что вы много слышали о чувстве неполноценности, которое
характеризует как раз невроти-
    [343]
    ков(1). Оно проявляется, в частности, в так называемой художественной
литературе. Писатель, употребивший словосочетание "комплекс неполноценности",
считает, что этим он удовлетворяет всем требованиям психоанализа и поднимает
свое творение на более высокий психологический уровень. В действительности
искусственное словосочетание "комплекс неполноценности" в психоанализе почти не
употребляется. Он не является для нас чем-то простым, тем более элементарным.
Сводить его к самовосприятию возможного недоразвития органов, как это любят
делать представители школы так называемой индивидуальной психологии, кажется нам
недальновидным заблуждением. Чувство неполноценности имеет глубоко эротические
корни. Ребенок чувствует себя неполноценным, если замечает, что он нелюбим, и
точно так же взрослый. Единственный орган, который может рассматриваться как
неполноценный, это рудиментарный пенис, клитор девочки. Но по большей части
чувство неполноценности происходит из отношения Я к своему Сверх-Я, являясь, так
же как чувство вины, выражением напряжения между ними. Чувство неполноценности и
чувство вины вообще трудно отделить друг от друга. Возможно, было бы правильно
видеть в первом эротическое дополнение к чувству моральной неполноценности.
Этому вопросу разграничения понятий мы в психоанализе уделяли мало внимания.
    Именно потому что комплекс неполноценности стал так популярен, я позволю
себе сделать здесь небольшое отступление. У одного исторического деятеля нашего
времени, который здравствует и поныне, но отошел от дел, вследствие родовой
травмы имело
    ----------------------------------------
    (1) Имеются в виду взгляды Адлера, считавшего комплекс неполноценности
главной движущей силой развития личности.
    [344]
    место некоторое недоразвитие одного члена. Очень известный писатель наших
дней, охотнее всего пишущий биографии замечательных людей, занялся жизнью этого
упомянутого мной человека. Но ведь трудно подавить в себе потребность углубления
в психологию, когда пишешь биографию. Поэтому наш автор отважился на попытку
построить все развитие характера своего героя на чувстве неполноценности,
вызванном этим физическим дефектом. Но при этом он упустил один маленький, но
немаловажный факт. Обычно матери, которым судьба дала больного или
неполноценного ребенка, пытаются восполнить эту несправедливость чрезмерной
любовью. В нашем случае гордая мать повела себя по-другому, она отказала ребенку
в любви из-за его недостатка. Когда он стал могущественным человеком, то всеми
своими действиями доказал, что так никогда и не простил свою мать. Если вы
представите себе значение материнской любви для детской душевной жизни, вы,
видимо, мысленно внесете поправки в теорию неполноценности биографа.
    Но вернемся к Сверх-Я. Мы наделили его самонаблюдением, совестью и
функцией идеала. Из наших рассуждений о его возникновении получается, что оно
обусловлено чрезвычайно важным биологическим, а также определяющим судьбу
психологическим фактом, а именно длительной зависимостью ребенка от своих
родителей и Эдиповым комплексом, которые опять-таки внутренне связаны между
собой. Сверх-Я является для нас представителем всех моральных ограничений,
поборником стремления к совершенствованию, короче, тем, что нам стало
психологически доступно из так называемого более возвышенного в человеческой
жизни. Поскольку оно само восходит к влиянию родителей, воспитателей и им
подобных, мы узнаем еще больше о его значении, если обратимся к
    [345]
    этим его источникам. Как правило, родители и аналогичные им авторитеты в
воспитании ребенка следуют предписаниям собственного Сверх-Я. Как бы ни
расходилось их Я со Сверх-Я, в воспитании ребенка они строги и взыскательны. Они
забыли трудности своего собственного детства, довольны, что могут наконец
полностью идентифицировать себя со своими родителями, которые в свое время
налагали на них тяжелые ограничения. Таким образом, Сверх-Я ребенка строится
собственно не по примеру родителей, а по родительскому Сверх-Я; оно наполняется
тем же содержанием, становится носителем традиции, всех тех сохранившихся во
времени ценностей, которые продолжают существовать на этом пути через поколения.
Вы легко угадаете, какую важную помощь для понимания социального поведения
человека, например, для понимания беспризорности, или даже практические советы
по воспитанию можно извлечь из представления о Сверх-Я. Видимо, так называемые
материалистические воззрения на историю грешат недооценкой этого фактора. Они
отделываются от него замечанием, что "идеологии" людей суть не что иное, как
результат и надстройка действующих экономических отношений. Это правда, но очень
вероятно - не вся правда. Человечество никогда не живет полностью в настоящем, в
идеологиях Сверх-Я продолжает жить прошлое, традиция расы и народа, которые лишь
медленно поддаются влияниям современности, новым изменениям, и, пока оно
действует через Сверх-Я, оно играет значительную, независимую от экономических
отношений роль в человеческой жизни.
    В 1921 г. при изучении психологии масс я попытался использовать
дифференциацию Я и Сверх-Я. Я пришел к формуле: "Психологическая масса является
объединением отдельных личностей, которые ввели в свое Сверх-Я одно и то же лицо
и на основе этой общ-
    [346]
    ности идентифицировались друг с другом в своем Я". Она относится, конечно,
только к тем массам, которые имеют одного вождя(1). Если бы у нас было больше
примеров такого рода, то предположение Сверх-Я перестало бы быть совершенно
чуждым для нас и мы совсем освободились бы от той робости, которая все еще
охватывает нас, привыкших к атмосфере преисподней, при продвижении на более
поверхностные, более высокие слои психического аппарата. Разумеется, мы не
думаем, что, выделяя Сверх-Я, мы говорим последнее слово в психологии Я. Это
скорее начало, с той лишь разницей, что тут не только начало трудно.
    Ну а теперь нас ждет другая задача, так сказать, с другой стороны Я. Она
возникла благодаря наблюдению во время аналитической работы, наблюдению,
собственно говоря, очень старому. Как уже не раз бывало, им давно пользовались,
прежде чем решились признать. Как вы знаете, вся психоаналитическая теория,
собственно, построена на признании сопротивления, которое оказывает нам пациент
при попытке сделать сознательным его бессознательное. Объективным признаком
сопротивления является то, что его ассоциативные мысли остаются необъяснимыми
или далеко уклоняются от обсуждаемой темы. Субъективно он может и признавать
сопротивление, потому что испытывает ощущение стыда, приближаясь к теме. Но этот
последний признак может и отсутствовать. Тогда мы говорим пациенту, что из его
отношения мы заключаем, что он находится сейчас в состоянии со-
    ----------------------------------------
    (1) Попытка Фрейда распространить его представления о структуре личности
на психологию масс привела его к ложной интерпретации общественных явлений,
обусловленность которых классово-историческими условиями как первичными по
отношению к проявлениям общественной психологии им отрицалась.
    [347]
    противления, а он отвечает, что ничего об этом не знает и замечает только
затруднения [в появлении] ассоциативных мыслей. Обнаруживается, что мы были
правы, но тогда его сопротивление было тоже бессознательным, таким же
бессознательным, как и вытесненное (Verdrangte), над устранением которого мы
работали. Следовало бы давно поставить вопрос: из какой части его душевной жизни
исходит такое бессознательное сопротивление? Новичок в психоанализе быстро
найдет ответ: это и есть сопротивление бессознательного. Двусмысленный,
неприемлемый ответ! Если под этим подразумевается, что он исходит из
вытесненного, то мы должны сказать: это не так! Вытесненному мы скорее припишем
сильный импульс, стремление пробиться к сознанию. Сопротивление может быть
только выражением Я, которое в свое время осуществило вытеснение, а теперь хочет
его сохранить. Так мы всегда и понимали это раньше. С тех пор как мы
предполагаем в Я особую инстанцию, представляющую ограничивающие и отклоняющие
требования, Сверх-Я, мы можем сказать, что вытеснение является делом этого
Сверх-Я, оно проводит вытеснение или само, или по его заданию это делает
послушное ему Я. И вот если налицо случай, когда сопротивление при анализе
пациентом не осознается, то это значит, что либо Сверх-Я и Я в очень важных
ситуациях могут работать бессознательно, либо, что было бы еще значительнее, что
некоторые части того и другого, Я и самого Сверх-Я, являются бессознательными. В
обоих случаях мы вынуждены прийти к неутешительному выводу, что Сверх-Я и
сознательное, с одной стороны, и вытесненное и бессознательное - с другой, ни в
коем случае не совпадают (1).
    ----------------------------------------
    (1) Это положение говорит о новом подходе Фрейда к проблеме неосознаваемой
психики. Ее область, согласно излагаемому взгляду, охватывала, наряду со сферой
бессознательных влечений, также (в известных масштабах) и другие компоненты
личности, в том числе ее ядро - Я.
    [348]
    Уважаемые дамы и господа! Видимо, надо сделать передышку, против чего и вы
тоже не будете возражать, но, прежде чем я продолжу, выслушайте мои извинения.
Хочу сделать дополнения к введению в психоанализ, которое я начал пятнадцать лет
тому назад, и вынужден вести себя так, будто и вы в этот промежуток времени не
занимались ничем иным, кроме психоанализа. Я знаю, что это невероятное
предположение, но я беспомощен, я не могу поступить иначе. И связано это с тем,
что вообще очень трудно познакомить с психоанализом того, кто сам не является
психоаналитиком. Поверьте, мы не хотим произвести впечатление, будто мы члены
тайного общества и занимаемся какой-то тайной наукой. И все же мы должны
признать и объявить своим убеждением, что никто не имеет права вмешиваться в
разговор о психоанализе, не овладев определенным опытом, который можно получить
только при анализе своей собственной личности. Когда я читал вам лекции
пятнадцать лет тому назад, я пытался не обременять вас некоторыми умозрительными
моментами нашей теории, но именно с ними связаны новые данные, о которых я хочу
сказать сегодня.
    Возвращаюсь к теме. Свое сомнение, могут ли Я или даже Сверх-Я быть
бессознательными или они только способны осуществлять бессознательные действия,
мы с полным основанием решаем в пользу первой возможности. Да, значительные
части Я и Сверх-Я могут оставаться бессознательными, обычно являются
бессознательными. Это значит, что личность ничего не знает об их содержании и ей
требуется усилие, чтобы сделать их для себя сознательными. Бывает, что Я и со-
    [349]
    знательное, вытесненное и бессознательное не совпадают. Мы испытываем
потребность основательно пересмотреть свой подход к проблеме сознательное -
бессознательное. Сначала мы были склонны значительно снизить значимость критерия
сознательности, поскольку он оказался столь ненадежным. Но мы поступили бы
несправедливо. Здесь дело обстоит так же, как с нашей жизнью: она не многого
стоит, но это все, что у нас есть. Без света этого качества сознания мы бы
затерялись в потемках глубинной психологии; но мы имеем право попытаться
сориентировать себя по-новому.
    То, что должно называться сознательным, не нуждается в обсуждении, здесь
нет никаких сомнений. Самое старое и самое лучшее значение слова
"бессознательный" - описательное: бессознательным мы называем психический
процесс, существование которого мы должны предположить, поскольку мы выводим его
из его воздействий, ничего не зная о нем. Далее, мы имеем к нему такое же
отношение, как и к психическому процессу другого человека, только он-то является
нашим собственным. Если выразиться еще конкретнее, то следует изменить
предложение следующим образом: мы называем процесс бессознательным, когда мы
предполагаем, что он активизировался сейчас, хотя сейчас мы ничего о нем не
знаем. Это ограничение заставляет задуматься о том, что большинство сознательных
процессов сознательны только короткое время; очень скоро они становятся
латентными, но легко могут вновь стать сознательными. Мы могли бы также сказать,
что они стали бессознательными, если бы вообще были уверены, что в состоянии
латентности они являются еще чем-то психическим. Таким образом мы не узнали бы
ничего нового и даже не получили бы права ввести понятие бессознательного в
психологию. Но вот появляется новый опыт, который мы уже можем
продемонстрировать на [примере] ошибоч-
    [350]
    ных действий. Например, для объяснения какой-то оговорки мы вынуждены
предположить, что у допустившего ее образовалось определенное речевое намерение.
По происшедшей ошибке в речи мы со всей определенностью догадываемся о нем, но
оно не осуществилось, т. е. оно было бессознательным. Если мы по прошествии
какого-то времени приводим его говорившему и тот сможет признать его знакомым,
то, значит, оно было бессознательным лишь какое-то время, если же он будет
отрицать его как чуждое ему, то, значит, оно длительное время было
бессознательным. Возвращаясь к сказанному, из этого опыта мы получаем право
объявить бессознательным и то, что называется латентным. Учитывая эти
динамические отношения, мы можем теперь выделить два вида бессознательного:
одно, которое при часто повторяющихся условиях легко превращается в
сознательное, и другое, при котором это превращение происходит с трудом и лишь
со значительными усилиями, а может и никогда не произойти. Чтобы избежать
двусмысленности, имеем ли мы в виду одно или другое бессознательное, употребляем
ли слово в описательном или в динамическом смысле, договоримся применять
дозволенный, простой паллиатив. То бессознательное, которое является только
латентным и легко становится сознательным, мы назовем предсознательным, другому
же оставим название "бессознательный". Итак, у нас три термина: сознательный,
предсознательный и бессознательный, которых достаточно для описания психических
феноменов. Еще раз: чисто описательно и предсознательное бессознательно, но мы
так его не называем, разве что в свободном изложении, если нам нужно защитить
существование бессознательных процессов вообще в душевной жизни.
    Надеюсь, вы признаете, что это пока не так уж сложно и вполне пригодно для
употребления. Да, но,
    [351]
    к сожалению, психоаналитическая работа настойчиво требует употребления
слова "бессознательный" еще и в другом, третьем смысле, и это, возможно, и
вносит путаницу. Под новым и сильным влиянием того, что обширная и важная
область душевной жизни обычно скрыта от знания Я, так что протекающие в ней
процессы следует признать бессознательными в правильном динамическом смысле, мы
понимаем термин "бессознательный" также и в топическом или систематическом
смысле, говоря о системе предсознательного и бессознательного, о конфликте Я с
системой бессознательного (ubw), все больше придавая слову скорее смысл области
души, чем качества психики. Явно неудобное открытие, согласно которому даже
части Я и Сверх-Я в динамическом отношении бессознательны, мы воспринимаем здесь
как облегчение, ибо оно позволяет нам устранить осложнение: Мы видим, что не
имеем права называть чуждую Я область души системой ubw, так как неосознанность
не является исключительно ее характеристикой. Хорошо, не будем больше
употреблять слово "бессознательный" в систематическом смысле, дав прежнему
обозначению лучшее, не допускающее неправильного толкования название. Вслед за
Ницше и по примеру Г. Гроддека (1923) мы будем называть его в дальнейшем Оно
(Es). Это безличное местоимение кажется особенно подходящим для выражения
основного характера этой области души, ее чуждости Я. Сверх-Я, Я и Оно - вот три
царства, сферы, области, на которые мы разложим психический аппарат личности,
взаимодействиями которых мы займемся в дальнейшем.
    Но прежде только одна короткая вставка. Догадываюсь, что вы недовольны
тем, что три качества сознательного и три сферы психического аппарата не
сочетаются в три мирно согласующиеся пары, видя в этом нечто омрачающее наши
результаты. Однако, по-
    [352]
    моему, сожалеть об этом не стоит, и мы должны сказать себе, что не имеем
права ожидать такого приглаженного упорядочивания. Позвольте привести сравнение,
правда, сравнения ничего не решают, но они могут способствовать наглядности.
Представьте себе страну с разнообразным рельефом - холмами, равниной и цепями
озер, со смешанным населением - в ней живут немцы, мадьяры и словаки, которые
занимаются различной деятельностью. И вот распределение могло бы быть таким: на
холмах живут немцы, они скотоводы, на равнине - мадьяры, которые выращивают хлеб
и виноград, на озерах - словаки, они ловят рыбу и плетут тростник. Если бы это
распределение было безукоризненным и четким, то Вильсон мог бы ему порадоваться,
это было бы также удобно для сообщения на уроке географии. Однако очевидно, что,
путешествуя по этой стране, вы найдете здесь меньше порядка и больше пестроты.
Немцы, мадьяры и словаки всюду живут вперемежку, на холмах тоже есть пашни, на
равнине также держат скот. Кое-что, естественно, совпадет с вашими ожиданиями,
т. е. в горах не занимаются рыболовством, а виноград не растет в воде. Да,
картина местности, которую вы представили себе, в общем и целом будет
соответствовать действительности, в частностях же вы допустите отклонения (1).
    Не ждите, что об Оно, кроме нового названия, я сообщу вам много нового.
Это темная, недоступная часть нашей личности; то немногое, что вам о ней
известно, мы узнали, изучая работу сновидения и образование невротических
симптомов, и большинство этих сведений носят негативный характер, допуская
описание только в качестве противоположности Я. Мы
    ----------------------------------------
    (1) Приведенное сравнение носит сугубо внешний по отношению к
рассматриваемой проблеме характер и потому ничего не разъясняет в структуре
личности.
    [353]
    приближаемся к [пониманию] Оно при помощи сравнения, называя его хаосом,
котлом, полным бурлящих возбуждений. Мы представляем себе, что у своего предела
оно открыто соматическому, вбирая оттуда в себя инстинктивные потребности,
которые находят в нем свое психическое выражение, но мы не можем сказать, в
каком субстрате. Благодаря влечениям оно наполняется энергией, но не имеет
организации, не обнаруживает общей воли, а только стремление удовлетворить
инстинктивные потребности при сохранении принципа удовольствия. Для процессов в
Оно не существует логических законов мышления, прежде всего тезиса о
противоречии. Противоположные импульсы существуют друг подле друга, не отменяя
друг друга и не удаляясь друг от друга, в лучшем случае для разрядки энергии под
давлением экономического принуждения объединяясь в компромиссные образования. В
Оно нет ничего, что можно было бы отождествить с отрицанием, и мы с удивлением
видим также исключение из известного философского положения, что пространство и
время являются необходимыми формами наших психических актов. В Оно нет ничего,
что соответствовало бы представлению о времени, никакого признания течения во
времени и, что в высшей степени странно и ждет своего объяснения философами, нет
никакого изменения психического процесса с течением времени. Импульсивные
желания, которые никогда не переступают через Оно, а также впечатления, которые
благодаря вытеснению опустились в Оно, виртуально бессмертны, спустя десятилетия
они ведут себя так, словно возникли заново. Признать в них прошлое, суметь
обесценить их и лишить заряда энергии можно только в том случае, если путем
аналитической работы они станут осознанными, и на этом в немалой степени
основывается терапевтическое действие аналитического лечения.
    [354]
    У меня все время создается впечатление, что из этого не подлежащего
сомнению факта неизменности вытесненного во времени мы мало что дали для нашей
теории. А ведь здесь, кажется, открывается подход к самому глубокому пониманию.
К сожалению, и я не продвинулся здесь дальше.
    Само собой разумеется, Оно не знакомы никакие оценки, никакое добро и зло,
никакая мораль. Экономический или, если хотите, количественный момент, тесно
связанный с принципом удовольствия, управляет всеми процессами. Все эти
инстинкты, требующие выхода, полагаем мы, находятся в Оно. Кажется даже, что
энергия этих инстинктивных импульсов находится в другом состоянии, чем в иных
душевных областях, она более подвижна и способна к разрядке, потому что иначе не
могли бы происходить те смещения и сгущения, которые характерны для Оно и
совершенно не зависят от качества заряженного (Besetzte) - в Я мы назвали бы это
представлением. Чего бы мы только ни дали, чтобы побольше знать об этих вещах!
Между прочим, вы видите, что мы в состоянии назвать еще и другие свойства Оно,
кроме того, что оно бессознательно, а также признаете возможность того, что
части Я и Сверх-Я являются бессознательными, не имея таких же примитивных и
иррациональных черт. К характеристике собственно Я, насколько оно допускает
обособление от Оно, и Сверх-Я мы, скорее всего, приблизимся, если примем во
внимание его отношение к самой внешней поверхностной части психического
аппарата, которую мы обозначим как систему W-Bw. Эта система обращена к внешнему
миру, она опосредует его восприятия, во время ее функционирования в ней
возникает феномен сознания. Это орган чувств всего аппарата, восприимчивый,
между прочим, к возбуждениям, идущим не только извне, но и из недр душевной
жизни. Вряд ли нуждается в пояснении точ-
    [355]
    ка зрения, согласно которой Я является той частью Оно, которая
модифицировалась благодаря близости и влиянию внешнего мира, приспособлена к
восприятию раздражений и защите от них, может быть сравнима с корковым слоем,
которым окружен комочек живой субстанции. Отношение к внешнему миру для Я стало
решающим, оно взяло на себя задачу представлять его перед Оно для блага Оно,
которое в слепом стремлении к удовлетворению влечений, не считаясь с этой
сверхсильной внешней властью, не смогло бы избежать уничтожения. Выполняя эту
функцию, Я должно наблюдать за внешним миром, откладывать в следах своих
восприятий правильный его образ, путем проверки реальностью удалять из этой
картины внешнего мира все добавления, идущие от внутренних источников
возбуждения. По поручению Оно Я владеет подходами к моторике, но между
потребностью и действием оно делает отсрочку для мыслительной работы, во время
которой использует остатки воспоминаний из опыта. Таким образом, принцип
удовольствия, который неограниченно правит ходом процессов в Оно, оказывается
низвергнутым с трона и заменяется принципом реальности, который обещает больше
надежности и успеха.
    Очень сложное для описания отношение ко времени также сообщается Я
системой восприятия; едва ли можно сомневаться в том, что способ работы этой
системы дает начало представлению о времени. Чем особенно отличается Я от Оно,
так это стремлением к синтезу своих содержаний, к обобщению и унификации своих
психических процессов, которое совершенно отсутствует у Оно. Когда мы в будущем
поведем разговор о влечениях в душевной жизни, нам, вероятно, удастся найти
источник этой существенной характерной черты Я. Она единственная дает ту высокую
степень организации, которой Я обязано лучшими своими достижениями. Развитие
идет от восприятия влече-
    [356]
    ний к овладению ими, но последнее достигается только тем, что психическое
выражение влечений включается в более широкую систему, входит в какую-то
взаимосвязь. Пользуясь популярными выражениями, можно сказать, что Я в душевной
жизни представляет здравый смысл и благоразумие, а Оно - неукротимые страсти(1).
    До сих пор нам импонировало перечисление преимуществ и способностей Я,
теперь настало время вспомнить и об оборотной стороне. Я является лишь частью
Оно, частью, целесообразно измененной близостью к грозящему опасностями внешнему
миру. В динамическом отношении оно слабо, свою энергию оно заимствовало у Оно, и
мы имеем некоторое представление относительно методов, можно даже сказать,
лазеек, благодаря которым оно продолжает отнимать энергию у Оно. Таким путем
осуществляется, например, также идентификация с сохранившимися или оставленными
объектами. Привязанность к объектам исходит из инстинктивных притязаний Око. Я
сначала их регистрирует. Но, идентифицируясь с объектом, оно предлагает себя Оно
вместо объекта, желая направить либидо Оно на себя. Мы уже знаем, что в процессе
жизни Я принимает в себя большое число остатков бывшей привязанности к объектам.
В общем, Я должно проводить в жизнь намерения Оно, оно выполняет свою задачу,
изыскивая обстоятельства, при которых эти намерения могут быть осуществлены
наилучшим образом. Отношение Я к Оно можно сравнить с отношением наездника к
своей лошади. Лошадь дает энергию для движения, наездник обладает преимуществом
определять цель и направление движения сильного животного. Но между Я и Оно
слишком часто имеет место далеко не идеальное взаимоотношение,
    ----------------------------------------
    (1) В данном случае взгляд Фрейда на познавательные функции Я близок к
материалистическому.
    [357]
    когда наездник вынужден направлять скакуна туда, куда тому вздумается.
    От одной части Оно Я отделилось благодаря сопротивлениям вытеснения. Но
вытеснение не продолжается в Оно. Вытесненное сливается с остальным Оно.
    Поговорка предостерегает от служения двум господам. Бедному Я еще тяжелее,
оно служит трем строгим властелинам, стараясь привести их притязания и
требования в согласие между собой. Эти притязания все время расходятся, часто
кажутся несовместимыми: неудивительно, что Я часто не справляется со своей
задачей. Тремя тиранами являются: внешний мир, Сверх-Я и Оно. Если понаблюдать
за усилиями Я, направленными на то, чтобы служить им одновременно, а точнее,
подчиняться им одновременно, вряд ли мы станем сожалеть о том, что представили
это Я в персонифицированном виде как некое существо. Оно чувствует себя
стесненным с трех сторон, ему грозят три опасности, на которые оно, будучи в
стесненном положении, реагирует появлением страха. Благодаря своему
происхождению из опыта системы восприятия, оно призвано представлять требования
внешнего мира, но оно хочет быть и верным слугой Око, пребывать с ним в
согласии, предлагая ему себя в качестве объекта, привлекать его либидо на себя.
В своем стремлении посредничать между Око и реальностью оно часто вынуждено
одевать бессознательные (ubw) требования Око в свои предсознательные (vbw)
рационализации, затушевывать конфликты Око с реальностью, с дипломатической
неискренностью разыгрывать оглядку на реальность, даже если Око упорствует и не
сдается. С другой стороны, за ним на каждом шагу наблюдает строгое Сверх-Я,
которое предписывает ему определенные нормы поведения, невзирая на трудности со
стороны Око и внешнего мира, и наказывает его в случае непослушания напряженным
чувством неполноценности и
    [358]
    сознания вины. Так Я, движимое Око, стесненное Сверх-Я, отталкиваемое
реальностью, прилагает все усилия для выполнения своей экономической задачи
установления гармонии между силами и влияниями, которые действуют в нем и на
него, и мы понимаем, почему так часто не можем подавить восклицания: жизнь
нелегка! Если Я вынуждено признать свою слабость, в нем возникает страх,
реальный страх перед внешним миром, страх совести перед Сверх-Я, невротический
страх перед силой страстей в Оно.
    Структурные соотношения психической личности, изложенные мною, я хотел бы
представить в непритязательном рисунке, который я здесь прилагаю.
    Здесь вы видите, что Сверх-Я погружается в Оно, как наследник Эдипова
комплекса оно имеет с ним интимные связи; оно дальше от системы восприятия, чем
Я. Оно сообщается с внешним миром только через Я, по крайней мере на этой схеме.
Сегодня, конечно, трудно сказать, насколько рисунок правилен: по крайней мере, в
одном отношении это определенно не так. Пространство, которое занимает
бессознательное Оно, должно быть несравненно больше, чем пространство Я или
пред-сознательного. Прошу вас, сделайте мысленно поправку.
    А теперь в заключение этих безусловно утомительных и, возможно, не совсем
ясных рассуждений еще одно предостережение! Разделяя личность на Я,
    [359]
    Сверх-Я и Оно, вы, разумеется, не имеете в виду строгие границы наподобие
тех, которые искусственно проведены в политической географии. Своеобразие
психического мы изобразим не линейными контурами, как на рисунке или в
примитивной живописи, а скорее расплывчатыми цветовыми пятнами, как у
современных художников. После того как мы произвели разграничение, мы должны
выделенное опять слить вместе. Не судите слишком строго о первой попытке сделать
наглядным психическое, с таким трудом поддающееся пониманию. Весьма вероятно,
что образование этих отдельных областей у различных лиц весьма вариабельно,
возможно, что при функционировании они сами изменяются и временно регрессируют.
Это, в частности, касается филогенетически последнего и самого интимного -
дифференциации Я и Сверх-Я. Несомненно, что нечто подобное вызывается
психическим заболеванием. Можно хорошо представить себе также, что каким-то
мистическим практикам иногда удается опрокинуть нормальные отношения между этими
отдельными областями, так что, например, восприятие может уловить соотношения Я
и Оно, которые в иных случаях были ему недоступны. Можно спокойно усомниться в
том, что на этом пути мы достигнем последней истины, от которой ждут всеобщего
спасения, но мы все-таки признаем, что терапевтические усилия психоанализа
избрали себе аналогичную точку приложения. Ведь их цель - укрепить Я, сделать
его более независимым от Сверх-Я, расширить поле восприятия и перестроить его
организацию так, чтобы оно могло освоить новые части Оно. Там, где было Оно,
должно стать Я.
    Это примерно такая же культурная работа, как осушение Зёйдер-Зе.
    
    
    
    [360]
    
    ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ
    
    Страх и жизнь влечений
    
    Уважаемые дамы и господа! Вы не удивитесь, услышав, что я намерен сообщить
вам о том новом, что появилось в нашем понимании страха и основных влечений
душевной жизни, не удивитесь также и тому, что ничего из этого нового не
претендует на окончательное решение стоящих перед нами проблем. Я намеренно
говорю здесь о понимании. Задачи, с которыми мы столкнулись, чрезвычайно трудны,
но трудность состоит не в недостатке наблюдений; как раз наиболее часто
встречающиеся и хорошо знакомые феномены и задают нам эти загадки; дело также не
в умозрительных построениях, к которым они побуждают; умозрительная обработка в
этой области мало принимается во внимание. Речь идет действительно о понимании,
т. е. о том, чтобы ввести правильные абстрактные представления, применив которые
к сырому материалу наблюдений, можно добиться порядка и ясности.
    Страху я уже посвятил одну лекцию прошлого цикла, двадцать пятую. Коротко
повторю ее содержание. Мы говорили, что страх - это состояние аффекта, т. е.
объединение определенных ощущений ряда удовольствие - неудовольствие с
соответствующими им иннервациями разрядки [напряжения] и их восприя-
    [361]
    тием, а также, вероятно, и отражение определенного значимого события,
запечатлевшегося наследственно и, следовательно, сравнимого с индивидуально
приобретенным истерическим припадком. В качестве события, оставившего такой
аффективный след, мы взяли процесс рождения, при котором свойственные страху
воздействия на сердечную деятельность и дыхание были целесообразными. Таким
образом, самый первый страх был токсическим. Затем мы исходили из различия между
реальным страхом и невротическим, рассматривая первый как кажущуюся нам понятной
реакцию на опасность, т. е. на ожидаемый ущерб извне, второй - как совершенно
бесцельный и потому загадочный. При анализе реального страха мы свели его к
состоянию повышенного сенсорного внимания и моторного напряжения, которые мы
называем готовностью к страху (Angstbereitschaft). Из нее развивается реакция
страха. В ней возможны два исхода. Или развитие страха, повторение старого
травматического переживания ограничивается сигналом, тогда остальная реакция
может приспособиться к новой опасной ситуации, выразиться в бегстве или защите,
или же старое одержит верх, вся реакция исчерпается развитием страха, и тогда
аффективное состояние парализует и станет для настоящего нецелесообразным.
    Затем мы обратились к невротическому страху и сказали, что рассматриваем
его в трех отношениях. Во-первых, как свободную (frei flottierende)
неопределенную боязливость, готовую на какое-то время привязаться к любой
появившейся возможности, как так называемый страх ожидания, например, при
типичном неврозе страха. Во-вторых, как страх, накрепко связанный с
определенными содержаниями представлений в так называемых фобиях, в которых мы,
правда, еще можем увидеть связь с внешней опасностью, но страх перед ней должны
признать сильно преуве-
    [362]
    личенным. И наконец, в-третьих, страх при истерии и других формах тяжелых
неврозов, который или сопровождает симптомы, или наступает независимо, как
приступ или более длительное состояние, но всегда без видимой обусловленности
внешней опасностью. Затем мы поставили перед собой два вопроса: чего боятся при
невротическом страхе? И как можно его соотнести с реальным страхом перед
внешними опасностями?
    Наши исследования отнюдь не остались безуспешными, мы сделали некоторые
важные открытия. В отношении ожидания страха клинический опыт научил нас видеть
постоянную связь с бюджетом либидо в сексуальной жизни. Самой обычной причиной
невроза страха является фрустрированное возбуждение. Либидозное возбуждение
вызывается, но не удовлетворяется, не используется: вместо этого не нашедшего
себе применения либидо появляется боязливость. Я полагаю, что можно даже
сказать, что это не удовлетворенное либидо прямо превращается в страх. Это
мнение нашло подтверждение в некоторых весьма обычных фобиях маленьких детей.
Многие из этих фобий для нас весьма загадочны, другие же, как, например, страх
остаться одному и страх перед другими лицами, вполне объяснимы. Одиночество, а
также чужое лицо пробуждают тоску по хорошо знакомой матери; ребенок не в силах
ни совладать с этим либидозным возбуждением, ни оставить его в неопределенности,
и он превращает его в страх. Таким образом, этот детский страх следует отнести
не к реальному страху, а к невротическому. Детские фобии и ожидание страха при
неврозе страха дают нам два примера одного способа возникновения невротического
страха путем прямого превращения либидо. Со вторым механизмом мы сейчас
познакомимся: окажется, что он незначительно отличается от первого.
    [363]
    При истерии и других неврозах ответственным за страх мы считаем процесс
вытеснения. Мы полагаем, что можно описать его более полно, чем до сих пор, если
отделить судьбу вытесняемого представления от судьбы содержащегося в нем заряда
либидо. Представление, которое подвергается вытеснению, может исказиться до
неузнаваемости; но его аффективный заряд обычно превращается в страх, причем
совершенно безразлично, какого типа этот аффект, агрессия или любовь. Не имеет
существенного различия и то, по какой причине заряд либидо оказался
неиспользованным: из-за инфантильной слабости Я, как при детских фобиях,
вследствие соматических процессов в сексуальной жизни, как при неврозе страха,
или благодаря вытеснению, как при истерии. Итак, оба механизма возникновения
невротического страха, собственно говоря, совпадают.
    Во время этих исследований мы обратили внимание на чрезвычайно важное
отношение между развитием страха и образованием симптома, а именно на то, что
оба они представляют друг друга и приходят на смену друг другу. У страдающего
агорафобией, например, недуг начинается с приступа страха на улице. И вот он
создает симптом страха перед улицей, который можно назвать также торможением,
ограничением функции Я, и предупреждает тем самым приступ страха. Обратное можно
видеть, когда происходит вмешательство в образование симптома, как, например,
при навязчивых действиях. Если больному помешать выполнить церемонию мытья, он
впадает в трудно переносимое состояние страха, против которого его, очевидно,
защищал его симптом. Таким образом, по-видимому, развитие страха - более раннее,
а образование симптома - более позднее, как будто симптомы образуются для того,
чтобы избежать появления состояния страха. И это согласуется также с
    [364]
    тем, что первые неврозы детского возраста являются фобиями, состояниями,
по которым ясно видно, как начальное развитие страха сменяется более поздним
образованием симптома: создается впечатление, что эти отношения открывают лучший
доступ к пониманию невротического страха. Одновременно нам удалось также
ответить на вопрос, чего боятся при невротическом страхе, и, таким образом,
установить связь между невротическим и реальным страхом. То, чего боятся,
является, очевидно, собственным либидо. Отличие от ситуации реального страха
заключается в двух моментах: в том, что опасность является внутренней, а не
внешней, и в том, что она сознательно не признается.
    В фобиях можно очень ясно увидеть, как эта внутренняя опасность
переводится во внешнюю, т. е. как невротический страх превращается в кажущийся
реальный страх. Чтобы упростить зачастую весьма сложное положение вещей,
предположим, что агорафоб постоянно страшится соблазнов, которые пробуждаются в
нем благодаря встречам на улице. В своей фобии он производит смещение и начинает
бояться внешней ситуации. Его выигрыш при этом очевиден, поскольку он думает,
что так сможет лучше защититься. От внешней опасности можно спастись бегством,
попытка бегства от внутренней опасности - дело трудное.
    В заключение к своей прошлой лекции о страхе я даже высказал суждение, что
эти различные результаты нашего исследования вроде бы и не противоречат друг
другу, но все-таки каким-то образом и не согласуются. Страх, будучи аффективным
состоянием, является воспроизведением старого грозящего опасностью события,
страх служит самосохранению и является сигналом новой опасности, он возникает из
либидо, каким-то образом оставшегося неиспользован-
    [365]
    ным, и в процессе вытеснения сменяется образованием симптома, словно он
связан психически, - чувствуется, что здесь чего-то не хватает, что соединяет
фрагменты в целое.
    Уважаемые дамы и господа! То разделение психической личности на Сверх-Я, Я
и Оно, о котором я говорил вам на предыдущей лекции, вынуждает нас принять новую
ориентацию и в проблеме страха. Полагая, что Я - единственное место
[сосредоточения] страха, только Я может производить и чувствовать страх, мы
заняли новую прочную позицию, с которой некоторые отношения предстают в другом
свете. И действительно, мы не знаем, какой смысл было бы говорить о "страхе Око"
или приписывать Сверх-Я способность к боязливости. Напротив, мы приветствовали
как желательное то соответствие, что три основных вида страха: реальный страх,
невротический и страх совести - без всякой натяжки согласуются с тремя
зависимостями Я - от внешнего мира, от Оно и от Сверх-Я. Благодаря этой новой
точке зрения на передний план выступила функция страха как сигнала, указывающего
на ситуацию опасности, которая нам и раньше не была чужда; вопрос о том, из
какого материала создается страх, потерял для нас интерес, а отношения между
реальным и невротическим страхом неожиданным образом прояснились и упростились.
Стоит, впрочем, заметить, что сейчас мы лучше понимаем случаи возникновения
страха, казавшиеся сложными, чем те, которые считались простыми.
    Недавно нам довелось исследовать, как возникает страх при определенных
фобиях, которые мы причисляем к истерии страха. Мы выбрали случаи, в которых
речь идет о типичном вытеснении желаний из Эдипова комплекса. Мы ожидали, что
либидозная привязанность к матери как к объекту вследствие
    [366]
    вытеснения превращается в страх и выступает отныне в симптоматическом
выражении в связи с заменой отцом. Я не могу рассказать вам об отдельных этапах
такого исследования, достаточно сказать, что их ошеломляющий результат оказался
полной противоположностью нашим ожиданиям. Не вытеснение создает страх, а страх
появляется раньше, страх производит вытеснение! Но что это может быть за страх?
Только страх перед угрожающей внешней опасностью, т. е. реальный страх. Верно,
что мальчик испытывает страх перед каким-то притязанием своего либидо, в данном
случае перед любовью к матери; таким образом, это действительно случай
невротического страха. Но эта влюбленность кажется ему внутренней опасностью,
которой он должен избежать путем отказа от этого объекта потому, что она
вызывает ситуацию внешней опасности. И во всех случаях, исследуемых нами, мы
получаем тот же результат. Признаемся же, что мы не были готовы к тому, что
внутренняя опасность влечения окажется условием и подготовкой внешней, реальной
ситуации опасности.
    Но мы еще ничего не сказали о том, что такое реальная опасность, которой
боится ребенок вследствие влюбленности в мать. Это наказание кастрацией, потерей
своего члена. Вы, конечно, заметите, что это не является никакой реальной
опасностью. Наших мальчиков не кастрируют за то, что они в период Эдипова
комплекса влюбляются в мать. Но от этого не так-то просто отмахнуться. Прежде
всего, дело не в том, действительно ли производится кастрация; решающим является
то, что опасность угрожает извне и что ребенок в нее верит. И повод для этого у
него есть, поскольку ему достаточно часто угрожают отрезанием члена в его
фаллический период, во время его раннего онанизма, и намеки на это наказание
постоянно мог-
    [367]
    ли получать у него филогенетическое усиление. Мы предполагаем, что в
древности в человеческой семье кастрация подрастающих мальчиков действительно
осуществлялась ревнивым и жестоким отцом, и обрезание, которое у примитивных
народов так часто являлось составной частью ритуала вступления в половую
зрелость, можно считать явным ее пережитком. Мы знаем, насколько далеки мы
сейчас от общепринятого взгляда, но мы должны твердо придерживаться того, что
страх кастрации является одним из наиболее часто встречающихся и наиболее
сильных двигателей вытеснения и тем самым и образования неврозов. Анализы
случаев, когда не кастрация, а обрезание у мальчиков осуществлялось в качестве
терапии или наказания за онанизм, что не так уж редко происходило в англо-
американском обществе, придает нашему убеждению окончательную уверенность.
Возникает сильный соблазн подойти в этом месте ближе к комплексу кастрации, но
мы не хотим уходить от нашей темы. Страх кастрации, конечно, не единственный
мотив вытеснения, ведь у женщин он уже не имеет места, хотя у них может быть
комплекс кастрации, но не страх кастрации. Вместо него у другого пола появляется
страх потерять любовь - видимое продолжение страха грудного младенца, если он не
находит мать. Вы понимаете, какая реальная ситуация опасности обнаруживается
благодаря этому страху. Если мать отсутствует или лишает ребенка своей любви, он
перестает быть уверен в удовлетворении своих потребностей и, возможно,
испытывает самые неприятные чувства напряженности. Не отказывайтесь от идеи, что
эти условия страха по сути повторяют ситуацию первоначального страха рождения,
которое ведь тоже означает отделение от матери. Ведь если вы последуете за ходом
мысли Ференци (1925), вы смо-
    [368]
    жете причислить страх кастрации к этому ряду, потому что утрата мужского
члена имеет следствием невозможность воссоединения в половом акте с матерью или
с ее Заменой. Замечу попутно, что так часто встречающаяся фантазия возвращения в
материнское лоно является замещением этого желания коитуса. Я мог бы сообщить
еще много интересных вещей и удивительных связей, но не могу выходить за рамки
введения в психоанализ, хочу только обратить ваше внимание на то, как
психологические исследования смыкаются с биологическими фактами.
    Заслугой Отто Ранка, которому психоанализ обязан многими прекрасными
работами, является и то, что он настойчиво подчеркивал значение акта рождения и
отделения от матери (1924) (1). Правда, мы все сочли невозможным принять те
крайние выводы, которые он сделал из этого для теории неврозов и даже для
аналитической терапии. Однако ядро его теории - то, что переживание страха
рождения является прообразом всех последующих ситуаций опасности, - было открыто
еще до него. Останавливаясь на них, мы можем сказать, что, собственно, каждый
возраст обладает определенным условием [возникновения] страха, т. е. ситуацией
опасности, адекватной ему. Опасность психической беспомощности соответствует
стадии ранней незрелости Я, опасность потери объекта (любви) -
несамостоятельности первых детских лет, опасность кастрации - фаллической фазе
и, наконец, занимающий особое место страх перед Сверх-Я - латентному периоду. В
процессе развития старые условия страха должны отпадать, так как соответствующие
им ситуации опасности обесцениваются благодаря укреплению Я. Но это происходит
очень несовершенным образом. Многие люди не могут преодолеть страха перед поте-
    ----------------------------------------
    (1) О концепции О. Ранка см. выше.
    [369]
    рей любви, они никогда не становятся независимыми от любви других,
продолжая в этом отношении свое инфантильное поведение. Страх перед Сверх-Я
обычно не должен исчезать, так как он в качестве страха совести необходим в
социальных отношениях, и отдельный человек только в самых редких случаях может
стать независимым от человеческого общества. Некоторые старые ситуации опасности
могут перейти и в позднейший период, модифицируя в соответствии со временем свои
условия страха. Так, например, опасность кастрации сохраняется под маской
сифилофобии. Будучи взрослым, человек знает, что кастрация больше не применяется
в качестве наказания за удовлетворение сексуальных влечений, но зато он узнал,
что такая сексуальная свобода грозит тяжелыми заболеваниями. Нет никакого
сомнения в том, что лица, которых мы называем невротиками, остаются в своем
отношении к опасности инфантильными, не преодолев старые условия страха. Примем
это за факт для характеристики невротиков; но почему это так, сразу ответить
невозможно.
    Надеюсь, что вы еще не потеряли ориентацию и помните, что мы остановились
на исследовании отношений между страхом и вытеснением. При этом мы узнали две
новые вещи - во-первых, что страх осуществляет вытеснение, а не наоборот, как мы
полагали, и, во-вторых, что ситуация влечений, которая вызывает страх, восходит
в основном к внешней ситуации опасности. Следующий вопрос таков: как мы
представляем себе теперь процесс вытеснения под влиянием страха? Я думаю так: Я
замечает, что удовлетворение появляющегося требования влечения вызывает одну из
хорошо запомнившихся ситуаций опасности. Эта захваченность влечением должна быть
каким-то образом подавлена, преодолена, лишена силы. Мы знаем, что эта задача
удается Я, если оно
    [370]
    сильно и включило в свою организацию соответствующее влечение. А
вытеснение наступает в том случае, если влечение еще относится к Оно и Я
чувствует себя слабым. Тогда Я помогает себе техникой, которая по сути дела
идентична технике обычного мышления. Мышление является пробным действием с
использованием малых количеств энергии, подобно передвижению маленьких фигур на
карте, прежде чем полководец приведет в движение войска(1). Я предвосхищает,
таким образом, удовлетворение опасного влечения и разрешает ему воспроизвести
ощущения неудовольствия к началу внушающей страх ситуации опасности. Тем самым
включается автоматизм принципа удовольствия-неудовольствия, который и производит
вытеснение опасного влечения.
    Стоп, скажете вы мне, так дело не пойдет! Вы правы, я должен еще кое-что
сделать, прежде чем это покажется вам приемлемым. Сначала признаюсь вам, что я
пытался перевести на язык нашего обычного мышления то, что в действительности не
является, безусловно, сознательным или предсознательным процессом между
количествами энергии в субстрате, который нельзя себе представить. Но это не
очень сильный аргумент, а ведь иначе невозможно поступить. Важнее то, что мы
ясно различаем, что при вытеснении происходит в Я и что в Оно. Что делает Я, мы
только что сказали, оно использует пробное заполнение [энергией] и пробуждает
автоматизм действия принципа удовольствия - неудовольствия сигналом
    ----------------------------------------
    (1) Идея о том, что мышление предполагает торможение (задержку) внешнего
движения, была впервые высказана Сеченовым в "Рефлексах головного мозга". Эта
идея циркулировала в венских неврологических кругах и была воспринята Фрейдом,
который рассматривал задерживающую функцию мышления как одну из главных функций
Я.
    [371]
    страха. Затем возможно несколько или множество реакций с меняющимися
количествами энергии. Или полностью разовьется приступ страха и Я совсем
отступится от неприличного возбуждения, или вместо пробного заполнения оно
противопоставит ему обратный поток [энергии] (Gegenbesetzung), который
соединится с энергией вытесненного побуждения в образовании симптома или будет
принят в Я как реактивное образование, как усиление определенных
предрасположений, как постоянное изменение. Чем больше развитие страха может
ограничиться только сигналом, тем больше Я использует защитные реакции, которые
сходны с психическим связыванием вытесненного, тем больше этот процесс
приближается к нормальной переработке, естественно, не достигая ее. Между
прочим, на этом стоит немного остановиться. Вы, конечно, сами уже предположили,
что то трудно определимое, которое называют характером, следует отнести к Я. Мы
уже уловили кое-что из того, что создает этот характер. Это прежде всего
включение в себя в раннем возрасте родительской инстанции в качестве Сверх-Я -
пожалуй, самый важный, решающий момент, затем идентификации с обоими родителями
и другими влиятельными лицами в более позднее время и такие же идентификации как
отражение отношений к оставленным объектам. Теперь прибавим к формированию
характера в качестве всегда имеющихся добавок реактивные образования, которые Я
получает сначала в своих вытеснениях, позднее же, при отклонении нежелательных
побуждений, при помощи более нормальных средств.
    А теперь вернемся назад и обратимся к Оно. Что происходит при вытеснении с
побежденным влечением, догадаться не так-то легко. Ведь нас интересует главным
образом, что происходит с энергией, с либидозным зарядом этого возбуждения, как
он использу-
    [372]
    ется. Вы помните, раньше мы предполагали, что именно он превращается
благодаря вытеснению в страх. Теперь мы так утверждать не можем; наш скромный
ответ будет скорее таким: по-видимому, его судьба не всегда одинакова. Вероятно,
имеется интимное соответствие между процессом, происходившим в Я и в Оно при
вытеснении влечения, которое стало нам известно. С тех пор как мы позволили себе
включить в вытеснение именно принцип удовольствия - неудовольствия, который
пробуждается сигналом страха, у нас появились основания изменить наши
предположения. Этот принцип управляет процессами в Оно совершенно неограниченно.
Мы считаем его способным производить весьма глубокие изменения в соответствующем
влечении. Мы подготовлены также к тому, что успехи вытеснения будут очень
различными, более или менее далеко идущими. В некоторых случаях вытесненное
влечение может сохранить свой либидозный заряд, продолжать существовать без
изменения в Оно, хотя и под постоянным давлением Я. В других случаях, вероятно,
происходит его полное разрушение, а его либидо окончательно направляется по
другим каналам. Я полагал, что так происходит при нормальном разрешении Эдипова
комплекса, который, таким образом, в этом желательном случае не просто
вытесняется, а разрушается в Оно. Далее клинический опыт показал нам, что во
многих случаях вместо привычного успешного вытеснения происходит понижение
либидо, его регрессия на более раннюю ступень организации. Это может
происходить, естественно, только в Оно, и если это происходит, то под влиянием
того же конфликта, который начинается благодаря сигналу страха. Самый яркий
пример такого рода представляет собой невроз навязчивых состояний, при котором
регрессия либидо и вытеснение взаимодействуют.
    [373]
    Уважаемые дамы и господа! Я боюсь, что эти рассуждения кажутся вам
малопонятными, и вы догадываетесь, что изложены они не исчерпывающим образом.
Сожалею, что вызвал ваше недовольство. Но я не могу поставить перед собой иной
цели, кроме той, чтобы вы получили представление об особенностях наших
результатов и трудностях их получения. Чем глубже мы проникнем в изучение
психических процессов, тем больше мы узнаем о богатстве их содержания и об их
запутанности. Некоторые простые формулы, казавшиеся нам поначалу приемлемыми,
позднее оказались недостаточными. Мы не устанем менять и исправлять их. В лекции
о теории сновидений я ввел вас в область, где в течение пятнадцати лет не
произошло почти ничего нового; здесь же, когда мы говорим о страхе, вы видите,
что все находится в движении и изменении. Эти новые данные еще недостаточно
основательно проработаны, может быть, поэтому их изложение вызывает затруднения.
Потерпите, мы скоро оставим проблему страха; я не утверждаю, правда, что тогда
ее решение нас удовлетворит. Надеюсь, что хотя бы немного мы все же продвинулись
вперед. А по ходу дела мы разобрали все возможные новые взгляды. Так, под
влиянием изучения страха мы можем теперь к нашему описанию Я добавить новую
черту. Мы говорили, что Я слабо по сравнению с Оно, является его верным слугой,
старается провести в жизнь его приказания, выполнить его требования. Мы не
собираемся брать это утверждение назад. Но с другой стороны, это Я - все-таки
лучше организованная, ориентированная на реальность часть Оно. Мы не должны
чересчур преувеличивать обособленность обоих, а также удивляться, если Я, со
своей стороны, удается оказать влияние на процессы в Оно. Я полагаю, что Я
осуществляет это влияние, заставляя действовать посред-
    [374]
    ством сигнала страха почти всемогущий принцип удовольствия -
неудовольствия. Впрочем, непосредственно после этого оно опять обнаруживает свою
слабость, отказываясь из-за акта вытеснения от части своей организации и
допуская, чтобы вытесненное влечение длительное время оставалось без его
влияния.
    А теперь еще только одно замечание по проблеме страха. В наших руках
невротический страх превратился в реальный страх, в страх перед определенными
внешними ситуациями опасности. Но на этом нельзя останавливаться, мы должны
сделать следующий шаг, однако это будет шаг назад. Спросим себя, что, собственно
говоря, является опасным, чего боится человек в таких ситуациях опасности?
Очевидно, не ущерба, о котором можно судить объективно и который психологически
мог бы совершенно ничего не значить, а того, что причиняется им в душевной
жизни. Рождение, например, прообраз нашего состояния страха, само по себе вряд
ли может рассматриваться как ущерб, хотя опасность повреждений при этом есть.
Существенным в рождении, как и в любой ситуации опасности, является то, что в
душевном переживании оно вызывает состояние высоконапряженного возбуждения,
которое воспринимается как неудовольствие и с которым человек не может
справиться путем разрядки. Назвав состояние, при котором усилия принципа
удовольствия терпят неудачу, травматическим фактором, мы приходим через ряд
невротический страх - реальный страх - опасная ситуация к простому положению:
то, что вызывает боязнь, предмет страха, - это каждый раз появление
травматического фактора, который не может быть устранен действием принципа
удовольствия. Мы сразу же понимаем, что благодаря наличию принципа удовольствия
мы застрахованы не от объективного ущерба, а только от определенного
    [375]
    ущерба нашей психической экономии. От принципа удовольствия до инстинкта
самосохранения долгий путь, многого не хватает для того, чтобы их цели с самого
начала совпадали. Но мы видим также кое-что другое: возможно, это то решение,
которое мы ищем. А именно: здесь везде речь идет об относительных количествах.
Только величина суммы возбуждения приводит к травматическому фактору, парализует
работу принципа удовольствия, придает ситуации опасности ее значение. А если это
так, если эта загадка устраняется таким прозаическим образом, то почему не может
быть того, чтобы подобные травматические факторы возникли в душевной жизни
независимо от предполагаемых опасных ситуаций, при которых страх пробуждается не
как сигнал, а возникает заново на ином основании? Клинический опыт с
определенностью подтверждает, что это действительно так. Только более поздние
вытеснения открывают описанный нами механизм, при котором страх пробуждается как
сигнал какой-то более ранней ситуации опасности; первые и первоначальные из них
возникают прямо при встрече Я со сверхсильным притязанием либидо из
травматических факторов, они заново образуют свой страх, хотя и по прообразу
рождения. То же самое можно отнести и к развитию страха при неврозе страха из-за
соматического нарушения сексуальной функции. То, что это само либидо,
превращенное при этом в страх, мы не будем больше утверждать. Но я не вижу
никаких возражений против признания двоякого происхождения страха, то как
прямого следствия травматического фактора, то как сигнала о том, что возникает
угроза повторения этого фактора.
    Уважаемые дамы и господа! Вы, конечно, рады тому, что вам не придется
более ничего выслушивать о страхе. Но это дела не меняет, ибо дальнейшее не
    [376]
    лучше того. Я намерен сегодня же ввести вас в область теории либидо или
теории влечений, где тоже, кажется, появилось кое-что новое. Не хочу сказать,
что мы достигли здесь настолько больших успехов, чтобы стоило прилагать усилия
для усвоения всего этого. Нет, это такая область, где мы с трудом ориентируемся
и достигаем понимания; вы будете лишь свидетелями наших усилий и здесь мне тоже
придется вернуться, кстати, к тому, о чем я говорил раньше.
    Теория влечений - это, так сказать, наша мифология. Влечения - мифические
существа, грандиозные в своей неопределенности. Мы в нашей работе ни на минуту
не можем упускать их из виду и при этом никогда не уверены, что видим их ясно.
Вы знаете, как обыденное мышление объясняет влечение. Предполагается гораздо
большее количество разнообразных влечений, чем это нужно: влечение к
самоутверждению, подражанию, игре, общению и многие им подобные. Их как бы
принимают к сведению, дают каждому из них выполнять свою функцию и затем опять
их отстраняют. Нам всегда казалось, что за этими многочисленными мелкими
заимствованными влечениями скрывается нечто серьезное и могущественное, к чему
мы желали бы осторожно приблизиться. Наш первый шаг был весьма скромным. Мы
сказали себе, что, вероятно, не запутаемся, если для начала выделим два основных
влечения, вида влечений или группы влечений по двум большим потребностям: голод
и любовь. Как бы ревностно мы ни защищали в иных случаях независимость
психологии от любой другой науки, здесь мы все-таки находимся в плену
незыблемого биологического факта, согласно которому отдельное живое существо
служит двум намерениям, самосохранению и сохранению вида, кажущимся независимыми
друг от друга, которые, насколько нам извест-
    [377]
    но, пока еще не сведены к единому источнику и интересы которых в животной
жизни часто противоречат друг другу. Мы как бы занимаемся здесь собственно
биологической психологией, изучаем психические явления, сопровождающие
биологические процессы. В качестве примеров этого рода в психоанализе
представлены "влечения Я* и "сексуальные влечения". К первым мы причисляем все,
что относится к сохранению, утверждению, возвышению личности. В последние мы
вкладывали то богатство содержания, которого требует детская извращенная
сексуальная жизнь. Познакомившись при изучении неврозов с Я как с
ограничивающей, вытесняющей силой, а с сексуальными стремлениями как с
подвергающимися ограничению и вытеснению, мы полагали, что нащупали не только
различие, но и конфликт между обеими группами влечений. Предметом нашего
изучения сначала были только сексуальные влечения, энергию которых мы назвали
"либидо". На их примере мы попытались прояснить наши представления о том, что
такое влечение и что ему можно приписать. Таково значение теории либидо.
    Итак, влечение отличается от раздражения тем, что оно происходит из
источников раздражения внутри тела, действует как постоянная сила и что человек
не может спастись от него бегством, как это можно сделать при внешнем
раздражении. Во влечении можно различить источник, объект и цель. Источником
является состояние возбуждения в теле, целью - устранение этого возбуждения, на
пути от источника к цели влечение становится психически действенным. Мы
представляем себе его как определенное количество энергии, которое действует в
определенном направлении. Этому действию дано название "влечение" (Trieb).
Влечения бывают активными и пассивными; точнее было бы сказать: есть активные и
пассивные
    [378]
    цели влечения; для достижения пассивной цели тоже нужна затрата
активности. Достигаемая цель может быть в собственном теле, но, как правило,
включается внешний объект, благодаря которому влечение достигает внешней цели;
его внутренней целью остается всякий раз изменение тела, воспринимаемое как
удовлетворение. Придает ли отношение к соматическому источнику какую-либо
специфику влечению и какую, остается для нас неясным. То, что влечения из одного
источника примыкают к таковым из других источников и разделяют их дальнейшую
судьбу и что вообще удовлетворение одного влечения может быть заменено другим,
это - по свидетельству аналитического опыта - несомненные факты. Признаемся
только, что мы не особенно хорошо понимаем их. Отношение влечения к цели и
объекту тоже допускает изменения, оба могут быть заменены другими, но все-таки
отношение к объекту легче ослабить. Определенный характер модификации цели и
смены объекта, при которой учитывается наша социальная оценка, мы выделяем как
сублимацию. Кроме того, мы имеем основание различать еще влечения, задержанные
на пути к цели (zielgehemmte), влечения из хорошо известных источников с
недвусмысленной целью, задержавшиеся, однако, на пути к удовлетворению, в
результате чего наступает длительная привязанность к объекту и устойчивое
стремление. Такого рода, например, отношение нежности, которое несомненно
происходит из сексуальной потребности и обычно отказывается от своего
удовлетворения. Можете себе представить, сколько еще свойств и судеб влечений
остается за пределами нашего понимания; здесь необходимо также напомнить о
различии между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения, которое
имело бы чрезвычайное теоретическое значение, если бы относилось
    [379]
    ко всей группе. Сексуальные влечения поражают нас своей пластичностью,
способностью менять свои цели, своей замещаемостью, тем, что удовлетворение
одного влечения позволяет замещение другим, а также своей отсроченностью,
хорошим примером которой являются именно задержанные на пути к цели влечения. В
этих качествах мы хотели бы отказать инстинктам самосохранения, сказав о них,
что они непреклонны, безотлагательны, императивны совсем другим образом и имеют
совсем другое отношение как к вытеснению, так и к страху. Однако следующее
размышление говорит нам, что это исключительное положение занимают не все
влечения Я, а только голод и жажда и что, очевидно, оно обосновано особенностью
источников влечений. Впечатление запутанности возникает еще и потому, что мы не
рассмотрели отдельно, какие изменения претерпевают влечения, первоначально
принадлежавшие Оно, под влиянием организованного Я.
    Мы находимся на более твердой почве, когда исследуем, каким образом
влечения служат сексуальной функции. Здесь мы получили решающие данные, которые
и для вас не новы. Ведь сексуальное влечение узнается не по тому, что ему с
самого начала свойственна устремленность к цели сексуальной функции - соединению
двух половых клеток, но мы видим большое количество частных влечений, которые
довольно независимо друг от друга стремятся к удовлетворению и находят это
удовлетворение в чем-то, что мы можем назвать удовольствием от функционирования
органов (Organlust). Гениталии являются среди этих эрогенных зон самыми
поздними, удовольствию от функционирования этих органов нельзя более отказывать
в названии сексуальное наслаждение. Не все из этих стремящихся к наслаждению
побуждений включают-
    [380]
    ся в окончательную организацию сексуальной функции. Некоторые из них
устраняются как непригодные вытеснением или каким-либо другим способом,
некоторые уводятся от своей цели уже упомянутым особым образом и используются
для усиления иных побуждений, другие остаются на второстепенных ролях, служа
осуществлению вводных актов, вызывая предварительное удовольствие. Вы узнали,
что в этом длительном развитии можно усмотреть несколько фаз предшествующей
организации, а также то, каким образом из развития сексуальной функции
объясняются ее отклонения и задержки. Первую из этих прегенитальных фаз мы
называем оральной, потому что в соответствии с питанием грудного младенца
эрогенная зона рта доминирует также и в том, что можно назвать сексуальной
деятельностью этого периода жизни. На второй ступени на первый план выдвигаются
садистские и анальные импульсы, конечно же, в связи с появлением зубов,
усилением мускулатуры и овладением функциями сфинктера. Как раз об этой
примечательной ступени развития мы узнали много интересных подробностей. Третья
фаза - фаллическая, в которой у обоих полов мужской член и то, что ему
соответствует у девочек, приобретает значение, которое нельзя не заметить.
Название генитальная фаза мы оставили для окончательной сексуальной организации,
которая устанавливается после половой зрелости, когда женские половые органы
находят такое же признание, какое мужские получили уже давно.
    Все это повторение давно известного. Не думайте только, что все то, о чем
я на этот раз не сказал, утратило свое значение. Это повторение было нужно для
того, чтобы перейти к сообщениям об изменениях в наших взглядах. Мы можем
похвалиться, что как раз о ранних организациях либидо мы узнали много но-
    [381]
    вого, а значение прежнего поняли яснее, что я и хочу продемонстрировать
вам, по крайней мере, на отдельных примерах. В 1924 г. Абрахам показал, что в
садистско-анальной фазе можно различить две ступени. На более ранней из них
господствуют деструктивные тенденции уничтожения и утраты, на более поздней -
дружественные объекту тенденции удержания и обладания. Таким образом, в середине
этой фазы впервые появляется внимание к объекту как предвестник более поздней
любовной привязанности (Liebesbesetzung). Мы вправе также предположить такое
разделение и на первой оральной фазе. На первой ступени речь идет об оральном
поглощении, никакой амбивалентности по отношению к объекту материнской груди
нет. Вторую ступень, отмеченную появлением кусательной деятельности, можно
назвать орально-садистской; она впервые обнаруживает проявления амбивалентности,
которые на следующей, садистско-анальной фазе становятся намного отчетливей.
Ценность этой новой классификации обнаруживается особенно тогда, когда при
определенных неврозах - неврозе навязчивых состояний, меланхолии - ищут значение
предрасположенности в развитии либидо. Вернитесь здесь мысленно к тому, что мы
узнали о связи фиксации либидо, предрасположенности и регрессии.
    Наше отношение к фазам организации либидо вообще немного изменилось. Если
раньше мы прежде всего подчеркивали, как одна из них исчезает при наступлении
следующей, то теперь наше внимание привлекают факты, показывающие, сколько от
каждой более ранней фазы сохранилось наряду с более поздними образованиями,
скрыто за ними и насколько длительное представительство получают они в бюджете
либидо и в характере индивидуума. Еще более значительными стали данные,
показавшие нам, как
    [382]
    часто в патологических условиях происходят регрессии к более ранним фазам
и что определенные регрессии характерны для определенных форм болезни. Но я не
могу здесь это обсуждать; это относится к специальной психологии неврозов.
    Метаморфозы влечений и сходные процессы мы смогли изучить, в частности, на
анальной эротике, на возбуждениях из источников эрогенной анальной зоны и были
поражены тем, какое разнообразное использование находят эти влечения. Возможно,
нелегко освободиться от недооценки именно этой зоны в процессе развития. Поэтому
позволим Абрахаму (1924) напомнить нам, что анус эмбриологически соответствует
первоначальному рту, который сместился на конец прямой кишки. Далее мы узнаем,
что с обесцениванием собственного кала, экскрементов, этот инстинктивный интерес
переходит от анального источника на объекты, которые могут даваться в качестве
подарка. И это справедливо, потому что кал был первым подарком, который мог
сделать грудной младенец, отрывая его от себя из любви к ухаживающей за ним
женщине. В дальнейшем, совершенно аналогично изменению значений в развитии
языка, этот прежний интерес к калу превращается в привлекательность золота и
денег, а также способствует аффективному наполнению понятий ребенок и пенис. По
убеждению всех детей, которые долго придерживаются теории клоаки, ребенок
рождается как кусок кала из прямой кишки; дефекация является прообразом акта
рождения. Но и пенис тоже имеет своего предшественника в столбе кала, который
заполняет и раздражает слизистую оболочку внутренней стороны прямой кишки. Если
ребенок, хотя и неохотно, но все-таки признал, что есть человеческие существа,
которые этим членом не обладают, то пенис кажется ему чем-то отделяемым от тела
и приобретает несомненную аналогию с экскрементом, который
    [383]
    был первой телесной частью, от которой надо было отказаться. Таким
образом, большая часть анальной эротики переносится на пенис, но интерес к этой
части тела, кроме анально-эротического, имеет, видимо, еще более мощный оральный
корень, так как после прекращения кормления пенис наследует также кое-что от
соска груди материнского органа.
    Невозможно ориентироваться в фантазиях, причудах, возникающих под влиянием
бессознательного, и в языке симптомов человека, если не знать этих глубоко
лежащих связей. Кал - золото - подарок - ребенок - пенис выступают здесь как
равнозначные и представляются общими символами. Не забывайте также, что я могу
сделать вам лишь далеко не полные сообщения. Могу прибавить лишь вскользь, что
появляющийся позднее интерес к влагалищу имеет в основном анально-эротическое
происхождение. Это неудивительно, так как влагалище, по удачному выражению Лу
Андреа-Саломе (1916), "взято напрокат" у прямой кишки; в жизни гомосексуалистов,
которые не прошли определенной части сексуального развития, оно и представлено
прямой кишкой. В сновидениях часто возникает помещение, которое раньше было
единым, а теперь разделено стеной или наоборот. При этом всегда имеется в виду
отношение влагалища к прямой кишке. Мы можем также очень хорошо проследить, как
у девушки совершенно не женственное желание обладать пенисом обычно превращается
в желание иметь ребенка, а затем и мужчину как носителя пениса и дающего
ребенка, так что и здесь видно, как часть первоначально анально-эротического
интереса участвует в более поздней генитальной организации.
    Во время изучения прегенитальных фаз либидо мы приобрели несколько новый
взгляд на формирование характера. Мы обратили внимание на триаду свойств,
    [384]
    которые довольно часто проявляются вместе: аккуратность, бережливость и
упрямство, - и из анализа таких людей заключили, что эти свойства обусловлены
истощением и иным использованием их анальной эротики. Таким образом, когда мы
видим такое примечательное соединение, мы говорим об анальном характере, и
определенным образом противопоставляем анальный характер неразвитой анальной
эротике. Подобное, а может быть, и еще более тесное отношение находим мы между
честолюбием и уретральной эротикой. Примечательный намек на эту связь мы берем
из легенды, согласно которой Александр Македонский родился в ту же ночь, когда
некий Герострат из жажды славы поджег изумительный храм Артемиды Эфесской. Может
показаться, что древним эта связь была небезызвестна! Ведь вы знаете, насколько
мочеиспускание связано с огнем и тушением огня. Мы, конечно, предполагаем, что и
другие свойства характера подобным же образом обнаружатся в осадках
(Niederschlage), реактивных образованиях определенных прегенитальных формаций
либидо, но не можем этого пока показать.
    Теперь же самое время вернуться к истории, а также к теме и снова взяться
за самые общие проблемы жизни влечений. В основе нашей теории либидо сначала
лежало противопоставление влечений Я и сексуальных влечений. Когда позднее мы
начали изучать само Я и поняли основной принцип нарциссизма, само это различие
потеряло свою почву. В редких случаях можно признать, что Я берет само себя в
качестве объекта, ведет себя так, как будто оно влюблено в самое себя. Отсюда и
заимствованное из греческой легенды название - нарциссизм. Но это лишь крайнее
преувеличение нормального положения вещей. Начинаешь понимать, что Я является
всегда основным резервуаром либидо, из которого объекты заполняются
    [385]
    либидо и куда это либидо снова возвращается, в то время как большая его
часть постоянно пребывает в Я. Итак, идет беспрестанное превращение Я-либидо в
объект-либидо и объект-либидо в Я-либидо. Но оба они могут и не различаться по
своей природе, тогда не имеет смысла отделять энергию одного от энергии другого,
можно опустить название либидо или вообще употреблять его как равнозначное
психической энергии.
    Мы недолго оставались на этой точке зрения. Предчувствие какого-то
антагонизма в рамках инстинктивной жизни скоро нашло другое, еще более резкое
выражение. Мне не хотелось бы излагать вам, как мы постепенно подходили к этому
новому положению в теории влечений; оно тоже основывается главным образом на
биологических данных; я расскажу вам о нем как о готовом результате.
Предположим, что есть два различных по сути вида влечений: сексуальные влечения,
понимаемые в широком смысле. Эрос, если вы предпочитаете это название, и
агрессивные влечения, цель которых - разрушение. В таком виде вы вряд ли сочтете
это за новость, это покажется вам попыткой теоретически облагородить банальную
противоположность любви и ненависти, которая, возможно, совпадает с аналогичной
полярностью притяжения - отталкивания, которую физики предполагают существующей
в неорганическом мире(1). Но примечательно, что наше положение многими
воспринимается как новость, причем очень нежелательная новость, которую как
можно скорее следует устранить. Я полагаю, что в этом неприятии проявляется
сильный аф-
    ----------------------------------------
    (1) Попытка Фрейда объяснить характер взаимоотношений людей, их позитивные
и негативные чувства (любовь и ненависть, симпатии и антипатии) по образу и
подобию притяжения и отталкивания в физическом мире является грубо
механистической, полностью игнорирующей своеобразие и богатство эмоциональной
сферы личности и ее отношений к другим людям.
    Вводя, наряду с сексуальным влечением, в качестве основной побудительной
силы поведения людей инстинкт агрессии, Фрейд пришел к ложным выводам о причинах
личных и социальных конфликтов, об источниках войн, расовой ненависти и других
антигуманных явлений, имеющих в действительности общественно-исторические
причины.
    Эти положения Фрейда свидетельствуют о его биологизаторском подходе к
мотивации человеческого поведения, об игнорировании ее зависимости от
усваиваемых личностью нравственных норм.
    
    [386]
    фективный фактор. Почему нам понадобилось так много времени, чтобы
решиться признать существование стремления к агрессии, почему очевидные и
общеизвестные факты не использовать без промедления для теории? Если приписать
такой инстинкт животным, то вряд ли это встретит сопротивление. Но включить его
в человеческую конституцию кажется фривольным: слишком многим религиозным
предпосылкам и социальным условностям это противоречит. Нет, человек должен быть
по своей природе добрым или, по крайней мере, добродушным. Если же он иногда и
проявляет себя грубым, жестоким насильником, то это временные затемнения в его
эмоциональной жизни, часто спровоцированные, возможно, лишь следствие
нецелесообразного общественного устройства, в котором он до сих пор находился.
    То, о чем повествует нам история и что нам самим довелось пережить, к
сожалению, не подтверждает сказанное, а скорее подкрепляет суждение о том, что
вера в "доброту" человеческой натуры является одной из самых худших иллюзий, от
которых человек ожидает улучшения и облегчения своей жизни, в то время как в
действительности они наносят только вред. Нет нужды продолжать эту полемику, ибо
не только уроки ис-
    [387]
    тории и жизненный опыт говорят в пользу нашего предположения, что в
человеке таится особый инстинкт - агрессии и разрушения, это подтверждают и
общие рассуждения, к которым нас привело признание феноменов садизма и
мазохизма. Вы знаете, что мы называем сексуальное удовлетворение садизмом, если
оно связано с условием, что сексуальный объект испытывает боль, истязания и
унижения, и мазохизмом, когда имеется потребность самому быть объектом
истязания. Вы знаете также, что определенная примесь этих обоих стремлений
включается и в нормальные сексуальные отношения и что мы называем их
извращениями, если они оттесняют все прочие сексуальные цепи, ставя на их место
свои собственные. Едва ли от вас ускользнуло то, что садизм имеет более интимное
отношение к мужественности, а мазохизм к женственности, как будто здесь имеется
какое-то тайное родство, хотя я сразу же должен вам сказать, что дальше в этом
вопросе мы не продвинулись. Оба они - садизм и мазохизм - являются для теории
либидо весьма загадочными феноменами, особенно мазохизм, и вполне в порядке
вещей, когда то, что для одной теории было камнем преткновения, должно стать для
другой, ее заменяющей, краеугольным камнем.
    Итак, мы считаем, что в садизме и мазохизме мы имеем два замечательных
примера слияния обоих видов влечений. Эроса и агрессии; предположим же теперь,
что это отношение является примером того, что все инстинктивные побуждения,
которые мы можем изучить, состоят из таких смесей или сплавов обоих видов
влечений. Конечно, в самых разнообразных соотношениях. При этом эротические
влечения как бы вводят в смесь многообразие своих сексуальных целей, в то время
как другие допускают смягчения и градации своей однообразной тенденции. Этим
предположением мы открываем перспективу для исследо-
    [388]
    ваний, которые когда-нибудь приобретут большое значение для понимания
патологических процессов. Ведь смеси могут тоже распадаться, и такой распад
может иметь самые тяжелые последствия для функции. Но эти взгляды еще слишком
новы, никто до сих пор не пытался использовать их в работе.
    Вернемся к особой проблеме, которую открывает нам мазохизм. Если мы на
время не будем принимать во внимание его эротический компонент, то он будет для
нас ручательством существования стремления, имеющего целью саморазрушение. Если
и для влечения к разрушению верно то, что Я - здесь мы больше имеем в виду Око,
всю личность - первоначально включает в себя все инстинктивные побуждения, то
получается, что мазохизм старше садизма, садизм же является направленным вовне
влечением к разрушению, которое, таким образом, приобретает агрессивный
характер. Сколько-то от первоначального влечения к разрушению остается еще
внутри; кажется, что мы можем его воспринять лишь при этих двух условиях - если
оно соединяется с эротическими влечениями в мазохизме или если оно как агрессия
направлено против внешнего мира - с большим или меньшим эротическим добавлением.
Напрашивается мысль о значимости невозможности найти удовлетворение агрессии во
внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она,
возможно, отступит назад, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения.
Мы еще увидим, что это происходит действительно так и насколько важен этот
вопрос. Не нашедшая выхода агрессия может означать тяжелое повреждение; все
выглядит так, как будто нужно разрушить другое и других, чтобы не разрушить
самого себя, чтобы оградить себя от стремления к саморазрушению. Поистине
печальное открытие для моралиста!
    [389]
    Но моралист еще долго будет утешаться невероятностью наших умозаключений.
Странное стремление заниматься разрушением своего собственного органического
обиталища! Правда, поэты говорят о таких вещах, но поэты народ безответственный,
пользующийся своими привилегиями. Собственно говоря, подобные представления не
чужды и физиологии, например, слизистая оболочка желудка, которая сама себя
переваривает. Но следует признать, что наше влечение к саморазрушению нуждается
в более широкой поддержке. Ведь нельзя же решиться на такое далеко идущее
предположение только потому, что несколько бедных глупцов связывают свое
сексуальное удовлетворение с необычным условием. Я полагаю, что углубленное
изучение влечений даст нам то, что нужно. Влечения управляют не только
психической, но и вегетативной жизнью, и эти органические влечения обнаруживают
характерную черту, которая заслуживает нашего самого пристального внимания. О
том, является ли это общим характером влечений, мы сможем судить лишь позже. Они
выступают именно как стремление восстановить более раннее состояние. Мы можем
предположить, что с момента, когда достигнутое однажды состояние нарушается,
возникает стремление создать его снова, рождая феномены, которые мы можем
назвать "навязчивым повторением*. Так, образование и развитие эмбрионов является
сплошным навязчивым повторением; у ряда животных широко распространена
способность восстанавливать утраченные органы, и инстинкт самолечения, которому
мы всякий раз обязаны нашим выздоровлением наряду с терапевтической помощью, -
это, должно быть, остаток этой так великолепно развитой способности у низших
животных. Нерестовая миграция рыб, возможно, и перелеты птиц, а может быть, и
все, что у животных мы называем проявлением инстинкта, происходит под
    [390]
    действием навязчивого повторения, в котором выражается консервативная
природа инстинктов. И в психике нам не придется долго искать проявлений того же
самого. Мы обращали внимание на то, что забытые и вытесненные переживания
раннего детства во время аналитической работы воспроизводятся в сновидениях и
реакциях, в частности в реакциях перенесения, хотя их возрождение и противоречит
принципу удовольствия, и мы дали объяснение, что в этих случаях навязчивое
повторение преобладает даже над принципом удовольствия. Подобное можно наблюдать
и вне анализа. Есть люди, которые в своей жизни без поправок повторяют всегда
именно те реакции, которые им во вред, или которых, кажется, преследует
неумолимая судьба, в то время как более точное исследование показывает, что они,
сами того не зная, готовят себе эту судьбу. Тогда мы приписываем навязчивому
повторению демонический характер.
    Но что же может дать эта консервативная черта инстинктов для понимания
нашего саморазрушения? Какое более раннее состояние хотел бы восстановить такой
инстинкт? Так вот, ответ близок, он открывает широкие перспективы. Если правда
то, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из неживой материи
родилась жизнь, то согласно нашему предположению тогда возникло влечение,
которое стремится вновь уничтожить жизнь и восстановить неорганическое
состояние. Если мы в этом влечении к саморазрушению увидим подтверждение нашей
гипотезы, то мы можем считать его выражением влечения к смерти (Todestrieb),
которое не может не оказывать своего влияния в процессе жизни. А теперь разделим
влечения, о которых мы говорим, на две группы: эротические, которые стремятся
привести все еще живую субстанцию в большее единство, и
    [391]
    влечения к смерти, которые противостоят этому стремлению и приводят живое
к неорганическому состоянию. Из взаимодействия и борьбы обоих и возникают
явления жизни, которым смерть кладет конец.
    Возможно, вы скажете, пожимая плечами: это не естественная наука, это
философия Шопенгауэра. Но почему, уважаемые дамы и господа, смелый ум не мог
угадать то, что затем подтвердило трезвое и нудное детальное исследование? В
таком случае все уже когда-то было однажды сказано, и до Шопенгауэра говорили
много похожего. И затем, то, что мы говорим, не совсем Шопенгауэр. Мы не
утверждаем, что смерть есть единственная цель жизни; мы не игнорируем перед
лицом смерти жизнь. Мы признаем два основных влечения и приписываем каждому его
собственную цель. Как переплетаются оба в жизненном процессе, как влечение к
смерти используется для целей Эроса, особенно в его направленности во внешний
мир в форме агрессии, - все это задачи будущих исследований. Мы не пойдем дальше
той области, где нам открылась эта точка зрения. Также и вопрос, не всем ли без
исключения влечениям присущ консервативный характер, не стремятся ли и
эротические влечения восстановить прежнее состояние, когда они синтезируют живое
для достижения состояния большего единства, мы оставим без ответа.
    Мы немного отдалились от нашей основной темы. Хочу вам дополнительно
сообщить, каков был исходный пункт этих размышлений о теории влечений. Тот же
самый, который привел нас к пересмотру отношения между Я и бессознательным, а
именно возникавшее при аналитической работе впечатление, что пациент,
оказывающий сопротивление, зачастую ничего не знает об этом сопротивлении. Но
бессознательным для него является не только факт сопротивления, но и его
    [392]
    мотивы. Мы должны были исследовать эти мотивы или этот мотив и нашли его,
к нашему удивлению, в сильной потребности в наказании, которую мы могли отнести
только к мазохистским желаниям. Практическое значение этого открытия не уступает
теоретическому, потому что эта потребность в наказании является злейшим врагом
наших терапевтических усилий. Она удовлетворяется страданием, связанным с
неврозом, и поэтому цепляется за болезненное состояние. Кажется, что этот
фактор, бессознательная потребность в наказании, участвует в каждом
невротическом заболевании. Особенно убедительны в этом отношении случаи, в
которых невротическое страдание может быть заменено другим. Хочу привести вам
один такой пример. Однажды мне удалось освободить одну немолодую деву от
комплекса симптомов, который в течение примерно пятнадцати лет обрекал ее на
мучительное существование и исключал из участия в жизни. Почувствовав себя
здоровой, она с головой ушла в бурную деятельность, давая волю своим немалым
талантам и желая добиться хоть небольшого признания, удовольствия и успеха. Но
каждая из ее попыток кончалась тем, что ей давали понять или она сама понимала,
что слишком стара для того, чтобы чего-то достичь в этой области. После каждой
такой неудачи следовало бы ожидать рецидива болезни, но и на это она уже была
неспособна, вместо этого с ней каждый раз происходили несчастные случаи, которые
на какое-то время выводили ее из строя и заставляли страдать. Она падала и
подворачивала ногу или повреждала колено, а если делала какую-нибудь работу, то
что-то случалось с рукой; когда ее внимание было обращено на ее собственное
участие в этих кажущихся случайностях, она изменила, так сказать, свою технику.
По таким же поводам вместо несчастных случаев возни-
    [393]
    кали легкие заболевания: катары, ангины, гриппозные состояния,
ревматические припухания, пока наконец отказ от дальнейших поползновений, на
который она решилась, не покончил со всем этим наваждением.
    Относительно происхождения этой бессознательной потребности наказания, мы
полагаем, нет никаких сомнений. Она ведет себя как часть совести, как
продолжение нашей совести в бессознательном, она имеет то же происхождение, что
и совесть, т. е. соответствует части агрессии, которая ушла вовнутрь и принята
Сверх-Я. Если бы только слова лучше подходили друг к другу, то для практического
употребления было бы оправданно назвать ее "бессознательным чувством вины".
Однако с теоретической точки зрения мы сомневаемся, следует ли предполагать, что
вся возвращенная из внешнего мира агрессия связана Сверх-Я и обращена тем самым
против Я или что часть ее осуществляет свою тайную зловещую деятельность в Я и
Оно как свободное влечение к разрушению. Такое разделение более вероятно, но
больше мы ничего об этом не знаем. При первом включении Сверх-Я для оформления
этой инстанции, безусловно, используется та часть агрессии против родителей,
которой ребенок вследствие фиксации любви, а также внешних трудностей не смог
дать выхода наружу, и поэтому строгость Сверх-Я не должна прямо соответствовать
строгости воспитания. Вполне возможно, что дальнейшие поводы к подавлению
агрессии поведут влечение тем же путем, который открылся ему в тот решающий
момент.
    Лица, у которых это бессознательное чувство вины чрезмерно, выдают себя
при аналитическом лечении столь неприятной с прогностической точки зрения
отрицательной реакцией на терапию. Если им сообщили об ослаблении симптома, за
которым обычно
    [394]
    должно последовать, по крайней мере, его временное исчезновение, то у них,
напротив, наступает немедленное усиление симптома и страдания. Часто бывает
достаточно похвалить их поведение при лечении, сказать несколько обнадеживающих
слов об успешности анализа, чтобы вызвать явное ухудшение их состояния.
Неаналитик сказал бы, что здесь недостает "воли к выздоровлению"; придерживаясь
аналитического образа мышления, вы увидите в этом проявление бессознательного
чувства вины, которое как раз и устраивает болезнь с ее страданиями и срывами.
Проблемы, которые выдвинуло бессознательное чувство вины, его отношения к
морали, педагогике, преступности и беспризорности являются в настоящее время
предпочтительной областью для работы психоаналитиков.
    Здесь мы неожиданно выбираемся из преисподней психики в широко открытый
мир. Дальше вести вас я не могу, но на одной мысли все же задержусь, прежде чем
проститься с вами на этот раз. У нас вошло в привычку говорить, что наша
культура построена за счет сексуальных влечений, которые сдерживаются обществом,
частично вытесняются, а частично используются для новых целей. Даже при всей
гордости за наши культурные достижения мы признаем, что нам нелегко выполнять
требования этой культуры, хорошо чувствовать себя в ней, потому что наложенные
на наши влечения ограничения тяжким бременем ложатся на психику. И вот то, что
мы узнали относительно сексуальных влечений, в равной мере, а может быть, даже и
в большей степени оказывается действительным для других, агрессивных стремлений.
Они выступают прежде всего тем, что осложняет совместную жизнь людей и угрожает
ее продолжению; ограничение своей агрессии является первой, возможно, самой
серьезной жертвой, которую общество требует от индивидуума. Мы узнали, каким
изобретательным спосо-
    [395]
    бом осуществляется это укрощение строптивого. В действие вступает Сверх-Я,
которое овладевает агрессивными побуждениями, как бы вводя оккупационные войска
в город, готовый к мятежу. Но с другой стороны, рассматривая вопрос чисто
психологически, следует признать, что Я чувствует себя не очень-то хорошо, когда
его таким образом приносят в жертву потребностям общества и оно вынуждено
подчиняться разрушительным намерениям агрессии, которую само охотно пустило бы в
ход против других. Это как бы распространение на область психического той
дилеммы - либо съешь сам, либо съедят тебя, - которая царит в органическом живом
мире. К счастью, агрессивные влечения никогда не существуют сами по себе, но
всегда сопряжены с эротическими. Эти последние в условиях созданной человеком
культуры могут многое смягчить и предотвратить.
    
    
    
    [396]
    
    ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ
    
    Женственность
    
    Уважаемые дамы и господа! Все это время, пока я готовился к беседам с
вами, я боролся с внутренним затруднением. Я чувствовал себя в некоторой степени
неуверенным в своей правоте. Действительно, за пятнадцать лет психоанализ
изменился и обогатился, но все-таки введение в психоанализ могло бы остаться без
изменений и дополнений. Мне все время кажется, что данные лекции не имеют права
на существование. Аналитикам я говорю слишком мало и в общем ничего нового, вам
же слишком много и о таких вещах, к пониманию которых вы не подготовлены и
которые непосредственно к вам не относятся. Я искал оправданий и для каждой
отдельной лекции хотел найти свое обоснование. Первая, о теории сновидений,
должна была сразу погрузить вас в самую гущу аналитической атмосферы и показать,
какими устойчивыми оказались наши воззрения. Во второй, которая прослеживает
пути от сновидения к так называемому оккультизму, меня привлекала возможность
свободно высказаться в той области, где убеждения, полные предрассудков,
наталкиваются сегодня на страстное сопротивление, и я смел надеяться, что вы,
воспитанные на примере психоанализа в духе терпимости, не
    [397]
    откажетесь сопровождать меня в этом экскурсе. В третьей лекции(1), о
разделении личности, были выдвинуты, безусловно, самые резкие для вас (настолько
своеобразно их содержание) предположения, но я счел невозможным скрыть от вас
этот первый подход к психологии Я, и если бы мы имели его пятнадцать лет назад,
я должен был бы уже тогда упомянуть о нем. И наконец, в последней лекции, на
которой вы, вероятно, следили за мной с большим трудом, были внесены необходимые
поправки, сделана попытка дать новые решения самых важных загадок, и мое
введение было бы введением в заблуждения, если бы я умолчал об этом. Как видите,
если предпринимаешь попытку извиниться за что-то, это сводится в конце концов к
признанию того, что все было неизбежно, все предопределено.
    Я покоряюсь, прошу и вас сделать то же самое. Сегодняшняя лекция тоже
могла бы не войти во введение, но она даст вам пример подробной аналитической
работы, и я рекомендую ее в двух отношениях. В ней нет ничего, кроме наблюдений
фактов почти без всяких умозаключений, но ее тема может заинтересовать вас, как
никакая другая. Над загадкой женственности много мудрило голов всех времен:
    
    Голов в колпаках с иероглифами,
    Голов в чалмах и черных, с перьями, шапках,
    Голов в париках и тысячи тысяч других
    Голов человеческих, жалких, бессильных...
    
    Г. Гейне. Северное море.
    (Перевод М. Михайлова)
    ----------------------------------------
    * Имеется в виду 31-я лекция (которая является третьей в "Приложении
лекций").
    [398]
    Вам тоже не чужды эти размышления, поскольку вы мужчины; от женщин же,
присутствующих среди вас, этого ждать не приходится, они сами являются этой
загадкой. Мужчина или женщина - вот первое, что вы различаете, встречаясь с
другим человеческим существом, и привычно делаете это с уверенностью и без
раздумий. Анатомическая наука разделяет вашу уверенность лишь в одном пункте.
Мужское - это мужской половой продукт, сперматозоид и его носитель, женское -
яйцо и организм, который заключает его в себе. У обоих полов образовались
органы, служащие исключительно половым функциям, развившиеся, вероятно, из
одного и того же предрасположения в две различные формы. Кроме того, у тех и
других прочие органы, форма тела и ткани обнаруживают влияние пола, но оно
непостоянно, и его масштаб изменчив, это так называемые вторичные половые
признаки. А далее наука говорит вам нечто, что противоречит вашим ожиданиям и
что, вероятно, способно смутить ваши чувства. Она обращает ваше внимание на то,
что и в теле женщины присутствуют части мужского полового аппарата, хотя и в
рудиментарном состоянии, и то же самое имеет место в обратном случае. Она видит
в этом явлении признак двуполости, бисексуальности, как будто индивидуум
является не мужчиной или женщиной, а всякий раз и тем и другим, только одним в
большей степени, а другим в меньшей.
    Затем вам придется освоиться с мыслью, что соотношение мужского и
женского, сочетающегося в отдельном индивидууме, подвержено весьма значительным
колебаниям. Но поскольку, несмотря на весьма редкие случаи, у каждого
индивидуума наличествуют либо те, либо другие половые продукты - яйцеклетки или
сперматозоиды, - вы, должно быть, усомнитесь в решающем значении этих элементов
и сделаете вы-
    [399]
    вод, что то, из чего составляется мужественность или женственность,
неизвестного характера, который анатомия не может распознать.
    Может быть, это сумеет сделать психология? Мы привыкли рассматривать
мужское и женское и как психические качества, перенося понятие бисексуальности
также и в душевную жизнь. Таким образом, мы говорим, что человек, будучи самцом
или самкой, в одном случае ведет себя по-мужски, а в другом - по-женски. Но вы
скоро поймете, что это лишь уступка анатомии и условностям. Вы не сможете дать
понятиям "мужское" и "женское" никакого нового содержания. Это не
психологическое различие, когда вы говорите, что мужское, как правило,
предполагает "активное", а женское - "пассивное". Правильно, такая связь
действительно существует. Мужская половая клетка активно движется, отыскивает
женскую, а последняя, яйцо, неподвижно, пассивно ждет. Это поведение
элементарных половых организмов - образец поведения половых партнеров при
половых сношениях. Самец преследует самку с целью совокупления, нападает на нее,
проникает в нее. Но именно психологически вы, таким образом, свели особенности
мужского к фактору агрессии. Вы будете сомневаться, удалось ли вам тем самым
уловить что-то существенное, если примете во внимание то, что в некоторых
классах животных самки являются более сильными и агрессивными, самцы же активны
только при акте совокупления. Так происходит, например, у пауков, и функции
высиживания и выращивания потомства, кажущиеся нам такими исключительно
женскими, у животных не всегда связаны с женским полом. У весьма высокоразвитых
видов мы наблюдаем участие обоих полов в уходе за потомством или даже то, что
самец один посвящает себя этой задаче, да и в области сексуальной жизни человека
нетрудно
    [400]
    заметить, насколько недостаточно характеризовать мужское поведение
активностью, а женское пассивностью. Мать в любом смысле активна по отношению к
ребенку, даже об акте сосания вы можете с одинаковым успехом сказать: она кормит
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную