Прошло много времени

По заведенному порядку, один из заключенных дежурит в кухне. В день описываемого события дежурный был Федоров. По окончании дежурства, когда Федоров возвращался в камеру, ключник с часовым останавливают его и из'являют желание обыскать. Это, конечно, возмутило Федорова, он отказался исполнить их требование (нужно заметить, что ни ключник, ни часовой не имеют права производить обыски). Тогда часовой стал прикладом бить Федорова; на крик последнего: «меня бьют прикладами!»—из камеры выбежали его товарищи и освободили из рук солдата. В это время ключник о случившемся сообщил смотрителю, а тот начальнику тракта Загарину и полицеймейстеру. Прошло много времени. Заключенные пообедали и принялись за свои обычные занятия. Все уже забыли о таком обыкновенном в арестантском жизни случае, а многие и совсем не знали о нем. Но в коридоре раздается команда Загарина: «заряди ружья, по команде стрелять! Теснее! Штыки вперед!..» и перед глазами изумленных заключенных предстал Загарин с воинских начальником, полицеймейстером, караульным офицером, смотрителем тюрьмы и толпой солдат. «Вы бунтовать, мальчишки, негодяи! В кандалы всех закую!.. На хлеб, на воду посажу!.. Розог велю наготовить!..» кричит на заключеных. Евгений Борисов, ничего не знавший о случае с Федоровым, подошел к Загарину и довольно спокойно заметил ему, чтобы он или об'яснил им, зачем пришел, или уходил бы вон. Этого было совершенно достаточно, чтобы Загарин совершенно освирепел и обезумел от злости.— "В кандалы всех, в карцер", командовал он. Выведенные из терпения, заключенные сорвали с нар доски и, держа их наперевес, приняли оборонительное положение. К ним присоединились и сидевшие на втором этаже, которых известил о всем случившемся Михайличенко. Град насмешек посыпался на Загарина. «В штыки, стреляй!» командует он, но офицер не повторил команды и избавил солдат от необходимости совершить напрасные убийства. Впоследствии офицер был сослан за это на Дал. Восток.—История эта кончилась тем, что были принесены ручные и ножные кандалы и ссыльных стали заковывать. При этом Загарин то жалобно восклицал: «что вы, господа делаете, у меня жена, дети», то— «заковать, на хлеб—на воду!" Когда заковывали одного, то все требовали, чтобы их заковали; это окончательно выводило Загарина из терпения, он вопил благим матом: «не сметь! этого расковать сейчас, заковать того». Одержавши таким образом полную победу, он воскликнул: «я для вас все,—губернатор, министр, царь и на ироническое замечание по этому поводу велел говорившего посадить в карцер.

Об этом бунте было доложено в Петербург, откуда пришло приказание назначить над бунтовщиками суд. Но красноярское начальство, имея серьезные основания бояться суда, предложило посадить бунтовщиков на месяц в карцер и сослать затем в Якутку; на это, конечно, получено полное согласие.

Можно ли поверить, что все это многолетнее предварительное одиночное заключение, шатание по всевозможным тюрьмам, это ужасное этапное путешествие и, наконец, подобные безобразные проявления самодурства и дальнейшие гонения на местах поселений, что все это происходит с ними, пользующимися юридически всеми правами гражданства и привилегиями чинов и высшего образования.

Но все описанное—только цветки горькой доли ее ссыльных, ягодки ждут их впереди. Их ждут Олекминск, Якутск, Верхоянск, Нижнеколымск и улусы, заброшенные в самые дикие и непригодные для жизни места Сибири. Мы не станем подробно описывать этой тяжелой жизни, а приведем отрывки из письма административно-ссыльного в Якутскую область: «....живем впотьмах, пользуемся полутора-двумя часами в сутки, чтобы читать при свече. Расходовать свечи на более долгое время - не имеем средств, хлеба не едим, а питаемся рыбою; мяса достать невозможно. Несколько лучше положение ссыльных в городах, хотя та же материальная нужда, чтобы не сказать хроническое голодание; то же отсутствие книг и журналов, а если такие и есть, то получаются через 4—5 месяцев. О письмах и говорить нечего. У нас до сих пор сохранился конверт от письма, шедшего ровно 10 мес. от Олекминска до Верхоянска. Правильной почты даже по закону не полагается. Не краснее жизнь в Верхоянске и если мы не говорим здесь о ней, то потому, что не хотим говорить о себе»... «Пишу вам при тяжелой боли надкостной плевы; чувствую физическую боль и нравственную беспомощность. Я обращался, куда следует, с просьбами и требованиями поместить меня в больницу, но без успеха, так что теряю всякую надежду на поправление. Не знаю, долго ли придется мучиться... Единственное желание—поскорей отделаться от боли... Друг с другом видеться нам не позволяют, хотя живем не более как в пяти верстах. Пособия получаем по 4 руб. 50 коп. в мec.»... Нет ничего удивительного, что ссыльный, не желающий путем уголовного преступления улучшить свою участь, смотрит на смерть, как на желанный конец их страданий. А вот еще выдержка: «Благодарю вас. друзья, за присылку газет. Одна беда, что читать их нельзя, так как нет свечей, а купить их негде, да и не на что...  цынга моя все усиливается, и так как на перевод в лучшее место рассчитывать трудно, то я рассчитываю в эту зиму умереть» ...

Довольно и этих строк. Более ужасное положение, представить себе трудно. Это то же убийство, только в самой безобразной, мучительной его форме. Не забудьте, что мы говорим о людях, в статейных списках которых так формулируется их виновность : «член зловредной семьи», или «человек, хотя ни в чем не замеченный, но вредный». Казнь этих людей взяло на себя императорское правительство. Никакой суд не обвинил бы их, ни один палач не поднял бы руки на них, и только бездушные холопы царские да сам царь не страшатся или, лучше,—от страха берут на свою совесть подобные ужасные преступления.

Да не подумает читатель, что сделанные нами выдержки из писем относятся к нескольким отдельным личностям. Нет. положение всех ссыльных, живущих в мелких городах восточн. и западн. Сибири, приблизительно одинаково. Полная нищета, голод, холод, страшная тоска бесцельной жизни одинаково истощает и убивает всех. В одной Якутской области администрат. ссыльных более 70 чел.: в Олекминске 7, в Якутске 10, в Верхоянске и Колымске по 9, в улусах Верхоянского окр. 3; остальные разбросаны по улусам Якутского окр. Все упомянутые места мало чем отличаются друг от друга. Но оказывается, что и они не могут удовлетворить всем требованиям современной пытки, а потому за полярным кругом в Нижне-Колымске, где царствует вечная ночь, в настоящее время построена центральная тюрьма для политических. Туда, по слухам, переведен даровитейший из людей нашего времени Н. Г. Чернышевский. Без сомнения, Нижне-Колымск будет и могилою этого знаменитого человека, так как он теперь уже измученный дряхлый старик.

Жить в ссылке так же тяжело, а подчас и хуже, чем на каторге, и между ссыльными самоубийство и преждевременная смерть—такое же обыкновенное явление, как и на Каре. 1881-го года 1-го марта в Красноярске повесилась Гуковская (она не дождалась известия о крупной революционной победе над правительством и, быть может, отложила бы самоубийство). Пласковицкая умерла от скоротечной чахотки. Глазко—от паралича сердца. Смерть его особенно трогательна. Летом прошлого года проходила партия каторжан, в которой были его близкие друзья; он непременно хотел увидеться с ними, но ему не дали свидания. Тогда он вышел на дорогу, где должна была пройти партия. Увидев товарищей в цепях, окруженных бесчисленным караулом, он был так потрясен этим зрелищем, что успел только крикнуть: «здравствуйте, друзья»—и тут же упал мертвый. Рабинович Моисей сошел с ума, после чего отправлен в Казань в больницу, где в настоящее время и находится. Боголюбов, Малиновская, Донецкий, Плотников, Н. Богданович — все безнадежно больные.

Вечная мука и смерть—вот участь каждого врага правительства, попавшегося в его руки. Единственная надежда на избавление—побег, но это весьма трудное и неверное дело. За последнее время было всего несколько удачных побегов. Дебагорий-Мокриевич, Избицкий и Орлов бежали по пути на Кару, сменившись именами с уголовными; из них—Орлов арестован, Дебагорий за границей, а Избицкий пропал без вести. Емельянов и Вишневецкий из Енисейска благополучно добрались до России; но их тянуло опять к товарищам, с которыми так долго делили горькую долю, они возвратились в Сибирь и были арестованы. Бутовская бежала из Мариинска,—арестована в Казани; Бардина—из Ишима (теперь за границей). По пути между Красноярском и Иркутском бежали Властопуло, Крыжановский и Минаков; они прорезали стену в этапе и ушли в лес, но, не зная дороги, без съестных припасов и мучимые злой мошкой, они принуждены были выйти на дорогу и были взяты. Малеваный и Южакова—из Балаганска; первый скрылся, а Южакова взята в Иркутске. Любатович О. скрылась из Ялуторовска (в 79 г.); она была за границей, потом возвратилась в Россию, и осенью была арест. в Москве. Панкратьев, Чекоидзе и Клименко из Киренска (в 1881 г.); Овчинников и Георгиевский—из Енисейской губ. (все пятеро не разысканы). Брешковская, Тютчев, Шаманир и Линев (81 г.) бежали из Баргузина. Этот побег—бесспорно самый трудный и геройский из всех; за ними 180 верст гналась погоня по непроходимым забайкальским дебрям; они переправлялись через такие быстрые реки, перед которыми в изумлении останавливалась погоня; взбирались на отвесные скалы, делая на них насечки топорами; пойманы благодаря тому, что были покинуты проводником. Благовещенский из Ишима; участь его нам еще неизвестна.

Конечно, кроме этих, была целая масса неудачных попыток, за которые ссыльные подвергались таким же наказаниям, как и за самые побеги. Но никакие наказания и устрашения не могут заглушить в них стремления вновь увидеть свободу, и разве окончательно больной человек не воспользуется первым случаем вырваться из рук мучителей, хотя бы ему грозила за это смерть.

Мы кончаем наш очерк тюрьмы и Сибири; без сомнения, он не рисует и тысячной доли тех страданий, которые существуют в действительности. Да этого и нельзя сделать не только на нескольких страницах, но и в целых томах. Общество тогда только поймет эти страдания и ужаснется их, когда кровь мучеников достаточно оплодотворит идею, ради которой они страдают, и эта идея свободы, равенства и любви осенит сердца людей и заменит собой рабство, жестокость и презрение к человеческой личности.

Быть может, читатель-оптимист и в этом очерке найдет для себя утешение; он может сказать, что все это прошлое, действительно ужасное, но что оно уже миновало и, вероятно, не повторится больше. Хотелось бы верить этому... Но вот прислушайтесь. Вы слышите барабанный бой. скрип колес, звон цепей и оружия. Несметная толпа ждет чего-то ужасного. Издали показываются; позорные колесницы, и на них возвышаются пять человеческих фигур...— Это—торжество вступления на престол нового царя! Он в первые же дни своего царствования, не дождавшись помазания елеем, окропил себя кровью мучеников за свободу и опозорил себя, повесив женщину. Мало того, — он выказал кровожадность и бессердечие, которых Россия давно уже не ведала,—он прибегнул к пыткам: Рысакова пытали—это факт, не подлежащий сомнению. Он издал указ о тайном убийстве приговоренных к смерти, чтобы удобнее было убивать неприговоренных. За закрытыми дверями судов и тюрем совершаются возмутительные вещи. Для ребенка Геси Гельфман было принесено прекрасное детское белье, но когда доктора ушли, его одели в грубые арестантские дерюги; матери стало жаль свое дитя, но на просьбу ее—оставить белье, ей ответили, что правительство не намерено растить негодяев! В то самое время, как услужливый «Голос» восхищался прекрасным содержанием Гельфман, она, доведенная до отчаяния, просила у своих товарищей яду, так как не в силах переносить дольше свое ужасное положение. В прежнее время при полуоткрытых судебных дверях для ссылки на каторгу нужны были хоть ложные, но все же доказательства виновности; теперь же прокурор смело заявляет, что если подсудимый и ни в чем не виновен, то склад его характера и обстановка жизни таковы,- что из него непременно выработается государственный преступник, и на таком фарисейском обвинении суд основывает приговор—19-летнего юношу к продолжительной каторге. Так было с Майковым и Кирхнером. Прокурор Стрельников, желая попасть в ряды лучших опричников нашего времени и заслужить монаршую благодарность, арестует без всякого повода в одном Киеве до 60 человек, ни к каким революц. делам не причастных, застращивает их, одевает в арестантское платье и держит по тюрьмам. Но мы не станем перечислять всех деяний Александра III в этом направлении, а попросим читателя посмотреть помещенную в этом № хронику. Он убедится тогда, что новое правительство открыто стало на путь прямого беззакония, оно не старается прикрывать это никакими формами приличия. Совершая убийство или насилие, оно уже не творит крестного знамения и не взывает к небесам о тяжести возложенного на него господом бремени. Полный, открытый произвол, бессердечие и воздействие на самые низкие побуждения человека - вот его девиз."

А.В.Прибылев: "В один из серых вечеров последних дней сентября 1883 года после утомительного этапного путешествия мы подходим к воротам Красноярской тюрьмы. Красноярская тюрьма того времени состояла из большого белого каменного здания, благополучно существующего и по сей день (имеется в виду 1916 год), и примыкающих к нему с северной стороны деревянных больничных корпусов. В первую половину прошлого века тюрьма перевидала декабристов, петрашевцев, поляков, а с 60-х годов пошли чернышевцы, михайловцы, писаревцы, каракозовцы, нечаевцы, централисты, землевольцы, чернопередельцы. Какое множество лиц!
Незадолго до нашего прихода ушла большая партия южан. Ее составляли участники Стрельниковского процесса в 1883 году в Одессе Дрей, Геллер, Батогов, Фанни Морейнис, Торгашев, Монс, Попов и другие. Часть составляли пересылаемые в административном порядке из Санкт-Петербурга, как, например, Ольга Любатович. В наше распоряжение была отдана большая камера в нижнем этаже, дамам предоставлено помещение наверху.
С нами был Лев Соломонович Златопольский, его арестовали при разгроме Исполкома комитета "Народной воли" в 1881 году вместе с Колодкевичем, Баранниковым, Клеточниковым и вместе с ними судили в 1882 году. Технолог первого курса, которого профессура сразу отмечала как подававшего большие надежды, - он вдруг бросился "в народ". А теперь шел с нами в двадцатилетнюю каторгу.
Мы в Красноярской тюрьме пребывали спокойно. Ядро нашей каторги составляли участники "Процесса семнадцати" в 1883 году, кроме шести человек, приговоренных к смерти, помилованных, заключенных в Алексеевский равелин и там погибших. Здесь были Стефанович, Ивановская, Лисовская, Калюжный, Смирницкая, Корба, Борейша, Гринберг и мы с женой.

С нами был Леон Мирский, проведший несколько лет в равелине.

Моя жена во время пребывания в Красноярске заболела какой-то острой лихорадочной формой. Доктор Можаров предложил поместить нас в больницу. За весь период болезни жены мы убедились в высоких качествах Можарова как врача и человека. Последнее время Можаров посещал нас не один, а в сопровождении недавно приехавшего молодого врача В. М. Крутовского."

В.Г.Короленко: "...С какой жадностью в те годы ссыльная Сибирь ловила приходившие из России известия об эволюции толстовских воззрений, пока не определилось, что Толстой проповедует новое христианство и непротивление злу насилием <...> Тогда интерес значительно упал. Рассеянная по каторжным тюрьмам, по глухим деревням и улусам Сибири, оппозиционная, боровшаяся Русь охладела к Толстому. Великий пастырь прошел мимо нее и отправился какой-то своей дорогой”.

В.Мандельберг, 1899 г.: "В Иркутске в то время нас, ссыльных, скопилось несколько десятков человек. Иркутск стоит на большой дорог, по которой постоянно, безостановочно текла туда более широкая, обратно боле узкая волна политических ссыльных и из этой волны по тем или другим причинам постоянно оседали здесь ссыльные; кроме того; во всякий данный момент всегда здесь были ссыльные, идущие в ссылку или возвращающиеся, а также бегущие из ссылки; были всегда и такие, которым администрация разрешила временное пребывание для лечения, и, наконец; несколько человек ссыльных, в том числе и меня, генерал-губернатор оставил в Иркутске для отбывания ссылки. 
Таким образом, здесь постепенно собрались представители всевозможных эпох революционного движения, всевозможных партий и направлений; каждая волна революционного движения в России выбрасывала здесь, на Дальнем Востоке, своих представителей. Здесь были старые революционеры: народовольцы, каракозовцы, нечаевский солдатик, старые пролетариатцы из Польши, пепеэсовцы, народоправцы, наконец; последние годы дали с.-ров, с.-деков, бундистов. И, поскольку мал был до ссылки у меня опыт и незначительное знакомство с ссыльными, постольку здесь я был поставлен в исключительно благоприятные условия: я мог на лицах; на носителях революции, знакомиться и с ее прошлым, и с ее настоящим."