Затем первоприсутствующий предоставил слово защитникам подсудимых

Затем первоприсутствующий предоставил слово защитникам подсудимых

Процесс по "делу 1 марта"

Выступления защиты

Затем первоприсутствующий предоставил слово защитникам подсудимых.

Присяжный поверенный Унковский (защитник подсудимого Рысакова). Гг. сенаторы, гг. сословные представители. Приступая к исполнению возложенной на меня тяжелой обязанности, я прежде всего должен просить у вас о снисхождения к себе, так как задача эта выше моих сил и средств. Нужно ли говорить о трудности защиты по настоящему делу, когда еще находишься под гнетущим впечатлением события 1-го марта, о котором так подробно и хорошо говорил господин обвинитель. Я понимаю, что очень многим приходит в голову то, что защита по настоящему делу совершенно невозможна, что защиты быть не может. И действительно, обстоятельства настоящего дела таковы, что подобная мысль может придти в голову. Но, во всяком случае, обязанность защитников, назначенных от суда, священна. Мы обязаны исполнять эту задачу уже потому, что великий составитель судебных уставов, на основании которых происходит в настоящее время суд над подсудимыми, сказал в изданном им законе, что никто не может быть обвинен за преступление иначе, как на основании этих уставов, в которых защита является таким же фактором правосудия, как и обвинение. Само собою разумеется, я не являюсь здесь защитником совершенного злодеяния, я защищаю только лицо, которое его совершило. Я должен отдать справедливость обвинителю; обдумав в подробностях его речь, я должен заявить, что в ней исчислены подробно все обстоятельства, которые говорят в пользу подсудимого, защита коего поручена мне судом, и если я могу прибавить что-либо к сказанному им, то лишь потому, что обвинитель смотрит на преступника не совсем такими глазами, как смотрит на него защита. Защитник, ознакомившись частным образом с подсудимым, как бы ни было гнусно совершенное им злодеяние, скорее может отыскать в нем черты, которые объясняют совершенное им преступленье. Я полагаю, что, пользуясь теми же чертами подсудимаго, которые уже намечены г. прокурором, я могу вывести из них несколько иное заключение. Я не говорю об ужасе совершенного преступленья, но полагаю, что, во всяком случае, мы не можем обращать этого дела в дело мести, хотя бы из благословенья к священной памяти царя, погибшего от рук убийц, находящихся в настоящее время пред судом. Я думаю, что они должны пользоваться всеми гарантами правосудия, которыя установлены покойным государем императором. А потом я считаю долгом изложить все то, что могу сказать в пользу подсудимого Рысакова. Сам обвинитель уже объяснил вам, что Рысаков, участвовавший в злодеянии 1-го марта, едва вышел из отроческого возраста, имеет  за собой хорошее прошлое, известен своею xopoшею нравственностью и был вовлечен в это преступление примером и убеждениями других лиц. Я полагаю, что едва ли в этом можно сомневаться. Я напомню вам показанья, которые дали набожная старушка, приехавшая из Череповца, и ее племянница. Они удостоверили пред вами, что в течение пяти лет, которые прожил подсудимый вместе с ними в одном доме, он был известен им за мальчика хорошей нравственности и самого мягкого характера. Само собой разумеется, что общая мерка нравственности не может быть приложима к политическим преступлениям, и что лицо, известное за честного человека и даже благоразумного, будучи увлечено политическими заблужденьями, может совершить подобное злодеяние. Но в настоящее время мы имеем дело не только с человеком хорошей нравственности, но даже и с человеком мягкого характера. Когда защита этого лица была поручена мне и когда я удостоверился из производства дела в том, что в Череповце и вообще в Новгородской губ., откуда он появился сюда в 1879 г, все знали его за мальчика мягкого характера, я пришел в совершенное недоумение и полагал, что преступленье совершено было им под влиянием какого-нибудь психоза. Я искал нет ли в нем какой-нибудь органической болезни, которая могла бы действовать на мозг, и вследствие этого просил об экспертизе. Мое ходатайство было уважено судом, но такой болезни в подсудимом Рысакове не найдено. Поэтому я остался в совершенном недоразумении, но в настоящее время судебное следствие отчасти разъяснило, каким образом этот человек дошел до того злодеяния, которое он совершил 1-го марта текущего года. Из объяснений моих с подсудимым оказывается, что он прибыл в Петербург в сентябре 1879 года. Я прошу вас, господа судьи, припомнить, что в то время Петербург кишел людьми, принадлежавшими к революционной партии, что это было самое горячее время их деятельности, когда приготовлялись ими покушения. Таким был именно конец 1879 года. Затем Рысаков, как объяснил уже прокурор, в декабре месяце того же года был арестован по подозрению в политической неблагонадежности, вследствие того, что он приходил на. квартиру государственного преступника Ширяева за его вещами и что он жил тогда с сожительницею этого Ширяева (Долгорукою), на одной квартире. Я должен обратить ваше внимание на то, что это было совершенною случайностью. Рысаков вовсе не помещался на одной квартире с Долгорукою, но он жил в меблированных комнатах, в которых случайно жила и Долгорукая, и познакомился с нею, вследствие отношений, которые обыкновенно бывают между жильцами соседних комнат. Притом она была тогда в болезненном положении. Поэтому знакомство с нею и всякая услуга, оказанная ей Рысаковым, совершенно понятны и вполне объясняются независимо от политического значения Ширяева. Кроме того, я еще должен заметить, что подсудимый Рысаков никогда не видел Ширяева и что вся услуга Долгорукой, с его стороны, заключалась лишь в том, что он ходил, по ее просьбе, на квартиру Ширяева, за ее вещами, и таким образом, этот случай объясняется весьма просто. По этой только причине подсудимый Рысаков был арестован в квартире Ширяева, но затем его дня через два или три освободили. Очевидно, что это незначительное, само по себе, обстоятельство могло его случайно познакомить и завязать у него сношения с лицами, принадлежащими к революционной партии. Но с его стороны не было к тому ни малейшего повода.

Таким образом, ясно, что он совершенно случайно попал в ту среду, в которой и заразился, как говорит господин прокурор, революционными идеями. Когда всмотришься в характер этого мальчика и вспомнишь злодеяние, совершенное им 1-го марта, то приходишь к совершенному убеждению, что преступление Рысакова может быть объяснено случайным стечением печальных обстоятельств и что одно лишь знакомство его с Долгорукою, с которой он жил в соседстве, случайно привело его в сношения с некоторыми из лиц, принадлежащих к так называемой революционной партии. Таким образом, очевидно, что скорее эта партия увлекала Рысакова, а не он искал ее. Нет сомнения, что он был вовлечен в революционную деятельность другими более сильными людьми и, конечно, вовлечен помимо его воли. Я думаю что едва ли нужно доказывать это. Из судебного следствия видно, что люди, с которыми он встретился, обладали такою энергией, таким характером, что всякое сопротивление их воле со стороны всякого мальчика едва ли было возможно, а тем более со стороны такого, каким представляется по удостоверению свидетелей, Рысаков. Одно уже это обстоятельство говорит в его пользу. Наконец, я должен привести и то соображение, что из самой речи г. прокурора ясно видно, что корнем всего зла в настоящее время является отсутствие в обществе нравственных принципов, отсутствие в нем семейных начал и другие, подобные тому, общие причины. Нельзя не ставить эти общественные недостатки в вину подсудимому, которого я защищаю. Конечно, если бы в той среде, к которой принадлежал Рысаков, существовали более твердые нравственные принципы, то не могло бы случиться то печальное событие, о котором идет дело. Тогда бы и Рысаков мог оказать сопротивление тому влиянию, которое имели на него вожаки революционной партии. Одним словом, его участие в преступлении было чистою случайностью. Поэтому, признаюсь, меня поразило заключение г. прокурора, что в настоящем случае этому человеку, являющемуся лишь физическим виновником события 1-го марта, не может быть оказано никакого снисхождения что он должен быть подведен под ту же мерку, под какую подходят остальные подсудимые. Я полагаю, что с этим нельзя согласиться. Наш закон в числе обстоятельств, уменьшающих вину, а следовательно, и меру наказания, прямо ставит тот случай, когда преступление совершено по легкомыслию и убеждению других лиц. Таким образом, я полагаю, что закон дает мне юридическую почву для того, чтобы просить суд, при обсуждении виновности Рысакова, принять это обстоятельство во внимание. Наконец, я думаю, что светлый образ царя освободителя погибшего от рук подсудимых, дает мне право просить о снисхождении, так как настоящее дело, по крайней мере, в отношении к подсудимому Рысакову живо напоминает случай, в котором Спаситель сказал: "Господи, прости им — не ведают бо что творятъ."

Присяжный поверенный Хартулари(защитник подсудимого Михайлова). Господа сенаторы и господа сословные представители. Кто-то совершенно справедливо заметил, что защита подсудимых есть дань несчастью, не заплатить которую значит не исполнить своей профессиональной обязанности, значит извратить смысл и назначение одного из тех учреждений, вызванных к жизни Судебными уставами 20 ноября 1864 года, которые в числе других составляют славу и величие минувшего царствования!

Только сознание этого долга и та благоговейная признательность, с какою каждый из нас как член одной и той же судебной семьи должен отнестись к державной власти за распространение ею действия общего процессуального закона на преступление, далеко выходящее из ряда обыкновенного,—только эти два чувства, повторяю я, долга и признательности, должны раскрыть защите уста, немеющие при одном воспоминании о страшном событии 1 марта, беспримерном в истории русского народа! К сожалению, мы не призваны ко всесторонней оценке упомянутого прискорбного факта, глубоко возмутившего общественную совесть... Под тяжелым гнетом того общего нам всем впечатления, от которого невозможно отрешиться ни на одну минуту, защите предстоит ограничить свою деятельность в более скромных, предначертанных ей рамках силою закона и обстоятельствами настоящего дела, а именно — заняться охранением законных прав обвиняемых здесь на суде и содействием правосудию к более правильному освещению совершенного преступления со всеми его активными и пассивными участниками.

И вот, приступая к исполнению этой обязанности, защита подсудимого Михайлова считает необходимым оговорить, что девизом для своих предстоящих объяснений она избрала тот всемирный закон, который управляет судьбами всех государств, обществ и отдельного человека. На основании приведенного закона всякий человек отвечает перед своей совестью и перед людьми только за одни свои действия, если они при этом обнаружены, доказаны и имеют прямую и непосредственную связь с предметом направленного против него обвинения.

Между тем, опираясь на этот закон и сопоставляя между собой обвинение Михайлова и те факты, на которых оно основано, я должен заметить, соединяя глубокое уважение к суду таковым же уважением к правде, что намерен оспаривать основательность той части обвинения моего клиента, которая приписывает ему, между прочим, участие в приготовительных действиях для совершения известного злодеяния.

Обращаясь с этою целью к обстоятельствам дела или, выражаясь точнее, к ответам, данным подсудимым Особому присутствию на предложенные ему вопросы об отношениях его к настоящему обвинению, следует прежде всего обратить внимание, что в этих ответах подсудимый Михайлов обрисовался, по мнению моему, человеком, пожелавшим говорить на суде одну только правду, без хвастовства и без всяких опасений за последствия, заранее им предвиденные.

3 марта настоящего года, в 10.30 часов утра, как гласит обвинительный акт, в дом № 5 по Тележной улице вошел подсудимый Михайлов и, поднимаясь по лестнице на 2-й этаж, где находилась квартира № 5, был встречен дворником означенного дома Мироном Сергеевым, и на вопрос сего последнего, куда он идет, ответил: в квартиру № 12. Вследствие сего Михайлов, показавшийся дворнику подозрительным, был приглашен им и городовым, стоявшим на одной из площадок лестницы, в квартиру № 5, где и был задержан, и во время обыска его, выхватив из кармана револьвер, произвел шесть последовательных один за другим выстрелов в задержавших его полицейских чинов.

Таков пролог обвинения, за которым последовало убеждение следственной власти о принадлежности Михайлова к той же преступной ассоциации, к которой принадлежали ранее уже заарестованные в той же квартире лица и которая имела целью посредством насильственного переворота ниспровергнуть существующий в России государственный и общественный строй. Однако же добытые розыском и дознанием данные ничего не прибавили к тому, что уже было выяснено собственным сознанием Михайлова относительно его личности и той роли, какую он играл в означенном преступном сообществе.

Тем не менее прокурорская власть признала возможным обвинять подсудимого Михайлова и в участии в приготовительных действиях для покушения на жизнь Священной Особы в Бозе почившего Государя Императора, ссылаясь при этом частью на обнаруженный дознанием факт знакомства подсудимого со всеми остальными обвиняемыми по делу, соединенными, по словам прокуратуры, друг с другом общностью превратных воззрений и преступной деятельности, частью же на оговор подсудимого Рысакова.

Но прежде, нежели мы рассмотрим приведенные основания с целью доказать виновность подсудимого Михайлова, да позволено нам будет предварительно исполнить желание обвиняемого приведением краткого его биографического очерка, на что он имеет неотъемлемое право, так как, обвиняясь в столь важном государственном преступлении, он может сказать своим обвинителям и судьям: “Проследите мою жизнь и подумайте, кто я”.

Крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, деревни Гаврилкова Тимофей Михайлов родился 22 января 1859 года. До пятнадцатилетнего возраста, т. е. до 1873 года он занимался сельскими работами и, как сам выразился, воспитывался около сохи и бороны, и, таким образом, труд пахаря был первою его школой, которая пробудила в нем самосознание и указала на полную несоответственность применяемого труда с его плодами. Обстоятельство это и побудило Михайлова отправиться на заработки в Петербург в 1874 году и с этого времени в течение почти семи лет начинается, если можно так выразиться, скитание подсудимого по фабрикам и заводам Петербурга и Кронштадта, работы на которых привели его к новому убеждению о непроизводительности личного труда и в этой сфере деятельности рабочего сословия. Он заметил здесь, что личный труд является предметом неограниченной эксплуатации со стороны фабрикантов и заводчиков. 19-ти лет от роду подсудимый стал учиться грамоте под руководством одного из своих товарищей в свободные от тяжелого труда минуты, назначенные для отдыха. Наставник его, вместе с грамотой, при беседах с ним стал впервые преподавать ему социальные идеи в применении их к рабочему сословию, и идеи эти, как наиболее соответствовавшие наболевшему в его жизни месту, в такой степени охватили подсудимого, что он вскоре не только стал членом социально-революционной партии, но даже сделался апостолом ее среди фабричного населения, и впоследствии, когда распространился слух, что пропаганда, так успешно начатая среди рабочего населения” обнаруживается, то он, по предложению своих руководителей, членов центральной агитационной партии социально-революционного движения, к которой принадлежали, между прочим, и все обвиняемые по настоящему делу, принял участие в организации боевой рабочей дружины, представлявшей собой террористическую фракцию рабочей организации, имевшую исключительно целью охранение рабочих от шпионов и нелюбимых мастеров.

При таковых условиях и при той органической связи, какая, по объяснению подсудимого Желябова, данному здесь на суде, существовала между членами рабочего движения как видового учреждения и агитационной партией социально- революционного сообщества, к которой принадлежали он, Желябов и все остальные обвиняемые, может ли представлять факт знакомства Михайлова с Желябовым и другими обвиняемыми какою-либо уликой против Михайлова в таком преступлении, как цареубийство, бывшее делом одной только агитационной партии? Не думаю.

Этим же отношением рабочего движения к центральной агитационной партии, которая, по объяснению Желябова, не переставала следить и руководить рабочим движением, объясняется посещение Михайловым своих руководителей на их квартирах, на одной из которых он и был задержан 3 марта. Справедливость сказанного нами относительно личности обвиняемого и той роли какую он играл в общем деле агитационной партии, подтверждается не толь актами дознания, но и тем вполне изолированным положением, какое он занимает на суде в кругу остальных обвиняемых. И в самом деле, обвинение Михайлова в знании, а также и в участии в приготовительных действиях для покушения на жизнь Священной Особы Государя Императора тогда имело бы место, если бы хотя одним свидетельским показанием, выслушанным нами здесь суде, или хотя одним вещественным доказательством, найденным у него при обыске, можно было бы установить тот факт, что подсудимый принимал ее не прямое, то косвенное участие в означенном преступлении. Затем, какое еще другое обстоятельство выставлено прокурорской властью в подтверждение того, что подсудимый Михайлов принимал участие в приготовительных действиях к преступлению, совершенному 1 марта? Таким доказательством оказывается оговор подсудимого Рысакова.

Не говоря уже о том, что оговор одним из подсудимых другого представляет собой самое несовершенное доказательство виновности и едва ли может быть принят во внимание судом, если он не подкрепляется другими данными следственного производства, тем более при обвинении в таком преступлении, которым человек поставлен между жизнью и смертью. Но если даже рассматривать показание Рысакова безотносительно, то и тогда, по смыслу своему, оно представляется более гадательным, нежели положительным. Так, например, упоминая о том или другом из приготовительных действий к совершению известного преступления, относительно участия Михайлова он выражается словами: “кажется, был и Тимофей Михайлов”, или “кажется, был Тимофей Михайлов, если он того не отрицает”. Вот почему при оценке подобного показания представляется необходимым сопоставить его с показаниями других подсудимых, которые заслуживают, по мнению моему, безусловного доверия, вследствие отсутствия у них какого-либо интереса извращать факты, относящиеся к подсудимому Михайлову. Но есть еще одно соображение, есть еще более положительное доказательство невиновности Михайлова в преступлении 1 марта, на которое я прошу Особое присутствие Правительствующего Сената обратить свое внимание. В то время, когда производились обыски в различных квартирах, в которых проживали обвиняемые, почти у всех, как это видно из актов дознания, найдены были те или другие вещественные доказательства, обнаружившие приготовления к совершению настоящего преступления; между тем при обыске в квартире Михайлова, акт которого находится в следственном производстве, не обнаружено никаких доказательств прикосновенности обвиняемого к тому же преступлению. Идем далее. Ни одна из хозяек тех квартир, в которых проживали прикосновенные к преступлению лица, не признала в Михайлове сходства с теми, которые посещали их жильцов. Таковы те немногие доводы и соображения, которые защита подсудимого Михайлова признала необходимыми представить на усмотрение Особого присутствия Правительствующего Сената, для доказательства исключительной виновности обвиняемого только в таких преступных действиях, в совершении которых он сознался и которые соответствуют 2-му отд. ст. 250 и ст. 1459 Уложения о наказаниях.

Первоприсутствующий.
Это уже вы касаетесь вопроса о наказании, о котором в настоящее время не может быть еще речи, так как вопрос разбирается еще по существу.

Присяжный поверенный Хартулари.
Но если бы Особое присутствие Правительствующего Сената пришло к какому-нибудь иному заключению относительно виновности подсудимого Михайлова, то я прошу вас, господа судьи, предварительно вникните строго аналитически в обстоятельства дела, касающиеся личности обвиняемого, и если затем, как я надеюсь, вы убедитесь в том, что при некоторой неразвитости подсудимый едва ли мог представлять собой того грозного агента социально-революционного кружка и того ярого пропагандиста социальных идей среди рабочего населения, каким старалась выставить его прокурорская власть, и что обвиняемый скорее действовал под каким-то неотразимо фатальным влиянием, то вы не примените к действиям его наказания, о котором я даже не решаюсь упомянуть... Я полагаю, что Особое присутствие Правительствующего Сената согласится со мной, что недостаточно еще, чтобы наказание послужило назидательным примером для других, недостаточно и того, что оно наведет ужас и содрогание на массу общества. Нет, милостивые господа, необходимо, чтобы наказание отомстило за общество, чтобы оно лишило виновного того, чем он наиболее всего дорожит на свете. Но разве обвиняемые дорожат своей жизнью, разве вы не заметили, с каким невозмутимым спокойствием они ожидают вашего приговора? Разве показаниями своими, которыми они себя обличают в преступлении, они не напоминают вам тех самоубийц, которые хладнокровно осматривают оружие, долженствующее лишить их жизни? Вот почему, если вы, господа судьи, желаете, чтобы наказание Михайлова соответствовало своей цели, то приговорите его именно к жизни, к этому лучшему реформатору нравственного направления человека и его прошлых юных заблуждений.

Присяжный поверенный Герке 1-й
(защитник подсудимой Гельфман). Господа сенаторы! Господа сословные представители! В большом смущении приступаю к исполнению возложенной на меня тяжкой обязанности—представить защиту подсудимой Геси Гельфман; я боюсь, что не справлюсь с задачей этой обязанности. Во всяком случае, я не в состоянии представить такой защиты, которая по силе и по подробностям отвечала бы сильной и подробной обвинительной речи. Статья 566 Устава уголовного судопроизводства предписывает, по просьбе подсудимого, назначать ему защитника преимущественно из сословия присяжных поверенных, причем в мотивах к этому закону объяснено, что назначенные от суда защитники должны исполнять свои обязанности усердно, добросовестно и помнить, что назначение их судом заменяет личное доверие, которое имеют подсудимые к защитникам, избранным ими самими. Посему, чтобы служить защите подсудимого, первой задачей защитника должно быть уяснение себе и суду всего того, что говорит в свое оправдание сам подсудимый. Но этим не исчерпывается защита: защитник, обязанный по ст. 744 Устава уголовного судопроизводства объяснить все обстоятельства и доводы, которыми опровергается или ослабляется взведенное против подсудимого обвинение, всецело или в части должен действовать не только от имени и как представитель подсудимого, но и вполне самостоятельно со своей точки зрения, от своего лица. Что же могу я прежде всего представить в защиту подсудимой Геси Гельфман, становясь на ее точку зрения, стараясь говорить ее языком? Она признает, что занималась революционными делами, принадлежала по убеждениям к революционно-социалистической партии, разделяла программу “Народной воли”, была хозяйкой конспиративных квартир, где, между прочим, заведомо для нее бывали собрания лиц, принадлежащих к террористической фракции, и где говорилось о цареубийстве; но, по заявлению Гельфман, она в собраниях этих не участвовала и активного участия в цареубийстве не принимала. Это отрицание Геси Гельфман вполне правдиво и согласно с обстоятельствами дела. Прокурор не верит этому признанию и говорит, что Гельфман утаивает некоторую часть виновности своей, изменяет несколько свое признание, что она не все признает за собой из того, что на нее возводит обвинительная власть. Но я полагаю, что в деле нет данных, которые опорочивали бы ее показание. Никто из свидетелей не утверждает, чтобы Гельфман принимала какое-либо активное участие в совещаниях о цареубийстве или чтобы она была участницей в собраниях, на которых разбирались, обсуждались и решались вопросы о цареубийстве. Напротив, подсудимый Рысаков объяснил здесь, на суде, что когда в квартире были собрания, то Гельфман надевала пальто и уходила из квартиры, а подсудимый Кибальчич заявил на суде, что Гельфман была хозяйкой конспиративной квартиры, но вовсе не примыкала к террористической деятельности партии. Гельфман показаниями своими прямо старается объяснить, что она имела в революционной организации свою определенную, так сказать, должность, которую исполняла вследствие своих убеждений, но должность эта не имела первенствующего, решительного значения при приведении в исполнение заговора о цареубийстве. На вопросы мои, как сложились обстоятельства, вследствие которых Гельфман приняла участие в революционной деятельности, она указала на то, что первоначально занималась мирной пропагандой среди народа на юге России; в сентябре 1875 года была подвергнута предварительному аресту по обвинению в принадлежности к противозаконному политическому сообществу, по 2-й половине ст. 250 Уложения о наказаниях; она была привлечена тогда к так называемому делу о пятидесяти лицах; почти два года она провела в предварительном заключении и затем была приговорена к двухгодичному заключению в рабочем доме и по отбытии наказания освобождена в мае 1879 года. Как этот четырехлетний арест, так и последствие его — полицейский надзор в Старой Руссе, куда подсудимая была в 1879 году выслана по этапу, значительно повлияли на жизнь и настроение Гельфман; она не могла ни с кем познакомиться, не могла жить так свободно, как бы ей того хотелось; она старалась найти работу — шить на швейной машине, но магазины не хотели войти с ней в соглашение; все знакомые старались отвернуться от нее; она скрылась от полицейского надзора и вновь примкнула к деятельности революционной партии. Со своей точки зрения, Гельфман на вопрос о виновности отвечала суду, что она не признает себя виновной; но Гельфман вполне понимает, что Особое присутствие, руководствуясь законами, не может принять за смягчающее обстоятельство ни то, что она действовала по убеждению, ни то, что исполняла обязанности, возложенные на нее ее партией. Прокурор обвиняет ее как пособницу в цареубийстве, но из сопоставления этого обвинения с сознанием Гельфман следует, что будет ли судом признана та мера виновности Гельфман, которую указывает прокурор, или другая, согласно ее сознанию, по которой виновность Гельфман выигрывает, может быть, качественно, но по последствиям своим едва ли будет какая-нибудь разница.

Покончив с изложением защиты Гельфман с ее точки зрения, я перейду к тем объяснениям, которые считаю себя обязанным представить лично от себя. Прежде всего, не оспаривая фактической стороны дела, установленной обвинением, скажу два слова о записке, найденной в квартире Гельфман. Господин прокурор говорит, что в ней значится следующее: “Нужно лицо на неинтеллигентную роль, попросите интеллигентную Гельфман приехать для этого; если она не согласна, то пусть заведует всеми делами и пусть приедет А. М.”. Но это место записки может быть истолковано и не так, как толкует его господин прокурор,—можно сделать предположение о том, что нужно было лицо неинтеллигентное, и вот просили, чтобы приехала Гельфман, считая ее неинтеллигентной; на случай нежелания ее приехать предлагали оставить в Петербурге на ее попечение все дела, но какие? Может быть, такие же второстепенные дела, как то: содержание квартир, которыми она занималась, но отнюдь под всеми делами нельзя понимать заговор и его исполнение. Сверх того, я просил бы вас, господа судьи, так как вы судите лиц, против которых возводится общее обвинение, подробно взвесить, что относительно каждого подсудимого в деле доказано, и не признавать каждого отдельно подсудимого виновным лишь ввиду общей цели, которою связывает их обвинение. Со своей стороны, я полагаю, что Гельфман содержала конспиративные квартиры, на которых происходили собрания для установления плана цареубийства; если она не знала, как я предполагаю, подробностей совещаний, то тем не менее, очевидно, она была единомышленницей тех, кто составлял заговор и приводил его в исполнение. Я считаю долгом обратить внимание суда на ту первоначальную побудительную причину, по которой Гельфман действовала так, а не иначе; на ту обстановку жизни Гельфман, которая, по моему мнению, много способствовала к установлению воззрений, верований и убеждений ее настолько односторонних, что, быть может, некоторые люди признают их граничащими с аффектом. Мне разрешено ссылаться на прежнее дело, по которому судилась Гельфман; из производства киевского жандармского управления по тому делу видно, что Геся Гельфман родилась в 1854 году в небольшом городке Мозыре Минской губернии. Город этот, как кажется, считает Киев более близким для себя городом, чем свой губернский город Минск. Отец Геси Гельфман, мещанин города Мозыря, кроме нее имел еще четырех дочерей. Мать Геси Гельфман умерла, когда подсудимая была двухлетним ребенком. Воспитание Гельфман получила домашнее в г. Мозыре. В 1872 году, 18-ти лет, Геся Гельфман переехала в Киев, чтобы там заняться изучением акушерства; в 1874 году выдержала экзамен и уехала в город Мозырь; оттуда возвратилась в Киев в январе 1875 года с целью приискать себе место. В сентябре 1875 года, когда ее документы были в Гадяче, куда она хотела пристроиться акушеркой, она была арестована в Киеве по обвинению в содержании квартиры, в которую приходили письма на имена разных лиц, принадлежавших к тайному сообществу пропаганды в народе, и в которой собирались подобные лица.

В то время о цареубийстве и даже о терроре не было еще речи. С 1875 по 1877 год Гельфман была под предварительным арестом; в 1877 году была приговорена к двухлетнему содержанию в рабочем доме — за принадлежность к помянутому противозаконному сообществу. Таким образом, из этого очерка молодости Гельфман вы видите обстоятельство, которое толкнуло Гельфман на преступную дорогу; оно заключалось в побуждении, собственно говоря, весьма благородном. Вступив в противозаконное сообщество, Гельфман едва ли всецело вначале понимала, что она идет на скользкий путь. Она вступила в сообщество с тем чувством любви к народу, которое само по себе похвально. Этой любви к народу наше поколение научилось от того великого преобразователя царя-освободителя, который дал пример своим подданным — как следует любить народ, который сам даровал свободу народу. В Манифесте 19 февраля 1861 года покойный Государь Император указал тот путь, который он считал для народа лучшим. “Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного”. В том же Манифесте Государь Император указал на то, что “свободно пользующийся благами общества взаимно должен служить благу общества исполнением обязанностей; всякая душа должна повиноваться властям предержащим, воздавать всем должное и в особенности кому должно урок, дань, страх, честь”. Если таково значение свободы, которую должен иметь народ, если государь находил, что народ прежде всего должен трудиться и трудом развивать свое благосостояние, то многие лица, которые желали помочь народу, думали о возможности помочь народу не устройством его труда, а насильственной переменой тех исторически сложившихся обстоятельств, при которых жил народ и которые были неустранимы иначе, как естественным ходом жизни. Очень многие молодые люди, шедшие в народ, были увлечены совершенно бессознательно революционными социальными идеями; они все более и более желали приблизиться к народу, между тем как сами от него постоянно удалялись, так что между ними и народом образовалась целая пропасть; они, желавшие быть помощниками народу, сделались отверженными им. В то время, когда Геся Гельфман вступила в сообщество, за которое была судима, она не была подготовлена к ясному пониманию политических прав и обязанностей: ни Мозырь, ни Киев не объяснили ей достаточно серьезно этих прав и обязанностей. Этому отсутствию понимания политических прав и обязанностей и следует приписать зародыш тех убеждений Гельфман, которые привели ее на скамью подсудимых сначала по делу о пятидесяти лицах и которые, продолжаясь без изменения во время четырехлетнего ареста, привели ее и после того к участию в социально-революционной партии. Покойный Государь Император в высочайшем Рескрипте от 13 мая 1856 года на имя князя П. П. Гагарина по поводу каракозовского дела указал, между прочим, что “Провидению благоугодно было раскрыть перед глазами России, каких последствий надлежит ожидать от стремлений и умствований дерзновенно посягающих на все для нее искони священное, на религиозные верования, на основы семейной жизни, на право собственности, на покорность закону и на уважение к установленным властям. Мое внимание уже обращено на воспитание юношества. Мною даны указания на тот конец, чтобы оно было направляемо в духе истин религии, уважения к правам собственности и соблюдения коренных начал общественного порядка”, и далее:

“Но преподавание, соответствующее истинным потребностям юношества, не принесло бы всей ожидаемой от него пользы, если бы в частной семейной жизни проводились учения, несогласные с правилами благочестия и с верноподданническими обязанностями. Почему я имею твердую надежду, что видам моим по этому важному предмету будет оказано ревностное содействие в кругу домашнего воспитания”. Очевидно, здесь Государь Император обращается ко всему русскому обществу, а не только к правительственным воспитательно-образовательным учреждениям, которые были под непосредственным начальством лиц, им избранных; он обращался к тому обществу, к той среде семейной, над которой начальства нет. Государь желал, чтобы само русское общество более принимало участия в разъяснении своим сочленам возникающих заблуждений. Между тем это общество не вполне оправдало ожидания государя. Действительно, мы видим, что семейная жизнь у нас не особенно крепка, общество, со своей стороны, чуждается многих своих членов, которые стоят особняком. Мне кажется, что вовсе не такое отношение между сочленами общества желательно. Государь Император указал, что общество должно обращаться с любовью к своим сочленам, и если бы этой любовью были проникнуты общество и семья, то тогда и школы более любовно обращались бы к своим питомцам, тогда не было бы тех грустных последствий, которые мы так часто видим именно в политических процессах. Мы видим много оторванных от семьи членов ее: она не знает, где ее члены, что эти последние делают? А отошедшие от семьи члены ее совершенно забывают свою семью. Если бы общество более заботилось о себе, не было бы тех прискорбных случаев, что лица, приезжающие из провинции в большие университетские города и желающие учиться, становятся совершенно раздельно, уединяются. Такое равнодушие семьи и общества, особенно к молодежи, лишает ее правильного естественного сообщества, делает ее одичалою с нашей точки зрения, неуживчивою в убеждениях, легко поддающеюся призрачным, несбыточным надеждам. В этом равнодушии общества и семьи можно видеть отчасти обстоятельство, которое повлияло и на подсудимых, теперь сидящих перед вами, господа судьи. Четыре года, проведенных в аресте, не исправили политических убеждений Гельфман; по самому устройству рабочих домов, не приспособленных вполне к роли исправления политического образования, они не могли иметь того относительного влияния, которое требуется от уголовного наказания и которое могло бы иметь место при другом устройстве наказания за политические преступления. Гельфман, так или иначе, вышла после ареста не только с убеждениями перерожденными или исправленными, но, как видно, вышла еще и озлобленною. В настоящее время Гельфман обвиняется в деяниях, совершенно похожих на те, в которых она обвинялась в 1875 году: она и тогда была содержательницей квартиры с запрещенной законом целью. Заканчивая свои объяснения, я прошу суд отделить Гесю Гельфман от главных виновных. Она не может быть подведена под разряд главных обвиняемых. Гельфман еще не окончательно испорченная личность, она может быть возвращена обществу, из которого первоначально вышла. Вы слышали, господа судьи, что когда пришли ее арестовать, то она предохранила пришедших лиц от могущего произойти несчастья, которое, вероятно, случилось бы, если бы эти лица без осторожности вошли в следующую комнату. Вот все те соображения, которые я считал необходимым представить суду как защитник Гельфман.

Следующая ˃˃

Top.Mail.Ru

Сайт создан в системе uCoz