ГОД ПЕРВЫЙ 1880 ГОДА 15 ДЕКАБРЯ
РАБОЧАЯ ГАЗЕТА
ЕЖЕМЕСЯЧНОЕ ИЗДАНИЕ
4 ноября, в 8 ч. 10 м. утра, на Иоанновском равелине Петропавловской крепости повешены социалисты-революционеры Александр Александрович КВЯТКОВСКИЙ и Андрей Корнеевич ПРЕСНЯКОВ.
5 ноября, на другой день после казни наших братьев-товарищей, Александра Квятковското и Андрея Преснякова, от рабочих, членов партии «Народной Воли», была выпущена прокламация к товарищам-рабочим.
«Товарищи!—говорилось в ней.—неужели мы не отомстим за своих заступников и борцов; неужели мы будем молчать перед своими мучителями! Нет! Иначе кровь этих мучеников за народное счастье и волю надет на наши головы!
«Товарищи-рабочие! Пора взяться за ум, пора призвать к ответу своих притеснителей, разорителей. Пора русскому народу взять управление делами в свои руки» .
9 декабря 1880 года.
--------------------------------------------------------
Испокон веков не любили цари правды и всегда гнали ее нещадно. Награждали лесть да коварство, на слово разумное, правдивое—терзали тело и душу. Но не удавалось им задушить правду в сердце человека: всегда находились смелые люди, для которых истина и справедливость были всего дороже, страшили их в старину царские тюрьмы, пытки костры,, не страшат их ныне и виселицы. Правдивое смелое слово их становится слышнее и грознее, не унять его царской своре. Печатались и расходились запрещенные книжки и газеты по всей земле русской и больно тревожили они царя с его сворой, потому — правда глаза колет. Печатались они поневоле за границею, а не у нас в России. Но вот третий год, как основана в Петербурге тайная типография (книгопечатня). Вольное слово раздается под самым носом у царя, и мечется он, как чорт от ладана. Полюбилось вольное печатное слово русским людям, и читают его на перебой, читают не только люди ученые (интеллигенция), но и много грамотного рабочего люда. Трудно часто рабочим понимать вольные газеты и книжки, как они писались по сей день, а для народа знать правду всего важнее.
Вот почему мы и порешили выпускать «Рабочую Газету». В «Программе рабочих членов партии «Народной Воли», что вышла недавно, мы подробно говорили, какие порядки считаем мы справедливыми, и чего следует нам добиваться.
Поэтому теперь мы повторяем вкратце главные наши требования.
Не царь, а весь русский народ должен быть хозяином страны. Поэтому царская власть должна быть уничтожена, а все государственные и общественные дела переданы в руки выборных от народа, избираемых, на срок.
Земля, фабрики и заводы должны принадлежать всему народу; всякий, по желанию, может получить земельный надел по расчету или пристать к фабричному труду.
Для охраны свободы и благосостояния народа постоянное войско должно быть заменено народным ополчением.
При таком порядке, по нашему мнению, народ был бы действительно свободен и 'Счастлив. То ли видим мы вокруг себя? У нас царь значит все, а народ ничто.
Вместо выборных народных всем орудуют царские чиновники, и распоряжаются-то они, как в покоренной стране. Живет в сласть, кто не трудится, а кто трудится, в кабале состоит у хозяина. Все, что минует хозяйскую мошну, попадает в казну, а куда расходится, про то спрашивать не приказано. Держат армию в миллион человек; отрывают от хозяйства лучших работников—-все молодец в молодца. А для чего? Чтобы держать в покорности свой же народ. Таковы-то царские распорядки! Всякий видит, сколько в них справедливости. Силой царь держит русский народ в нищете да невежестве. Скоро доведет до голодной смерти. Уже бедствия народа начинают превышать всякую меру, и недалеко то время, когда народ произнесет свой приговор над притеснителями. Наша задача.—выяснить народу, кто друг его, кто враг, выяснить, как свергнуть иго и при каких порядках народ будет счастлив и свободен.
---------------------------------
Счастье народа,
Доля его,
Свет и свобода
— Прежде всего,
«Пир на весь мир».
Некрасов.
Были красные дни и на русской земле! Было время, когда на привольных полях и в лесах дремучих, на реках и морях был хозяин один—вольный русский народ. Ни царей с их чиновниками, ни помещиков, ни лживых попов—никого он не знал, Управлял сам собой. Сам давал законы. Сам строщу защищал, не нуждаясь в солдатах,
На миру он судил и рядил о всех своих нуждах. Каждый пахал, торговал без запрету. Не вреди лишь другим да плати на мирские расходы, что всем миром утвердил; помни совесть в себе да живи с другими по-братски—такова была мудрость старинная.
С тех пор много бед натерпелась русская земля. Не узнаешь ее. Точно в чужой край занесен ты судьбой. Не родит выпаханное поле; лес вырублен зря; в реках мелководье. Всюду оскудение. А народно, народ! Боже мой! Измельчал, отощал над древесной корой, и нет счету болезням, изнывает в труде; бьется рыбой об. лед; а житье, что ни день— все хуже. Пропало без вести веселье, повсюду слышен стон протяжный или пьяный крик. Нет дружбы меж людей. Всяк остерегается другого, какой-то темный дух, дух злобы и корысти всеми обуял. Брат брата предает; мать дочерью торгует; отец не рад семье. Свет божий опостылел.
Куда же девалась воля вольная, богатство, счастье народа? К царям да к барам; прибрали все к рукам.
Мужик-то, видишь, темен,—они закон ему дают; начальство поставляют; от немца, турка защищают, чтобы не. польстился на Мужицкую суму. Суд правят; к работе понуждают; что есть в карманах, аккуратно сосчитают,—благодетели! Землицу, что получше, меж собою поделили. Придумали себе доходные места, не брезгают торговлей; а фабрики, заводы—• беда как полюбили!
Трудится каждый, кто как. может; беснуются чиновники, чуть не с пеною у рта, лезет из кожи продажная душа! У них на все один резон—«по царскому указу!»
«По царскому указу», «то закону!»—вторят помещики, фабриканты и прочие кулаки, что живут чужим трудом, сосут кровь народную. Все против народа и все «по закону», «по царскому указу». И попы не отстают: выкликают небесные громы и грозят непокорному народу всеми муками ада. Каркают черные вороны: «Всякая, мол, власть от бога, и перед ботом одним ей ответ держать за злодейства свои, а вы, рабы, повинуйтесь господам своим». И нет такого злодеяния сильных мира, штор.-, попы не освятили бы именем небесного царя. На все-де бог!
Что же сам запевала? Каткую роль царь ведет? О этот злодей обстоятельный! Сейчас видать—всем; делу голова. Обирает и теснит народ через подручных своих, а сам стоит в сторонке; прикидывается радетелем народа, да так ловко, что темному люду и невдомек, в чем дело-. И толкуют в крестьянстве: «Царь-то за нас да колюшки у него нет; опутали его дворяне да чиновники». Не подумают темные: если царь за народ, а войско за царя,—что могут дворяне? Ведь их не сила, а сущий пустяк. Да и кто неволит царя выбирать себе советников из дворян? Почему не выслушать мирских людей, выборных от всего народа?
Знает кошка, чье сало с'ела...
Может быть, царь не ведает про житье мужицкое, горемычное? Да что же он после этого знает : какой он самодержец? Пусть бы заглянул на любую фабрику, или порасспросил на улице первого встречного из тех, что победней. Не тут-то было! Н любит царь серой публики и по улице-то не едет, мчится, как оглашенный: видно, на воре шапка горит.
Темен народ, и не нарадуется царь механике своей. Скрывается за подручными своими; ну и те не серчают, потому понимают, что нужно отводит: глаза народу. Притом подручные по опыту знают,: что старшой не даст их в обиду .Чуть что, крестьяне ли забунтуют против помещиков, или рабочие против фабрикантов, царь тут как тут со своей силой, и пошла писать нагайка да приклады. Одна шайка! Рука руку моет.
И бедствует русский народ, как нельзя больше. Теснят его, как в турецком плену, а поборы—явный грабеж. Но молча тянет многострадальный лямку свою, ибо на глазах его завеса темная. И чудится ему сквозь завесу ту где-то далеко, далек царь-надежда, радетель земли русской. «Только бы добраться до него», думает бедняга: «а там горе как рукою снимет». И шлет он ходоков своих, шлет не раз и не два, считай тысячами. Шлет и ждет многострадальный, чем пожалует его царь-батюшка... А горе той порой налегает, как свинцовая туча, все сильней да плотней. Жмет, ломает его, как в тисках.
Понурил голову угнетенный народ, и ликует царь с приспешниками. Поработили злодеи да еще издеваются вдобавок!
Но живуча правда, как душа народная, и не одолеет ее царская кривда. Не одолела ее кривда раньше, а теперь ее песенка спета!
Было время, скрывалась правда в тайниках лесных да в степной глуши. Наступила иная пора: вышла правда открыто на свет божий, и задрожали темные силы. Стала правда напирать словом и делом и очумели со страху притеснители народа.
Перед лицом народа идет смертельный бой: то лучшие сыны его бьются в кровавом поединке против утеснителей народных. А народ молчит... молчит, ибо не знает, кто друг, кто враг, не знает, из-за чего идет борьба. Иной хоть понимает, да робость берет. Но пример смелых людей ободряет забитый народ; завеса понемногу спадает с глаз его, а нужда временем нагнетает все больше и больше... И выходит из народа боец за бойцом! Невтерпеж становится добру молодцу царское иго да хозяйская кaбала! Рвется в бой удаль молодецкая! И думает буйная головушка: «Эх! будь, что будет, а в рабстве не останусь и слабого в обиду сильному не отдам!» И кипит потеха молодецкая, и, глядючи на нее, щелкает царь зубами; прячется губитель за спины черкесов от своего народа русского. Да не уйдет!
Темные
тучи покрыли небосклон... Быть грозе!... Бурные потоки несут свои воды в
общее русло: не устоять плотине!... И горе тому, кто преградит дорогу
народному
движению! Лишь бы понял народ победный клич: «Смерть т и ран а м!
Прочь
тунеядцев! Да здравствует царство
свободы и труда!!!»
---------------------------------------------------------------
РАБОЧЕЕ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ.
Холодно, странничек, холодно,
Голодно, родименький, голодно!...
Некрасов.
Ну и времечко же, братцы, наступило. Куда ни глянешь, ни посмотришь—везде одна песня про голод да безработицу. Голодает вся матушка Россия. Неурожай ноне был чуть-что не в половине ее; а в Саратовской, Самарской, Екатеринославаской и других южных губерниях и семян не собрали. Земля, кормилица наша, не уродила, ну, а жить нужно и подати подай. Вот и плетутся все крестьяне из губерний в города да на промыслы. Народу навалило много. Хозяева и рады беде народной и сейчас понизили заработную плату до того, что приходится из-за куска хлеба работать. А все же много народу без работы осталось; вот с нужды и пошли баловать: разбои, грабежи да нищенство разрослись, как никогда.
В голодных губерниях оборванные, голодные мужики, бабы и дети толпами ходят по дорогам и просят у проезжих милостыню.
Так-то вот живется народу в провинции.
Теперь поглядим, лучше ли нам,
столичным рабочим.
Первым делом зайдешь на какой-нибудь завод либо фабрику,
всюду только и слышишь, что рассчитывают. Например: у Голубева, у Леснера
рассчитали четвертую часть всех рабочих; у Путилова, у Нобеля, на Балтийском -третью
часть; у Растеряева, на Патронном, у Петрова—половину; завод Берда совсем стал, а было в нем 1.500 рабочих.
То же и на фабриках. Выходит, значит, что и постоянным питерским
рабочим некуда деться, а тут на несчастье неурожай нагнал из провинции
немало рабочего люду. Как теперь поглядишь на все на это, так тебе и
видно станет, почему на некоторых улицах проходу нет от нищих, почему
полиция, хоть и высылает нищих тысячами из города, все же не может
очистить улиц от них. От этой же безработицы да оттого, что много
рабочих из провинции наехало, стала сильно заработная плата
понижаться, а наше заводское начальство обращаться хуже, чем со
скотом. Нынче заработная плата чутъ-что не вдвое меньше, чем было
прежде, а коли возьмешь в расчет, что хлеб и другие примасы чутъ-что
не вдвое дороже, то и выйдет, что иной раз и работу имеешь, а мало не
одним хлебом да пустыми щами живешь. А про заводское начальство я
говорить нечего. Оно так и говорит: «вас, мол, за воротами как собак! чуть-что—сейчас расчет!» Ну, и не стесняется с нашим братом.
Ругательства, подзатыльники да вымогательство денег—это дело теперь
обычное. Бывало, правда, что и не вытерпит рабочий подлости да
прижимки: своим судом расправится с подлецом. Расправ таких нынешней
зимой было больше, чем когда-нибудь. Например: у Розенкранца рабочий в
мастерской ножом зарезал мастера при всем народе; на Александровском
рабочие накинули на голову мастера мешок и раскроили ему голову; у
Симон-Гальского рабочий пустил вдогонку мастеру 4 тяжелых куска
железа; его товарищи кричали ему «браво!» и щедро угостили в
трактире; у Петрова так двинули писарю камнем в спину, что тот,
почитай, с неделю ходил, скрючившись.
Кроме таких расправ с. отдельными подлецами, было у пас несколько забастовок, Хоть рабочий и понимает, что теперь не время тягаться с хозяином, забастовку делать, а все же иной раз и невтерпеж от бессовестной хозяйской подлости да корысти. Дружная забастовка была в конце ноября в Серпухове, в Московской губернии, на фабрике Сухорукова, за сбавку с платы. Хозяин сейчас им всем расчет да новых набирать, а чтобы даром хозяйским теплом не грелись, вынул рамы из окон казарм. Забастовавшие, увидевши, что придется лишиться и куска, хлеба, стали просить хозяина, что они-де готовы работать на всей его воле. Другая стачка была на Голубевском заводе 29 ноября. Хозяин, вишь, получки во время выдать не хотел. Рабочие забастовали. Хоть хозяин и уступил, ну, а все же эта удача не дешево заводу обошлась: лучших 10 рабочих, что за общий интерес стояли твердо, на другой, же день рассчитали. Таково-то наше житье-бытье!
----------------------------------------
НЕДОРАЗУМЕНИЕ.
Разговор рабочего с фабрикантом.
«С чем, брат, пред'явился?
Приплелся за чем?
Думал, что простился
Я -с тобой совсем!»
— «Руку оторвало,—
Чай, помочь не грех,
Работал немало
Для твоих утех». —
«Малый ты не старый,
Чтоб с сумой ходить.
Мне же не пристало
Даром вас кормить».
— «На твоем заводе
Я, ведь, рук лишен...
Чай, при всем народе...»
—«Ты, брат, мне смешон,
Ты, ведь, был свободен,
Кто тянул тебя?
Сам пришел,—был годен,
Ну, и принял я;
Руку оторвало,—
Стал негож теперь,
Ну, вот—образ, малый,
А вот это—дверь!
У тебя землица,
Есть, чем, значит, жить,
Есть, чем прокормиться—
Стыдно зря просить!» —
«Землю-то, позволь-ка,
Я в аренду сдал,
Чтоб приняли только,
Пять рублей отдал:
Ведь ее задаром
Лишь дурак возьмет;
Хоть оброк-то барам
С вас теперь нейдет,
Так в казну поборы—
Чистый всем разор —
Помирать, так в пору...»
—«Мелешь, братец, вздор!
Я и так немало
Извожу деньжат;
Сил моих не стало...
Мало вас лежат
Здесь в больнице нашей?
Я, ведь, вас лечу,
Из-за лени вашей
Лекарям плачу.
У меня здесь, слышал,
Двое докторов.
Из больницы вышел,
Значит, ты здоров!
Не держу паспорта
И расчет отдал,
Так какого ж -черта
Ты ко мне пристал?!»
Н. Ц.....в.
-------------------------------------------------------
Фельетон в «Приложении».
---------------------------------------------------
Летучая типография «Народной Воли».
---------------------------------------------------------------
ПРИЛОЖЕНИЕ к № 1 „РАБОЧЕЙ ГАЗЕТЫ"
ВОЗЬМИ ГЛАЗА В ЗУБЫ,
Рассказ.
В воскресенье, 2-го ноября, в сумерки в квартиру кузнеца Ивана Григорьевича Смазкина вошли двое крестьян. Один лет тридцати, другой постарше. Комната, где жил Иван Григорьевич, была освещена керосиновой лампой, которую хозяин только за полчаса до прихода гостей оправил, зажег и повесил на стенку, а сам, прислонившись к стене, принялся читать газету. Мужики вошли, перекрестились, и кто-то из них спросил:
— Дома что ли будет хозяин, али нет?
Иван Григорьевич, углубившись в газету, не заметил, как отворялась дверь. Услыхав, что его спрашивают, он обернулся.
— Кого бог дает?—спросил он.
— Узнавай!—ответил старший из крестьян, по имени Савелий Гаврилов. (Другого крестьянина звали Григорий Парфенов.)
— А, дядя Савелий!.. Гришка!—радостно вскочил кузнец из-за стола и, бросив газету, пошел им навстречу.— Какими судьбами? Н... на, вот кто! Я и не ждал!—говорил он, здороваясь с своими земляками.
— Здравствуй, Ваня, здравствуй!—усаживаясь к столу, говорил Савелий.
— Что, али попытать счастья прибыли в Питер?— спросил кузнец мужиков, когда они уселись.
— Что станешь делать!—вздохнув, отвечал Савелий. Земляки разговорились.
— Плохо, Ваня, стало в деревне!—рассказывал Савелий.—Хлеба ноне вовсе не уродились, а какой пособрали— тут же весь распродали на подати, на то, да на се—и ушли все денежки! Теперя ни денег, ни хлеба! Думаем, вот в Питере какой работишки поискать!
— Я в молотобойцы наровлю, а он на какую ни на есть черну работу!—проговорил Григорий.
— В молотобойцы? — переспросил кузнец. — Уж не знаю?—протянул он,—вряд ли, друг, получишь место!
— А что?—спросил Григорий.
— Да то, что и у нас ноне плохо!
— Ну!
— Так плохо,—продолжал кузнец,—прямо сказать: надо хуже, так некуда!... Работы вовсе нет! Которы заводы, те прямо приканчивать работу стали,—видать, закроются; а у нас прижимка пошла, чуть-что—расчет, из-за пустова—отказывают!.. Все менее да мене рабочих завод держать стал!
— Ах-ти, грехи какие!—заметил Савелий.
— Все дорого —продолжал Иван Григорьевич,—ни к чему приступа нет! Ноне вон хлеб по четыре с половиной копейки покупаем. Высунут с завода—куда пойдешь?
— Н-да,—отвечал Савелий.—Мы-то, мужики, думаем: в деревне худо, в Питере лучше, а и у вас... Эх-хе-хе-хе! Уж что это и будет только: как жить?
Наши собеседники долго толковали о своем житье-бытье. Рабочий рассказывал о штрафах, вычетах на заводе, о дороговизне городской жизни; мужики—о податях, поборах, о прижимках начальства. Не весело было на душе ни у мужиков деревенских, ни у рабочего.
— Чайком-бы вас надо попоить, земляки,—сказал кузнец.—Да не осудите: денег-то от получки остался один семишник.
— Ну, что за чаек! Так покалякаем малость,—заметил Савелий.—Вон у нас в деревне болтают, правда, аль нет, по весне новая нарезка будет?—спросил Савелий и добавил,—сенаторы, - вишь, по всем губерниям поехали разузнавать, где сколько земли надо дать мужикам?
Кузнец расхохотался.
— Ты что смеешься?—спросил Савелий,
— Ничего, я так себе!—улыбаясь, ответил кузнец.
— Пра, толкуют!—подтвердил Григорий.
— Мало ли что в деревне брешут!—сказал Иван.
— Разве не правда?—удавился Савелий.
— Да с чего правде-то такой быть?—заговорил кузнец.
— Как с чего?—изумился Савелий.—Наши которы сами видели!
— Кого?
— Да сенаторов-то этих!
— Ну, что ж что видели?.. И ты, может статься, увидишь, а земли-то не будет!
— Как не будет? Царь, слышь, прямо наказ дал, по весне чтоб нарезка беспременно была!—волновался Савелий.
— Полно ты!—об'яснял кузнец.—Дал наказ, чтобы как ни на есть прикончить вашу брехню насчет земли—такой наказ дал, точно!
— Как прикончить?
— Да так! Кажинный год слух идет: будет земля, будет! Летом болтали, теперь брешут; вот он и велел сенаторам дознаться, с чего такой слух идет? Смущает вас кто, али свои умом дошли?... А потом и посократит!
— Ну, брат, это ты врешь! Право слово, врешь! Не может этого быть!—не доверяя кузнецу, говорил Савелий.
— Мне что врать! Правду сказываю!
— Какая же это правда?—горячился Савелий.—От царя чтоб указ был земли не ждать? Разве царь это может?
— Отчего бы ему и не мочь?
— А потому... радеет он о нас! Баре—те точно, им земли дать не охота, они могут!
— Э... э, что они без него могут!—возражал Иван Гp. — А то и могут, что основа уж- приневолили министра прислать им такую бумагу!
— Ее в те поры и вычитывали нам в волости!—добавил Григорий.—Там точно прописано было, чтоб зря не болтали, чтобы земли не ждать, не будет ее нам.
— Так ты думаешь,—спросил кузнец Григория,—баре эту бумагу сочинили?
— Звало, баре!—не дал ответить Григорию Савелий.
— Эх вы! други мои сердечные! Сам я так-то думал раньше, как вы, ну, а теперь—будет!
— Умен стал? За бар стоишь?—с усмешкой проговорил Савелий.
— Умен не умен, а все маракую малость! И не за бар стою: пропадай они пропадом!—ответил кузнец.
— Не с газет ли премудрость обрел? Вон какая большущая, чай, в ней всего вдосталь!—с сердцем сказал Савелий и ткнул пальцем в газету, брошенную Иваном Григорьевичем на стол.
Савелий глубоко верил, что царь каждый час, каждую минуту только и думает о мужиках; что царь уже давно решил отдать всю землю казенную и барскую крестьянам, но что мешают в этом деле баре. Они не хотят расставаться с своей землей, подговаривают министров сочинять бумаги, что мужику земли не будет, и в газетах пишут 6 том же. Савелий верил в царя, как в бога, и ненавидел дворян, как чорта.
— И газета сказать может, ежели вникнуть! Ты не серчай, а раскинь-ка умом!—ответил кузнец на насмешку Савелия.—Сколько лет мужик ждет от царя милости?
— Ждем довольно.
— То-то довольно, а .все земли нет! Коли хотел бы, давно дал!
— Дал же волю барским мужикам!—возразил Савелий.
— Дал... по -нужде! Да и тут сдрефил; разе того ждали от пето?
— А все баре! Их вина! Они помешали!—говорил Савелий.
— Небось, не помешали бы, коли взаправду ему охота-то пришла осчастливить мужика! Охоты не было. Что баре супротив царя могут, ежели он с народом? На все его воля!
— Как что?—вскричал Савелий.—Вот они что стали выделывать! Стреляют в него, дворец взорвали, железну дорогу испортили—убить хотели! мало что ли? А все за что? За то, что землю хочет отдать мужикам... Чуть молвит насчет земли, они и давай под него мину!
— Складно ты сказываешь, да не так дело идет!—заметил кузнец.—Ты полагаешь, что все эти дела баре поделали?—спросил Иван Григорьевич.
— А то кто же? Не мужику же супротив царя итти?
— Знамо, не мужику, что понятий лишен, как ты. досадой ответил кузнец,—а другой, с понятием, вникает, что есть такое этот самый царь-батюшка, и пойдет!
— Супротив царя?
- Да!
— Полно ты брехать зря!—махнул рукой па кузней, Савелий.
— На вот читай!—вскричал Иван Григорьевич и бросил Савелию газету, которая лежала на столе.
Савелий взял газету, повертел ее и сказал:
— Я не могу, грамоте не знаю!—В голосе его слышалась обида.
— Ну, Григорий пусть прочтет.
— Я тоже не знаю!—ответил Григорий.
— Не обучил вас царь-то батюшка! Ну, я вал прочту!—сказал с усмешкой кузнец и взял газету. Газета была один из нумеров «Правительственного Вестника», где печаталось дело о -16-ти подсудимых, разбиравшееся в петербургском военно-окружном суде в течение нескольких дней, с 23-го октября. Не обученные грамоте крестьяне плохо понимали печатное, а потому кузнец постоянно должен был свои словам передавать им длинную, непонятную речь газеты. Из газеты Савелий с Григорием узнали, что дворец взорвал вятский крестьянин Халтурин, Московско-Курскую дорогу—саратовский крестьянин Ширяев, под Александровском работал крестьянин Тихонов и т. д.
— Ну, что теперь скажешь?—спросил Иван Григорьевич Савелия, когда сообщил, кто принимал участие во взрывах. Савелий молчал.
— Да, брат, чудно! мужик, а поди вот на что решился!—заметил Григорий.
— Да,—ответил Иван Григорьевич,—мужик против царя пошел!.. Вот как выходит: мужик под царя мину, господа на мужика петлю! Это по правильности. Что молчишь?—обратился кузнец к Савелию.
— А то и молчу, что, думается мне, не мужики это!— ответил Савелий.
— А кто же?—спросил Григорий.
— Не мужики! Они, вишь и грамотные, учены которы есть.
— Я что же тебе и говорю!—заметил кузнец.—Чуть мужик в понятие вошел, и нет у него веры в царя, как водой смыло! А пока в темноте ходит, знамо, бог да пар; только всего у него.
— Иван верно говорит!—заметил Григорий, все время внимательно слушавший рассказ и чтение кузнеца,
— Верно!.. Не больно верно!—Савелий не находил слов, чем ответить.,
— Ну, постой, я тебя спрошу,—продолжал кузнец.—Судьи-то, что судят, из кого: из мужиков али из господ?
— Знамо, из господ!—ответил Савелий.
— Как же это господа против своего же брата идут? Им бы за него надоть, особливо ежели он из-за их земли старается?
Это так!-—согласился Григорий, Савелий молчал.
- Ежели по твоему, дядя Савелий,— продолжал кузнец —надо бы тех, что царя хотят убить, мужикам судить, а господ от этих делов—вон! Ан нет—баре судят! Значит, защита у царя, а не мужик.
Савелий не знал, что ответить. Видно было, что он, привыкши уважать царя, никак не мог взять в толк: с чего это вздумалось мужикам Халтурину, Тихонову, Ширяеву подводить под царя мину? Он понимал, что взорвать дворец, испортить дорогу, чтобы загубить царя, могут господа: они не хотят, чтобы царь отдал мужикам землю. Но мужик? Разве он может решиться на это, когда ему доподлинно известно, что царь и днем и ночью только и думает, как наградить мужика землей? Опять же и то взять: почему в самом деле господа вешают, давят тех, кто посягает на жизнь царя? Если царя норовят убить за то, что он мыслит отдать мужикам землю, то господам прямой расчет мирволить таким людям, а не давить их. Савелий путался в догадках и никак не мог решить: прав или нет Иван Григорьевич. Наши собеседники несколько времени сидели молча.
- Вот что я думаю,—прервал молчание Григорий.— Что это царь мужику не об'явил?
- Чего?—спросил кузнец.
- А вот, что он хочет дать землю, а господа мешают: мы бы сами расправились с барами!
- Да как ему об'явить?—проговорил Савелий.—Разе допущают к царю нашего брата!
- Ну, это ты пустое, Савелий Гаврилович! — отвечал Григорий.—Царь завсегда может дать нам весточку!
- Это как?
— А так! Мало что ль у него нашего брата в солдатах! выехал к войску смотр делать, али на ученье, да об'явил!
— И то! Отчего твой-то царь-батюшка не поступит так? Отвечай!—пристал кузнец к Савелию.
— Отчего?.. Може, ему и невдомек это.—Савелий окончательно емутился. Между тем кузнец продолжал: «Дурья же башка у твоего царя: невдомек!»
— Може, и сделает!—выпутывался Савелий.
— Сделал! Жди! Нет, вот что я тебе скажу: от мины-то мужицкой он скорей очухается! Саданет его мужик раз, другой—он, глядишь, и поумнеет!.. Он волю-то дал не с чего иного прочего, как со страху!
— И я это слышал!—подтвердил Григорий. — С какого страху?—спросил Савелий.
— А с такого, что мужики бунтовать стали перед волей. Он и струхнул! В те поры, в Москве дело было, прямо дворянам сказал. «Лучше,—говорят,—сами дадим мужику волю, ни чем ежели он силой возьмет!-? Понимал тогда, что разгуляется мужик—его не уймешь: пожалуй, и царя нового поставит! Со страху и дал волю!
— Ну тя к лешему!—сказал, махнув рукой, Савелий.— Ты и в самом дели собьешь с толку!
— Сдаешься, дядя Савелий?— подсмеивался Григорий.
— Ну вас!.. Давай лучше толковать насчет работы; завтра, чай, есть надо!
Недолго после этого тянулся разговор. Кузнец обещался переговорить с мастером насчет места; гости ушли, но хозяин еще долго не ложился. «Эх! темнота мужицкая!» думал он: «Скоро ли поймет мужик, что есть такое этот самый царь-батюшка?»