ЛИСТОК НАРОДНОЙ ВОЛИ
СОЦИАЛЬНО-РЕВОЛЮЦИОННОЕ ОБОЗРЕНИЕ
№ 2 Цена 20 к.
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Н. Райко убит в Саратове при попытке освободить Новицкого 16 августа 82 г.
Я. Собко, рабочий, умер в Харьковской тюрьме в марте 83 г.
A. Франжоли умер в Женеве в. июле 83 года.
Е. Завадская отравилась в июле 83 г.
B. Бычков застрелился в Томске в августе 83 г.
15 октября
В Берлине, вышла недавно брошюра под заглавием «Мнения земских собраний о нашем, современном положении». Это—статья, напечатанная в «Русской Мысли», но вырезанная по требованию цензуры. хотя она представляет лишь группировку данных, заимствованных из источников, напечатанных в России, большею частью из журналов земских собраний. Мы приведем некоторые из этих данных.
Еще в 1877 г. харьковскому земскому собранию пред'явлена была записка о нуждах и недостатках земства. «Записка, не была напечатана по обстоятельствам, не зависевшим от губернской управы», но тогда же земское собрание постановило возбудить несколько ходатайств перед правительством, касавшихся, главным образом, нужд сельского хозяйства. Ходатайства эти не получили удовлетворения.
В 1878 году земское собрание ходатайствовало перед министрами финансов и внутренних дел о назначении правительственной комиссии «для исследования экономического состояния Харьковской губернии. с приглашением земских представителей к участию в ее трудах». Ответа не последовало.
В 80 г. продовольственная комиссия новгородского земского собрания пришла к убеждению, с которым согласилось и собрание, что «удовлетворительное разрешение продовольственного вопроса может последовать только на почве общегосударственных мероприятий». К тому же убеждению пришла и продовольственная комиссия самарского земства: «Что значит, в самом деле,—спрашивает последняя комиссия,—образцовая и идеально-справедливая раскладка десятков или много, сотен тысяч земских сборов пред миллионами государственного налога? Чем поможет земство населению, получившему так называемый нищенский надел и т. д.». Комиссия пришла к заключению, что необходимы, «широкие государственные меры и реформы по всем сторонам народной жизни».
По замечанию гласного Новгородской губернии Нечаева, «более всего общий строй нашей жизни отражается на неудовлетворительном экономическом положении страны, а неудовлетворительность экономического положения имеет последствием неудовлетворительность и общественной деятельности. С другой стороны, эта последняя лишена у нас самых существенных условий, необходимых для ее развития. Свободная деятельность невозможна без обеспечения прав личности, ее неприкосновенности, без права свободного обсуждения». По поводу направления, которое необходимо, дать роковому вопросу об общих мерах, говорил также в новгородском губ. собрании в 80 г. гласный Румянцев: «Наше первое и единственное желание—это ходатайствовать перед правительством, чтобы оно признало неприкосновенность личности, признало, что каждый из нас ответствен лишь перед законом и лишь по суду. Я думаю: об этом собранию ходатайствовать необходимо прежде всего, а без этого мы будем бессильны и немы во всяком серьезном вопросе».
В петербургском дворянском собрании 81 г. тот же вопрос был поднят Шакеевым. Он говорил: «Администрация, очищая Россию от социалистов, прибегало к таким мерам, к которым может быть применено лишь одно название—произвол. Выли личности, которые восставали против произвола, но таинственная сила, оказалась выше закона: даже закон не мог противодействовать этой силе. Более всего пострадала, несовершенно летняя молодежь: за простое знакомство, за неосторожное слово в письме нередко назначалось тяжелое наказание—ссылка в отдаленные губернии и Сибирь. Произвол рос и достиг своего зенита. Нечего и доказывать, что эти меры были безусловно вредны». Дворянское собрание, признавая незаконность административной ссылки, при громких аплодисментах, постановило принести всеподданнейшее прошение о ненарушении закона, обеспечивающего личность русского гражданина. Подобное же предложение было внесено в черниговском губ. собрании в 81 г. гласным Карпинским.
Продовольственная комиссия самарского земства высказала, что «самые реформы вполне достигнут своей цели лишь при активном участии в их выработке и применении общественных представителей». Комиссия, избранная тверским губ. собранием для рассмотрения записки новоторжских гласных, не сочла возможным входить в обсуждение о том или другом отдельном мероприятии и нашла необходимым «теперь же ходатайствовать перед правительством, чтобы положение 19 февраля и последовавшие узаконения, к нему относящиеся, были пересмотрены и изменены», дополняя, что «единственным способом к достижению этой цели и. успешному разрешению вопроса представляется участие представителей самих заинтересованных лиц и, в особенности, крестьян, как огромного большинства населения». Доклад комиссии единогласно принят собранием.
Минуя некоторые другие аналогичные заявления, переходим к тем, которые были вызваны событием 1 марта. 5 марта в самарском губ. собрании шла речь о подаче адреса по случаю события. Гласный Жданов, бузулукский уездный предводитель дворянства, находил данный момент весьма неудобным для подобного адреса, «Мы,—сказал он,—в течение этих последних лет послали пять адресов, но все они ни к чему не послужили и ничего в действительности не выражали, ибо все то. что было и есть у нас в душе, оставалось и останется невысказанным». Нудатов также высказался против адреса. Он считал себя нравственно ответственным за те адреса, под которыми прежде подписывался. «Разве мы,—продолжал он,—говорили что-нибудь о тяжести налогов, лежащих на крестьянах, о подавлении труда капиталом, об отсутствии гарантий в личной неприкосновенности? Нет! Ну, в таком случае, лучше ничего не говорить, а просто молчать». Все собрание, исключая трех человек, отклонило предложение об адресе. В том же заседании, по поводу доклада управы о расширении прав земства в деле эпидемии, Жданов говорил, что теперь не время рассуждать о правах земства по отдельным мелочам, что «на очереди стоит расширение прав народа и участие его, в лице своих представителей, в самоуправлении всей страны. Мы не для того,—продолжал он,—только-что приняли присягу, чтобы сейчас обманывать и говорить не то что думаем и желаем». В самарском дворянам собрании происходили оживленные прения в этом же духе. Николаевский уездный предводитель Теняков предложил обсудить меры, какие могут быть приняты для умиротворения страны. Нудатов возразил, что обсуждение это не может иметь места в дворянском собрании, что это дело «свободно избранных представителей народа». Граф Толстой (не министр, конечно) говорит о необходимости созвания Земского Собора. Собрание постановило избрать комиссию для личной передачи императору адреса и ходатайствовать о созыве избранных представителей народа. Такое же постановление сделало новгородское губернское собрание и черниговское дворянство. Те же мысли были высказаны в таврическом губ. собрании. Менее ясно были они выражены в адресах казанской думы, казанского, северского, рязанского земств.
Между тем лицемерие графа Лорис-Меликова сменилось еще пущим лицемерием Игнатьева. В пышном циркуляре он возвестил свою программу, призывая общество к содействию. Она не всех обманула. Некоторые земства (новгородское, харьковское, черниговское, кирилловское) заявили, что при настоящих условиях они не могут оказать правительству никакого содействия. Ответом на эти заявления была комедия сведущих людей... Но и эта комедия была многими оценена по достоинству. Земства—херсонское, владимирское, смоленское, петербургское, калужское, бессарабское, новгородское, харьковское—высказались против нелепого способа назначения «сведущих людей» правительством, а некоторые повторили требование особого органа представителей народной воли. Сам Игнатьев пустил под шумок, в виде пробного шара, статейку о Земском Соборе в газете «Русь» и за это был сменен его величеством Михаилом I, Катковым. Император всероссийский Михаил I, в упоении самовластия, назначил министром Толстого, ненавистнейшего обществу из всех его императорских слуг. С этих пор земство успокоилось, и либеральный автор берлинской брошюры может занести в свою статистику еще один только факт: попытку новгородского земства еще раз, по одному частному поводу, высказаться за созыв представителей народной воли. Попытка кончилась увольнением председателя управы от должности.
Читатели наши знают, что единовременно с либеральными земствами Исполнительный Комитет обратился к Александру III с письмом, в котором выражалась та же мысль о созыве представителей народной воли, дополненная требованием амнистии и указанием условий, при которых представители народа могут быть его действительными представителями.
Правительство ответило казнями и новыми варварскими преследованиями.
Мы не скрываем ни от себя, ни от правительства, что революционная партия понесла тяжелые потери; что из ее рядов выбыло много мощных борцов. Но ряды сдвигаются, пополняются, и мы не думаем о прекращении боя, не думаем сложить руки. Начатое дело должно быть кончено. Тени казненных и замученных пугают нас не в том смысле, который надеется придать им правительство. Преследований мы не боимся. Но если бы мы даже не нашли других мотивов для продолжения борьбы, то боялись бы оскорбить эти тени позорным отступничеством дела, за которое погибло столько святых и сильных. Мы не скрываем также ни от себя, ни от либералов, что на другой день после того, как восторжествует идея народной воли над самовластием, наши дороги, по всей вероятности, разойдутся. Но теперь ближайшая цель у нас одна и та же.
Мы спрашиваем поэтому: какой знак препинания деятельности либеральных земцев поставил Толстой увольнением председателя новгородской управы от должности. Окончательную ли точку, или только скромную запятую, или, наконец, тот наглый восклицательный знак, которым сопровождается изречение: молчать! руки по швам!
У либеральных земцев есть свои предания. Они только гораздо дешевле наших, кровью оплаченных, они есть,—новейшие из них записаны в берлинской брошюре. Еще недавно земские люди торжественно заявили, что «нельзя молчать и пора высказаться». Находят ли они теперь, что говорить еще не пора? Другими словами: нам ли одним предстоит вынести на своих плечах историческую задачу переживаемой родною страною минуты? Так пусть же помнят земские люди, что в наших руках есть только одно средство—террор. Не с легким сердцем мы к нему прибегаем, нас вынуждает к тому сила обстоятельств и бессилие людей. Будет еще кровь; будем мы казнить, будут нас казнить, ответственность за эту кровь падает не только на обезумевшее правительство, а и на тех, кто сознавая неотложную потребность родины (как сознают либеральные земские люди) и имея в руках другие мирные и легальные средства борьбы, прятался по норам, как только на них прикрикнут: молчать! руки по швам!
-----------------------------------------------------
ПИСЬМО
одного из осужденных, пересылаемых в Сибирь на каторгу.
Друзья! Вы уже знаете о тех чудесах пытки и убийства, которые открылись в крепости...
Теперь ясно, что все их уверения, что наши живы и здоровы и читают книги,—наглая ложь. Жив ли еще кто из процесса 20—это вопрос.. Факт тот, что не серьезно замешанных людей: Павла Орлова, Волошенко, Судзиловского (бежавших из Сибири) и др. привезли из крепости полуживыми. Также и Татьяну Лебедеву. От них пахнет мертвечиной... Что делается! Что делается! Когда мы смотрели, как их полуживых вытаскивали из карет,—мы чуть не помешались.
Ивановская и Корба сильно пострадали даже от двух с половиною недель, что пробыли на каторжном положении: Корба чуть не уморила себя с голоду, добиваясь книг; Ивановская страшно расстроилась психически. Обе они распухли от голода. Ребенок Якимовой каким-то чудом остался жив, но, говорят, у него водянка.
Но есть еще более ужасные вещи: из письма вы узнаете. что Терентьеву отравили, и факт тот, что о ее смерти не знало ни жандармское управление, ни государственная полиция. У нас есть полное основание думать, что Злато-польского за сношения с жандармом драли плетьми. Управляющий Д. П. 3. показывал нам правила, вышедшие полгода тому назад, по которым отменяется всякое различие между политическими и уголовными осужденными и для политических введены плети. Можно ли быть спокойным после всего этого?.. Можно ли быть спокойным, когда инструкция, подобно дамоклову мечу, висит над каждым из нас, когда каждый стон в крепости вызывает предположение, что кого-нибудь дерут.
Нельзя терять ни минуты, друзья! Все эти ужасы преследований и то беспримерное мужество, с которым выносят их наши братья, слишком мало известны на воле.
Нужно пустить в ход всевозможные средства агитации. Нужно, чтобы общество знало, что в стране цивилизованной, в центре просвещения, несчастные г
н и ю т, м у ч а я с ь в глубоких,
с ы р ы х конурах креп о с т и, с одною мыслию—скорее умереть. Нужно, чтобы оно знало, что ежегодно ссылаются сотни людей в Сибирь на каторгу
и на поселение, и никто даже фамилий их не знает; неизвестно даже в точности число ссылаемых. Крепость—это какая-то бездонная пропасть: вытаскивают, вытаскивают оттуда людей, и все не предвидится конца. . Не забывайте нас. Известите о крепостном деле. Мы уезжаем с страшною мыслью, что все наши погибают...
----------------------------------------------------
ИЗ ПИСЬМА
одного сосланного в Сибирь весною 1883 г.
Дня за два до нашей отправки из Бутырской тюрьмы (в Москве), к нам явилось несколько подгулявших офицеров (день, был праздничный), в сопровождении солдат, и произвели осмотр наших вещей. 22 апреля нас разбудили в 3 часа ночи, сделали перекличку (в партии оказалось 74 человека) и, окружив солдатами с саблями нагою, повели на Смоленский вокзал. В вагоны натискали нас так, что некоторым пришлось стоять, за неимением мест, и спать на грязном полу арестантского вагона.
Но до Нижнего ехать, во всяком случае, было сносно. В Нижнем к нам присоединились одесситы, осужденные по последнему процессу. От Нижнего до Перми путешествие совершили на барже. Здесь-то началось наше знакомство с приятностями, составляющими особенность переправы политических преступников в Сибирь. Баржа—это обыкновенная барка, по обоим концам которой сделаны камеры; все это соединено железной крышей, немного повыше человеческого роста; по краям стены из частей железной решетки; палуба жирно смазана дегтем. Мы ехали вместе с уголовными. От них нам уделили такое маленькое местечко, что, когда все 74 человека выйдут вместо, то двигаться невозможно. Тут же под носом ватерклозет, тут же мы пьем чай и обедаем. Воздух ужасный. В 9 час., вечера запирают в камеры до утра. Ночью воздух до того портится, что приходилось просто задыхаться. За неделю путешествия на этой проклятой барже мы страшно изменились. В Перми на перекличке произошла отвратительная сцена: Кацари (начальник конвоя) собственноручно сорвал шайку с хорошенькой каторж. (одесс.) Фани Морейнис, сказав: «Сними, голубушка, шапку и покажи свою головку». Из Екатеринбурга поехали на лошадях. Ехали по 8 человек на телегу. Оказывается, что подвод нам полагается больше, но деньги, ассигнованные на это, очевидно, попали в чей-то карман, вероятно, в карман Кацари. Дни были холодные, и мы все перемерзли, особенно же одесситы, которым, почему-то, позволено было взять только по 30 ф. багажа, тоща как всем остальным по 5 пудов. В Тюмени часа за два до отправки каторжанам об'явили, что всех закуют в кандалы, а непривилегированных еще и обреют (бритье по инструкции отменено для политических каторжан). На заковку согласились, а на бритье— никто. Начальство пригрозило, что обреют силой, па что как каторжане, так и административные заявили, что против силы и у них есть сила, Бритье отменили, но зато заковали всех каторжан в ручные и ножные кандалы, административных только в ручные. Заковали также всех женщин, идущих даже добровольно за своими мужьями. Одна ехала, с 2-летним ребенком—заковали и ее.
Дело с бритьем, однако, не кончилось. В Томске возобновилась та же история, но тут уже предложили обрить всех, включая и привилегированных. Сначала этому требованию подчинилась только часть каторжан, а затем к ним присоединились и остальные, кроме двух: одного— рабочего Иванайна, который и до сих пор сидит по этому случаю в томском тюремном замке, имея в перспективе или быть предану военному суду, или согласиться на бритье. Другой из отказавшихся—студ. Матвеевич (одесс.) согласился таки обриться, но вот после какого случая: после побегов уголовных арестантов политических стали запирать в камерах на целый день. Матвиевич пожелал идти гулять и. с этой целью выломал в камере дверь, затем отнял у часового ружье, которое тот стал было заряжать, и стал защищаться штыком от солдат, сбежавшихся на эту историю. В борьбе он получил несколько (незначительных, впрочем) ран. Тем ее менее его не привлекли к ответственности, потому что признали психически больным. Тогда Матвиевич заявил, что в доказательство того, что он здоров, он даст обрить себя и пойдет дальше с следующей партией.
В Красноярске после нашего от'езда произошла следующая история: 30 августа из замка перевезли в пересыльную тюрьму и Ольгу Любатович; с ней же были двое семейных (Новицкий ,и Филиппов) и Фани Морейнис. Ольга Любатович осуждена еще в 1876 г. и потому, по правилам, должна итти в арестантском платье, хотя из Питера отправили ее в свое», как вообще всех административных. В Красноярске об'явили, что все осужденные и лишенные всех прав должны быть в арестантском, а мужчины, кроме того, обриты.
В пересыльной тюрьме, при приемке к дальнейшему следованию в Иркутск, красноярский полицеймейстер заявил Любатович, что она должна переодеться здесь же в арестантское. Та наотрез отказалась исполнить это требование, .мотивируя свой отказ, что она из Питера до самого Красноярска шла свободно в своем платье. Так как она очень решительно протестовала, то полицеймейстер не остановился перед насилием. По его команде на нее бросилось несколько человек служителей и десять уголовных женщин, которых полицеймейстер специально для этого призвал. Тогда произошла самая дикая, возмутительна сцена. Толпа эта стала бить ее и рвать па ней одежду. Пока она держалась на ногах, то кое-как защищалась, но надзиратель ударом сапога сбил ее с ног, и тогда удары посыпались еще беспощаднее. Она сама так описывает эту расправу: «Я впала в какое-то оцепенение, я помню отрывочно, как тяжелый сапог надзирателя ударил со всего размаха в мою обнаженную грудь; кто-то рвал мои волосы, бил по лицу и, наконец, я, обнаженная, распятая на полу в присутствии мужчин, пережила весь ужас и стыд изнасилованной женщины. Испугавшись дела рук своих, храбрые подлецы бежали, а когда я пришла в себя то увидела вокруг только бледных, взволнованных товарищей и Фаню, корчившуюся на полу в истерических судорогах». Вот какие вещи делаются у нас, и никто об них не знает. Удивительно ли, что тут самый кроткий человек может обратиться в зверя? Можно ли зайти дальше в своем надругательстве над врагом?!
Вторая партия каторжан по равелинскому делу Нечаева и по делу убийства шпиона Прейма на Смоленском кладбище приехали уже обритые из Питера. По их рассказам, в Петербурге перед отправкой из крепости над осужденными проделывают новое издевательство, назыв. «испытанием». За три месяца до отправки испытуемого сажают на хлеб и на воду, без горячего, без тюфяка, без подушки, без книг (кроме евангелия). Цель этого «испытания»— неизвестна, но результаты ужасны: все вышли полусгнившие и едва живые.
Один из солдат (по процессу Нечаева) умер в Томске. Тут же умер и Клименко (одесский процесс), Матвиевич (одесский процесс) сошел с ума, Поддубенский (из второй партии)—тоже. Его оставили в Перми.
Из раньше сосланных мы узнали, что Чайковский (в Баргузине) покушался отравиться, но был спасен. Наддачин (в Селенгинске) бросился со скалы и умер.
В конце июня в Шлиссельбургскую крепость из Сибири привезли Мышкина, Долгушина, Минакова, Юрковского, Крыжановского и Малавского.
---------------------------------------------
ХРОНИКА АРЕСТОВ.
В Вильно арестованы в августе: Шульман и наборщик легальной типографии Баудер (оба со шрифтом).
В Риге несколько офицеров, между прочим Константинов; в сентябре гимназист Внуков,—в оковах перевезен в Петропавловскую крепость. По его делу несколько солдат и рабочих. При аресте Внукова один из жандармов дал пощечину сестре его, пытавшейся унести какой-то узелок. Все семейство,—между прочим, отец-священник,—находится под домашним арестом.
В Белостоке взяты Любеницкий и фельдшер Фасток.
В Могилеве в марте арестован гимназист Халфин.
В Орше, в апреле, арестовано 12 человек, а не 8, как было сказано в «Приложении к № 1 Листка».
В Киеве был процесс социалистов-революционеров партии Народной Воли. Исаак Левинский присужден к 15 годам каторжных работ, Горинович—к 8-ми, Михаил Саранчов—к 8-ми, :Василий Пироженко—к ссылке в Восточную Сибирь на 10 лет, Александр Бычков - также в Сибирь, Ангел Богданович оправдан. Последнего, а равно и Ленинского, прокурор подводил под смертную казнь, утверждая, что отсутствие улик против Богдановича обменяется тем, что он сговорился с Ленинским, принявшим его вины на себя. Решение суда было, однако, менее кровожадно. Председатель остался, говорят, крайне недоволен «мягкостью» приговора и тут же на суде громко высказал свое неудовольствие.
В апреле арестован студент Залкинд; в последнее время: Борисов, Мозловский, Присецкий (живший нелегальным под фамилией Глушкина), Мушкин, Малеванный, бежавший из Балаганска; студенты: Петухин, Забелло, Калмансон, Лапо; курсистка Зильберберг (найдены издания), сестры Масюкевич, Пилкин: рабочие: Конашевич (отоваривает) и Строганов, студент Крушинский сошел с ума во время заключения.
В Каменец-Подольске в нынешнем году арестованы: Ткаченко (чинов.), Ярошевский, Машевский (умер от чахотки), Левенталь (гим. 8 класса), три фельдшера. В Городке (Подольск. губ.) арестован кассир сахарного завода Мандрыко, отец семерых детей, по подозрению в переправе нелегальных за границу. Выслан на 5 лет в Самарскую губернию. В Баре (Под. губ.) арестован нар. учитель Шпаковский, по подозрению в укрывательстве нелегального, личность которого, до сих пор местными властями не выяснена. Последний также арестован, но во время перевозки в тюрьму, под конвоем двух городовых, освобожден товарищем. Конвой, при виде одного нападающего, разбежался, позорно побросав оружие.
Летом вторично арестован Лампе, бывш. студент Петров-.Раз. академии.
В Кронштадте арестованы: лейт. Завалишин, мичм. Дружинин и подпоручик кронштадтской крепостн. артил. Папин. В Петербурге по делу Леонтьева: привезена слушательница Бестужевских курсов Михайлова (выпущена на поруки), в сент.—Георгий Сазонов, писатель, штурман подп. Ювайгов.
В Томске застрелился бежавший из Киевской тюрьмы декабря 1882 г. Владимир Бычков. Приехав в Томск по революционным делам, он был узнан однажды на улице уголовным преступником, сидевшим с ним вместе в Киевской тюрьме. Последний подослал к нему извозчика, чтобы отвезти в участок. Бычков выстрелил в извозчика, но промахнулся и не желая отдаваться вторично в руки полиции, вторично выстрелил и убил себя.
В Одессе арестован: в августе штаб.-кап. 3-й мин. роты Чижов; люблинского пех. полка штаб.-кап. Теллье, поручики Каминский и Каменский.
В Николаеве арестованы флотские офицеры: лейтенант Янушевский, Соколовский, Толмачев и Дм. Бубнов.
Расходившаяся прокурорская рука не оставила в покое и пехоты: в пражском полку арестованы: ш. кап. Талапиндов, поручик Мицкевич, Успенский и др. Затем арестован брат осужденного Савелия Златопольского и делопроизводитель управы Голиков.
В Харькове для искоренения «крамолы супостатов» наехала целая специальная комиссия. Во главе ее манекен генерал-майор Середа, а в качестве исследователя душ, в подражание Добржинскому, его помощник Богданович. Арестовывали и допрашивали, разумеется, всех, чьи фамилии попадались на глаза. Богданович вымогал показания угрозами «перевести упорствующих в Петропавловскую крепость, где умеют исправлять». Эта угроза ясно показывает, действительное положение заключенных в этой исторически-знаменитой крепости близко к тому, которое описано в письмах, изданных редакцией «Н. В.». («От мертвых живым» и «Каторга и пытка в Петербурге»), и что о таком положении хлопочет прокурорский надзор при Петербургской судебной палате. Он находит полезным для своих инквизиторских целей существование пыток, хотя бы и утонченного свойства (ведь мы живем в конце XIX столетия!..); он не стыдится открыто сознаваться в этом, не боясь ни суда общественного мнения, ни гнева мстителей, которые не замедлят явиться... Так и будем знать.
Арестован, между прочим: студ. Сарачев, Иваницкий, Шаровский (перевезены в Петербург), раб. Титов. В последнее время Кервели, хозяин книжного магазина.
Умер в тюрьме раб. Яков Собко, арестованный в марте. Одасевич (17 лет) отвезен в Петроп. крепость.
В Люботине арестована акушерка Васильева (выпущена на поруки).
В Гадяче арестованы Чайковский, Френчук и Лозинский.
В Екатеринославе арестованы две сестры Пчелкины (курсистски) по распоряжению Киевского жандармск. управл.
В Казани учитель Ник. Моралев.
---------------------------------------------------------
ХРОНИКА ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ.
О деятельности правительства все лето почти не было слышно. Оно, как удав, заглотав огромную порцию молодого поколения, предалось пищеварению и сладко от трудов вздремнуло. Между тем положение :дел запутано, начиная с внешней политики и финансов к кончая продовольственным вопросом включительно. Что делать дальше,— никто не знает, и жизнь держащих, бразды правления сводится только к тому, чтобы покушать и заснуть с надеждою, что утро мудренее вечера и что, авось, кривая и на этот раз вывезет. Мы уже имели случай высказать, что периоды затишья и тем более слюняйства во внутренней политике гораздо хуже даже самого 'Сильного правительственного свирепства, когда делаются нелепости за нелепостью я когда падающий порядок сам себя подтачивает и разрушает.
Революционная партия обратилась к временному выжиданию именно в этих видах и только в этих видах, т.-е. чтобы дать правительству полную возможность наделать как можно более несообразностей и показать стране, что ждать от него нечего, что необходима борьба и что путь, избранный партией Народной Воли,—есть путь кратчайший, если только не единственный. Мы понимаем еще путь открытого общественного протеста, во имя ли социалистических идей, или просто общечеловеческой свободы; но опять-таки протеста, протеста решительного, организованного и дружного, а не шопота и ропота и тем более неосновательных ожиданий, что правительство начнет будто бы само что-нибудь делать. Мы с удовольствием слышим, как теперь все чаще и чаще раздаются сожаления и вопросы,—отчего же революционная партия не действует, уж не истреблена ли она совсем, не переменила ли программу и т. д. Все эта указывает не на одно только сочувствие, а и на распространение в обществе убеждения, что деятельность партии необходима.
Если бы это было яснее раньше, то партии, конечно, не пришлось бы выносить всю тяжесть борьбы на одних только своих плечах и общество не переживало бы того, поистине, позорного и тягостного состояния, какое переживает. Положение это очень тяжелое, но в то же время очень комическое (для правительства, разумеется, которое его создало и которому его приходится расхлебывать).
Вместо блистательного урожая, о каковом все лето возвещал «Правительственный Вестник», вдруг оказывается теперь неурожай («Новое Время»-октябрь), и народу, обожающему своего монарха, как и в предыдущие годы, есть нечего. А если у нас нет хлеба, то нет и денег. Даже тот хлеб, который взят за бесценок у мужика купцами и который уродился на частновладельческих землях, не находит себе сбыта, вследствие конкуренции Америки. Эта свободная страна совсем сгоняет нас с международного рынка.
Курс наш стоит, по обыкновению, крайне низко. Все настойчивее и настойчивее говорят о новом внешнем займе, для предварительных переговоров о котором г. Бунге уже ездил за границу. Отношения к Германии более чем натянутые и ежеминутно грозят разрывом и войной.
Подыскивание союзников пока ни к чему не привело. Гладстон, говорят, слишком определенно высказал, что на Англию надеяться нельзя. Французы не надежны и. как, народ легкомысленный, сами для нас опасны. Они сочувствуют тому, чтобы начали войну с немцами, но относительно союза как-то умалчивают, точно не хотят иметь с нами деда, и по окончании, чего доброго, могут потребовать от нас внутренних реформ и изменения того порядка, который установлен и освящен самим богом. Остальные государства—малы и тоже предпочитают оставаться в стороне. Кожу же, в самом деле, охота иметь дело с варварами и гонителями цивилизации, с душителями и истребителями собственного молодого поколения. Русификация и прибирание к рукам славянских земель не удались. Даже из Болгарии теперь выгнали гг. Соболева, Каульбарса т других наших русификаторов, слишком пахнувших русским произволом и плутовством. Мы, прежде всего, как известно, напустили к братушкам такую массу искателей наживы (среди них красовались имена М. Г. Черняева, П. П. Шувалова и др.), желавших забрать их в руки при помощи железных дорог и монополий, таких грабителей и представителей дикости и показали им такие политические идеалы, что напугали их и совершенно оттолкнули от себя. Словом, немцы одержали над нами несомненную дипломатическую победу. Не подлежит также сомнению, что за ними же останется победа в случае войны. Это понимают и сами немцы: никогда еще железный канцлер не выказывал ни к кому столько явного презрения, как к настоящему русскому правительству. Он бесцеремонно возводит на границах крепости, поощряет германскую эмиграцию в Россию и учреждает, как это было недавно, особую комиссию из немецких инженеров и тайных советников для исследования железных дорог. Прусская королевская дирекция железных дорог делает даже нечто в роде предписания Правд. Общ. Юго-Запад. ж. д.—оказать всевозможное содействие комиссии для ознакомления, ее с состоянием русских дорог. Узнали об этом в Петербурге, говорят, только тогда уже, когда большая часть дорог 'была осмотрена, и узнали только благодаря личным счетам русских и немецких железнодорожных заправил. Чего же больше? Немцы заселяют Царство Польское и открыто исследуют наши пути сообщения; американцы, в лице русско-американской элеваторной комп., захватывают в руки наше последнее достояние—хлебную торговлю. Г. Катков поддерживает, с одной стороны, их, а с другой—русских купцов,, ведя с теми и другими через своих посредников почти открытые переговоры о том, кто больше ему даст. Катковских посредников—Петровского, Маркевича, Гейнса (бывш. казан. губ.) и др.—все знают так же хорошо, как и министров гатчинского монарха. Положение дел внутри государства грозит самым серьезным замешательством. Расходы по всем ведомствам растут, хищения продолжаются и бюджетные дыры затыкаются только из экстренных источников, которые в конце-концов должны иссякнуть. В министерстве государственных имуществ продолжается отчуждение и обмен хороших казенных земель на негодные частные; идет отдача в аренду и продажа горных заводов. Всюду раздаются субсидии и привилегии. Г. Авсеенке, например, при помощи Каткова, отдали, говорят, «С.-П. Б. Ведомости», приносившие при Корню до 70 тыс. руб. аренды бесплатно и, кроме того, ассигновали 12 т. р. в год на поддержку. Всюду мрак, духота и полная невозможность дышать. О положении политических ссыльных и заключенных нечего и говорить: оно достаточно рисуется вышеприведенными корреспонденциями. Комиссия помилования (для рассмотрения дел и подведения их под манифест) до сих пор неприступала еще к занятиям. Члены ее имели весною одно заседание, а потом раз'ехались дышать чистым воздухом купаться в морях и заливах, рассуждая, что не подохнут же люди в то время, когда они будут купаться, и ,если бы даже кто-нибудь и подох, то не велика беда. Говорят, впрочем, что в этой медленности есть и умысел- сдерживать деятельность партии, в надежде на смягчение участи товарищей, при чем совершенно забывают, что для этого есть совсем другие мотивы и что на удавье великодушие никто и не рассчитывает. Из дел административных ссыльных будут рассматривать, говорят, только те, которым будут поданы ссыльными прошения о помиловании с выражением раскаяния. А очень возможно, что никаких дел рассматриваться не будет, и комиссия будет существовать, по примеру других комиссий, десятки лет только для того, чтобы тянуть дело. Чернышевского решено перевести в Астрахань, куда он, по слухам, уже едет. Пункт и время для пути выбраны, как нарочно, такие, чтобы окончательно сломить здоровье несчастное старика. Прошение его детей о смягчении его участи было подано еще в марте. Постановление о переводе состоялось в августе, а переводят его только теперь, в октябре или ноябре. Флигель-ад'ютант Норд, командированный для расследования карийского дела об избиении каторжан в мае 82 г., согласно желанию и внушению графа Толстого, выраженному при отправлении его в командировку; донес, что настоящими каторжанами в Каре являются начальствующие лица, а начальствующими лицами каторжане, так что ближайшая задача власти состоит в перемещении этих ролей. Довольно остроумно для ф.-ад'ютантов.
Положение об усиленной охране продолжено еще на год (со включением в район охраны еще Саратовского уезда), несмотря на то, что никаких видимых причин для этого не было. Это достаточно может показывать, насколько правительство чувствует себя прочным. Оно может жить и спать только под оградою штыков. Ему мерещатся всюду красные призраки. Похороны Тургенева, напр., возбудили столько колебаний — разрешать их или нет — и вызвали столько приготовлений, что можно было подумать, что ожидается революция. На них была сдвинута почти вся наличная петербургская полиция, целый полк казаков с нагайками и великое множество жандармов и шпионов, Г. Грессер был верхом на лошади. Вдали где-то раздавались артиллерийские выстрелы. Военным было запрещено участвовать в похоронах, за чем надзирали плац-ад'ютанты; народ также не пускали, он стоял шпалерами по пути процессии. Все это делало похороны каким-то казенным строем, какою-то прогулкою кандальников. Депутации проходили сквозь настоящий строй полицейских глаз. Некоторые депутаты всю дорогу молчали или говорили шопотом и озираясь; а кто-то, смотря на казачьи плети, даже заметил: «уж не имеется ли в виду произвести опыт телесных наказаний в больших размерах?». Может быть, доживем и до этого. Любопытно также то, что и за границей думали, что, по случаю тургеневских похорон, будет серьезная уличная демонстрация: иностранные банкирские конторы сносились в этот день с Петербургом телеграммами («Нов. Вр.»). Еврейские погромы там и сям продолжались всю осень и будут, вероятно, продолжаться, несмотря ни на какие меры строгости, пока не разольются общим 'пожаром и не направятся на действительных виновников и народной нищеты, и еврейских несчастий, и положения вообще. Там и сям слышно о поджогах помещичьих гумен и усадеб. Там и сям (в Подольской, в Киевской, в Уфимский губ. и в прибалтийском крае) слышно об огромных убийствах. «Нов. Вр.» сравнивает Уфимскую губ., по обилию этого рода фактов, даже с Ирландией; «Правит. Вести.» опровергает газетные слухи об убийстве управляющих и т. д. Да, недовольство заметно растет везде и во всех слоях населения. Даже московские колокольни недовольны. Московский городской голова г.Чичерин, не дослужив несколько месяцев до срока, был, как известно, уволен по высочайшему повелению от должности, за произнесение на обеде городских голов во время коронации речи, в которой было нечто невольное о конституции. И вот теперь Москва протестует: подносит Чичерину звание почетного гражданина гор. Москвы и забаллотировывает всех выступивших на должность головы кандидатов. Люди же более порядочные не хотят и сами баллотироваться, не желая становиться в положение пешки, которую можно по произволу передвигать и убирать со стола. Протестует в Москве по преимуществу богатое купечество и,—что в особенности любопытно,—протестует совершенно самостоятельно. «Нов. Вр.» пугает москвичей тем, что голову им приделают— назначат (не Катков ли?). Только этого разве еще и недоставало. В Петербургской думе также недовольство по случаю градоначальнического протеста против ассигнования городом 3 тыс. руб. на похороны Тургенева. По Городовому Положению, видите ли, эти расходы могут делаться думою только на нужды и пользы города, к каковым похороны Тургенева, нашли в градоначальстве, отнесены быть не могут. Конечно, нашел это не сам Грессер, а другие, выше и потолковее его. Сам Грессер слишком джентльмен для этого. Он, правда, достаточно безличен, чтобы возражать начальству (он, как известно, не протестовал даже против отобрания у него жены Дундуковым-Корсаковым); но на такую вещь он сам не решился бы.—И заметьте, все это делается задним числом, после того, как ассигновка была уже выдана, и делается исключительно в видах поддержания правительственного авторитета! Когда дума ассигновала десятки тысяч на похороны царей, на приезды Вильгельмов и персидских шахов, то никто не протестовал. Один из гласных справедливо заметил, что отделка дома градоначальника тоже как-будто не подходит к нуждам и пользам города, а на нее между тем было израсходовано 6 тыс. руб. Но над всем этим стоит законодательная деятельность, выразившаяся введением в учебные заведения телесных наказаний (циркуляр Мин. Народ. Просв.) и целым рядом самых удивительных высочайших повелений о пуговицах, о приготовлении и продаже «фруктовых морсов» («Пр. Вести» № 204), «о дозволении в Закавказском крае в азиатских кофейнях и харчевнях подачи трубок с персидским табаком» («Пр. Вест.» № 205) и т. п. Пища, сои и прохладительные морсы—все это очень вяжется между собой. К этому же надо присоединить еще соколиную охоту, для которой около Пулкова выстроен особый домик, куроводство, которым занимается сам император, и разные другие забавы. Пищи у всех много (и Плеве до того разлопался, что недавно получил первое, параличное предостережение, к сожалению, довольно легкое), а времени у всех еще того больше; умственных интересов у всех мало, а совести еще того меньше. Вот и получается из всего этого беспечальное житие, житие, однако, в отдалении от жизни, за запорами и под охраною шпионов и солдат. В обществе не мало людей, которые спрашивают: чем же все это кончится и что надлежит делать для того, чтобы все это изменить к лучшему? Ах, какие это странные люди! Неужели же не ясно, что все это может иметь только один конец, о скорейшем наступлении которого и надо стараться всем, у кого есть стыд, не заглохла еще совесть и у кого в груди бьется не медный маятник, а живое человеческое сердце.
----------------------------------------------------------------------
Дополнение к арестной хронике. В Варшаве в сентябре арестованы: Людовик Варынский, нелег., Эдм. Плоский, кандидат прав, и кл. дама Мариинского института в Варшаве Александра Иентыс. Подробности этих арестов, которым жандармы придают большое значение, будут помещены в «Приложении к Листку».
В цитадели умер рабочий Шиманский.
------------------------------------------------------------------------
ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА ПАРТИИ „ПРОЛЕТАРИАТА".
30 сент. (12 окт.) текущего года приведен в исполнение смертный приговор, произнесенный Центральным Комитетом над доносчиком Шрамским, в Згеже.
Та же участь встретит каждого изменника, доносчика и шпиона.
Центральный К о м и т е т.
-------------------------------------------------------------------
Летучая тип. «Народной Воли». С.-Петербург. 26 окт. 1883 г.
-------------------------------------------------------------------------