 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
Сочинения СТРОКИ БИОГРАФИИ Психология масс и анализ человеческого "Я" О сновидении З.ФРЕЙД - СТРОКИ БИОГРАФИИ Выкуп - 100 тысяч шиллингов Родился в городке Фрайберг в Моравии (тогда провинция Австрии) 6 мая 1856 года. Поступил на медицинский факультет Венского университета в 1873 году. Работал в терапевтической, психиатрической клиниках Вены, у Шарко - в Париже, у Бернхайма - в Нанси. В 1881 г. получил степень док- тора медицины. Вместе с Йозефом Брейером разработал катартический метод лечения неврозов. В 1895 г. в и шла их книга "Исследования истерий". От нее принято вести историю психоанализа. С 1902 г. - профессор Венского университета. Более сорока лет посвятил разработке теории и практике психоанализа. Работы: "Толкование сновидений" (1899), "Психопатология обыденной жизни" (1901), "Тотем и табу" (1913), "Лекции по введению в психоанализ" (1917), "Психология масс и анализ человеческого "Я" (1921), "Я" и "Оно" (1923), "Будущее одной иллюзий" (1927), "Неудовлетворенность в культуре" (1930) и другие. В 1930 году удостоен Премии Гете, в 1936 г. избирается иностранным членом Королевского научного общества (Лондон). Фрейда называют и ученым, и провидцем, и основоположником нового нап- равления в науке. С его именем связывают понятие бессознательного в пси- хике человека. Его теория обогатила многие области современных знаний. В 1938 году, после вторжения нацистов в Австрию, стал узником гетто. Его лишили паспорта, конфисковали имущество, библиотеку. Международное психоаналитическое общество пыталось вызволить Фрейда. Фашисты потребо- вали выкуп. Одна из пациенток Фрейда, принцесса Мария Бонапарт, заплати- ла 100 тысяч шиллингов за его освобождение. Семья Фрейда переехала в Лондон, а четыре его сестры погибли в газовых камерах. Умер в Лондоне 23 сентября 1939 года. З.ФРЕЙД НЕДОВОЛЬСТВО КУЛЬТУРОЙ I Невозможно отрешиться от мысли, что обычно люди меряют все ложной ме- рой: они рвутся к власти, успеху и богатству, восхищаются теми, кто всем этим обладает, зато недооценивают истинные блага жизни. Правда, такое обобщение как всегда небезопасно; предается забвению многокрасочность человеческого мира и душевной жизни. Есть люди, которым не отказывают в почтении их современники, хотя все их величие покоится на таких свойствах и деяниях, которые совершенно чужды целям и идеалам толпы. До- пустим, что великими их признает тоже меньшинство, тогда как подавляющее большинство ничего не желает о них знать; но и тут не все так просто, если учесть расхождение человеческих слов и дел, многообразие людских желаний. Один из этих замечательных людей в письмах называет меня своим дру- гом. Я послал ему свою небольшую работу, где религия расценивается как иллюзия. Он отвечал мне, что был бы целиком согласен с моей оценкой, но сожалеет, что я не воздал должного подлинному источнику религиозности. Таковым он считает особое чувство, никогда его не покидающее, обнаружи- ваемое им у многих других и, предположительно, присущее миллионам. Это чувство он называет оощущением вечностип, чувством чего-то безгранично- го, бескрайнего, оокеаническогоп. Такое чувство - дело чисто субъектив- ное, это не вопрос веры. Здесь не примешивается обещание личного бесс- мертия, но зато в этом чувстве - источник религиозной энергии, питающей различные церкви и религиозные системы. Они направляют его по определен- ным каналам, где оно и поглощается. Лишь на основании такого оокеаничес- когоп чувства человек может называть себя религиозным - даже если он от- вергает всякую веру и любую иллюзию. Это суждение моего уважаемого друга, который сам однажды отдал дань волшебству поэтической иллюзии, поставило меня перед лицом немалых труд- ностей1. У себя я не нахожу этого оокеаническогоп чувства; научному под- ходу чувства вообще создают неудобства. Можно попытаться описать их фи- зиологические признаки. Там, где это получается, - а я опасаюсь, что оо- кеаническое. чувство такой характеристике не поддается, - не остается ничего, кроме содержания тех представлений, которые ассоциативно связаны с этим чувством. Если я правильно понял моего друга, он имеет в виду то же самое, что и один оригинальный и весьма своеобразный поэт, утешавший своего героя перед самоубийством: оНам не уйти из этого мирап2. Таким образом, речь идет о чувстве неразрывной связи, принадлежности к мирово- му целому. Для меня это имеет, скорее, характер интеллектуального умоз- рения - конечно, не без сопровождающих чувств, но их ведь хватает и при других мыслительных актах сходной значимости. Личный опыт не убеждает меня в том, что такие чувства первичны по своей природе, Я не могу оспа- ривать на этом основании факта наличия их у других; вопрос лишь в том, насколько верно они истолковываются и могут ли считаться оfons et origoп всех религиозных запросов. Мне нечего предложить для окончательного решения этой проблемы. Идея о непосредственном, изначальном оповещении человека этим чувством - о его связи с окружающим миром - звучит столь странно, так плохо совмести- ма с нашей психологией, что следовало бы предпринять психоаналитическое, т.е. генетическое исследование подобного чувства. Тогда в нашем распоря- жении следующий путь: в нормальном состоянии для нас нет ничего досто- вернее чувства самих себя, нашего собственного оЯп, кажущегося нам са- мостоятельным, целостным, ясно отличимым от всего остального, Видимость обманчива, не существует четкой внутренней границы между оЯп и бессозна- тельной душевной субстанцией, обозначаемой нами как оОноп. оЯп для нее служит лишь фасадом - этому научил нас психоанализ. Ему предстоит еще во многом уточнить отношения между оЯп и оОноп, однако, по крайней мере в отношениях с внешним миром, оЯп кажется отделенным от последнего резкой разграничительной линией. Только в одном, хотя и необычайном, но не па- тологическом состоянии дело обстоит иначе. На вершине влюбленности гра- ница между оЯп и объектам угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевид- ности, влюбленный считает оЯп и оТып единым целым и готов вести себя так, будто это соответствует действительности. То, что на время может устранить известная физиологическая функция, может, конечно, быть ре- зультатом и болезнетворных процессов, Из патологии нам известно большое число состояний, когда грань между оЯп и внешним миром делается ненадеж- ной, либо границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых части нашего собственного тела или даже душевной жизни - наши восприятия, мыс- ли, чувства - кажутся нам как бы чужими, не принадлежащими нашему оЯп. Либо те случаи, когда на внешний мир переносится нечто порожденное или явно принадлежащее оЯп. Таким образом, чувство оЯп также подвержено на- рушениям, а границы оЯп неустойчивы. Дальнейшие размышления показывают, что чувство оЯп взрослого человека не могло быть таковым с самого начала, Оно должно было пройти долгий путь развития. Понятийно это зачастую недоказуемо, но реконструируется с достаточной степенью вероятности3. Младенец еще не отличает своего оЯп от внешнего мира как источника приходящих к нему ощущений, Его постепен- но обучают этому различные импульсы. Сильнейшее впечатление должно про- изводить на него то, что одни источники возбуждения все время могут по- сылать ему ощущения (позже он узнает в них органы собственного тела), тогда как другие источники время от времени ускользают. Самый желанный из них- - материнская грудь, призвать которую к себе можно только нас- тойчивым криком. Так оЯп противопоставляется некий ообъектп, нечто нахо- димое ововнеп, появляющееся только в результате особого действия. Дальнейшим побуждением к вычленению оЯп из массы ощущений, а тем самым к признанию внешнего мира, являются частые, многообразные и неустранимые ощущения боли и неудовольствия. К-их устранению стремится безраздельно господствующий в психике принцип удовольствия. Так возникает тенденция к отделению оЯп от всего, что может сделаться источником неудовольствия. Все это выносится вовне, а оЯп оказывается инстанцией чистого удо- вольствия, которому противостоит чуждый и угрожающий ему внешний мир. Границы такого примитивного оЯ п - чистого удовольствия - исправляются под давлением опыта.Многое из того, что приносит удовольствие и от чего нельзя отказаться, принадлежит все же не оЯп, а ообъектуп. И наоборот, многие страдания, от которых хотелось бы избавиться, неотделимы от ооЯп, имеют внутреннее происхождение. Целенаправленная деятельность органов чувств и соответствующих умственных усилий учит человека методам разли- чения внутреннего (принадлежащего оЯп) и внешнего, пришедшего из окружа- ющего мира. Тем самым он делает первый шаг к утверждению принципа ре- альности, который будет управлять дальнейшим его развитием. Такое разли- чение, понятно, служит и практическим целям - защите от угрожающих неп- риятных ощущений. То обстоятельство, что оЯп способно применять для за- щиты от внутреннего неудовольствия те же методы, которыми оно пользуется против внешних неприятностей, является исходным пунктом некоторых серьезных психических расстройств. Так оЯп отделяется от внешнего мира. Вернее, первоначально оЯп вклю- чает в себя все, а затем из него выделяется внешний мир. Наше нынешнее чувство ооЯп - лишь съежившийся остаток какого-то широкого, даже все- объемлющего чувства, которое соответствовало неотделимости оЯп от внеш- него мира. Если мы примем, что это первичное чувство ооЯп в той или иной мере сохранилось в душевной жизни многих людей, то его можно признать своего рода спутником более узкого и ограниченного чувства оЯп в зрелом возрасте. Этим же объясняются представления о безграничности и связи с мировым целым, именуемые моим другам оокеаническимп чувством. На вправе ли мы из остатков первоначального, существующего наряду с возникшим поз- же, выводить второе из первого? Конечно, в этом не была бы ничего удивительного - ни в области душев- ной жизни, ни в любой иной. Мы твердо убеждены, что в животном царстве высокоразвитые виды произошли от самых низших, причем простейшие формы жизни встречаются и поныне. Гигантские динозавры вымерли, освободив мес- то млекопитающим, но такой представитель этого вида, как крокодил, про- должает здравствовать и сегодня. Эта аналогия может показаться несколько натянутой, да и ущербной, поскольку выжившие низшие виды по большей час- ти не являются истинными предками современных более развитых видов. Про- межуточные звенья по большей части вымерли, они известны только по ре- конструкциям. Напротив, в душевной жизни сохранение примитивного наряду с возникшим из него и преобразованным встречается столь часто, что тут даже можно обойтись без примеров. Происходят перерывы в развитии, ка- кая-то количественно определенная часть влечения остается неизменной, тогда как другая развивается дальше. Мы затрагиваем тем самым общую проблему сохранения психического, еще почти не разработанную, но столь увлекательную и значимую, что даже без достаточного к тому повода уделим ей толику внимания. С тех пор, как мы преодолели заблуждение, будто обычное забывание есть разрушение следа в памяти, иначе говоря, уничтожение, мы склонны придерживаться иного взгляда. А именно, в душевной жизни ничто, раз возникнув, не исчезает, все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например, в случае далеко зашедшей регрессии, может вновь всплыть на поверхность. Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области, В ка- честве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города4. Историки учат нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Па- латине. Затем следует период Septimontium - объединения поселений на се- ми холмах, из которых возникает город, границей коего была стена Сервия Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперско- го времен, стены, воздвигнутые императором Аврелианом. Не прослеживая далее истории города, зададим себе вопрос: что найдет от этих ранних стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми совер- шенными познаниями истории и топографии. Стену Аврелиана, несмотря на некоторые повреждения и про ломы, он увидит почти не изменившейся. Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет увидеть остатки вала Сервия Имея достаточные познания - превосходящие знания современной археологии - он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по всему пери- метру, даже контуры Roma quadrata. Но от зданий, когда-то заполнявших эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего - эти здания более не существуют. Великолепные познания в римской истории в лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы и общественные здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих сооруже- ний, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды напо- минать, что все эти останки древнего Рима вкраплены сегодня в хаос большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрожде- ния. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под сов- ременными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических горо- дах, вроде Рима. Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим - не место жи- тельства, а наделенное психикой существо - со столь же долгим и богатым прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а самые последние стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это озна- чало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украша- лись теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли - который, однако, не был бы при этом снесен - по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, при- чем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в императорс- ком Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей, можно было бы восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы об- наружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан - на том же месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном и том же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и древний храм, на месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения появлялось бы то одно, то другое здание. Нет смысла развивать эту фантазию далее - она ведет к чему-то несооб- разному и даже абсурдному. Историческая последовательность представима лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же прост- ранство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может выглядеть праздной забавой, но тому есть оправдание - она показывает всю сложность передачи душевной жизни с помощью наглядных образов. Следует предупредить возможный упрек: почему мы избрали для сравнения с душевным прошлым именно историю города? Гипотеза о сохранности всего прошедшего относится и к душевной жизни - при том условии, что не были повреждены органы психики, их ткань не пострадала от травмы или воспале- ния. Но историю всякого города, даже если у него не столь бурное прош- лое, как у Рима, или если он не знал вторжений неприятеля, как Лондон, не миновали разрушительные воздействия - сравнимые с указанными причина- ми заболевания. Самое мирное развитие любого города всегда сопровождает- ся разрушением и сносом зданий, и уже поэтому история города изначально несопоставима с душевным организмом. Это возражение заставляет нас оставить яркую палитру контрастов; мы обращаемся к более близкому объекту сравнения, каковым является тело жи- вотного или человека. Но и здесь мы сталкиваемся с чем-то сходным. Ран- ние стадии развития никоим образом не сохранились, они стали строи- тельным материалом для более поздних форм и растворились в них. Зародыш исчез во взрослом теле, загрудинная железа ребенка после достижения им половой зрелости заменяется соединительной тканью, но как таковая более не существует. В полых костях взрослого можно узнать очертания костей ребенка, но последние принадлежат прошлому, они вытягивались и утолща- лись, пока не приобрели окончательную форму. Сохранение всех ранних ста- дий, наряду с завершенными, возможно лишь в душевной жизни, а мы не в состоянии наглядно это представить. Возможно, мы заходим слишком далеко с предположениями такого рода, и нам следовало бы удовлетвориться утверждением, что прошлое может сохра- няться в душевной жизни, что здесь нет неизбежного разрушения. Вероятно, в психике многих стариков - в виде нормы или исключения - все настолько стирается или разъедается, что прошлого уже никак не оживить и не восс- тановить. Быть может, сохранение вообще связано с определенными благоп- риятными условиями. Вполне возможно, но об этом мы ничего не знаем. Поэ- тому нам следует твердо держаться того, что сохранение прошлого в душев- ной жизни есть, скорее, правило, нежели исключение. Если мы готовы полностью принять наличие оокеаническогоп чувства у многих людей и склонны сводить его к ранней стадии чувства оЯп, то воз- никает следующий вопрос: может ли такое чувство притязать на роль источ- ника религиозных потребностей? Такое притязание не кажется мне убедительным. Чувство может служить источником энергии лишь в том случае, если само оно является выражением какой-то сильной потребности. Мне кажется неопровержимым выведение рели- гиозных нужд из детской беспомощности и связанного с нею обожания отца. Тем более, что это чувство не только проистекает из детства, но и в дальнейшем поддерживается страхом перед всемогуществом судьбы. Мне труд- но привести другой пример столь же сильной в детстве потребности, как нужда в отцовской защите. Поэтому роль оокеаническогоп чувства второсте- пенна, оно могло бы служить только восстановлению безграничного нарцис- сизма. Мы в состоянии четко проследить первоистоки религиозных воззрений - вплоть до чувства детской беспомощности, За ним может скрываться что-нибудь еще, но пока все это окутано густым туманом. Я допускаю, что в дальнейшем оокеаническоеп чувство оказалось связан- ным с религией. Единство со всем сущим (его идейное содержание) выступа- ет как первая попытка религиозного утешения, как еще один способ отрица- ния той опасности, которая угрожает оЯп со стороны внешнего мира. Приз- наюсь, мне трудно оперировать этими едва уловимыми величинами; Другой мой друг, неутолимая жажда знаний которого привела к самым необычным экспериментам и сделала его чуть ли не всеведущим, уверял меня, что практика йоги действительно может пробудить такие новые ощущения и чувство всеобщности (отключением от внешнего мира, концентрацией внима- ния на телесных функциях, особыми дыхательными упражнениями). Он склонен считать это регрессией к древнейшим состояниям душевной жизни, уже давно покрытым позднейшими наслоениями. В этом он видит, так сказать, физиоло- гическое обоснование мистической премудрости. На первый план здесь выс- тупает связь с многообразными темными проявлениями души, такими, как транс и экстаз. Меня это заставляет лишь вспомнить слова из оНыряльщикап Шиллера: Блажен, кто там дышит в розовом свете. II В моей работе оБудущее одной иллюзиип речь шла не столько о глубинных истоках религиозного чувства, сколько о религии обычных людей - системе догм и обещаний, которая, с одной стороны, с завидной полнотой объясняет загадки этого мира, с другой же - уверяет человека в том, что заботливое Провидение стоит на страже его жизни и возместит ему лишения посюсторон- него существования. Это Провидение обычный человек представляет не ина- че, как в облике чрезвычайно возвеличенного отца. Только ему ведомы нуж- ды детей человеческих, а они могут его умилостивить мольбами и знаками раскаяния. Все это настолько инфантильно, так далеко от действительнос- ти, что стороннику гуманистических убеждений становится больно от одной мысли о том, что подавляющее большинство смертных никогда не поднимется над подобным пониманием жизни. Но еще постыднее попытки защиты религии большим числом наших современников, которые должны были бы видеть, что такой религии нельзя придерживаться. Они отстаивают ее пункт за пунктом в жалких арьергардных боях. Может возникнуть даже желание влиться в ряды верующих, чтобы напомнить философам, спасающим Бога религии, заменяя его безличным, призрачно абстрактным принципом, о предостережении: оНе поми- най всуе имени Господа Бога твоего! п Не стоило бы им ссылаться на иных великих мыслителей прошлого - известно, почему тем приходилось делать нечто подобное. Вернемся к нашему обычному человеку и его религии - единственной, ко- торая заслуживает этого имени. Тут можно вспомнить известное высказыва- ние одного из наших великих поэтов и мудрецов, который так выразился об отношении религии к искусству и науке: Кто владеет наукой и искусством, Тот владеет и религией; Кто лишен их обоих, Тому остается религия5. Это изречение, с одной стороны, противопос- тавляет религию двум величайшим достижениям человеческого рода, а с дру- гой стороны, предполагает, что они сопоставимы по своей жизненной цен- ности, могут заменять друг друга. Если мы хотим удалить от религии даже рядового человека, то авторитет поэта явно не на нашей стороне. Изберем поэтому такой путь, который мог бы нас приблизить к высотам его мысли. Данная нам жизнь слишком тяжела, она приносит нам слишком много боли, разочарований, неразрешимых проблем. Чтобы ее вынести, нам не обойтись без облегчающих средств (как говаривал Теодор Фонтане, нам не обойтись без вспомогательных конструкций). Такие средства, по всей видимости, подразделяются на три группы: сильное отвлечение, позволяющее нам едва замечать свои несчастья; заменители удовлетворения, несколько их уменьшающие; и наркотики, делающие несчастья неощутимыми. Что-нибудь по- добное всегда необходимо6. На отвлечения указывал Вольтер, когда, под конец соКандидап, давал совет возделывать свой сад". Таким же отвлечени- ем является.и научная деятельность. Заменители удовлетворения, предлага- емые, например, искусством, при всей своей иллюзорности психически действенны - благодаря той роли, которую играет фантазия в душевной жиз- ни. Наркотические средства оказывают влияние на наше тело, изменяют его химизм. Не так уж просто определить место религии в этом ряду, для этого нам нужно начать издалека. Вопрос о смысле человеческой жизни ставился бесчисленное количество раз; удовлетворительный ответ на него пока что не был найден, может быть, его вообще не найти. Некоторые из вопрошавших добавляли: если жизнь не имеет никакого смысла, то она теряет для них всякую ценность. Но угроза такого рода ничего не меняет. Скорее, может показаться, что мы вправе отклонить этот вопрос. Его предпосылкой является человеческое са- момнение, с многообразными проявлениями которого мы уже знакомы. Ведь не говорят о смысле жизни животных, разве что в связи с их предназначением служить человеку. Но и это несостоятельно, поскольку он не знает, что ему делать со многими животными, помимо их описания, классификации, изу- чения. Бесчисленные виды животных избежали, однако, даже подобного при- менения, так как жили и вымерли еще до того, как за них взялся человек. Только религия берется отвечать на вопрос о смысле жизни. Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что идея смысла жизни возникает вместе с религи- озными системами и рушится вместе с ними. Мы обратимся поэтому к более скромному вопросу: что сами люди полага- ют целью и смыслом жизни, если судить по их поведению, чего они требуют от жизни, чего хотят в ней достичь? Отвечая на этот вопрос, трудно оши- биться: они стремятся к счастью, они хотят стать и пребывать счастливы- ми. Две стороны этого стремления - положительная и отрицательная цели; с одной стороны, отсутствие боли и неудовольствия, с другой - переживание сильного чувства удовольствия. В узком смысле слова под осчастьемп пони- мается только последнее. В соответствии с этим удвоением цели дея- тельность людей идет по двум направлениям в зависимости от того, какую из этих целей - преимущественно или даже исключительно - стремится осу- ществить деятельность. Как мы видим, цель жизни просто задана принципом удовольствия, Этот принцип с самого начала руководит работой душевного аппарата; не подле- жит сомнению его целенаправленность, и все же программа принципа удо- вольствия вступает в противоречие со всем миром, как с макрокосмом, так и с микрокосмом. Она вообще неосуществима, ей противостоит все уст- ройство Вселенной: можно было бы сказать, что намерение оосчастливитьп человека не входит в планы отворенияп. То, что в строгом смысле слова называется счастьем, проистекает, скорее, из внезапного удовлетворения, разрядки достигшей высокого уровня напряжения потребности. По самой сво- ей природе это возможно только как эпизодическое явление. Любое посто- янство, длительность ситуации, страстно желательной с точки зрения прин- ципа удовольствия, вызывает у нас лишь чувство равнодушного довольства, Мы устроены таким образом, что способны наслаждаться лишь при наличии контраста и в малой степени самим состоянием7. Так что возможности наше- го счастья ограничиваются уже нашей конституцией. Куда меньше трудностей с испытанием несчастья. С трех сторон нам угрожают страдания: со стороны нашего собственного тела, приговоренного к упадку и разложению, предуп- редительными сигналами которых являются боль и страх - без них нам тоже не обойтись. Со стороны внешнего мира, который может яростна обрушить на нас свои огромные, неумолимые и разрушительные силы. И, наконец, со сто- роны наших отношений с другими людьми. Страдания, проистекающие из пос- леднего источника, вероятно, воспринимаются нами болезненнее всех ос- тальных; мы склонны считать их каким-то излишеством, хотя они ничуть не менее неизбежны и неотвратимы, чем страдания иного происхождения. Не удивительно поэтому, что под давлением этих потенциальных страда- ний люди несколько умеряют свои притязания на счастье. Подобно тому как сам принцип удовольствия под влиянием внешнего мира преобразуется в бо- лее скромный принцип реальности, мы уже считаем себя счастливыми, если нам удалось избегнуть несчастья, превозмочь страдания, Задача избегнуть страдания вытесняет на второй план стремление к удовольствию. Размышле- ние подводит нас к пониманию того, что к решению этой задачи ведут раз- ные пути; все они рекомендовались различными школами житейской мудрости и были испробованы людьми. Ничем не ограниченное удовлетворение всех нужд выдвигается как самый что ни на есть соблазнительный образ жизни, но такая программа ставит наслаждение выше осторожности, что слишком быстро ведет к наказанию. Другие методы, основной целью которых является уклонение от неудовольствия, различаются в зависимости от того, какому источнику неудовольствия уделяется основное внимание. Имеются крайние и умеренные методы, односторонние или действующие сразу по нескольким нап- равлениям, Добровольное одиночество, уход от других людей является самым обычным видом защиты от страдания, возникающего во взаимоотношениях меж- ду людьми. Понятно, какого рода счастья можно достичь на этом пути - счастья покоя. Если задача защиты от угроз внешнего мира ставится исклю- чительно перед самим собой, но нет иного пути, кроме какого-нибудь ухода от мира. Конечно, есть иной и лучший путь: в качестве члена человеческо- го общества с помощью науки и техники перейти в наступление на природу и подчинить ее человеческой воле. Тогда человек действует со всеми и ради счастья всех. Самыми интересными методами предотвращения страданий явля- ются, однако, методы воздействия на собственный организм. В конечном счете любое страдание есть лишь наше ощущение, оно существует только по- тому, что мы его испытываем вследствие определенного устройства нашего организма. Самым грубым, но и наиболее действенным методом является химическое воздействие, интоксикация. Не думаю, что кому-либо удалось разгадать его механизм, но мы имеем дело с фактом существования чуждых организму ве- ществ, наличие которых в крови и тканях вызывает у нас непосредственное чувство удовольствия; к тому же оно так изменяет нашу чувствительность, что мы теряем способность ощущать неприятное. Оба эти воздействия не только одновременны, они кажутся и внутренне взаимосвязанными. В нашем собственном химизме, однако, должны существовать вещества, действующие подобным же образом. Мы знаем по крайней мере одно болезненное состояние - манию, при котором поведение напоминает воздействие наркотиков без их реального употребления. Кроме того, наша нормальная душевная жизнь представляет собой колебание между легкими и отягощенными формами раз- рядки чувства наслаждения, параллельно которым уменьшается или увеличи- вается чувствительность к неприятному. Очень жаль, что эта токсическая сторона душевных процессов до сих пор ускользала от научного исследова- ния. Действие наркотиков в борьбе за счастье и избавление от бедствий оценивается как такое благодеяние, что и индивиды, и целые народы отво- дят им почетное место в своей экономии либидо. Наркотикам благодарны не только за непосредственное удовольствие, но также за высокую степень не- зависимости от внешнего мира. С помощью этого оосвободителя от заботп можно в любое время уклониться от гнета реальности и найти прибежище в своем собственном мире, где условия получения ощущений отличаются в луч- шую сторону. Известно, что именно с этим свойством наркотиков связаны их опасность и вредность. Временами они повинны в том, что впустую растра- чивается большое количество энергии, которую можно было бы употребить для улучшения человеческого удела. Сложное строение нашего душевного аппарата допускает, однако, целый ряд иных воздействий. Удовлетворение влечений дает нам не только счастье, оно представляет собой и первопричину тягчайших страданий, ког- да внешний мир отказывает нам в удовлетворении потребностей и обрекает на лишения. Поэтому можно надеяться на освобождение от части страданий путем воздействия на эти влечения. Такого рода защита от страданий нап- равлена уже не на аппарат ощущений, она желает подчинить внутренние ис- точники потребностей. Крайним случаем такой защиты является умерщвление влечений - как тому учит восточная мудрость и как это осуществляет на практике йога. Если это удается, то тем самым достигается и отречение от любой другой деятельности (в жертву приносится жизнь), и мы иным путем достигаем опять-таки лишь счастья покоя. На этом пути можно ставить уме- ренные цели, скажем, когда стремятся только к контролю над жизнью наших влечений, Господствующими становятся в таком случае высшие психические инстанции, подчиненные принципу реальности. Здесь вовсе нет отречения от цели удовлетворения влечений; определенного рода защита против страданий достигается благодаря менее болезненному ощущению неудовлетворенности контролируемых влечений в сравнении с необузданными первичными влечения- ми. Но следствием этого является и несомненное снижение возможностей наслаждения. Чувство счастья при удовлетворении диких, не укрощенных оЯп влечений несравнимо интенсивнее, чем насыщение контролируемых влечений. Непреодолимость извращенных импульсов, а может быть и притягательность запретного плода вообще, находят здесь свое экономическое объяснение. Другая техника защиты от страданий пользуется смещениями либидо, дос- тупными нашему душевному аппарату. Благодаря этому его функционирование становится более гибким. Задача состоит в такого рода смещении целей влечений, чтобы они не сталкивались с отказом со стороны внешнего мира, чему способствует сублимация влечений. Человек достигает больше всего, повысив уровень наслаждения от психической и интеллектуальной работы. Тогда судьба мало чем может ему повредить. Такое удовлетворение, как, например, радость творчества художника при воплощении образов своей фан- тазии или радость ученого при решении проблем и познании истины, облада- ют особым качеством, которое нам, наверное, удастся когда-нибудь охарак- теризовать с точки зрения метапсихологии. Сейчас мы можем лишь образно сказать, что они кажутся нам самыми оутонченными и возвышеннымип, но их интенсивность невысока в сравнении с грубыми первичными влечениями; они не потрясают нашу плоть. Слабость этого метода состоит в том, что его применимость не универсальна. Он доступен лишь немногим людям, предпола- гает наличие особых, не слишком часто встречающихся способностей и даро- ваний. Но и этим немногим избранным он не обеспечивает совершенной защи- ты от страданий: он не одевает их в латы, непроницаемые для стрел судьбы, и отказывает, как только источником страданий оказывается собственная плоть8. Если уже этот метод дает наглядное представление о стремлении сделаться независимым от внешнего мира, о поисках удовлетво- рения во внутреннем мире психических процессов, то в следующем методе защиты от страданий эти черты еще более усиливаются. Связь с реальностью здесь еще меньше, удовлетворение достигается за счет иллюзий, признавае- мых как таковые людьми, что не мешает им тем не менее находить наслажде- ние в уклонении от реальности. Эти иллюзии суть порождения фантазии. В свое время, когда завершалось развитие аппарата восприятия реальности, фантазия осталась за пределами требований проверки представлений действительностью и сохранилась как иллюзорное исполнение труднодостижи- мых желаний. На самой вершине такого рода фантастических удовлетворений стоит наслаждение произведениями искусства; посредством художника это наслаждение становится доступным и для нетворческой личности9. Любому восприимчивому к воздействию искусства человеку оно знакомо как незаме- нимый источник наслаждения и утешения. Но легкий наркоз, в который нас погружает искусство, дает не больше, чем мимолетное отвлечение от тягот жизни. Он недостаточно силен, чтобы заставить нас забыть о реальных бе- дах. Энергичнее и основательнее другой метод, который видит единственного врага в реальности, являющейся источником всех страданий,- с нею невоз- можно сосуществовать, с нею нужно порвать всякие отношения, чтобы хоть в каком-то смысле быть счастливым. Отшельник отворачивается от мира, он не хочет иметь с ним дела. Но можно подвигнуться на большее, можно возже- лать переделать мир, создать вместо него другой, в котором были бы унич- тожены самые невыносимые его черты - они заменяются на другие, соот- ветствующие нашим желаниям. Тот, кто в отчаянном бунте становится на этот путь, как правило, ничего не достигает - действительность слишком сильна для него. Он становится безумцем и чаще всего не находит себе по- мощников в попытках реализации своих иллюзий. Впрочем, можно предполо- жить, что у каждого из нас есть свой опунктикп, и мы ведем себя подобно параноику, желая своими мечтаниями исправить ту или иную невыносимую сторону мира, привнося свои иллюзии в реальность. На особую значимость претендует тот случай, когда множество людей совместными усилиями пыта- ются обеспечить себе счастье и защиту от страданий путем иллюзорного преобразования действительности. Мы должны признать религии человечества видами такого массового безумия. Естественно, каждый, сопричастный этому безумию, таковым себя не считает. Я не думаю, что этот список методов обретения счастья и избегания страданий является исчерпывающим; знаю также, что этот материал допуска- ет и иную классификацию. Мною пока что не приводился один из методов не потому, что я о нем забыл, но по той причине, что мы к нему еще обратим- ся в иной связи. Да и как можно забыть об этой технике искусства жизни! Она отличается удивительным соединением весьма своеобразных черт. Ес- тественно, ее целью также является достижение независимости от судьбы - назовем ее так за неимением лучшего - и для этого переносит удовлетворе- ние во внутренние душевные процессы, пользуясь при этом вышеупомянутым свойством перемещаемости либидо. Правда, либидо теперь не отвращается от внешнего мира, а напротив, цепляется за объекты мира и обретает счастье в чувственной к нему привязанности, Эта техника не довольствуется целями усталого примирения с миром - избегания страданий. Скорее, она обходит такую цель стороной и твердо держится изначального стремления к положи- тельному достижению счастья. Быть может, она подходит к этой цели ближе, чем любой другой метод. Я имею в виду, конечно, ту жизненную ориентацию, которая ставит в центр любовь и ожидает, что всякое удовлетворение будет следствием главного: любить и быть любимым. Такая психическая установка всем нам слишком хорошо известна; одна из форм любви - половая любовь - дала нам прообраз наших стремлений к счастью, приобщив нас к сильнейшему опыту потрясающего наслаждения. Вполне естественно, что мы упорно ищем счастья на том пути, где оно нам встретилось впервые. Слабая сторона этой техники жизни очевидна, иначе кому бы пришло в голову променять этот путь к счастью на другой. Никогда мы не оказываемся столь беззащит- ными перед лицом страдания, чем когда любим; никогда не бываем столь безнадежно несчастными, как при потере любимого существа или его любви. Этим не исчерпывается техника жизни, основанная на любви как средстве достижения счастья,- о ней еще многое можно было бы сказать. К этому присоединяется интересное обстоятельство: жизненное cчастье ищут преимущественно в наслаждении прекрасным, где бы оно ни представало перед нашими чувствами или нашим рассудком,- красота человеческих форм и жестов, природных объектов или ландшафтов, красота в художественных или даже в научных творениях. Эстетическая установка как жизненная цель не дает нам подлинной защиты от угрозы страданий, но она обещает нам ряд компенсаций. Наслаждение прекрасным обладает особым, слегка наркотизиру- ющим характером ощущений. Польза прекрасного не слишком ясна, его культурная ценность тоже не очевидна, и все же без него культуре не обойтись. Эстетика как наука изучает условия ощущения прекрасного; о природе и происхождении прекрасного она ничего не может сказать. Как по- велось, отсутствие результатов прикрывается высокопарной и бессодержа- тельной болтовней. К сожалению, и психоанализ может немногое уяснить в природе прекрасного. Только производность прекрасного от области сексу- альных ощущений кажется установленной: она могла бы считаться превосход- ным примером заторможенного по цели влечения. оПрекрасноеп и овозбуждаю- щееп суть изначальные свойства сексуального объекта. Заслуживает внима- ния тот факт, что сами половые органы, вид которых вызывает возбуждение, почти никогда не считались красивыми; характер прекрасного связывался с известными вторичными половыми признаками. Несмотря на неполноту анализа, я все же осмелюсь сделать несколько заключительных замечаний, в связи с темой нашего исследования. Программа стать счастливым, к которой нас принуждает принцип удовольствия, неис- полнима, и все же мы не должны - нет, мы не можем - отказаться от стара- ний хоть как-нибудь ее исполнить. Можно избрать самые различные пути, будь они позитивными по содержанию цели (стремление к наслаждению) или негативными (избегание страданий). Ни на одном из них нам не достигнуть желанного результата. Счастье - в том умеренном смысле, в каком мы можем признать его возможным,- есть проблема индивидуальной экономии либидо. Здесь невозможен совет, который подходил бы всем: каждый должен кроить себе счастье на собственный фасон Самые разнообразные факторы скажутся на том, какой путь будет избран. Это зависит и от того, какое реальное удовлетворение может ожидать человек от внешнего мира, в какой степени он готов сделаться от него зависимым, наконец, на какие собственные силы он рассчитывает, чтобы изменить внешний мир в соответствии со своими ча- яниями. Уже поэтому кроме внешних связей с миром решающее значение при- обретает психическая конституция индивида. Человек преимущественно эро- тический поставит на первое место чувственные отношения с другими лич- ностями; человек с преобладанием нарциссического начала будет искать удовлетворения прежде всего в своих внутренних душевных процессах; чело- век действия будет держаться внешнего мира, на котором он может испытать свои силы. Для человека, находящегося посередине между этими типами, направленность интересов определяется родом его одаренности и мерой воз- можной для него сублимации влечений. Всякое крайнее решение ведет к на- казанию, оно подвергает опасности из-за недостаточности любой техники жизни, исключающей все остальные. Подобно тому как осмотрительный купец остерегается вкладывать весь свой капитал в одно дело, точно так же и житейская мудрость дает совет не ждать полной удовлетворенности от одно- го стремления. Успех никогда не обеспечен, он зависит от соединения раз- нородных моментов, причем, видимо, ни от одного другого в такой мере, как от способности психического аппарата приспосабливать свои функции к окружающему миру и использовать их для получения наслаждения. Тому, кто с рождения получил особенно неблагоприятную конституцию влечений и не произвел в дальнейшем правильного преобразования и упорядочения компо- нентов либидо, будет трудно достичь счастья во внешнем мире, в особен- ности если перед ним будут стоять сложные задачи. Последней техникой жизни, обещающей ему хотя бы эрзац удовлетворения, остается бегство в невроз, что и происходит, зачастую уже в юные годы. Тот, кто видит кру- шение своих стремлений к счастью в более позднем возрасте, находит уте- шение в наслаждении хронической интоксикацией либо предпринимает отчаян- ную попытку бунта - психоз10. Религия препятствует этой игре выбора и приспособления, так как она навязывает всем в равной степени свой путь достижения счастья и защиты от страданий. Ее техника состоит в умалении ценности жизни и и иллюзорном искажении реальной картины мира - его предпосылкой является запугивание интеллекта. Ценой насильственной фик- сации психического инфантилизма и включения в систему массового безумия религии удается спасти многих людей от индивидуального невроза. Но не более того - как уже было сказано выше, к счастью ведут многие доступные людям пути, хотя ни один из них не приводит к нему наверняка. Не держит своих обещаний и религия. Когда верующий в конце концов обнаруживает, что вынужден говорить о онеисповедимых путях Господнихп, то тем самым он признает последним утешением в страданиях и источником наслаждения только безусловную покорность. Если он готов на это, наверное, он мог бы обойтись и без окольных путей. III Наше исследование о счастье пока не научило нас практически ничему, что не было бы общеизвестным. Даже если мы добавим вопрос о причинах труднодостижимости счастья, перспектива получить нечто новое не покажет- ся намного большей. Мы уже дали на него ответ, указав на три источника страданий: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учрежде- ний, регулирующих взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе. Насчет первых двух наш ум не знает колебаний: мы принуждены признать эти источники страданий неизбежными и подчиниться. Мы никогда не добьемся полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда ос- танется бренным, ограниченным в приспособлении и в деятельности. Такое признание не ведет к параличу деятельности, напротив, оно указывает нап- равление нашим действиям. Если уж мы не в силах избавиться от всех стра- даний, то мы можем устранить одни, смягчить другие - в этом убеждает нас опыт многих тысячелетий. Иным является наше отношение к третьему, соци- альному источнику страданий. Его нам хотелось бы вообще устранить, ибо мы не в состоянии понять, почему нами же созданные институты не должны служить нам скорее защитой, быть благодеянием. Действительно, стоит по- думать, насколько плохо нам удалось это убежище от страданий, как возни- кает подозрение, не скрывается ли здесь какая-то часть непобедимых сил природы, в данном случае - свойства нашей психики. Рассматривая эту возможность, мы сталкиваемся с одним предположением, столь поразительным, что стоит на нем остановиться. Оно гласит, что большую часть вины за наши несчастья несет наша так называемая культура; мы были бы несравнимо счастливее, если бы от нее отказались и вернулись к первобытности. Я называю это утверждение поразительным, поскольку, как бы мы ни определяли понятие культуры, все же не вызывает сомнений, что все наши средства защиты от угрожающих страданий принадлежат именно культуре. Каким образом столь многие пришли к этой точке зрения, к этой удиви- тельной враждебности к культуре? Я полагаю, что глубокое, издавна су- ществовавшее недовольство культурным состоянием создало почву, на кото- рой в определенных исторических обстоятельствах могло произрасти подоб- ное осуждение культуры. Мне кажется, что последнее и предпоследнее из этих обстоятельств были мною установлены; я не обладаю достаточной уче- ностью, чтобы проследить всю их цепь в истории человеческого рода. Фак- тор враждебности к культуре был причастен уже к победе христианства над языческими религиями. Враждебность к культуре была близка христианскому учению, лишавшему ценности земную жизнь. Предпоследний исторический по- вод появился вместе с географическими открытиями, когда путешествия при- вели европейцев в соприкосновение с примитивными народами и племенами. Недостаточность наблюдений и отсутствие понимания их нравов и обычаев были причиной того, что европейцам показалось, будто эти народы ведут простую, незамысловатую и счастливую жизнь, недоступную для превосходя- щих их культурою посетителей. Дальнейший опыт поправил многие суждения такого рода. Часто легкость жизни, объясняемая великодушием природы, позволяющей беспечно удовлетворять насущные потребности, ошибочно припи- сывалась отсутствию запутанных требований культуры. Последний повод нам особенно хорошо знаком: он был выявлен вместе с установлением механизма неврозов, грозящих подточить и то небольшое счастье, каковым владеет че- ловек культуры. Обнаружилось, что человек невротизируется, ибо не может вынести всей массы ограничений, налагаемых на него обществом во имя сво- их культурных идеалов. Из этого был сделан вывод, что со снятием или значительным уменьшением этих ограничений произошел бы возврат к утерян- ным возможностям счастья. К этому добавляется еще одно разочарование. За время жизни последних поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании и его технических применениях, их господство над природой необычайно укрепи- лось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нуж- да их перечислять. Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и вре- менем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. Из этого следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не являет- ся единственным условием человеческого счастья, а не выводить отсюда бесполезность технического прогресса для экономии счастья, Можно было бы возразить: разве это не положительное достижение, не несомненный прирост счастья, когда я могу сколь угодно часто слышать го- лос моего ребенка, живущего за сотни километров; если я в кратчайший срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утоми- тельное путешествие? Разве медицина не уменьшила детскую смертность, опасность инфекций при родах, разве средняя продолжительность жизни культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благо- деяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы могли бы еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста, напоми- нающий нам, что все это, по большей части, образцы одешевого удо- вольствияп, расхваливаемые в известном анекдоте, Такое удовольствие мож- но легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спрятав ее обратно под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ре- бенок никогда не покидал бы родного города, и не потребовался бы теле- фон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекающих океан, и мой друг не отправился бы в морское плавание, а мне не было бы нужды в телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения детс- кой смертности, если она принуждает нас к крайнему ограничению деторож- дения - и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до гос- подства гигиены, да еще ставим нашу супружескую жизнь в столь тяжелые условия и, вероятно, отменяем благотворное действие естественного отбо- ра? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна ра- достями и полна страданиями, что мы готовы приветствовать смерть как ос- вободительницу? Кажется несомненным, что в нашей нынешней культуре мы скверно себя чувствуем, но весьма непросто выяснить.- чувствовали ли себя счастливее (и если да, то насколько) люди прежних времен? Каково было участие в этом их культурных условий? Мы склонны рассматривать счастье объективно, перенося самих себя в те давние условия с нашими притязаниями и с нашей восприимчивостью. Мы хотим проверить, какие поводы могли бы там обнару- житься для ощущения счастья или несчастья. Такой подход кажется объек- тивным, поскольку отвлекается от изменчивости субъективных ощущений. Но он является по существу самым субъективным, ибо на место неизвестной ду- шевной конституции ставится своя собственная. Впрочем, и само счастье есть нечто целиком субъективное. Можно сколько угодно ужасаться положе- нием рабов на античных галерах, крестьян во время Тридцатилетней войны, жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома. Но мы не в состоянии сопереживать этим людям, мы лишь гадаем о тех переменах, которые прои- зошли в восприимчивости к ощущениям счастья и несчастья (вследствие врожденной тупости или постепенного отупения, безнадежности, грубых или утонченных наркотиков). Предельные страдания запускают в ход определен- ные защитные механизмы. Дальнейшее исследование этой стороны счастья ка- жется мне бесплодным. Теперь пришло время обратиться к сущности той культуры, чья ценность для обеспечения счастья была поставлена под сомнение. Мы не будем искать формулу, которая еще до исследования выразила бы в нескольких словах эту сущность. Удовлетворимся повторением11 того, что слово окультурап обоз- начает всю сумму достижений и учреждений, отличающих нашу жизнь от жизни наших животных предков и служащих двум целям: защите людей от природы и урегулированию отношений между людьми. Чтобы лучше понять это, рассмот- рим по отдельности характерные черты культуры, проявляющиеся во всех че- ловеческих обществах. При этом мы без опасений можем довериться обычному языку (или, как говорят, чувству языка), поскольку таким образом улавли- вается нечто, по-прежнему противящееся выражению посредством абстрактных терминов. Начало не представляет затруднений: к культуре мы относим все формы деятельности и все ценности, которые приносят человеку пользу, подчиняют ему землю, защищают его от сил природы и т. п. Эта сторона культуры вы- зывает меньше всего сомнений. Обращаясь к далекому прошлому, мы находим первые культурные деяния - применение орудий, покорение огня12, построй- ку жилищ. Среди них выделяется как нечто исключительное покорение огня. Что касается других достижений, то с ними человек вступил на путь, по которому он в дальнейшем шел все время,- нетрудно догадаться о мотивах, побудивших к их изобретению. Всеми своими орудиями человек усовер- шенствует свои органы - как моторные, так и сенсорные - или же раздвига- ет рамки их применения. Моторы предоставляют в его распоряжение ги- гантские силы, употребимые, подобно его мускулам, в различных целях; па- роход и самолет делают беспрепятственными передвижение по воде и по воз- духу; очки корректируют недостатки хрусталика глаза; телескоп дает воз- можность видеть на огромные расстояния; с помощью микроскопа преодолева- ется граница видимости, положенная строением нашей сетчатки. Человек создал фотокамеру - инструмент запечатления текучих зрительных впечатле- ний; граммофонная пластинка делает то же самое со звуковыми впечатления- ми. И то и другое суть материализации его способности запоминания, памя- ти. С помощью телефона он слышит на таком расстоянии, которое считалось невероятным даже в сказках; письменность с самого начала представляла собой речь отсутствующих; жилище - эрзац материнского лона, первого и, может быть, доныне желанного обиталища, в котором мы пребываем в безо- пасности и так хорошо себя чувствуем. Это звучит не просто как в сказке, это прямое исполнение всех - нет, большинства - сказочных пожеланий: все это человек создал посредством науки и техники на земле, появившись на ней поначалу как слабое живот- ное, на земле, где и ныне каждый индивид должен являться на свет как беспомощный младенец - оoh inch of nature!п. Все это он должен рассмат- ривать как достижение культуры. С давних времен человек создавал себе идеальное представление о всемогуществе и всезнании, воплощением которых были его боги. Им он приписывал все то, что было ему запрещено. Можно даже сказать, что боги были его культурными идеалами. Теперь он очень близко подошел к достижению этих идеалов, он сам сделался чуть ли не бо- гом, Правда, лишь настолько, насколько человеческий здравый смысл вообще признает эти идеалы достижимыми. В одних случаях они совершенно неиспол- нимы, в других - наполовину. Человек стал, так сказать, богом на проте- зах, величественным, когда употребляет все свои вспомогательные органы, но они с ним не срослись и доставляют ему порой еще немало хлопот. Впро- чем, у него есть право утешаться тем, что это развитие не завершается 1930 г. нашей эры. Грядущие времена принесут новые, непредставимые се- годня плоды прогресса в этой области культуры, они сделают еще большим его богоподобие. Однако в интересах нашего исследования мы не должны за- бывать, что при всем своем богоподобии современный человек не чувствует себя счастливым. Мы оцениваем культурный уровень страны по тому, как в ней все обухо- жено, насколько целесообразно используется: как обрабатываются земли, как служат человеку силы природы и каковы средства защиты от них. Короче говоря, имеется в виду полезность для человека. В такой стране укрощены реки, угрожающие наводнениями, их воды отведены в каналы и по ним дос- тавляются туда, где они необходимы. Почва тут тщательно возделана и за- сеяна теми злаками, для коих она наиболее пригодна. Минеральные бо- гатства старательно добываются и перерабатываются в потребные орудия труда и приспособления. Быстры и надежны имеющиеся в достатке средства сообщения; дикие и опасные животные изведены, зато процветает разведение домашних животных. Но мы предъявляем культуре и другие требования, мы желаем, чтобы они были осуществлены в тех же странах. Как бы отказавшись от первоначально заявленного критерия полезности, мы говорим о культур- ности, видя озабоченность человека вещами, которые вовсе не являются по- лезными. Они кажутся, скорее, бесполезными, когда, например, парковые насаждения, полезные городу как игровые площадки и резервуары чистого воздуха, имеют к тому же цветочные клумбы. Либо, когда квартирные окна украшены цветочными горшками, Легко заметить, что бесполезным, высокую оценку которого мы ожидаем от культуры, является прекрасное. Мы требуем от культурного человека почитания красоты - как встречаемой им в приро- де, так и созданной его собственными руками. Этим наши критерии культур- ности не исчерпываются, нам хочется видеть также признаки чистоты и по- рядка. Наше мнение о культуре провинциального английского города времен Шекспира падает, когда мы читаем, что перед дверями его родительского дома в Стратфорде лежала огромная навозная куча. Мы возмущаемся и поми- наем оварварствоп, т.е. противоположность культуре, видя разбросанные по дорожкам Венского леса бумажки. Всякая нечистоплотность кажется нам не- совместимой с культурой. Это требование мы распространяем и на челове- ческое тело, а потому с удивлением слышим, сколь дурно пахло от особы Короля-Солнца, и только качаем головой, когда на Isola bella нам показы- вают крошечный тазик, коим пользовался Наполеон для утреннего туалета. Нас не удивляет, что употребление мыла кому-то кажется прямо-таки мери- лом культуры. То же самое и с порядком, который, подобно чистоплотности, является творением человека. Но если от природы не стоит ждать особой чистоты, то порядок был, скорее, в ней преднайден. Наблюдения за велики- ми астрономическими циклами дали человеку не только прообраз, но и ис- ходный пункт для привнесения порядка в свою жизнь. Порядок является при- нудительным повторением единожды установленного. Он определяет, когда, где и как нечто должно делаться, дабы избегнуть промедлений и колебаний во всяком сходном случае, Неоспоримы благодеяния порядка, он обеспечива- ет человеку лучшее использование пространства и времени, сберегает его психические силы. Можно было бы ожидать, что порядок с самого начала и без принуждения установится в человеческой деятельности; удивительно, что этого не произошло - небрежность, ненадежность, беспорядок в повсед- невной работе таковы, что их можно считать природной склонностью челове- ка. Он трудно воспитуем для следования небесным образцам. Красота, чистоплотность и порядок занимают особое место среди требо- ваний культуры. Никто не станет утверждать, что они столь же важны для жизни, как покорение сил природы и некоторые другие моменты, о которых нам еще придется вести речь. Но их и не отодвинешь в сторону, как нечто второстепенное. культура предполагает не одну лишь пользу - это видно уже на примере красоты, которую нам никак не хочется исключать из инте- ресов культуры. Польза от порядка очевидна, чистоплотность включает в себя гигиенические требования. Мы можем предположить, что польза от чис- тоты не ускользала от внимания людей даже в те времена, когда еще не бы- ло научно обоснованного предупреждения болезней. Но полезность и в дан- ном случае не дает полного объяснения этого стремления, тут должно при- сутствовать и нечто иное. Ни одна другая черта культуры, однако, не характеризует ее лучше, чем уважение и попечение о высших формах психической деятельности, об интел- лектуальных, научных и художественных достижениях, о ведущей роли идей в жизни человека. Во главе этих идей стоят религиозные системы, сложное строение которых я попытался осветить в другом месте. Рядом с ними стоят философские спекуляции и то, что можно было бы назвать человеческими идеалами, представлениями о совершенстве - доступном отдельной личности, народу, всему человечеству - и требованиями, из них вытекающими. Эти творения взаимосвязаны и так тесно переплетаются, что трудно как прояс- нить их, так и вывести их психологически. Если мы принимаем общую пред- посылку, согласно которой всякая человеческая деятельность имеет своей пружиной стремление к двум совпадающим целям - пользе и достижению удо- вольствия,- то нам следует принимать ее и для упомянутых выше явлений культуры. Это легко заметить только в связи с научной и художественной деятельностью, но можно не сомневаться в том, что и другие культурные формы соответствуют сильным человеческим потребностям. Даже те из них, которые получили развитие у незначительного меньшинства. Оценки тех или иных религиозных и философских систем, различных идеалов не должны вво- дить в заблуждение; считаем ли мы их вершинами человеческого духа или прискорбными ошибками, следует признать, что их наличие, более того, их господство, свидетельствует о высоком уровне культуры. В качестве последней, но далеко немаловажной характеристики культуры мы должны удостоить внимания тот способ, каким регулируются взаимоотно- шения людей, социальные отношения, касающиеся человека в качестве сосе- да, рабочей силы, сексуального объекта для другого, члена семьи, госу- дарства. Здесь особенно трудно отрешиться от определенных идеальных тре- бований и уловить, что вообще в данном случае принадлежит к культуре. Возможно, с самого начала следовало бы заявить, что элемент культуры присутствует уже в первой попытке урегулировать социальные отношения. Не будь такой попытки, эти отношения подчинялись бы произволу, т. е. уста- навливались бы в зависимости от интересов и влечений физически сильного индивида. Ничто не изменилось бы от того, что этот сильный индивид в свою очередь столкнется с еще более сильным. Совместная жизнь впервые стала возможной лишь с формированием большинства - более сильного, чем любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в отдельности. Власть такого общества противостоит теперь как оправоп власти индивида, осуждаемой отныне как огрубая силап. Замена власти индивида на власть общества явилась решающим по своему значению шагом культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя в своих возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких бы то ни было ограничений. Следующим культурным требованием является требование справедливости, т. е. гарантия того, что раз установленный правопорядок не будет нарушен в пользу отдельного индивида. Этим не исчерпывается этическая ценность права. В дальнейшем культурное развитие кажется было направлено на то, чтобы право не превращалось в произвол небольшого со- общества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению к более широким массам положение правящего посредством насилия индивида. Конечным результатом должно быть право, распространяющееся на всех (по крайней мере, на всех способных к общественному состоянию) приносящих в жертву свои инстинктивные склонности, и никто (с тем же исключением) не должен становиться жертвой грубого насилия. Индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была макси- мальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой ценнос- ти, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода ограничива- ется вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни от одного из этих ограничений нельзя была уклониться, То, что заявляет о себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом против имеющейся несправедливости и таким образом благоприятствовать дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремле- ние может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свобо- де, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще. Вряд ли найдется какое-нибудь средство, способное превратить природу человека в природу термита; пожа- луй, он всегда будет отстаивать свое притязание на индивидуальную свобо- ду против воли масс. Немалая часть борьбы человечества сосредоточивается вокруг одной задачи - найти целесообразное, т. е. счастливое равновесие между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями масс. Дос- тижимо ли это равновесие посредством определенных форм культуры, либо конфликт останется непримиримым - такова одна из роковых проблем челове- чества. Пока речь,шла об общих впечатлениях о тех чертах жизни, которые могут называться культурными, у нас возникло достаточно ясное представление об облике культуры в целом, но мы, пожалуй, не узнали ничего, что не было бы общеизвестным. При этом мы сторонились предрассудка, согласно которо- му культура равнозначна совершенству или пути к такому совершенству, ка- ковой и предписывается человеку. Посмотрим теперь с другой стороны. Культурное развитие предстает как охватывающий человечество процесс, на- поминающий нечто нам уже знакомое. Этот процесс можно охарактеризовать посредством тех изменений, которые связаны с известными человеческими влечениями. Экономическую задачу нашей жизни представляет их удовлетво- рение. Некоторые из этих влечений настолько ослабевают, что на их место приходит нечто иное - в случае отдельного человека это свойства характе- ра. Самым ярким примером такого процесса могут служить явления, обнару- женные в детской анальной эротике. Первоначальный интерес ребенка к экскрементам, к функции дефекации, ее органам и продуктам заменяется вместе с повзрослением группой характерологических черт, известных как скупость, стремление к порядку и чистоте. Эти черты, сами по себе ценные и желанные, могут сделаться настолько господствующими в психике, что в итоге мы получаем так называемый анальный характер. Нам неизвестно, как это происходит, но правильность наблюдений не вызывает сомнения13. Ранее мы обнаружили, что порядок и чистоплотность являются важными критериями культуры, хотя их жизненная необходимость не вполне очевидна, и еще ме- нее они пригодны в качестве источников наслаждения. Здесь впервые напра- шивается аналогия между культурным процессом и развитием либидо у инди- вида. Происходит смещение условий удовлетворения других влечений, они должны переключаться на иные пути. В большинстве случаев это сопровожда- ется хорошо известным процессом сублимации, изменением цели влечений, хотя иногда имеют место и другие процессы. Сублимация влечений представ- ляет собой выдающуюся черту культурного развития, это она делает возмож- ными высшие формы психической деятельности - научной, художественной, идеологической,- играя тем самым важную роль в культурной жизни. Поддав- шись первому впечатлению, хочется даже сказать, что сублимация - это судьба, навязанная влечениям культурой. Но здесь лучше не торопиться. Наконец, нельзя не заметить самого важного - насколько культура строится на отказе от влечений, настолько предпосылкой ее является неудовлетво- ренность (подавление, вытеснение или что-нибудь еще?) могущественных влечений, Эти окультурные запретып господствуют в огромной области соци- альных отношений между людьми. Нам уже известно, что они - причина враж- дебности, с которой вынуждены вести борьбу все культуры. Этим определя- ются суровые требования к нашей научной работе, поскольку слишком многое нуждается в объяснении. Нелегко понять, что вообще в силах заставить влечение отклониться от удовлетворения. Это совсем небезопасно: если нет экономической компенсации, то можно ждать серьезных нарушений. Но для выяснения обоснованности нашего подхода к культурному развитию как специфическому процессу, сопоставимому с нормальным созреванием ин- дивида, нам нужно обратиться к другой проблеме. Мы должны задаться воп- росом: благодаря каким влияниям появляется культурное развитие, каково его происхождение, чем определяется его течение? IV Такая задача кажется чрезмерной и может привести в уныние. Вот то немногое, что мне удалось разгадать. После того как первобытный человек открыл, что улучшение его земного удела буквально находится в его руках, что он может изменить его своим трудом, ему уже не было безразлично, работает ли другой человек вместе с ним или против него. Другой приобрел значимость сотрудника, совместная жизнь с которым может быть полезной. Из своего обезьяноподобного прошло- го он получил привычку жить семьями; члены семьи были, наверное, его первыми помощниками. Основание семьи, видимо, было связано с тем, что потребность сексуального удовлетворения уже не была для него тем неожи- данным гостем, который вдруг появляется, но после отъезда долго не дает о себе знать; она поселилась у него как постоянный квартиросъемщик. У самца появился тем самым мотив держать при себе самку (сексуальный объект в самом общем смысле); самка же, не хотевшая расставаться со сво- ими беспомощными детенышами, в их интересах должна была оставаться у бо- лее сильного самца14. В такой первобытной семье еще нет одной существен- ной черты культуры: произвол главы семейства и отца был неограниченным. В оТотеме и табуп я попытался показать путь, который ведет от этой семьи к следующей ступени совместной жизни в форме братского союза. Взяв верх над отцом, сыновья убедились, что объединение сильнее каждого поодиноч- ке. Тотемистическая культура покоится на ограничениях, возлагаемых друг на друга для поддержания нового состояния. Предписания табу были первым оправомп. Совместная жизнь людей имела, таким образом, два основания: принуждение к труду, возникшее из внешней нужды, и сила любви к сексу- альному объекту, женщине - со стороны мужчины, и любви к потомству, с которым она не желала расставаться - со стороны женщины. Так предками человеческой культуры стали Эрос и Ананке. Первым достижением культуры было увеличение числа людей, которые могли входить в сообщество. Пос- кольку обе эти могущественные силы содействовали друг другу, то можно было бы ожидать, что дальнейшее развитие будет гладким и в покорении внешнего мира, и в расширении человеческого сообщества. Нелегко понять, почему эта культура дарует своим членам не одно только счастье. Перед тем, как исследовать причины нарушений, попробуем заполнить пробел в наших предшествующих рассуждениях. Мы приняли любовь в качестве основания культуры, мы говорили, что как сильнейшее переживание удо- вольствия половая (генитальная) любовь дает человеку прообраз всякого счастья. Поэтому напрашивается дальнейший поиск счастья в области поло- вых отношений, тогда как генитальная эротика делается средоточием жизни. Мы говорили далее, что на этом пути человек попадает в зависимость от известной части внешнего мира, а именно, от избранного им объекта любви. Он претерпевает сильнейшие муки, когда этот объект им пренебрегает, ког- да он теряет его в силу измены или смерти. Мудрецы всех времен настоя- тельно советовали избегать этого пути; однако, он не утратил своей прив- лекательности для огромного числа детей человеческих. Благоприятная конституция позволяет незначительному меньшинству нахо- дить счастье на пути любви, но при этом неизбежны обширные психические изменения самой функции любви. Эти лица делаются независимыми от согла- сия объекта: главная ценность для них не в том, чтобы быть любимыми, она смещается у них на собственную любовь. От потери любимого объекта они защищаются тем, что любовь направлена у них уже не на отдельный объект, а на всех людей в равной степени. Они избегают изменчивости и разочаро- ваний половой любви, так как отвлекаются от сексуальной цели, влечение делается заторможенным по цели. Тем самым они приходят в состояние урав- новешенности, непоколебимости, нежности, которое имеет мало общего с бурной жизнью половой любви, но от которой это состояние все же ведет свое происхождение. Св.Франциск Ассизский зашел, пожалуй, дальше всех в таком использовании любви для достижения внутреннего чувства счастья. Эта техника реализации принципа удовольствия неоднократно связывалась с религией. В обоих случаях происходит обращение к тем областям психики, где стирается различие между оЯп и объектами, а равно и различия между последними. Из этических соображений (их мотивы нам еще предстоит расс- мотреть) в этой готовности к всечеловеческой и всемирной любви находят вершину, к которой только и должен стремиться человек. Уже здесь нельзя умолчать о двух главных сомнениях по этому поводу. Любовь ко всем без разбору теряет в цене и она несправедлива к своему объекту. Более того, ведь не все люди достойны любви. Заложившая основания семьи любовь не отрекается от прямого сексу- ального удовлетворения и сохраняет свою первоначальную форму. Она про- должает воздействовать на культуру, в том числе и в такой своей модифи- кации, как заторможенная по цели нежность, В обеих этих формах она вы- полняет свою функцию: связывает воедино множество людей, причем намного интенсивнее, чем интересы трудового содружества. Неточность употребления слова олюбовьп имеет свое генетическое основание, Любовью называют отно- шения между мужчиной и женщиной, создавших семью для удовлетворения сво- их сексуальных потребностей. Но любовь - это и добрые чувства между ро- дителями и детьми, братьями и сестрами, хотя такие отношения следовало бы обозначать как заторможенную по цели любовь или нежность. Заторможен- ная по цели любовь первоначально была вполне чувственной - в бессозна- тельном она таковой остается и поныне. Как чувственная, так и затормо- женная по цели любовь выходит за пределы семьи и устанавливает связи между теми, кто ранее был чужд друг другу, Половая любовь ведет к новым семейным союзам, заторможенная по цели - к одружескимп объединениям, ко- торые становятся культурно значимыми - в них происходит преодоление мно- гих ограничений половой любви, например, ее исключительности. Но по ходу развития любовь утрачивает однозначное отношение к культуре. С одной стороны, любовь вступает в противоречие с интересами культуры, с другой - культура угрожает любви ощутимыми ограничениями. Это раздвоение кажется неизбежным, но причина его устанавливается да- леко не сразу. Она предстает прежде всего как конфликт между семьей и более крупным сообществом, к которому принадлежит индивид. Главным уст- ремлением культуры является собирание людей в большие единства, но семья не отпускает индивида. Чем крепче связь между членами семьи, тем сильнее у них склонность отгораживаться от всех остальных и тем затруднительнее для них вступление в более широкий круг. Филогенетически первая и единственная в детском возрасте форма совместной жизни сопротивляется замене на более поздние приобретения культуры. Отделение от семьи стано- вится задачей каждого юноши, и общество часто помогает ему ритуалами и инициациями. Создается впечатление, что эти трудности присущи всякому органическому развитию. Затем на пути культуры оказываются женщины, замедляя и сдерживая ее развитие теми же силами, которые поначалу служили фундаментом культуры как требования любви. Женщины представляют интересы семьи и сексуальной жизни; культурная деятельность во все большей степени становилась мужс- ким делом. Она ставила перед ними все более сложные задачи, принуждая их к сублимации влечений, а женщины к этому не слишком способны. Человек располагает ограниченным количеством психической энергии, а потому он должен решать свои задачи путем целесообразного распределения либидо. Затраченное на цели культуры отымается главным образом у женщин и сексу- альной жизни. Постоянное пребывание среди себе подобных и зависимость от отношений с ними отчуждают мужчину даже от его супружеских и отцовских обязанностей. Женщина видит, как она оттесняется на второй план притяза- ниями культуры, и у нее начинается вражда с культурой, Тенденция к ограничению сексуальной жизни со стороны культуры прояв- ляется не менее отчетливо, чем другая ее тенденция, ведущая к расширению культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тотемизма, принесла с собою запрет на кровосмешение - запрет, нанесший, вероятно, самую глубо- кую за все время рану любовной жизни человека. Посредством табу, закона, обычая вводятся дальнейшие ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Не все культуры заходят здесь одинаково далеко; экономическая структура общества также оказывает влияние на меру остающейся сексу- альной свободы. Мы уже знаем, что культура действует принуждением эконо- мической необходимости, отнимая у сексуальности значительную часть пси- хической энергии, каковой культура пользуется в своих целях. При этом она обращается с сексуальностью подобно племени или сословию, подчинив- шему себе и угнетающему другое. Страх перед восстанием угнетенных при- нуждает ввести строжайшие меры предосторожности. Высшая точка такого развития обнаруживается в нашей западноевропейской культуре. Психологи- чески вполне оправданно, что она ставит под запрет проявления детской сексуальности, ибо без предварительной обработки в детстве укрощение сексуальных вожлелений у взрослых было бы безнадежным делом. Нет оправ- дания только тому, что культура заходит здесь слишком далеко и вообще отвергает наличие таких феноменов, несмотря на их очевидность, Выбор объекта у зрелого индивида ограничен лицами противоположного пола, тогда как большая часть внегенитальных удовлетворений запрещается как извраще- ния. Требование одинаковой для всех сексуальной жизни не принимает в расчет различий во врожденной или приобретенной сексуальной конституции, отнимает у людей значительную часть сексуального наслаждения и тем самым делается источником тяжкой несправедливости. Запреты и ограничения пре- успевают лишь в организации беспрепятственного протекания сексуальных интересов по допустимым каналам - у нормальных людей, которым не мешает их конституция. Но и узаконенная гетеросексуальная генитальная любовь подлежит дальнейшим ограничениям, вводится единобрачие. Современная культура ясно дает понять, что сексуальные отношения допустимы лишь в виде единственной и нерасторжимой связи между одним мужчиной и одной женщиной. Культура не желает знать сексуальности как самостоятельного источника удовольствия и готова терпеть ее лишь в качестве незаменимого средства размножения. А это уже крайность, которая, как известно, оказывалась неосуществи- мой даже на самое короткое время. Всеобъемлющему вмешательству в их сек- суальную свободу поддавались лишь слабые натуры, тогда как сильные тер- пели его при наличии компенсаций, о которых еще пойдет речь. Культурное сообщество было вынуждено молча терпеть многочисленные нарушения, кото- рые заслуживали преследования в согласии с установленными требованиями. Но не следует заблуждаться относительно безобидности такой установки культуры по причине недостижимости всех ее целей. Сексуальная жизнь культурного человека все же сильно покалечена и производит впечатление такой же отмирающей функции, как наши челюсти или волосы на голове. Мы вправе сказать, что произошло чувствительное ослабление значения сексу- альности как источника счастья, а тем самым и реализации наших жизненных целей15. Иной раз даже возникает впечатление, будто дело здесь не в од- ном давлении культуры, что в самой сущности этой функции есть нечто пре- пятствующее полному удовлетворению и толкающее нас на иные пути. Трудно сказать, является ли это заблуждением16. V Психоаналитическая работа на- учила нас тому, что для так называемых невротиков невыносим именно отказ от сексуальной жизни. Своими симптомами они заменяют удовлетворение, но тем самым либо причиняют себе страдания, либо делаются источником стра- даний для других, доставляя их окружающим и обществу. Последнее легко понять, загадочно первое. Но культура требует от нас еще одной, уже не сексуальной жертвы. Мы рассматривали препятствия на пути развития культуры как пример об- щей трудности эволюции, сводя препятствия к деятельности либидо, к его стремлению держаться старой позиции и не допускать новой. Примерно то же мы утверждаем, выводя противоречие между культурой и сексуальностью из того факта, что сексуальная любовь есть отношения двух лиц, где третий всегда лишний, тогда как культура покоится на отношениях между многими людьми. На вершине любви не остается интереса к окружающему миру; влюб- ленной паре достаточна себя самой, для счастья ей не нужен даже ребенок. Нет другого случая, где бы Эрос так ясно обнаруживал сваю сущность, стремление творить единое из многого. Но если ему это удается в данном - вошедшем в присказку - случае единения двух влюбленных, то дальше он не продвигается. Культурное сообщество можно представить состоящим из таких пар инди- видов, которые, будучи либидонозно удовлетворенными, соединялись бы друг с другом узами совместного труда и взаимного интереса. Культуре тогда не было бы нужды отнимать энергию у сексуальности. Но такого завидного сос- тояния нет и никогда не бывало. Действительность учит нас тому, что культура не удовлетворяется уже существующими союзами, она желает свя- зать членов сообщества либидонозно, пользуется для этой цели любыми средствами, поощряет установление сильных идентификаций между членами сообщества. Культура мобилизует все силы заторможенного по цели либидо, чтобы подкрепить общественные союзы отношениями дружбы. Для исполнения этого намерения она неизбежно ограничивает сексуальную жизнь. Мы не улавливаем здесь только той необходимости, которая принуждает культуру враждовать с сексуальностью. Речь должна идти о каком-то еще не обнару- женном нами препятствии. На след нас может навести одно из так называемых идеальных требований культурного общества. Оно гласит: овозлюби ближнего твоего, как самого себяп. Это требование имеет всемирную известность; оно безусловно старше христианства, предъявляющего это требование в качестве собственного гор- деливого притязания. Но оно все же не является по-настоящему древним: еще в исторические времена оно было совершенно чуждо людям. Попробуем подойти к нему наивно, словно впервые о нем слышим. Тогда нам не совла- дать с чувством недоумения. Почему, собственно говоря, мы должны ему следовать? Чем оно нам поможет? И главное - как его осуществить? Способ- ны ли мы на это? Моя любовь есть для меня нечто безусловно ценное, я не могу безответственно ею разбрасываться. Она налагает на меня обяза- тельства, я должен идти на жертвы, чтобы выполнять их. Если я люблю ко- го-то другого, он должен хоть как-то заслуживать моей любви. (Я отвлека- юсь здесь от пользы, которую он может мне принести, от его возможной ценности как сексуального объекта - в предписание любви к ближнему оба эти типа отношений не входят.) Он заслуживает любви, если в чем-то важ- ном настолько на меня похож, что я могу в нем любить самого себя; он то- го заслуживает, если он совершеннее меня и я могу любить в нем идеал мо- ей собственной личности. Я должен его любить, если это сын моего друга, и боль моего друга, если с ним случится несчастье, будет и моей болью - я должен буду разделить ее с ним. Но если он мне чужд, если он не прив- лекает меня никакими собственными достоинствами и не имеет никакого зна- чения для моих чувств, то любить мне его трудно. Это было бы и неспра- ведливо, поскольку моими близкими моя любовь расценивается как предпоч- тение, и приравнивание к ним чужака было бы для них несправедливостью. Если же я должен его любить, причем этакой всемирной любовью, просто по- тому, что он населяет землю - подобно насекомому, дождевому червю или кольчатому ужу - то я боюсь, что любви на его долю выпадет немного. Во всяком случае, меньше, чем я, по здравом размышлении, имею право сохра- нить для самого себя. Зачем тогда торжественно выступать с подобным предписанием, коли его исполнение невозможно считать разумным? Но трудностей здесь еще больше, Этот чужак не только вообще не стоит моей любви. Сказать по чести, он, скорее, заслуживает моей вражды, даже |
