|
105. Родным 22 октября 1881 г. С- Петербургская К[репость]. Письмо твое от 12 сентября, милая моя Кленя, получил только дня два назад вместе с письмом тети Настеньки от 10 ноябри. Целую тебя, моя родная, и горячо благодарю за внимание и участие. Оно всегда дорого, исходя от. любимых людей, всегда1 радует, ласкает, доставляет отрадные моменты, которых не особенно много уделяет на нашу долю судьба. Глубокое, сердечное спасибо Вам за это, голубки мои, мои любые сестры!.. Ты пишешь, родная, что тебе много трудов; и забот доставляет твое заведение. Вполне понимаю и сочувствую. Но твоя жизнь вполне содержательна, полна житейской борьбы, а потому богата различными ощущениями и впечатлениями, доставляющими плодотворную работу человеческому духу. Труд и заботы не особенно дорогая цена за самостоятельность, которую они обеспечивают. Сожалею только, что твое заведение не вполне окупает расходы на пего и прибавляет лишние хлопоты и занятия. Но это ведь пока твоя фирма, так сказать, не приобрела надлежащей известности. Хотя, конечно, никогда нельзя рассчитывать в этом предприятии на значительный доход. Только высокая цивилизация хорошо окупает этот труд, у нас же можно надеяться только на обеспеченное существование. А это только ведь и составляет твою цель. Дай бог тебе полный успех! Напрасно ты прислала мне деньги, у меня еще есть из присланных Папою и хватит до начала следующего месяца или даже средины. Если к тому времени не закончится наше дело, то я немного допрошу еще у отца; их .чрезмерная доброта дает мне смелость беспокоить своими просьбами. Тебе же в твоем деле надо быть особенно расчетливой. Для суда мне ничего из вещей не надо, — я даже большую часть своих передал тете. Времени назначения дела я не знаю, но думаю, что оно приближается быстро. Впрочем теперь я его жду терпеливо, в полном убеждении, что суд от меня не уйдет. В первые месяцы заключения, под влиянием всевозможных треволнений, разнообразие, силу и горечь которых перо обыкновенного смертного не нарисует, а незнакомый с удивительным и обособленным миром пожалуй и не поймет, я не без ажитации ждал момента своего появления на этой последней арене. Анализируя эти впечатления, мне как-то невольно припомнились греческие трагедии, в которых каждое появление нового действующего лица среди борьбы богов, титанов и людей, стихийных сил и заветных желаний осложняет все более и более самое действие, Завязывает новые узлы, напрягает до последней степени интерес и возбуждение и доводит этот до крайности осложненный процесс до того, что только гром и молнии в состоянии разрешить его. Теперь же по прошествии одиннадцати месяцев всякое возбуждение невольно должно притупиться, а особенно при этом засасывающем, омертвляющем однообразии отсутствии общения с людьми и живых впечатлений. Нервная система человека, подобно натянутым струнам, не может долго держать высокие аккорды. Теперь я совершенно спокоен и, как упомянул выше, даже суда жду без нетерпения. Только вспоминая дорогих сердцу, только эти милые образы, ясные, добрые, нежные, только при их появлении горячие чувства и сладкие, и вместе с тем отзывающиеся болью волнуют грудь. Как поживает Клава? Целую ее, милую мою. Я писал ей свое мнение о вопросе занимающем ее в письме к Папе и Маме. Повторю совет — поступать так, как подсказует сердце; предполагаю не безразличное состояние, а сильное наклонение в одну или другую сторону. В первом случае, конечно, оно не советчик. Целую Вас, голубки мои. Ваш весь Александр Михайлов. Пишите чаще. Я тоже буду писать. Я черпаю из писем ваших жизнь и мне легче отвечать вам. А то не знаешь, что и писать. Целую твоих птенчиков. Их фотографии доставили мне большое удовольствие. Только в то время они еще были очень малы. Клава совсем мало похожа на портрете. Поза эффектна, но тени слишком затушевали лицо и особенно глаза. На письме пометка; Просмотрено Прокурор. 28 окт. 1881. Автограф; П.Щ.
100. Родным 20 октября 1881 г. С.-П [етербургская] Крепость]. Желал бы сегодня быть с Вами, мои дорогие, чтобы расцеловать и поздравить Вас. Не имея возможности сделать это, мысленно обнимаю и посылаю горячие поздравления. Пусть судьба пошлет Вам за все испытания самую высшую награду— покой, мир и довольство, а все горькое погрузит поскорее в реку забвения. Я уверен, что мои милые сестры и, нежно любящий Вас, брат доставят первое; второе иве будет зависеть от Вас самих, когда Вы убедитесь, что я доволен своей судьбой, что бы она не сулила в будущей и какими бы житейскими неприятностями и стеснениями не усыпала путь. Когда Вы поймете искренность моих уверения, когда согласитесь, что гармония воли, мысля и духа есть надежная броня против всяких житейских невзгод, тогда Ваше горе скоро уступит место спокойному примирению с действительностью и самое время будет лучшим врачей. Надеюсь, что мои пожелания исполнятся, за это ручается наша горячая любовь к Вам, мои дорогие, и здравое понимание счастья, как понятия тесно связанного с внутренним состоянием человека, его умонастроением и мировоззрением. Сожалею, что Вы проводите день ангела Папы не среди детей и внуков, как обыкновенно привыкли проводить. Я вспоминаю этот день из своего детства с удовольствием. Хорошо помню наши приготовления к нему, детские сюрпризы и веселые проводы. Скоро внуки станут приносить Вам такие же подарки и поздравления. Недавно я видел и любовался фотографическими карточками маленьких своих племянников. Теперь они должно быть сильно подросли. Были у меня также Ваши карточки. Очень благодарен за эту присылку. Кажется Вы получили не все мои письма. Я писал к Вам в сентябре 14-го и
29-го и тете 23-го и получил Ваше письмо с деньгами. В октябре писал вам
14-го и Клене в Киев 19-го, а также получил Ваше письмо от конца сентября. Чтобы
вернее доходили, я посылаю на имя сестры Катерины Николаевны, так как она может
отправлять заказными, если это удобно для Вас... Я совершенно здоров и провожу
почти все время за книгой, так что незаметно пролетают дни за днями, слагаясь
так же незаметно в недели и месяцы. Однообразие так же скрадывает время, как и
веселая, разнообразная жизнь. Александр Михайлов. На письме пометка; Просмотрено прокур. надзор. Автограф; П. Щ. 107. Родным 19 ноября 1881 г. С.-Петербургская К[репостъ]. Здравствуйте, дорогие мои! Давненько я не получал от Вас писем, а также от сестер и от тети. Я полагаю, что ей не разрешили в продолжение последних трех недель свидания и что потому ей не оставалось ничего более, как уехать. Глубоко благодарен ей за посещения меня в продолжение двух месяцев; понимаю сколько ей стоило это хлопот и различных неприятностей, но тем выше ценю ее нежность ко мне, которую я едва ли заслужил и даже не могу надеяться заплатить за нее чем-либо равноценным:. Последнее письмо Ваше было от 22 октября и я его получил 30-го того же месяца. Вам писал 9 ноября. — Если Фаня имеет время, хорошо бы было, если бы он хотя изредка писал мне. Я сильно люблю его и мне было бы приятно обменяться с ним приветом. Впрочем, если он занят, то отказываюсь от моего желания. Я здоров. Время мне кажется проходящим довольно быстро. Дни теперь чрезвычайно малы, каких-нибудь пять часов, да и то в серенькую погоду похожи на сумерки, когда нельзя ни читать, ни писать. По вечерам читаю и незаметно улетают вечер за вечером. За весну и лето я перечитал журналы за последние годы, но теперь чувствую особенное влечение к картинам могучей, девственной природы и черпаю их из попадающихся в здешней библиотеке путешествий. Это особая психическая потребность, обусловленная бедностью впечатлений и живых образов. Здесь чувствуешь лучше, чем где-либо, необходимость сочетания мира идей и понятий с предметным миром. При однообразной умственной работе получается усталость, похожая на обыкновенную физическую, и тогда с большим удовольствием набрасываешься на все, что питает фантазию, воображение, переносящие в область красоты и величия природы. С большим интересом я готов заняться изучением всех тех наук, на которые делится естественная история, и, насколько и пока это возможно, буду пользоваться имеющимися здесь сочинениями. Природа со своими тайнами так заманчива, так много остроумных законов скрыто в самых обыкновенных вещах, что чем больше отдергиваешь завесу мироздания, тем с большим любопытством [стремишься] проникнуть туда. Как же Вы, мои милые, поживаете? Что не пишете? Сообщайте мне все, что касается вашей жизни, здоровья, планов, намерений. Все это для меня интересно и ценно. Как поживают дорогие сестры? Целую их горячо. Пусть тоже пишут. — Когда, милые мои, будете богаче деньгами, чем теперь, то буду просить Вас прислать мне немного. Только убеждаю, не посылайте, когда сами нуждаетесь, иначе доставите мне много горьких ощущений. Пока у, меня есть и хватит еще на некоторое время. Кроме того здесь можно без больших неудобств сокращать расходы, — Обнимаю и жарко целую Вас всех. Александр Михайлов Добрейшая Катерина Николаевна! Потрудитесь отправить это письмо в деревню к отцу, да пожалуйста, моя добрая сестра, здесь ли тетя или уже уехали. Целую Вас. Брат Александр. На письме пометка: Просмотрено тов, прок, [подпись]. Автограф; П.Щ.
108. Родным 28 декабря 1881 года. С.-П[етербургская] Кр[епость]. Когда Вы, мои милые, получите это письмо, Новый год сменит настоящий и новые дни потекут чередою из неисчерпаемого рога вечности. Пусть этот рог будет вместе с тем и рогом изобилия и осыпет Вас всех цветами счастья и радости и наградит труды богатыми плодами. Сегодня получил Ваши, письма, дорогие Папа и Мама, от 14 декабря и искренно рад был им. Ваше долгое молчание, продолжавшееся целых два месяца, меня беспокоило. Теперь же Ваше благополучие и радость, которую принес Вам Фаня своим неожиданным приездом, доставили и мне большое удовольствие. Мне приятно, что около месяца Вы будете вместе, значит, счастливы и покойны и праздники будут душевными праздниками. Очень благодарен за деньги (пятнадцать рублей я получил). У меня до сей поры были деньги и их хватало с маленьким лишком до 1 января, теперь же присланных мне будет достаточно почти на три месяца, т. о. почти до пасхи, если бы до той поры не состоялся суд. О времени его я не имею никаких определенных сведений, да едва ли и буду иметь до той поры, пока не получу обвинительного акта. Вместо тети я виделся с Катериной Николаевной один раз в начале декабря, но теперь почему-то вот уже три недели она не получает разрешения, а между тем ей приходится бывать здесь каждую субботу, что досадно для меня и потеря времени для нее.— Приятно, что Ваше маленькое деревенское хозяйство помаленьку устраивается и принимает вид насиженного гнезда. Если удастся заключить выгодное условие и конечно формальное с Стакосимовым и еще с кем-либо из заводчиков на поставку значительной партии торфу с обеспечивающей неустойкой, тогда, мне кажется, действительно стоит продать часть или всю казаченскую землю. Эта торфяная выемка, кроме временного доходу, значительно улучшит и самое болото, но зато Вы расстанетесь с прекрасной землей, которая, вo-первых, будет постоянно расти в цене, ведь в Курской губернии большой недостаток земель сравнительно с населением, а во-вторых, при скотном хозяйстве, может быть обращена под пшеницу, если поставить на ней хутор. — Поедете ли на праздники в Киев, т. е. лучше сказать, в Киеве ли Вы теперь? Если да, то целую вместе с Вами милых и любых сестер; и поздравляю с Новым годом, а также, я верю, и с новым счастьем. Впрочем я скоро буду писать им. Жарко целую Вас, Папа и Мама, и своего молодого и милого архитектора. Советую ему строить здания с прочным фундаментом и толстыми стенами, чтобы и само землетрясение не обрушило их на него самого. Александр Михайлов. Милая Катерина Николаевна! Поздравляю Вас с Новым годом. Да осуществит он все Ваши желания. Отправьте, добрая моя сестра, это письмо отцу. Сожалею душевно, что не видел Вас прошлые две субботы. Александр. Целую сестер и братьев. На письме пометка; Просмотрено прок. надзор. Автограф; П. Щ.
109. Отцу 1882 года, 1 января. С.-Щетербургская] Кр[епость]. Дорогой и милый Папа! Душевно пожалил, когда узнал, что Вы проводите праздники одни. При Вашем семейном и общительном характере воображаю, как тяжело и подавляюще должно действовать деревенское одиночество, где самое интеллигентное лицо— старик Алексей, а самый веселый вид — снежные поляны. Еще хорошо, что у Вас есть радушные и добрые знакомые в уезде, в семействах которых Вас встречают по-родственному. — Поздравляю Вас с Новым годом в этом письме. Досадно-, что несколько последних декабрьских писем моих не дошли до; Вас. Ваше письмо с деньгами (15 р.) я получил, а также и письмо от 28 декабря, которое передали мне вчера. 3а любовь, за память, за деньги обнимаю Вас, мой милый, мой добрый Папа, и крепко и жарко целую. Но Ваши пожелания мне не по сердцу. То, что нам шепчет отеческая любовь, не может притти мне и в голову. Человеческое достоинство, сознание, голос убеждений и совести сделали невозможным для меня расчет на милости судьбы и людей. Судьба, вследствие законообразности всего совершающегося, бесстрастна и безучастна; понимание явлений и их законов подчиняет нам отчасти даже ее самое. А в снисхождении людей нуждается только слабость и порок, а глубокое убеждение, искренно широко любящее сердце, совесть, смело и открыто берущая на себя отпет за руководящую волю, стоят выше снисхождения при всяких обстоятельствах. Кроме того, это последнее очень часто скрывает только эгоистический расчет и потому унижает, как оказывающего, так и пользующегося. Но повторяю еще раз свою благодарность за любовь, участие и помощь, которыми Вы все, мои дорогие, наделяете меня в высшей мере, чем то же получали от меня. Если часто заботы, думы и напряженная деятельность холодили, по виду, отношения к Вам, если, может быть, я действительно менее любил Вас, чем другие дети, то теперь горячая любовь Ваша победила мое сердце вполне, и я отвечаю такой же горячей любовью, но к Ией присоединяется еще безграничная благодарность. Побуждаемый этими чувствами, что я пожелаю вам, мои милые, в наступившем году?! Не буду изображать этих пожеланий!.. Если мои чувства горячи, то, по общечеловеческому субъективизму, вы верней и точней определите, что, любя, я пожелал бы. — Когда Вы писали последнее письмо, то не предполагали, что и для меня будет час истинного праздника. Вы не знали, что Кленя уехала в Петербург, чтобы повидаться со мною. Теперь это не только! осуществилось, но и к сожалению сделалось прошедшим. Она была у меня два раза, 2-го и 5-го январями говорить ли, как я ей был рад. Так можно быть раду весеннему солнцу после бесконечной леденящей зимы, теплому и яркому лучу после сырого и мрачного лабиринта, живому родному слову среди мира каменных изваяний. Это оживляющее чувство, будящее много усыпленных душевных движений, усыпленных против воли тесными рамками жизни и многими днями столь однообразными, как капли дождя, без конца падающие о весеннего неба. Хотя свидание с Кленей были мимолетно, хотя оно с радостью соединяло и горечь разлуки... но все-таки оно доставило мне великое удовольствие, оставляющее надолго свой след. Денег, присланных Вами, мне хватит месяца на два, а так как, по всему вероятию, скоро будет суд, то их хватит на все время. Кроме того Кленя, кажется, еще оставил Кате1 некоторую сумму для меня. В один день с Вашим письмом, т. е. 6 января, я получил письмо от мамы и Клавы. Сожалею о болезни Василия Ивановича и Владимира Васильевича2. Что с последним? Хотя мы последнее время моего пребывания в Новгород-Северске и не ладили, но я его люблю и уважаю. Целую Василия Карповича3. Поклон Мише. Я писал Вам в ноябре от 9, 19 и 29, а в декабре от 14 и 28, Клене от 9 декабря и тете Настеньке от 21 декабря. 30 декабря виделся с Катей, она и сообщила мне о приезде Клени. Ну, прощайте, мой дорогой. Шлю Вам поцелуй и объятия. Маме и сестрам послал с Кленей. Будьте здоровы и спокойны. А. Михайлов. Автограф; П. Щ. 1 Екатерина Николаевна Вербицкая. 2 В. И. Вартанов и В. В. Порскалов. 3 В. К. Порскалов, женатый на тетке А. Д. Михайлова. 110. Родным 13 января 1882 г. С.- П[етербургская] Крепость. Вчера писал Вам, но неудачно, — письмо то не пошло и я сегодня опять пишу. Только что уехала Кленя, написав мне 7-го в день отъезда; приятные и милые впечатления, принесенные ею в мое уединение, еще живы и свежи, как к ним на днях присоединились новые иного характера. 9 числа я получил обвинительный акт, предающий меня суду Особого Присутствия Правительствующего Сената с сословными представителями. Статьи 241, .42, 243 и 249 Уложения о наказаниях угол., и исправ. (издания 66 года) предусматривают эти деяния 1. Время суда наверно не знаю. Полагаю, что не позже первых чисел февраля. Защитника я не беру, но обратился с просьбой к Катерине Николаевне, чтобы она помогла мае найти юриста, советами которого я мог бы пользоваться по мере надобности, могущей возникнуть по поводу некоторых юридических вопросов в нрав подсудимых и осужденных 2. Подал прошение прокурору суда и подал первоприсутствующему о разрешении свиданий и присутствия на суде Катерине Николаевне. Период продолжительности процесса можно определить приблизительно в неделю и в это время видеться можно будет чаще. Хотел сообщить Вам, мои милые, пункты предъявляемых против меня обвинений, но не пропустили этого письма. Об этом узнаете во время суда или из газет, если дело будет при открытых дверях. Впрочем, отчасти Вы уже знакомы из процесса 16-ти, бывшего в октябре 1880 года и опубликованного! 3. Для вручения обвинительного акта Особое Присутствие имело здесь свое заседание, при чем мы являлись до одиночке. Надеюсь в субботу видеть Катерину Николаевну и поговорить с ней о присяжном поверенном. Кленя, уезжая, с уверенностью говорила, что кто-либо приедет ко времени суда, чтобы присутствовать на нем:. Нечего и говорить, что видеть Вас для меня большая радость, но с этой поездкой связано столько тяжелых чувств разлуки, раз уже испытанных, Столько расходов, которым можно дать более полезное назначение, что я предлагаю Вам все это взвесить, прежде чем решить ее. Я спокоен и даже, можно сказать, весел, что конечно надо понимать относительно, так как теплые и глубокие чувства к друзьям не допускают, не дают места этому беззаботному чувству. Но я спокоен, ибо не сделал более тяжелой ничьей участи. Находясь все это время со дня ареста я положении человека с завязанными глазами, меня невольно иногда мучили, даже без основательных причин, сомнения подобного рода. Теперь же я вижу, что они не имеют места. Относительно будущего не горюйте. Всякая тяжесть, взваливаемая на плечи с удовольствием и сознанием, становится легче и доставляет моменты счастливого удовлетворения. Поймите и оправдайте. Глубоко верю, — что эти ощущения станут понятны. Письма Ваши: от 28 декабря из Путивля, 31 декабря из Киева, Клеии, пис[анное] в день отъезда 7 января, а также и деньги 15 р. получил. Благодарю за все и целую Вас, мои милые. Теперь более денег, по всему вероятию, мне не понадобится, так как, вслед за объявлением: приговора в окончательной форме, входит в силу почетное право довольствования на счет государства, ревниво оберегаемое. Об этом не сокрушаюсь — я привык к простой пище, но другое лишение приходится заранее оплакивать, Это отнятие права чтения книг. После лишения свободы это самого- убийственною лишение. Расставшись с близкими людьми, потерять и этих друзей — большое торе. Стараюсь теперь запастись кой-каким материалом. Изучаю философию Конта и Канта, а также по любви к поэзии выучил несколько десятков лучших стихотворений Некрасова. Могучая сила таланта этого великого поэта будет вдохновлять воображение и доставлять ему некоторую пищу. Но все это личные соображения, все это я готов отдать за несколько свиданий с дорогими сердцу, а с ними-то, по всему, вероятию, я не увижусь более... Любовь и сочувствие, в которых я уверен, облегчают и эту разлуку. Итак, верьте, я спокоен и без страха смотрю в будущее. Оно сулит, если не мне, то людям много хорошего, а это для меня довольно. — Клаве я напишу на-днях и поделюсь с ней некоторыми соображениями и мыслями, навеянными ее письмом и чувствами, волнующими в настоящее время ее молодую грудь. Целую Вас всех, мои милые и любые, крепко прижимаю к груди Папу и Маму, благословляю Вас за Вашу любовь и участие ко мне и остаюсь навсегда Ваш сын, брат и друг Александр Михайлов. Автограф; П.Щ. 1 Обвинительный акт по делу А. Д. Михайлова напечатав дважды: „Былое", 1906, № 1, стр. 228—284; „Процесс 20-ти народовольцев в 1882 г.", под ред. В. Богучарского, Ростов на/Д. 1906. Михайлову по обвинительному акту инкриминировалось участие в тайном обществе, именующем себя „русскою социально-революционною партией)"; обсуждение плана покушения Соловьева; участие в московском подкопе; участие в закладке мины под Каменным мостом. 2 Впоследствии Михаилом взял защитником Евг. Ив. Кедрина; об отношениях, установившихся между ними, свидетельствуют письма обоих: в письме Кедрину А. Д. Михайлов пишет, что „едва ли кто-либо из защитников был проникнут сознанием долга и чувством человечности так, как Вы". Кедрин же писал отцу Михайлова, что „светлый нравственный образ [А. Д. Михайлова] никогда не изгладится из моей памяти", и что „если бы на Руси была побольше таких людей, судьба отечества была бы иная, и мы не переживали бы сталь тяжелых событий". 3 Отчет о процессе 16-ти народовольцев, по которому привлекались А.
Квятковский, А. Пресняков, С. Иванова, А. Зунделевич и др., был опубликован, с
цензурными, впрочем, купюрами, в „Правительственном Вестнике" (перепечатан в
издании Процесс 16-ти террористов", Спб. 1906). 111. Родным 20 января 1882 года. С.-П[етербургская] Кр[епость]. Дорогие и милые сестры, к Вам обращаюсь, так как полагаю, что Мама уже в Путивле с Папою, а Фаня на пути или прибыл в Петербург. На-днях (т. е;. 9 января) я получил обвинительный акт, как вам уже это, должно быть, известно. Суд, надо полагать, состоится около 10 февраля. Мне хотелось, чтобы на процессе присутствовал кто-либо из родных. Поэтому я обращался к первоприсутствующему о допущении в залу заседаний Катерины Николаевны. Сегодня на эту просьбу получил ответ, но, к сожалению, отрицательный. В ответе сказано, что допускаются жены и прямые родственники по восходящей и нисходящей линии, значит отец, мать, братья, сестры. Сообщаю это, так как Кленя при свидании со мной не знала наверно названного правила. Вспоминая о свидании с тобою, моя родная, сильно хочется передать характер тех ощущений, которые ты принесла мне, и за которые не в словах, а, в трудно выразимых ими одними, горячих чувствах шлю тебе благодарность. Живя в условиях, в которых я нахожусь, невольно я незаметно каменеешь душой. Деятельная и полная жизнь человека неразрывно и естественно связана с живыми представлениями и определяется суммой впечатлений, проходящих в душу, переработкой их и наконец обратным воздействием человека на среду. Жизнь тем полнее, тем плодотворнее, чем богаче и разнообразнее впечатления, составляющие пищу разносторонних способностей и потребностей нашего духа. Таким образом представления в логическом смысле этого слова составляют матерьял всяких духовных процессов. Жизнь невольного отшельничества, ограниченная до последней возможности в пространстве, скудна до нельзя по впечатлениям, следовательно не богата и представлениями. Отсутствие главного жизненного материала определяет бездействие большей части душевных сил. Некоторые чувства, лишенные источника питавшего их, бледнеют, другие, немногочисленный впрочем, истекая из самих условий жизни, или будучи связаны с миром идей, или, наконец, как самые сильные душевные ощущения, напротив того, развиваются, поглощая бездействующие силы. Таким образом одна сторона души как бы погружается в сон, другая усиленно работает, но неравномерно, не периодически, подобно поэтическому вдохновению, что, понятно, есть следствие того, что предмет этой духовной работы — мир отвлеченности или прошлое, Очевидно, что это односторонняя, ненормальная жизнь. Причина — бедность непосредственных впечатлений и отношений с людьми. При таких условиях часовое свидание с человеком, упивающимся жизнью, только что вынырнувшим из ее пучины, свежим, молодым, сильным, равнозначуще личному погружению в это кипучее море. Кроме прямых впечатлений, кроме радости свидания с близким любимым человеком, кроме ласкающих звуков милого голоса и проникающего в сердце родного образа, воскресает много воспоминаний, восстает много других образов, и жизнь, играющая в чертах одного, отражается и в других, вызванных воображением, делает и их живыми, как бы находящимися тот час с тобой. По после этого радостного, счастливого часа, после разлуки много тяжелых часов нарушают покой—тот покой, который можно назвать замиранием или прозябанием. Но самая тяжесть последующих ощущения более полная жизнь, а потому и предпочтительна в сравнении с невольным покоем. Тяжелые чувства — результат проснувшихся инстинктов жизни — приносят с собою приблизительно то же, что имело место в первые, дни заключения. Замечательно, что не всякое свидание в равной мере отражается на состоянии моего духа. В этом случае играет роль жизненная сила личности, ее свежесть, цветущая молодость. Всякое свидание — громадное удовольствие, но не всякое поднимает бурные порывы дремлющих сил. Порывы эти благодатны, хотя и тяжки. Приятно, хотя и с болью, чувствовать себя полным человеком. Если меня и смущает иногда, так это процесс медленной атрофии сил душевных... Я способен с завистью смотреть на судьбу умерших в момент проявления наибольшей мощи духа. Я не хочу этим сказать, что опасаюсь за силу своей воли, о нет, думаю, она сохранится надолго, ибо воспитана в хорошей школе. Но многое от нее не зависит. Условия жизни и время высоко развитого человека превращают в дикаря и даже сохраненную силу характера обращают на цели, соответственные мировоззрению последних. Конечно, это крайность, но в ней закон условий развития личности. Я привык с понятием человека связывать высокий образ идеала, к нему стремился сам и измерял им других. Был счастлив, когда хотя немного приближался к нему, и считаю наибольшим несчастьем регрессировать,— несчастием, которое, по моему мнению, сознательно не должно переживать. Эта мысль меня мучит иногда. К прошлой же жизни я отношусь радостно и любовно. Не касаясь своей общественной деятельности, личные отношении доставили мне столько светлых, чистых братских чувств, горячих привязанностей, настолько свою индивидуальную жизнь я могу считать счастливою и полною, что за мрачное будущее не могу роптать на судьбу, а тем менее сожалеть о прошлом, как о неудачно прожитом. Что будет — пусть будет. За светлые моменты высокого счастья потов платить тяжелыми годами; годы полной жизни пусть сменяются годами великих лишений, вместо друзей пусть окружают угрюмые лица, но никогда не перейду предела человеческого достоинства!! За него я скорее отдам всякие надежды, т. е. искорки, которые остаются почти всегда в живом человеке и которые часто очень дороги, как последние лучи из области света. Да, впереди у меня одна задача — сохранить человеческое достоинство... И много и мало!.. Для этого, кто знает будущие условия, эта цель полна глубокого смысла, великих трудностей. Мне легче встретить будущность — она не пугает неизвестностью, насчет ее я не строю предположений мрачней, чем сама действительность. Я не закрываю глаза, но вообще спокоен. А без временных бурных вспышек инстинктов жизни в таких условиях обойтись невозможно. Их можно скрыть, умолчать о них, но они неизбежны и вполне естественны. Но они должны и покоряются чувству сознания и долга. Период суда:—это время наибольшего возбуждения всех душевных сил узников; В какой-нибудь месяц перерабатывается, перечувствуется вся прошлая жизнь, деятельность, критические ее моменты, ошибки, счастливый и несчастные случаи, словом: все, что играет сколько-нибудь значительную роль в прошлом личности. Приходится оценивать отношения к людям и свои способности. Результат оценки, резюме жизни — заслуженная награда или справедливый укор. Я счастлив и в этом отношении, хотя старался быть строгим судьей. Но пора сказать аминь. — Целую Вас, мои милые голубки, и малых голубят с Вами. Пусть знают крошки, что дядя любит их горячо и много. Если бы он был с ними, то купил бы им много, много игрушек. Он бы играл с ними и они бы любили его. — Духовно с Вами и Ваш, пока любить и помнить способен человек. Александр: Михайлов. От 31 декабря письмо Мамы и Клавы, а также Клени, при отъезде написанное, от 7 янв. получил. На-днях хочу поделиться некоторыми мыслями, побеседовать с Клавой и буду писать. Пока еще можно, хочется делить с вами мысли и чувства, хоть в скромных размерах цензурируемых писем. На письме пометка: Просмотрено прок. [подпись]. Автограф; П. Щ. 112. Родным 28 января 1882 года. С.-Петербургская] Крепость. Со времени отъезда Клени, т. е. около трех недель, не получал от Вас, мои милые, никаких вестей и сегодня хотел опять писать Вам, как принесли письмо от Клавы от 19 января с карточкой Мамы. Радостно было читать дорогие строки Мамы и Анюты, но особенно глубокое впечатление произвела на меня карточка. Долго я всматривался в милые черты. С первого взгляда, в связи с письмом, меня болезненно поразила кроткая, но живая и глубокая укоризна, ясно светящаяся во взоре. Тем более сжималось сердце, что я чувствовал справедливость ее, с точки зрения материнских надежд, материнской любви — неизмеримой, неисчерпаемой, вечно живой. Всякие чувства бледнеют, всякие страсти утихают, но горю матери нет конца, нет утешения. Это горько чувствовать, но нельзя не сознавать. Тем яснее прочел я этот отпечаток души, что сам ныне испытываю тяжесть потери дорогих, иного, много любимых... И мне легче было перенести немой укор, — я имею право сказать: о, дорогая, родная мать, ведь и сын твой отвечает твоим страданиям. Знаешь ли ты, сколько в его груди порвано живых и нежных струн!!.. Я здоров и бодр, я унаследовал крепкую и выносливую натуру, слабо отражаются на мне лишения, мало пугает разверзающаяся под догами пропасть, хотя, ясно сознавал ее бездонность и мрак, я не ищу в ней проблесков отдаленного света, кроме отражения прошлого, — все это, все, что связано прямо или косвенно, как причина иди следствие, с миром идей, приносит мне мало страданий, сравнительно с тем, что по существу своему способно приносить. Но вечная разлука с теми, к кому так страстно стремится душа и сердце, чьи образы часто неотступно целыми часами стоят предо мною, сознанье, что оторвал от них навсегда, тяжело всяких лишений. Утешительно знать, что Фаня платит теплотою чувств своих и за меня. Не знаю, как благодарить его за это. Его мягкий характер я нежное сердце действительно способны воздать любовью за двух. Я хотел бы однако, чтобы Вы уверились, что не холод душевный, не недостаток признательности,, а жизнь порознь и громадная разница интересов, определивших смысл наших жизней, были причиной, мешавшей вылиться нежной привязанности и горячей благодарности, всегда свято хранимой в глубине сердца вместе с самыми широкими и возвышенными чувствами. Признание этого, конечно, не уменьшит Вашей горечи, но неотразимость влияния таких условий должна оправдать меня в Ваших глазах. Много раз Вы своих письмах я имел случай выяснить эту сторону наших отношений и надеюсь, уверен далее, что любовь Ваша поможет многое понять, а иное простить. В письмах, полученных сегодня от Вас, упоминается об одном печальном для меня обстоятельстве. Ещё, из слов Клени при свидании я заключил, что между вами, дорогие сестры, не достаточно теплые отношения, что в житейских заботах вы не помогаете одна другой по мере сил и свободного времени. Теперь же, к очевидному горю Мамы, натянутость отношений повела к практическим результатам, насколько неприятным, настолько и финансово-тяжелым для семьи. Грустно было узнать об этой новости, не с радостью примет эту весть и Папа. Но не скажу ни слова осуждения. Я слишком желаю, чтобы размолвка была простым недоразумением, минутной вспышкой и отделен от вас слишком больший расстоянием, чтобы делить вас, мои милые, на правых и виноватых. Любовь, однако, побуждает меня высказать несколько мыслей. Насколько они справедливы, — судите сами. В мире обыденной жизни вашей среды господствует принцип, метко и ужасно выраженный пословицей: человек человеку — волк. Личные интересы, при отсутствии достаточного нравственного регулятора, создают борьбу за блага жизни, борьбу азартную, не разбирающую средств. Всякий продвигается вперед, не щадя боков соседей. Эта печальная действительность возведена даже в житейскую мораль. Но среди всеобщей борьбы, среди зависти тайной и вражды, прирожденные человеку чувства связывают людей в естественные группы. Узами им служит кровное родство, ставя известные пределы борьбе за существование. При мало развитой общественности только оно одно умеряет эту борьбу и потому имеет громадное жизненное значение. Человек, лишенный поддержки с этой стороны, теряет много шансов в погоне за благополучием и обеспеченностью. В нашей семье не все члены ее стали на твердую жизненную почву. Неужели они, живя в одной сфере и почти однообразными личными интересами, станут лишать один другого той помощи, которой более неоткуда ждать, неужели более сильные не помогут слабейшим достигнуть хотя приблизительно того, что им самим доставили более благоприятные обстоятельства? Нет, я почти убежден, что долг всесторонней и существенной взаимопомощи живет не только в вашем сознании, но и коренится в чувствах. Хочется, чтобы перед долгой разлукой, настолько уходящей в безбрежные пространства времени, что мысль отказывается проникать в даль, не оставалось ни малейшего сомнения относительно вашего полного и тесного единения. Анюта выражает надежду, что судьба их изменится к лучшему. Надежда отрадная и я ее также разделяю. По моему мнению, однако, она не должна быть основана на каких-либо комбинациях в средствах и доходах Папы. Пора, дорогие сестры, взглянуть на этот вопрос прямо, с сознанием взрослого человека. Роль труда и сбережений Папы и Мамы кончена для вас, — остатки должны обеспечить нашим родным кормильцам покой и удобства. Вы здоровы, грамотны, достаточно самостоятельны. Взгляды на жизнь, развившиеся под родным крылом, под влиянием беззаботности я довольства, надо оставить, как несоответствующие теперешнему вашему положению. Если бы вам и пришлось еще долго пользоваться потовыми средствами, то они могут обеспечить только хлеб, а между тем это отнимет возможность покойной жизни родителей. Вы не купите, конечно, такой ценой того, чего вообще взрослому человеку надо бежать, вы не предпочтете положение не рекомендующей бездеятельности нелегкому, но полезному труду. Надо постоянно помнить, что только труд и материальная независимость придают надлежащий вес и цену человеку, а до той поры он не выходит из состояния беспомощности и некоторой безличности. Трудовая жизнь доканчивает развитие человека открывая ему смысл многих, непонятных без ее опыта, отношений, укрепляет правильный и трезвый взгляд на действительность, не дающей места мечтам и грезам .„кисейных барышень", одним словом она вводит его в круговорот жизни не связанным по рукам и ногам, а укрепив его члены плодотворной мощью. Не вносящий в общую сумму человеческого труда своей доли продуктивных усилий — духовных или физических, по крайней мере равноценных тому, что он потребляет для поддержания своей жизни, есть бесполезный член общества, а потому не имеет права на уважение. Не советую вам, милые мои, рассчитывать и на семейное счастье в будущем. Это значило бы, взявши билет в лотерее, сидеть сложа руки, в надежде обеспечить себя выигрышем. В этом отношении в колесе фортуны большая половина пустых билетов. Выпадет на долю и это счастье — надо благодарить судьбу, а, независимо от подобного случая, необходимо определенное положение в жизни. Оно помогает устроить и семейное счастье. Итак, перемена к лучшему должна заключаться в выходе из положения беспомощности и вступлении па путь труда, на путь обеспечения своих потребностей своими способностями. Только заработанный кусок хлеба научит ценить удобство, отдых, удовольствие, т. е.. доставит осмысленное счастье. Дорогие мои сестры, вы совершеннолетни! Вступайте же в пользование и распоряжение тем достоянием, которое дала вам природа! Голова, руки и воля в вашем владении! Будьте им господами, заставьте их кормить себя! Если вы возразите, что вам не достает специальных знаний, то я укажу на должность народной учительницы как на занятие в высшей степени полезное для общества, соответствующее вашим знаниям и дающее кусок хлеба. Жизнь же может представить л, другие способы пристроиться. Ну прощайте, мои милые, мои любые. Целую вас всех горячо. Будьте счастливы! Не поминайте лихом.— Я виделся три раза с присяж. повер. Евгением Ив. Кедриным. Он милый и добрый человек. Старается убедить меня пользоваться всеми юридическими средствами защиты и его красноречием, как адвоката, что мне не по душе. Нам объявлено, что суд назначен на 9 февраля. Не с Вами, но навсегда Ваш Александр Михайлов. Писал Папе от 7 и 13 января, Вам в Киев от 20 января и тете Настеньке от 18-го. Ваши письма: Папы от 28 и Мамы от 31 декабря получил. Это письмо мне пришлось переписывать, т[а]к к[а]к возвратили по неразборчивости почерка. Сегодня 31-е января. На письме пометка: Просмотрено Прокурором СПБ судеб. палаты. Автограф; П. Щ.
113. Сестре Клавдии Дмитриевне1 10 февраля 1882 года. Дом предварительного заключения, Моя добрая и дорогая сестра Кленя! Ты приехала и мы не можем с тобою видеться, голубка моя! Кто же ждал, что это так случится! По если ты имеешь время, имеешь возможность пробыть здесь с неделю, то дня через четыре, надо думать, увидимся. Напрасно ты беспокоила отца, — он едва ли успеет приехать до конца суда, а если и попадет на конец, то это только его расстроит. Несмотря на мое желание вас видеть, мои дорогие, я, если бы даже оно не исполнилось, ни мало не буду этим обескуражен, — личные свои чувства и желания я давно привык в важные минуты отодвигать на второй план. Теперешнее мое положение развило бодрость, энергию и спокойствие в высшей степени, чем я ими обыкновенно располагаю. Я ко всему готов и все встречу спокойно. Если буду видеть и вас бодрыми — это уменьшит личную горечь мою, следствие причинения дорогим людям страданий. Знайте, что мне хорошо, что чувствую ceбя прекрасно и весел. Не скучайте и вы! Целую милую Катерину Николаевну и ее семью. Здорова ли сестра Анна? Пусть, сердце мое, также не печалится. Все совершается на земле к лучшему и даже горе и страдания сулят покой и счастье в будущем. Дня через четыре попытайте просить свидание и вообще узнайте у прокурора или секретаря Особого Присутствия, когда свидания будут разрешены. Будем располагать еще двухнедельным сроком кассации2. Я имею защитника3, избранного мною ранее. Ну целую тебя, дорогая, любая! Некогда больше писать. Но скучай и не беспокойся! Брат и друг Александр Михаилов. 12 ч. дня На письмо пометка: Просмотрено прокурором СПБ. судеб, палаты. Автограф; П. Щ. 1 Письмо это — первое из серии писем, написанных Михайловым во время процесса, который начался 9 февраля и закончился поздно вечером 15 февраля, когда был объявлен приговор (в окончательной форме объявление приговора состоялось 25 февраля). 2 Кассационной жалобы никто из подсудимых, кроме Клеточникова, не подавал. 3.Е. И. Кедрин. 114. Товарищам 12 ф[евраля 1882 г.]. Все эти дни голова у меня пылает и [тре]щит, но я как-то удивительно спокоен. Многим [из] дорогих! товарищей — неизбежная смерть. Но я доволен собою, я не уступил им ни одного шага к этой славной участи; вообще. я не желаю быть бесполезно-долговечнее их. Жалеем, что расправа с нами келейная, что вся [энер]гия, нервная сила и мужество товарищей вылетает в [тру]бу здания бесследно, не производя никакого действия на общество. А судьи даже не прикрываются внешней личиной беспристрастия. Поведение их возмутительно. Оно отбивает всякую охоту говорить что-либо и просится только» наружу крепкое русскою слово. Вообще перед нами не судьи, а палачи! Но подсудимые ведут себя прекрасно. Впрочем, старики резко выделились среди новых наслоений, и надо думать, что их, помимо многих обвинений, покарают за мужество и прямоту. Особенно оживлен, весел и бодр — Баранников1; он как на балу. Для него это последний жизненный пир. Исаев 2 болен грудью и несколько слаб. Меня ежеминутно возмущает поведение судей, их оскорбления, и не знаю, чем все это кончится. Наверху, очевидно, царствует министерство палачей. Надо утопить их в той крови, которую они прольют. Но хладнокровнее, обдуманнее, решительнее! Попытки не нужны и бесцельны, избегайте их, хотя бы пришлось ждать. Успех, один успех достоин вас после 1 марта. Единственный путь. — это стрелять в самый центр. На очереди, оба брата 3, но начать надо с Владимира. При политической свободе кажется, лучше перейти на путь идейной борьбы. Но до нее — одна цель. И вы, дорогие, уже научились попадать в нее. К свободе — одна преграда: два брата. Более, думаю, препон не встретите. Не печальтесь, братья, о нас, а главное не увлекайтесь пылом мести, иначе возможны промахи. Необходимы хладнокровие и обдуманность, Не увлекайтесь освободительными планами, новые силы вербовать выгоднее и легче. Но если многих из нас упрячут в централки, нить жизни надобно завязать между ими и вами. Выработайте определенный план единообразного поведения на дознания в суде. Наша практика показала, что признание по оговорам негодно: оно вредит другим. Да, установите неизменные и строго соблюдаемые сиг[нальные] правила, систему знаков. Горько видеть — [как]ие люди погибают от несоблюдения мелких [пра]вил осторожности. Сколько раз нас будет [учи]тъ еще опыт, пока мы примем его в серьезное и постоянное руководство. Еще о суде: Клеточников 4 [вед]ет себя прекрасно, решительно и достойно. Он [гов]орил спокойно, хотя председатель палачей набрасывался на него зверем. Выставленные им мотивы истинны и честны. Он — не революционер, но человек передовой и и желающий служить обществу против застеночных учреждений... Целую братьев и сестер. Особенно нежно и жарко Старика 5. Берегите его. Письмо его к III 6 превосходно. Лучше не надо. Письмо Исполнительного Комитета было прочитано самим Деером 7 на суде с большим пафосом. Подсудимые пришли от него в восторг. Вообще сенсация была громадная от этого чтения, Копия; П. Щ. 1 Баранников, Александр Иванович (1858—1883)—близкий друг Михайлова по новгород-северской гимназии, где они вместе учились. Примкнув к „3емле и Воле", он сперва подобно другим работал: в поселениях (нижегородском и воронежском), а затем отдался дезорганизаторской деятельности, участвовал в деле Войнаральского) и в деле Мезенцева. В „Народной Воле" — член ее Исполнительного Комитета, участвовал в московском подкопе, в закладке мины под Каменным мостом, в подкопе на Малой Садовой. Приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Умер в Алексеевском равелине. 2 Исаев, Григорий Прокосрьевич (1857—1886), на закате „Земли и Воли" вошел в террористическую группу „Свобода или Смерть", .а потом был членом Исполнительного Комитета „Народной Воли". На долю Исаева пришлась роль техника, которую он нес вначале совместно с Ширяевым и Кибальчичем, а затем вдвоем о последним: динамит всех народовольческих покушений вплоть до 1 марта был изготовлен при участии Исаева. Приговорен был к смертной казни, которая была заменена бессрочной каторгой. Умер в Шлиссельбурге. 3 Александр III и вел. кн. Владимир Александрович. 4 Клеточников, Николай Васильевич (1847—1883), поступил на службу, по предложению Александра Михайлова, в 1879 г., в III отделение и, благодаря тому, что через его руки проходили донесения секретных агентов и другие документы, имел возможность, предупреждать народовольцев о грозивших им опасностях. Он стал, таким образом, по выражению В. Н. Фигнер, „хранителем" организации. Клеточников был арестован, попав в засаду на квартире Баранникова, 28 января 1881 г. Приговоренный к смертной казни, которая была заменена бессрочной каторгой, он умер в Алексеевской равелине. 5 Старик- Л. А. Тихомиров. Первое знакомство Михайлова. с Тихомировым произошло после окончания „процесса 193-х", когда Тихомиров, освобожденный, вошел вновь в среду петербургских революционеров и сразу же оценил Михайлова, как „самую крупную силу", на ряду с Плехановым. Об общем отношении Тихомирова к Михайлову можно судить еще и по тому, что Тихомиров „за все время" своего знакомства с революционной средой, из 1 1/2 тысяч человек „не знал" „человека, который бы производил впечатление более хорошее, чем этот отчаянный "террорист". Не менее характерна у Тихомирова оценка возможной политической роли Михайлова при мной обстановке. „Михайлов мог бы быть великим министром, мог бы совершать великие дела для своей родины" (подчеркнуто Тихомировым). Повидимому, уже в „Земле и Воле" отношения Михайлова и Тихомирова приобрели тесный дружеский характер. Плеханов передает замечание Тихомирова о том, как последний „любил" читать свои статьи Михайлову и чрезвычайно ценил замечания Михайлова — он „часто" переменял „весь план статьи, прочитавши ему черновую рукопись". В „Народной Воле", в обстановке напряженнейшей деятельности, эти отношения стали еще теснее, и неудивительно, что Тихомирову казалось, что „Исполнительный Комитет создан Михайловым и развивался и рос, пока был Михайлов. Арест Михайлова был началом упадка и расстройства Исполнительного Комитета". 6 Т. е. Александр III. Письмо Исполнительного Комитета после 1 марта написано было Тихомировым. 7 Дейер, Петр Антонович, сенатор, первоприсутствующий во время процесса.
115. Сестре Клавдия Дмитриевне 14 февраля [1832 г.]. Милая, родная! Ты утешила меня много и много. Отрадно, что ты стала на путь общественной деятельности, что и в тебе загорелись искра великого освободительного движения. Отрадно видеть, угасая, отражение света, освещавшего мой жизненный путь, на твоей общественной деятельности. Но ты право не отдавай себя до конца, пока дети нуждаются в тебе, веди себя осторожно и осмотрительно. О человеке, о котором ты упоминаешь, я слышал, как о человеке выдающемся. Твое отношение к его страсти достойно гражданки. Передай ему мой поклон и рукопожатие. Родная, ты права — я счастлив в жизни, и сама смерть не отымет у меня этого счастья — так как оно в прошлом. Я счастлив также сознанием, что исполнил долг до конца. Я счастлив потому, что всегда хватало в характере воли действовать согласно сознанию. Я счастлив потому, что любим чистыми и великими людьми. Но сердце мое разбито... у меня отняли, что так дорого мне, что в моей личной жизни дороже, светлее и жарче всего— у меня отняли моего друга, мою милую голубку, мое красное солнце. Только сознание высокого долга делает меня спокойным, подавляет бурю души моей! Но я чувствую, что во всяком случае не проживу долго без нее, без моей радости, без воли, без жизни. Но я счастлив прошлым и этого достаточно. Я верю в будущее России, и эта святая вера усладит горечь моего будущего. Да, если ,я умру, сделай, моя милая, все, что можно, чтобы это не убило бедных стариков. Я люблю их, я горько сожалею о них. О, как горько причинять страдания близким, и эти чувства выжимают у меня слезы. Ведь моя судьба разобьет сердца трех человек, а я все-таки не могу отступить ни на шаг, не могу и не хочу. Старики неутешны, но пусть милая голубка не сокрушается. Все мы должны когда-либо сойти со сцены. Ей же осталось большое- утешение—служить делу и добрые, истинные товарищи. Как чувствует себя мой милый архитектор 1? Пусть читает политико-экономические- и общественные науки. Его специальность много не дает, а жаль, если он будет узким человеком. Это натура богатая и светлая. Я его сильно, сильно люблю, он напоминает мне мою юношескую жизнь. Чрезвычайно пожалею, если не увижу его. А как бы мне страстно хотелось увидеть мою любую Анну! Одна мысль об этом душит меня. Я не могу представить тех чувств, которые охватили бы меня, если бы я обнял ее. О, это ужасно! Я никогда ее не увижу. Я не могу отдать за это все, что имею ныне! Не возьмут, ее дадут поглядеть на нее!!.. С остальным со всем я примирился, но с разлукой никогда, никогда!!.. Я сожалею, что не верю в загробную жизнь; у меня осталась бы надежда увидеть ее; но теперь и этого- нет! Все эти страшно- тяжелые чувства жгут меня глубоко в сердце — по внешности могут думать, что я весел, по наружным проявлениям я совершенно- спокоен. А сердце щемит и болезненно сжимается при мысли о моей любушке, о том, что ее враги будут также когда-нибудь мучить, а я не буду знать об этом: и не буду в силе помочь ей, а может меня и не будет совсем. Бедный, скорбный котик мой!! Береги же по крайней мере свое здоровье, укрепи его для возможных испытаний. Целую вас: тебя, моя милая сестра, и тебя, голубка моя, страстно и беспредельно любимая сестра. Судом, т. е. поведением товарищей, не вполне доволен. Не достаточно живости и активности. Большинство похоже на связанных пленников, но стойкость у большинства вполне достойная и для посторонних удивительно спокойствие, т|а]к к[а]к для всех ясно, чем кончится эта ужасная трагедия 2. Кое-какие биографические сведения иабросаю.3 Вообще мне хочется читать, думать, мыслить, говорить, протестовать, вообще отдать как можно больше сил жизни, и если бы я мог истратить, вылить всю душу в несколько часов, в несколько дней, активно, самостоятельно, это был бы самый счастливый конец, самый приятный. Прекрасна смерть в сражении. Насчет писем делай, как хочешь, но не скомпрометируй себя, то- же и насчет фотографии. Целую, обнимаю. Ваш до конца А. Верь и благодари, так же, как и я. Все симпатии мои на eго4 стороне. Только организ[ационные] тайны пусть ставят предел. Копия; П. Щ. 1 Архитектор — брат А. Д. Михайлова — Митрофан, поступивший в 1881 г. в Институт гражданских инженеров в Петербурге (окончил его в 1886 г.). 2 В не опубликованных еще заметках, которые Михайлов делал во время суда, имеется более детальная характеристика, его взглядов на ход процесса. После того, как он изложил в третьем лице ту свою роль, которая был впоследствии с некоторыми стилистическими изменениями напечатана в „Народной Воле" (приложение к № 8—9 под заглавием „Объяснения Александра Михайлова"), продолжая в том же третьем лице, но потом сбиваясь и на первое лицо, Михайлов писал: „Если прибавить ко всем этим объяснениям Михайлова первый опрос, попытку сделать общее заявление перед чтением обвинительного акта, то поведение Михайлова будет очерчено вполне. Вообще оно, как видно отсюда, скромно и не протестационно. Между тем и эти объяснения выделяются из общего характера поведения подсудимых и производили впечатление руководящих. Поэтому можно вывести не особенно отрадное впечатление, что подсудимые держали себя пассивно, а значительная часть старательно выгораживала себя от обвинений в террористических деяниях. Говорю это отнюдь не в осуждение, а для определения психического характера процесса. Во всяком случае 5/6 подсудимых соблюли вполне свое человеческое достоинство. А 10 человек, именно: Михайлов, Колоткевич, Фроленко, Исаев, Суханов, Клеточников, Лебедева, Екимова [Якимова], Баранников и Терентьева вели себя открыто, мужественно и спокойно. Некоторая пассивность выражалась в безучастном отношении к суду, в нежелании объясняться с ним. Признания своего участия в самых серьезных делах делались в нескольких словах. Особенно ревностно выгораживали себя Арончик, Люстнг, Златопольский, Тригони. Фриденсон и Емельянов меньше. А Лангенс [Лангапс] выгораживал себя с нашего общего одобрения. Поведение Тетерки было бы хорошо, если бы его не парализовало влияние защитника и собственная недалекость. Защитник его в речи сказал: „Если представить Желябова как архитектора, то Тетерка будет даже не ломовой извозчик, возящий кирпичи, а просто ломовая лошадь", Арончик так ревностно выкручивался, что я высказал Фроленке следующий каламбур: "Хорошо было бы, если бы Арончик так же старательно работал в подкопе, как пытается выпрыгнуть из него". Это вызвало смех Фроленки, который вообще несколько задумчив, но я искренно сознаю, что суд не принял, за немногими исключениями, за истину оправдательных доказательств выгораживающих себя, и покарал без милости. Многие объяснения были очень правдоподобны. По-моему, Емельянов, Златопольский, Арончик, Фриденсон пострадали невинно". 3. Напоминание о компрометации было связало о тем, конечно, что это и некоторые другие (в том числе все письма к товарищам) письма шли не узаконенным путем, а конспиративно. Всего вероятнее, что передавал их защитник .Михайлова Е. И. Кедрин. 4 О ком идет речь — не установлено. 116 Товарищам 15 февраля [1882 г.] Дорогие братья, дорогие сестры! Вчера мы сказали свое последнее слово суду, последнее слово врагам. Видя себя пленниками, большинство предлагало гордо молчать. Но вам, друзья, хотелось бы говорить в последний раз долго и много, хотелось бы переслать, передать всю душу! Но нет для этого возможности. Передать только главное: мы прошли через горнило нелегких испытаний, мы находились многие месяцы в полном уединении, имели возможность самосозерцания и оценки прошлого, наконец, — ныне происходит в нас борьба инстинктов жизни, страсти и идеи. Несмотря на все это, я радуюсь, что могу сказать убежденно: вы стоите, братья, на верном пути, вы идете к цели прямою дорогою. Труден первый крупный успех, и вы его достигли, хотя с большими жертвами. Но что эти жертвы, что эти капли крови в сравнении со страданиями 100 м. народа? Несчастного, голодающего, обездоленного! Да, братья, путь ваш верен, идите им без страха и сомненья! Не увлекайтесь местью,. освобождениями, личными чувствами, не увлекайтесь прекрасными теориями. В России одна теория, одна практика: добиться воли, чтобы иметь землю, иметь землю и волю, чтобы быть счастливым. Вот задача народа русского, вот в чем вы должны помочь ему. Ему надо власть, чтобы обеспечить себе хлеб и свободу. Заставить отдать или отнять власть единодержавца—вот задача, единственно достойная траты народных сил, жертв, столь дорогих и ценных. Радуюсь, что теперь эта цель несравненно ближе, чем тогда, когда я вступал на этот путь четыре года назад. Если еще таких четыре года, если успех и результат борьбы будут увеличиваться с приближением к цели, то вы скоро, братья, увидите светлые точки зари, предвестников света, которых мы тщетно старались провидеть после каждого решительного шага, после каждой схватки. Если это десятилетнее движение хотя еще через десять лет приведет в желанную пристань полной свободы, о, тогда и нас, единичных борцов, вспомнят добрым словом и, может быть, разыщут наши скрытые могилы, чтобы украсить их венком бессмертников. Но лучшее в ваших руках, братья; вы живете в то время, когда цель так ясно определилась, так верно намечен путь. Не то было, когда мы, маленькая кучка людей, начинали эту борьбу с правительством, когда порождали в нас сомнения и наши силы, и наши несогласные товарищи, когда мы. направились в эту сторону более по чувству и инстинкту, чем на основании положительных соображений. Теперь не то. И попытки и успех сделали свое дело. Они открыли слабейшую сторону монархии. Не может она процветать, когда личность самодержца уязвима, доступна для терроризацни. Тогда одно спасение для него—уничтожение, истребление враждебной партии, истребление беспощадное, до конца. Но возможно ли это? Конечно, нет! Однако, эта истребительная политика, создающая особые государственные учреждения, не жалеющая людей и средств, может сильно тормозить вашу работу, братья; обратите же на это серьезное внимание. Да не погибнет единый из вас без пользы! Выработайте революционную дисциплину, революционное искусство. Когда средства революционной борьбы будут так же верны, как и наша светлая цель, как наш тернистый путь, тогда вы непобедимы, и постыдное вековое холопство земли русской сменится гражданской свободой. Мы ждем с минуты на минуту приговора. Нас покарают за наш успех, за раны, нанесенные правительству. Но этот приговор невольно карает нас и за наши организационные ошибки. Он потрясет вас, наверно, своею кровавостью; пусть же он еще более повлияет на вашу осторожность, пусть же двинет вашу мысль на выработку искусства революционной борьбы, пусть заставит оценить, разработать революционный опыт. Тогда наша гибель дважды окупится. Судя по спокойному и гордому поведению моих дорогих товарищей, думаю, что и смерть их будет не менее мужественна. Мне некогда думать о себе... вокруг меня столько обреченных, столько дорогих друзей, стоящих одной ногой в могиле... Я не могу верить, чтобы эти добрые, человечные, высоко-нравственные люди погибнут, что у палачей хватит духу задушить, убить столько прекрасных жизней. Колоткевич1, Суханов2, Баранников3 произвели на всех глубокое впечатление. Колоткевич—настоящий апостол свободы. Так чисты, так просты, так величаво-прекрасны его поступки, его слова, его движения. Суханов — человек искреннего, сильного чувства. Его отрывистая речь потрясла даже судей. Баранников—рыцарь без страха и упрека, служитель идеала и чести. Его открытое, гордое поведение так же прекрасно, как его юношеская душа. Фроленко4—неуклюжая безмолвность, твердость и спокойствие. Исаев - бесповоротная решимость погибнуть. Терентьева — розовый бутон, невинный и свежий, но беспощадно колющий своими шипами враждебную, бесцеремонную руку. Лебедева5—сильная, решительная и самопожертвенная натура. Якимова6 — простой цельный человек, до конца отдавшийся деду. Клеточников— достойный всякого уважения человек. Тетерка7—и он сегодня заплатил дань народного презрения к предателям. Он перед судьями публично ударил Меркулова по щеке и этим поступком, конечно, отягчил свою участь. Всех нас этот протест взволновал до крайности. Да, Тетерка,— народная натура, характерно-народен и его поступок. Еще ранее несколько дней, я убедился, что подозрения на него несправедливы 1). Александр Михайлов... 1) Из последней фразы можно заключить, что предательство Окладского, а может быть Меркулова, одно время, по роковому недоразумению, приписывались заключенными Петропавловской крепости Макару Васильевичу Тетерке, этому стойкому и безупречному человеку. Во время процесса ошибка разъяснилась, и товарищи вернули Тетерке уважение, доверие и дружбу.—А. П.-К. 1 февраля умерла здесь Геся Гельфман от воспаления брюшины, причина которого было искалечение матки после родов. За неделю до смерти у нее отняли ребенка и отдали в воспитательный дом, и это ускорило ее смерть. Александр. Автограф; П. Щ. 1 Колоткевич, Николай Николаевич (1850—1884), примкнул к революционной деятельности в 1875 г., будучи студентом Киевского университета, и до образования „Народной Воля" участвовал в различных предприятиях южных кружков. Участвовал в Липецком съезде и вошел в состав Исполнительного Комитета. На ряду о участием в террористической работе „Народной Воли" Колоткевич являлся одним из основателей военной организации „Народной Воли". По процессу был притворен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Умер в Алексеевской равелине. 2 Суханов, Николаи Евгеньевич (1852—1882), лейтенант, примкнувший к „Народной Воле» в 1880 г., явился душой военной организации в первый период ее существования. Вскоре он был принят в Исполнительный Комитет. Участвовал » подкопе на Малой Садовой. Оговорен был Меркуловым. Приговорен к смертной казни и расстрелян в Кронштадте 19 марта. Речь Суханова была издана гектографированной брошюрой и перепечатана в „Вольном Слове" 1882 г., № 34. 8 Фроленко, Михаил Федорович (род. в 1848 г.) — один из самых выдающихся участников революционного движения 70-х гг., примкнувший к нему в 1873 г., будучи студентом Петровско-Разумовской академии. С этого времени Фроленко действует сперва как участник хождения в народ, потом среди южных бунтарей (известны его освобождение В. Костюрина и вывод из тюрьмы Л. Дейча, Я. Стефановича и И. Бохановского), наконец как народоволец. Участвуя в терроре, именно Фроленко должен был сомкнуть цепь батареи при проезде царя 1 марта на Малой Садовой. Приговоренный к смертной казни, замененной бессрочной каторгой, Фроленко до 1905 г. просидел: к Шлиссельбурге. Жил в Москве. 4 Терентьева, Людмила Дементьевна (1862—1882), происходила из семьи, уже вступившей на революционный путь: ее брат, Михаил, отбывал каторгу на Каре (по приговору Особого присутствия Сената), другой брат был сослан на Кавказ. Участвовала в херсонском подкопе и в показании своем от 8 мая 1881 г. заявила, "что 10000 рублей, взятые ею, „отдала на борьбу за народное освобождение"; потом работала в типографии на Подольской улице (в своем показании от 7 мая 1881 г. она заявила: „все типографские работы, а также разноску газет и прокламаций исполняла также и я"). 2 мая 1881 г. была арестована на улице. Предположение П. С. Ивановской, что она была арестована, так как бывала в свое время у Тригони, может найти свое подтверждение в том, что 25 мая 1881 г. была вызвана к следователю хозяйка меблированных комнат, где жил Тригони, Мария Владимировна Миссюро, и удостоверила, что Терентьева бывала у Тригони. Приговоренная к 23 годам каторжных работ, Терентьева умерла и крепости при обстоятельствах, до сих пор невыясненных. 3 Лебедева, Татьяна Ивановна (1854—1887), член московского кружка чайковцев, привлекалась по делу о пропаганде, но судом ей было зачтено предварительное заключение, и она оказалась на свободе. После этого она принимала участие в устройстве подкопа под кишиневское казначейство, подготовке покушения под Одессой (1880 г.) ж, наконец, в (работах по снаряжению мины для подкопа па Малой Садовой (в своем показания 16 сентября 1881 г. она заявила: „Мое пребывание до ареста Желябова и Перовской было большею частью на их квартире, вследствие этого мне не только было известно о мине на Малой Садовой улице, но я даже принимала участие в наполнении цилиндра, который должен был быть заложен на Малой Садовой улице, динамитом"). По приговору смертная казнь ей была заменена бессрочной каторгой. В 1884 г. прибыла па Кару, где и умерла. 6 Якимова, Анна Васильевна (род. в 1856 г.), будучи арестована в 1875 г., привлекалась по „делу 193-х", судом была оправдана. Примкнув к сплотившейся внутри „Земли и Волн" террористической группе „Свобода или смерть". Якимова вошла тотчас после организации „Народной Воли" в состав Исполнительного Комитета и участвовала в ряде террористических предприятий — в подкопе под Александровском, попытке устройства подкопа » Одессе весной 1880, г. и, наконец, в роли хозяйки лавки сыров на Малой Садовой. Приговоренная к смертной казни, которая была заменена бессрочной каторгой, Якимова в 1883 г. была отправлена на Кару. Проживала в Москве. 7 Тетерка, Макар Васильевич (1853—1883), принадлежал к „Южно-российскому рабочему союзу" Заславского и, уцелев от погрома, к позднейшим одесским революционным кружкам, пока не был привлечен в 1879 г. Желябовым к участию в деле под Александровском: и к закладке мины под Каменным мостом, а затем был вместе с Гесей Гельфман хозяином квартиры, где помещалась типография „Рабочей Газеты". Арестован был 28 января 1881 г. Приговорен был: к смертной казни, которая была заменена бессрочной каторгой. Умер в Алексеевском раведнне. Инцидент, описываемый Михайловым, известен уже в печати. Некоторые детали его дает не опубликованный еще официальный протокол заседания: „По объявлении вышеупомянутого постановления Особого присутствия [относительно предложенных защитой вопросов] подсудимый Тетерка ударил подсудимого Меркулова, вследствие чего по приказанию первоприсутствующего немедленно был удален из залы заседания, при чем первоприсутствующий приказал судебному приставу при следующих введениях подсудимых подсудимого Тетерку ставить отдельно от других подсудимых". 8 Меркулов, Василий Аполлонович, одесский рабочий, входивший в состав организации 3aславского, а затем прошедший все стадии одесского революционного движения вплоть до народовольчества. Помогая и устройстве одесских предприятий (железнодорожная будка Фроленко и апрельские приготовления 1880 г.), Меркулов потом, уже в Петербурге, участвовал в Закладке мины у Каменного моста и и подкопе на Малой Садовой. Арестованный 27 февраля 1881 г., Меркулов держался до 12 апреля, когда стад выдавать. Предчувствуя то отношение, которое его ожидает па суде, он заранее, 26 января, обратился с прошением в Особое присутствие Сената, в котором ходатайствовал, чтобы „на суде во время перерывов не сажали миня [так и подлиннике; также перепутаны аз и ять] в месте с другими подсудимыми". Приговорен был к бессрочным каторжным работам, по уже 31 июля 1883 г. департамент полицаи возбудил вопрос о замене ему наказании ссылкою на Кавказ, и министерство юстиции поддержало это ходатайство, мотивируя: 1) показаниями, 2) поведением на суде, 3) установлением личности В. Якимовой, для чего его повезли в Киев, и 4) его показаниями по Одессе. 26 августа 1883 г. департамент сообщил, что это, ходатайство удовлетворено. 22 июня 1895 г. Меркулову было даровано полное помилование. 9 Гельфман, Геся Мироновна (18527—1882), судилась по двум известным процессам, по „делу 50-ти" и „по делу 1 марта", как хозяйка той квартиры на Тележной улице, где были розданы снаряды метальщикам (до того она была также хозяйкою типографии „Рабочая Газета"). Смертный приговор Гельфман не был приведен в исполнение вследствие ее беременности, а потом; в виду сильного в Европе движения протеста, был заменен каторжными paботами. Даты, указываемые Михайловым, точны: ребенок был отнят у Гельфман 25 января 1882 г. (он вскоре умер в воспитательном доме), а сама она умерла 1 февраля.
117. Товарищам 15 февр. [1882 г.]. Наше дело имело печальную особенность. Оно дочти исключительно состояло из оговоров. Горько, что люди гибнут из-за одного слова негодяя. Потому к[а]к мы все, так и почти все защитники старались разрушить признания Гольдепберга 1 и Меркулова. Нечего говорить, что Исаев взял назад довольно ловко и правдоподобно свое признание об Арончике, Морозове, Златопольском и Лангенсе 2, а Суханов об одном Лангенсе. Сам Меркулов изменил совершенно свое первое признание о мине под мостом и, мотивировав новую вариацию оговора тем, что „прежде, мол, я выгораживал себя, а потому выгораживал и других, а теперь ни себя, ни других не хочу выгораживать", впутал еще более оговоренных. Так, на меня наплел, что я стоял с метательным снарядом в шляпе около моста и проверял посты метальщиков, и притом так заврался, что когда его первприс[утствующи1] спросил, сам ли он видел Михайлова, то Меркулов принужден был сознаться, что не видел, а предполагает, что это должно быть был Михайлов. Тетерка изменил свое показание, данные на дознании, о сходке в трактире, и утверждал, что он заложил и пытался вынимать мину только с Желябовым и Пресняковым. Баранников также изменил немного свое предварительное показание; чтобы сбить с толку Меркулова и судей, он заявил, что закладывать не ездил, а только вынимать, и что с метательн[ыми] сна рядами не стоял 3. О сходках Меркулов объяснил, что Желябов, чтобы втянуть рабочих в покушения, спаивал их, устраивал катанья с барышнями, пирушки в трактирах, что такой характер имели и сходки пред закладкой мины под мостом. Меня такое показание возмутило. Я вскочил и стал предлагать ему вопросы не помнит ли он, кто еще был на этих сходках из рабочих? Он отвечал, что их только двое было — он да Тетерка. Тетерка на мой вопрос, угощали ли его, спаивали ли, подкупали ли его вообще чем-либо— отвечал вполне отрицательно, — никогда ничего подобного не было! После этого я высказал соображение, что так как Меркулов и ранее подмостного предприятия уже несколько раз принимал участие по собственному его сознанию в покушениях, то совершенно невероятно, чтобы только шкалик водки: подкупил его на новое покушение, что очевидно у него были более серьезные причины. Далее я указал на противоречие его самому себе. Однажды он привел несколько организационных принципов, так напр. то, каким образом привлекаются люди к отдельным предприятиям, а впоследствии стал утверждать, что он в организации никогда не участвовал и и сообществе ни в каком те состоял, а что, дескать, меня кормили, платили мне, я и делал. Его спрашивают, много ли ему платили, был ли он обеспечен? Ответ: „нет, не был обеспечен и даже по три дня приходилось не есть". Конечно, вышла опять несообразность. Вообще он в подмостном деле так путал, что несмотря на мое заявление, что, „хотя я и не принимал непосредственного участия в закладке и технических работах, но сведения об этом деле имел", меня суд признал по этому делу невиновным. Сейчас (11 1/2 ч. веч.) нам объявили приговор. Нам роздали десять смертей, семь
долей пожизненной каторги и три доли 20-летней с двумя ходатайствами. Рад, что моего милого друга
Баранникова только пожизненно горюю о Клеточникове, которому .сулят смерть. Я с
ним крепко, крепко поцеловался, сказал ему, что умрем друзьями, к[а]к жили. Он,
кажется, не надеется на помилование. Для меня этот приговор не имел никакого эфекта. Если до 11 часов я мало думал о смерти, то теперь еще меньше, А между
тем для пяти человек, Михайлова, Исаева, .Фроленко, Колоткевича и Суханова,
менее всего вероятны всякие помилования. Милый Баранников огорчен чрезвычайно, у
него чуть не слезы на глазах — он хотел смерти... Его к[а]к водой окатили —
сохранив ему жизнь. Я отчасти понимаю его положение. Он всегда делил самые
серьезные опасности с товарищами. В этом для него рыцарская честь. А теперь
помимо его воли его лишили возможности разделить участь товарищей. Понятно, он
в сильном горе. Будет горевать и Лебедева, если она не разделит участи друга5.
И мне будет горько, если меня выделят из смертной категории. Или всех пусть
милуют, или пусть убьют и. меня. Особенно я желал бы погибнуть с Колоткевичем. К
нему, Баранникову и Терентьевой у меня особенно лежит сердце. Они возбудили во
мне самые сильные симпатии своими дельными, глубокими натурами. Бедную Лилу 6
закатили на 20 лет в крепость. Это наверное за ее резкость и веселость. Не
нашли нужным даже ходатайствовать. А ведь ей 21-й год только. Баске7 должно
быть сохранят жизнь для сына. Но Фроленко с Лебедевой лучше бы не разлучали.
Будет она, бедная, жестоко мучиться. А между тем ее наверное помилуют.
Стремленье очистить мало уличенных от оговоров не послужило ровно ни к чему,
а между тем, 16 февр. Прокурор требовал смерти для 19 человек. Суд постановил десяти. Прокурор в
своей обвинительной речи сказал нам среди ругательств комплимент: „им надо
отдать дань уважения, — они и в последнюю минуту pacчета с правосудием думают не
о своей личности, а об интересах сообщества, к которому принадлежат". Насколько
удержала память, — это подлинные его слова. Автограф; П. Щ. 1 Гольденберг, Григории Давидович (1855-1880), примыкал к южным революционным кружкам; в феврале 1879 г. убил харьковского генерал-губернатора кн. Кропоткина. Желал быть исполнителем акта против Александра II, когда обсуждалось соловьевское дело. После Липецкого съезда принял участие в московском подкопе, Сил арестован с динамитом, и, дав себя обмануть властям, сделал обширные разоблачения, где изложил все известные ему факты и дал особо ряд характеристик всех известных ему деятелей. Убедившись в том, что он обманут, Голъденберг повесился. 2 Исаев в своих показаниях сообщил, что Арончяк (Айзик Борисович, 1859—1884, приговорен к бессрочным каторжным работам, умер в Шлиссельбурге) содержал во время московского подкопа конспиративную квартиру в Москве, что Морозов принимал участие в самом подкопе, что Ланганса (у Михайлова — Лангенс) он видал в лавке сыров на Малой Садовой, что Златопольский (Лев Соломонович, 1848-1907, кариец) участвовал в устройстве подкопа па Малой Садовой улице в Одессе в 1880 г. 3 Весь этот эпизод был вызван подробным рассказом Меркулова о закладке милы под Каменным мостом. Так как эта часть заседания выпала из записи процесса, напечатанной в „Былом" (1906, № 6, стр. 248), то приводим этот рассказ Меркулова по сохранившемуся (еще не изданному) официальному отчету о процессе: „Подсудимый Меркулов, признавая свое участие в покушении на жизнь покойного государя императора посредством заложения мины под Камедный мост, представил суду подробные объяснения приготовления к этому преступлению и затем заявил, что на сходке, состоявшейся на Петербургской стороне, в пивной, накануне того дня, когда должно было произойти это преступление, решено было, что в нем примут участие Исаев, Желябов, Пресняков, Баранников, А. Михайлов, Ланганс, Тетерка, Якимова, Перовская и он, Меркулов. Желябов и Тетерка должны были сомкнуть цепь с находившегося на Екатерининском канале прачешного плота, для чего сигнал о приближении покойного государя императора должна была подать Якимова; Баранников, Пресняков и Александр Михайлов должны были находиться вблизи Каменного моста по Гороховой улице с метательными взрывчатыми снарядами, для употребления их в дело, в случае неудачного взрыва динамита, доложенного под означенный мост, а он, Меркулов, и Ланганс должны были наблюдать за полицией. В назначенный для совершения этого преступления день все означенные лица собрались предварительно в пивной, куда Баранников принес три метательных снаряда в корзинке, и затем лица эти отправились на место преступления, но в виду последовавшего ранее этого отъезда государя императора в Крым, совершения преступления не последовало. При этом подсудимый Меркулов заявил, что метательный снаряд у Михайлова находился в шапке, дли чего он был специально приспособлен, и что Баранников предлагал ему, Меркулову, взять у него один из метательных снарядов.". Тетерка и своих показаниях говорит, что покушение это было решено на сходке в трактире, и среди участников этой сходки назвал Баранникова; на суде Тетерка заявил, что ни о каких сходках в это время он не знает и что из участников этого предприятия он знает только Желябова и Преснякова. Баранников же в своих показаниях на дознании признавал, что он ездил и закладывать мину и вынимать ее, на, суде же он признал только последнее. 4 К смертной казни были приговорены: Михайлов, Колоткевич. Суханов, Клеточников, Фроленко, Исаев, Емельянов, Тетерка, Лебедева, Якимова; к бессрочным каторжным работам: Баранников, Арончик, Морозов, Ланганс, Меркулов; к 20-летним работам — Тригони, Люстиг, Фриденсон, Златопольский, Терентьева. Относительно Люстига и Фриденсона суд постановил ходатайствовать о замене назначенного им срока первому — 4 годами, а второму 10 годами. Смертная казнь была применена только по отношению к Суханову, остальные были помилованы. 5. М. Ф. Фроленко. 6 Л. Д. Терентьева. 7 А. В. Якимова. 8 Тригони, Михаил Николаевич (1850—1907), товарищ Желябова но гимназии и университету. Примкнул к „Народной Воде'' в 1880 г. и явился ее представителем в Одессе, где был помощником присяжного поверенного; член Исполнительного Комитета „Народной Воля", в состав которого он был избран накануне ареста, 26 февраля 1881 г. Годы каторги провел в Шлиссельбурге. Речь В. Д. Спасовича не включена им в сборник его политических речей. 9 Емельянов, Иван Пантелеевич (1860—?), третий метальщик 1 марта, кариец. Речь Александрова в его защиту была тогда же издана народовольцами а виде брошюры. 10 Сущность оговора Гольденберга, поскольку, дело касалось Липецкого съезда, была обусловлена тем, что Голъденберг, приехавший уже после того, как основные программные вопросы были па съезде решены, и, кроме того, ослепленный одною идеек» Цареубийства, воспринял лишь то из происходившего на съезде, что относилось к подготовке к покушениям, и в своих показаниях изобразил Липецкий съезд, как собрание исключительно для подготовки цареубийства. С этими показаниями Гольденберга приходилось бороться на всех процессах, начиная с первого народовольческого „продесса 16-ти", где с объяснениями по этому поводу выступали Квятковский и Ширяев.
118. Товарищам [15-16 февраля 1882 г.]
6. {15 февраля 1882 г.}. Дорогие братья, сердечные други! Ваша деятельность, ваши надежды возрождают нас на новые, приготовляют на самые тягчайшие испытания. Пусть останется у меня тончайшая нить, связанная с жизнью, и я готов на самые ужасные ежедневные пытки. Жизнь для меня, это постоянная борьба, всеми силами существа во имя идеи. Смерть же много лучше прозябания и медленного разрушения. Поэтому я так спокойно и весело жду приближающегося момента небытия. Но ваши успехи—благодарная почва, которая ждет только сеятеля, приближение свободной эры для родной и любимой страны,—все это рождает страстное желание умереть и вновь возродиться из пепла обновленным и сильным, и опять работать вместе с вами, дорогие. Но увы! Зачем это невозможно, зачем не могу еще раз отдать всецело свою добрую волю, свои душевные силы делу и вам, мои милые братья. Но таковы законы природы, и что с ними поделаешь!?... Высоким исцеляющим всякие страдания утешением служит нам ваша работа. Горько сожалею однако, что не могу ни с кем поделиться этим светлым утешением. Мы вполне разобщены. Не только теперь, но и во время суда довольно грубо подавлялись попытки сношений и разговоров подсудимых между собой. Во время заседаний почти невозможно было перекинуться словом; мы окружены были со всех сторон жандармами и судебными приставами. Сам император отдал строгий приказ,, чтобы нам не позволяли разговаривать, и послал для наблюдения за нами своего доверенного генерала. Только и можно было сказать одно-два слова, пожать руку, поцеловать, когда нас строили в коридоре в шеренгу между десятками жандармов, с которыми мы и отправлялись в залу суда. Но и здесь часто наскакивали на неприятности. Так, например, после того, как я взял от нескольких по клочку бумаги с приветом лично ко мне, меня приказано было обыскать, и я должен был отправить в рот эти записки. Впрочем, самонужнейшими указаниями все-таки удалось обменяться со всеми, но почти вслух в коридорах на пути в залу. О воле же мы не могли так передавать. На первом заседании Лила 1) сидела возле меня, и мы, несмотря на запреты, всё время беседовали. 1) Терентьева. Она передала мне все, что знала. Но за эти разговоры нас разлучили, и на следующих заседаниях она сидела уже поближе к судьям около Морозова, между тем, как нас, (Баранникова, Исаева, Фроленко, меня и Емельянова) отодвинули как можно далее от судей. Очевидно, все время боялись резких выходок с нашей стороны. Но их не последовало, хотя мне сильно хотелось обругать в конце-концов этот вертеп палачей. Но это было бы диссонансом с общим поведением и имело бы характер личной дерзости,. а потому я предпочел холодное, молчаливое спокойствие большинства. По той же причине, а отчасти вследствие бесцеремонного и беззастенчивого игнорирования многих наших объяснений со стороны суда, я отказался от мысли говорить речь после защитника и последнее слово. Действительно, не стоило метать бисера перед, свиньями...1 Но будет о нас, поговорю о вас, дорогие братья, о вашем святом деле. По настоянию защиты, в заключение судебного следствия был прочитан вслух Манифест Исполнительного Комитета Александру III от 10 или 12 марта 1881 года.2 Я и раньше слышал о нем и поражался верностью мысли и тона; прослушав же его в подлиннике, нахожу, что ничего совершенней не производила русская революционная мысль. Это венец Исполнительного Комитета, венец и в литературном и в практически-программном смысле. Условия жизни и революционная деятельность привели Россию к такому . моменту, когда всеми здравомыслящими и честными гражданами должны быть сознаны и выдвинуты насущнейшие вопросы дальнейшего гражданского прогресса России, ее дальнейшего человеческого существования. Все отдаленное, все недостижимое должно быть на время отброшено. Социалистические и федералистические идеалы должны отступить на второй план дальнейшего будущего. Слишком широкие организационные задачи также немыслимы в данный момент. Должно стать ближайшей задачей не переворот государственного строя, а еще одно сильнейшее потрясение его. Необходимо своротить еще зараз две головы,3—и вы победите. Абсолютизм сделается немыслимым. Никто не рискнет поднять голову на плаху царей-единодержцев, а тем менее Алексей-протектор.4 Лозунгом вашим должно стать—минимум желательного, но с максимальной настойчивостью. Земское учредительное собрание при общем избирательном праве, при свободе слова, печати и сходок—вот минимум желательного. Для него отдайте все ваши силы, все ваши жизни, и вы воздвигнете себе в близком будущем нерукотворные памятники в сердце народа. Он оправдает самые крайние средства ваши, когда станет распоряжаться своими судьбами. Не раскидывайте слишком широкую, но инертную организацию,—она не даст вам нужной силы. Но сплотите какую-нибудь сотню людей совершенно устойчиво и направьте ее прямо к цели, к фактам. Та среда, об успехах в которой вы сообщаете, наиболее желательна—и я ликую и торжествую, предвидя успех 1)5). Но ради счастья Народа, умоляю вас, будьте осторожны, предусмотрительны и не увлекайтесь пылом мести. Разбейте сумму этих лиц на замкнутые группы, чтобы избегать предательства, которое неизбежно в таком решительном деле и при таком числе. Если в этой среде существуют круговые личные знакомства, убедите положить им границы, заключив в каждую группу наиболее знакомых лиц. Пусть принцип обособленности и тайны станет руководящим. Свяжите группы выборным или каким-либо другим центром и центр подчините Исполнительному Комитету. Тогда ловите удобные моменты этого лета и осени и действуйте на обе головы одновременно, на чьей стороне предпочтение—это вам видней! Если второй 2), действительно, хотя по имени, совершивший великие реформы, не вызвал сочувствия народа, то III засвидетельствовал себя ведь только виселицами и, рублевой подачкой на водку. Успеху вашему будут рады все. 1) Можно думать, что речь идет об успехах военной организации. 2) Александр II.—В. Ф Кошмар царской охраны давит всех. Как я рад, друзья и братья, что вы выбрали именно эту среду для воздействия. Думаю—это единственная обещающая при нынешних обстоятельствах верный успех. Итак, братья, непременно факты и факты, а там что будет—посмотрите. О, я верю, будут великие результаты. Не стращайте отнюдь правительство, никаких террористических действий; перед ураганом необходимо затишье, тогда действие бури поразительнее. Неожиданность ошеломляет! Вот еще соображение. Постарайтесь завести хотя отдаленные связи с либеральными влиятельными людьми, которые легко могут непосредственно пользоваться вашим успехом. Наблюдение за ними или хотя косвенное влияние, а в решительный момент настойчивое давление и даже угроза могут произвести великие последствия. Я не думаю, чтобы невозможно было найти такие связи. Итак, братья, еще. раз—факты и факты! Затем прижимаю вас всех и братья, и сестры . к живому еще и пылающему сердцу. Будьте счастливы в деле, будьте счастливы в. своем тесном союзе. Ваш до конца Александр.
Первая имеет в начале надпись, сделанную Михайловым: „Проектированная, но не конченная защитит[ельная] речь", а в конце пометку: „Не окончена". Приводим ее текст, еще неизвестный в печати: „Обвинительная власть в своей речи яркими чертами обрисовала ту партию, к которой я принадлежу и на пользу которой' я действовал. Взводимые ею на партию обвинения надают и на меня, как на члена со. Да! Характеристика г. прокурора очень ярка и не менее того ошибочна. Впрочем он высказал несколько мыслей, определяющих точку зрения, с которой беспристрастная оценка немыслима. По его подлинным словам, мы — деятели „всеобщего разрушения", мы — „шайка людей, путем насилия навязывающая свей социалистические химеры", мы — „непримиримые враги", с нами „надо покончить". Я соглашаюсь, что с [точки зрения представителя обвинения, мы непримиримые враги и с нами остается только покончить. Но вам, гг. сенаторы, я считаю по лишним высказать несколько мыслей, по моему мнению, опровергающих соображения г. прокурора относительно сообщества, ныне вам подсудного, относительно истинных целей, действительных побуждений, руководивших мною и моей четырехлетней деятельности. Опыт пропагандисте», изучавших народ от 70 до 76 года, ясно показал, что идея социализма может быть приложила к народу русскому, только лишь переродившись на русской почве, будучи окрещенной русским народным духом, выразив насущные социально-экономические потребности народа. Сообразно таким результатам опыта еще я 76 году и программу „Земли и Воли" легли основанием народные желания и ничего Солее. Даже вопрос о царской власти не решался категорически, а предоставлялся всецело .учредительной воле Народа. Принципом стало —ничего народу не навязывать, ничего по разрушать насильственно из того, в чем коренится сознание и желание парода. Задачей было — помочь народу осуществить его желание, помочь его сознанию сделаться регулятором его государственной жизни. Но помочь народу и в такой смысле оказалось дедом не легким. Кроме того, что правительственный механизм накрепко сковал волю народа, он же поставил преграды нам в пашем стремлении вывести народ из оцепенения. Мы ни у кого ничего не отнимаем, мы не восставали против собственности, приобретенной трудом; мы не нарушали общественных основ, но мы способствовали сознанию единив слиться в общее мнение народа, а общему мнению перейти в настойчивое активное желание, в сознание своих прав. Этого было достаточно, чтобы правительство посмотрело на нас, как на разрушителей всех основ государственного порядка, тогда как на самом деле наша деятельность направлялась только против абсолютной монархии, которая ныне повсюду в Европе заменена народоправлением * и часто во многих случаях революционным путем. Мы хотели, чтобы воля парода осуществила желания народа, чтобы земля и земские вольности обеспечивали прогресс народа. Но с точки зрения единодержавия такие стремления преступны, а представители их должны быть преследуемы. И преследования не заставили ждать себя. Непрерывкою цепью за процессами чистых социалистов-западников потянулись процессы народников, за ними идут военные суды и виселицы и, наконец, ныне мы перед вами, пред судом Особого присутствия. Правда, между сотнями осужденных есть немногие десятки ч совершивших террористические деяния, но зато все-таки тысячи лет каторги присуждены только за проведение идеи народовластия, за вознесение интересов парода выше интересов единодержавия. Когда многими жертвами правительство доказало, что не признает идеи народоправления и готово бороться до конца с ее служителями, этим последним было два пути — или отказаться от проведения своих убеждений в жизнь или столкнуться с Правительством; в решительной борьбе. Не с легким сердцем, как говорит обвинитель, а с сознанием тяжелой и грустной необходимости вступила партия на путь кровавой борьбы. * Конец фразы был затем Михайловым зачеркнут. Если и обвинитель не может представить тех мучительных психически процессов;, которые человека идеи приводят на путь кровавой борьбы, то многим из нас они хорошо известны. Да, террор средство крайнее. Определение его, как системы убийств, определение страшное. Но не надо забывать, что в истории народа известны два рода терроров, два вечно борющихся начала — белый и красный 'Террор. Белый неизбежно вызывает красный. Если белый исходит от правительства, то красный отвечает ему, будучи последствием первого..." На этом обрывается проект защитительной речи Михайлова. На тех же листах написано и последнее слово. Оно имеет следующую, сделанную Михайловым, надпись: „Проектированное, но не сказанное последнее слово". Приведем его текст: „Задачу свою я считаю оконченном. Я постарался в пределах объяснений восстановить историческую истину. Я хотел кроме того изложить пред вами свою деятельность в в связи с историей движения. Но откровенная речь обвинителя, представителя интересов правительства, речь, характеризовавшая нас, как шайку всеобщего разрушения, как непримиримых врагов государства, как людей, с которыми остается только покончить, напомнила мне, что я только пленник, связанный по рукам и ногам, что в таком положении остается достойно только гордое молчание и я замолкаю". Далее имеется еще другой вариант этого слова, в общем повторяющий первый. 2 Письмо Исполнительного Комитета Александру III. Обе даты верны: 10 марта —дата письма; 12 марта —дата его отпечатания. 3 Александр III и вел. кн. Владимир Александрович. 4 Алексей Александрович, вел. кн., который остался бы и таком случае регентом при малолетнем Николае (будущем Николае II). 5 По предположению В. Н. Фигнер, в примечании к первому изданию этого письма, речь здесь идет об успехах военной организации. 6 Второй — Александр П. III — Александр Ш.
119. Товарищах [15-16 февраля 1882 г.] Сообщаю некоторые сведения для моей биографии. В конце 76 года я вошел в состав основной группы народников.1 Принимал участие в организации Казанской демонстрации. На площади охранял оратора и не был взят благодаря приличию костюма.2 В это же время вел паспортную систему, которая только что начинала развиваться. В начале (февраль) 77 года, желая видеть москвичей, этих ангелов любви, с фальшивыми билетами, вместе с Осинским3 проник в залу заседания Особого Присутствия и был там задержан, но выпущен и отдан под надзор полиции.4 В марте отправился в народ, скрылся. Цель в народе —раскол. Действовал в Саратовской губернии. Сношения с андреевцами и спасовцами, чтобы проникнуть к бегунам.5 С другими организовал саратовскую группу6. В январе 1878 г. участвовал в Москве в попытке освобождения на Варваре — Крестовоздвиженского.7 В начале апреля приехал в СПБург с целью подготовиться к расколу и образовать специальную группу для этого дела. Здесь окончательно (апрель и май) выработаны программа народников и устав организации, которые и хранятся в архиве.8 Возникновение мысли об органе „Земля и Воля".9 Участвовал в организации демонстрации на Владимирской улице 7 апреля по поводу убийства Сидорацкого, присутствовал на ней, сдерживая оратора от излишнего увлечения.10 Оправдывая наступательную войну на правительство, принимал участие в попытке освободить Войноральского в качестве хозяина конспиративной квартиры.11 Чуть не был взят на вокзале в Харькове, приехавши вместе с Фоминым, но скрылся оттуда.12 Об этом знает Якоби.13 С другими выследил и организовал Мезенцевскую попытку, в которой принимал участие сигналистом на первом пункте, угол Большой Садовой и Большой Итальянской.14 В конце сентября 1878 г. был послан в Землю Войска Донского с прокламациями для организации дела среди казаков при посредстве местных радикалов,15 но вследствие погрома 13 октября в СПБурге возвратился сюда в конце октября.16 Был задержан у Трощанского,17 но бежал (случай описан в № 1 „Земли и Воли"). С пятью человеками вел петербургские дела и „Землю и Волю" осенью и зимою. Участвовал в это же время в рабочей группе, возбудившей и поддерживавшей несколько стачек.18 Сошелся с Ушинским и двинул его на эту специальность. Составил смертный приговор Рейнштейну, утвержденный остальной группой народников.19 С другими организовал попытку с Дрентельном, выслеживал его и присутствовал при совершении в качестве сигналиста.20 Был при составлении и утверждении этого приговора- основной группой народников. Выслеживал для Соловьева папашу.21 Совершил репетицию, предварительно прошедши так, как потом прошел Соловьев. Последнюю ночь Соловьев ночевал у меня 22и в утро 2-го мы с ним отправились; я ему дал знак, что царь вышел и присутствовал при совершении выстрелов. Царь упал и пополз на четвереньках. Остальное сами знаете. О детстве и прочее узнаете от знакомых. Ваш Дворник. „Народоволец А. Д. Михайлов", стр. 197—198. 1 Основная группа народнике» — основной кружок „Северной народной революционной организации", как при основании называлась будущая „Земля и Воля". 2. Казанская демонстрация 6 декабря 1876 г. была, как известно, первым открытым выступлением народников и первым опытом рабочей демонстрации. Оратором, которого охранял Михайлов, был Г. В. Плеханов. 3 Осинский, Валериан Андреевич (1853?—1879), не так давно появившийся в Петербурге, вошел тоже в основной кружок „Земля и Воля". Впоследствии организатор Киевского исполнительного комитета и его террористической деятельности. Погиб на виселице 14 мая 1879 г. 4 Москвичи—участники-„процесса 50-ти", слушавшегося в Особом присутствии Сената; по этому процессу привлекались: С. Бардина, сестры Любатович, Б. Каминская, Петр Алексеев (тогда произнесший свою знаменитую речь) и др. О впечатлении, которое произвел процесс на Михайлова, пишет А. П. Корба-Прибылева, что он „через два года не мог спокойно говорить о нем". 5 В народ в это время землевольцы отправились с целью устройства поселений. Михайлов решил действовать среди раскольников и сектантов, среди которых революционеры делали попытки работать к ранее, преимущественно на юге, и позднее, когда в среде, „Народной Воли" была создана недолговечная организация „Христианского братства". 6 Саратовская группа, об организации которой Михайлов подробно пишет в своей автобиографии, была им организована, по указанию В. Н. Фигнер, с Ольгой Шлейснер, Харизоменовым, Трощанским, Плехановым. 7 Крестовоздвиженекий, Александр Андреевич (фамилия не настоящая), рабочий, привлекался но народническому делу так наз. „Общества друзей". После ареста его в Москве ему был подготовлен побег, но он им не воспользовался, по-видимому, уже обессиленный болезнью (через неделю он умер). Варвар — известный рысак, на котором был организован побег П. А. Кропоткина, а впоследствии — убийство Мезенцева. 8 Программа и устав, выработанные тогда, сохранились в архиве и напечатаны; в настоящее время по архивному экземпляру в „Архиве „Земли и Воли", и „Народной Воли" (М., 1931). 9 „Земля и Воля" начала выходить 25 октября 1878 г., но мысль о ней, как Михайлов говорит в своей автобиографии, возникла в то же время, когда вырабатывались программа и устав организации. 10 Сидорацкий, Георгий Петрович, ранее привлекавшийся по „делу 50-ти", был убит 1 апреля во время демонстрации после оправдания Веры Засулич (впрочем, существует официальная версия, которую поддерживает Тихомиров, что Сидорацкий покончил самоубийством). 11 См. прим. 13. 12 Фомин-Медведев, Алексей Федорович (1852—1926), единственный из участников попытки освобождения Войнаральского, которым был арестован и приговорен к смертной казни, замененной ему бессрочной каторгой. 13 Якоби — одни из самых выдающихся членов Исполнительного Комитета — Мария Николаевна Ошанина, прозвище которой — Якоби — дано ей было вследствие принадлежности ее вначале к якобинскому кружку Зайчневского в Орле, якобинские убеждении которого она сохранила и в последующей своей народовольческой деятельности. 3накомство Михайлова с Ошаниной относится еще к эпохе „Земли и Воли". Ошанина приехала в Петербург в 1876 г. и уже в 1876 г. была в близких отношениях с кружком будущих землевольцев, на ее квартире готовилось знамя для демонстрации на Казанской площади, девиз на котором вышивала упоминаемая в письме Михайлова сестра М..Н. - Наталья Николаевна. Вполне оценить Ошанину Михайлов смог во время предпринятой в 1878 г.. попытки освобождении Войнаральского. Устроенная в Харькове конспиративная квартира имела хозяйкою Ошанину, а хозяином квартиры был Михайлов. Вместе они стали в „Земле и Воле" организаторами конспиративной террористической группы, участвовали в Липецком съезде и, наконец, в работах по организации московского подкопа, поведшего к взрыву 19 ноября 1879 г. Будучи членом Исполнительного Комитета, М. Н. Ошанина жила в 1880 г. в Москве, где успешно продолжала вместе с Теллаловым начатое Михайловым дело организации московской группы „Народной Воли" для которой Михайлов и позднее работал по установлении форм ее деятельности и взаимоотношений ее с Исполнительным Комитетом. По-видимому, и в идейном отношении Ошанина стояла к Михайлову ближе, чем к кому-либо из других членов Исполнительного Комитета. Можио припомнить замечание Плеханова о том, что Михайлов в эту эпоху „стал находить, что предубеждение против якобинства неосновательно". 14 Убийство шефа жандармов Мезенцева 4 августа 1878 г, Другие — С. М. Кравчинский, Адр. Ф. Михаилов, А. И. Баранников. 15 Прокламация — написанное Г. В. Плехановым „Послание от луганских казаков ко всем братьям казакам". 18 Аресты 12—13 октября 1878 г., разгромившие землевольческий центр (арестованы были Оболешев, Ольга Шлейснер и др.) 17 Трощанский, Василии Федорович (1845—1898), член и основатель „Земли и Воли", участник саратовского поселения, был арестован 31 октября 1878 г. В „Земле и Воле" № 1 он фигурирует под именем Жуковского, с паспортом на имя которого он был арестован. Судился по делу Адр. Михайлова, был приговорен к каторжным работам на 10 лет. 18 Рабочая группа „Земли и Воли", в которой главным деятелем в это время был Г. В. Плеханов. Михайлов принимал деятельное участие и рабочем движении в Петербурге, которое после известной февральской стачки 1878 г. v течение осени и зимы 1878—1879 гг. пошло значительно вширь. Во время пребывания Михайлова в Петербурге произошел ряд стачек: на бумагопрядильной Кенита, на Новой бумагопрядильной, на фабрике Шау, Мальцева и др. 19 Рейнштейн, Николай Васильевич, агент III отделения, убит М. Р. Поповым и Шмеманом 26 февраля 1879 г. 20 Покушение на шефа жандармов ген. Дрентельна было сделано Л. Ф. Мирским 13 марта 1879 г. 21 Папаша — Александр II. 22 Как известно, Соловьев и своих показаниях, чтобы скрыть это, сказал, что ночевал последнюю ночь у проституток.
120. Товарищам [16 февраля 1882 г.]*, * "Дата густо зачеркнута Настоящее письмо печатается по подлиннику (кроме середины—о чем см. ниже), найденному мною случайно. Написанное на кусочках тонкой прозрачной бумаги, мелким почерком, письмо выпало из переплета старой книги, куда было заложено, вероятно, самим А. Дм. Михайловым. А. Прибылева-Корба Хотел бы, дорогие братья, чтобы следующие мои желания были приняты во внимание. Я слышал, что Ольга Натансон умерла *)1). Горько сожалею о ее судьбе. Необходимо братья увековечить память о ней, составить ее биографию. *Последняя фраза помещена в письме А. Д., очевидно, с конспиративными целями, дабы скрыть от лиц тюремной администрации время появления этого письма в том случае, если бы оно попало в их руки. На самом деле Ольга Ал. Натансон умерла летом 1880 года, вскоре после процесса, по которому судилась, умерла от скоротечной чахотки, полученной ею в Петропавловской крепости. А- П.-К. У ней, как вам известно, муж, кажется, около Иркутска.2 У нее сестра в Орловской губ,., недалеко от Орла. Ее знают Якоби1) и сестра ее.3)) Также и братья Натансона. Они могут сообщить о ней сведения. Ольга Натансон была выдающимся деятелем и человеком. В обществе „Земли и Воли" (которое ранее, до конца 78 года, именовалось „Общ. Народников") ей принадлежала очень видная роль. Если буду иметь возможность (что сомнительно), сообщу о ней то, что знаю, но и теперь передаю несколько характерных сведений. Я и Сабуров2)) 4) были ее самыми близкими друзьями, потому мне известна она очень хорошо не только как товарищ по делу, но и как человек. 1) Якоби—значит „Якобинка*, как звали М. Н. Оловянникову-Ошанину; се сестра—Наталия Ник. Оловянникова, недавно умершая в Орловской губ. 2) Сабуров—псевдоним Оболешева. А. П.-К. Это была самопожертвованная натура. Она постоянно забывала себя для других и отдала все для дела. У нее было двое прелестных детей, она их обожала, но они ее связывали, мешали ее политической деятельности, и она решилась расстаться с ними, отдать их отцу. Дети были 2—3 лет, т.-е. в таком возрасте, когда они наиболее дороги материнскому сердцу. Немногим известно, чего стоило ей это решение. Она никогда не могла привыкнуть к разлуке с ними, а между тем свидания- с ними были невозможны. Сначала количество дел, лежавших на ней, а потом нелегальность были постоянными препятствиями для свиданий с ними. В продолжение трех лет она могла увидеть их, кажется, только один раз. Но зато сколько: пролила она о своих милых птенцах горьких тайных слез, как сильно это отразилось на ее здоровьи... Но судьба была к ней жестоко безжалостна. Столько же, как детей она любила мужа, как близкого человека, и еще более, как замечательною политического деятеля и мыслителя. Она, еще будучи почти институткой в начале 70-х годов, в тот момент когда его высылали в северные губернии, явилась в жандармское управление и заявила желание за ним следовать. Ее молодость, ее общественное положение и, наконец, тот взгляд, который существовал тогда на ссылку, как на нечто ужасное, возводят ее поступок в подвиг. Так как она не была еще женой Натансона (она урожденная Шлейснер), то ей, конечно, отказали и вообще старались запугать всеми способами. Это ее не остановило и,. как только его увезли, она отправилась к нему одна и где-то в Вологодской губернии, куда он был сослан, они обвенчались. Несколько лет жила она до времени его возвращения с ним в ссылке. Я видел у нее брачное свидетельство, в котором подписался как свидетель Флеровский, тогда уже сосланный.5 Кажется, в начале 75 года Натансону было позволено возвратиться сначала к отцу жены, откуда он скрылся и стал проживать в С.-Петербурге, начав опять политическую деятельность. Ольга, так как это было их общее решение, последовала за ним, но жила легально. В конце 76 года им обоим выпала видная роль организаторов и руководителей нового направления. Марк Натансон поистине один из апостолов социалистического движения и отец „Земли и Воли". Ольга была его преданнейшим и энергичнейшим помощником. Когда же судьба обрушилась на нее страшным ударом, когда Марк в июне 77 года был арестован, она, несмотря на свое беспредельное горе, заняла в организации еще более высокое и деятельное положение, она старалась сколько было в ее силах заменить мужа. Разлука с мужем, разлука с детьми не мешала ей с удивительной энергией служить делу. После процесса 193-х и неутверждения ходатайства суда по отношению к 12 человекам, ей принадлежала инициатива того, что дело освобождения Войнаральского (хотели освободить собственно Ковалика или Росса) было взято обществом „Народников" на себя6 (об этом знает Старик 1), как и вообще он может многое дополнить об Ольге). Расправа с сидящими в крепости, возмутительная и жестокая, заставившая их голодать около 6-ти дней (смотри мотивы убийства Мезенцева)7, ответственность за что всецело падала на Мезенцев), и другие причины дали сильный душевный толчок Ольге, и она выступила с инициативой отмщения Мезенцеву. Это дело принадлежит ей, она вложила душу в это предприятие. Без нее его бы не было или оно совершилось бы значительно позже (об этом может сообщить наш славный заграничный товарищ 2).8)) 1) Кличка Тихомирова. 2) Т.-е. С. Кравчинский В организации народников она пользовалась всеобщею нежной любовью, ее, шутя, называли наша генеральша и старались доставлять ей всякие удобства и любезности, но странно, женщины вообще ее не любили; так, например, Софья Львовна9 постоянно относилась к ней с отрицательным предрасположением. Это, может быть, отчасти происходило невольно, вследствие положения Ольги, как деятеля. А положение её было действительно несколько особенное. Народники в свой центральный кружок почти два года не впускали кроме Ольги ни одной женщины, а между тем, и очень многие желали сблизиться с этой компанией, как наиболее солидной и деятельной. Может быть отчасти такая особенность может быть объяснена некоторыми личными свойствами женщин вообще и Ольги в частности. Ольга, правда, не была агнцем, но натура ее отличалась уживчивостью и умением ладить с людьми. Особенно скоро сходились с него и поддавались её влиянию мужчины, даже видающиеся по уму и образованию. Побеждала она отчасти своей симпатичной натурой, отчасти гибким и развитым умом, отчасти настойчивостью. Сергей Кравчинский, Чайковский10 и многие другие замечательные люди были её приятелями и относились к ней с большим уважением. Много я мог бы сообщить о своем милом уснувшем друге, но лет времени и места... Отдайте же, братья, ей должную дань уважения и памяти—составьте получше и пополнее ее биографию и напечатайте в нашем органе или по крайней мере в заграничных русских изданиях. Пропустил о ней крупный факт: в начале 78 года Ольга лишилась обоих своих детей. Они умерли почти разом. Ее материнское сердце было окончательно растерзано этим ударом. Ее жестоко мучило сомнение, что, быть может, она сама виновата в их смерти, отдав старикам, которые не могли ухаживать за ними так, как то делала бы мать. Это горе сильно пошатнуло ее здоровье, а крепость окончательно убила ее. Ее несколько писем у нас в архиве. После суда ей сильно хотелось еще жить. Необходимо составить биографию Владимира Сабурова (Алексея Оболешева). Он кажется умер *). Пусть брат его узнает это наверно.11)) Оболешев тоже был человек замечательный. Это человек строжайших принципов, ригорист и с удивительно развитой логикой мысли. Для того, чтобы быть мыслителем, ему не доставало только достаточно богатой эрудиции. Настойчивость, энергия и осторожность возводились им в догмат. Он первый развил революционную паспортную часть до удивительного совершенства; он первый завел революционные архивы; он один из немногих настойчиво вырабатывал более совершенные приемы городской организационной жизни и деятельности; он был редактором 2) и главным агентом первой русской вольной типографии, называвшейся „Русская Вольная Типография" и издававшей брошюры и прокламации. Ее работа: отчеты по процессу 193, Оболешевым лично редактированные, речь Мышкина, прокламации по поводу выстрела Засулич и ее дела, „Отцам и матерям" по поводу погибших до процесса 193-х, Мезенцевская брошюра и многие другие. Оболешев редактировал также и половину первого № „Земли и Воли", с которым он был взят. Вышеупомянутая типография работала год, от лета 77 до лета 78 г. Оболешева хорошо знает Цветкова12 и Иванова (ныне Карпова)13 и сам Карпов14, а также товарищи однокурсники Эдуарда. 1) Алексей Оболешев умер в Петропавловской крепости в начале апрели 1882 года. А. Прибылева-Корба. Необходима биография Зунделевича15. Не говоря о том, что он был очень видный деятель, он оказал неоцененные услуги русскому свободному слову, обращению в Россию заграничных изданий и постоянному свободному сообщению с Западной Европой. С 1875 г. и до конца своей деятельности, в течение почти пяти лет, он держал лучший контрабандный путь в своих единственных руках. Он был царем на границе. Он перевозил сотни пудов всяких книг: группы „Вперед", народные издания и т. п.; переводил, как через лужу, через границу десятки людей,—и ни одной неудачи, ни одного несчастного случая. Среди контрабандистов он пользовался удивительным уважением н доверием. Достаточно было одной записки его, и можно было свободно отправляться на границу к его знакомым; достаточно было сказать, что Зунделевич заплатит (они знали его под псевдонимом), и евреи, рискующие только из-за денег, перевозили бесплатно. Зунделевич купил и перевез в Россию две русские первые типографии: „Русскую Вольную Типографию" и типографию „Начала", переименованную потом в типографию „Земли и Воли" или „С.-Петербургскую Вольную Типографию", погибшую уже при печатании третьего № „Народной Волк". Обе он устроил и обставил в Петербурге, помогал в первой типографии работать; энергия, пронырливость в еврейской среде, подвижность—достойны удивления. Но еще выше стоит он, как человек. Насколько он практик в революционном деле, настолько же идеалист в личных отношениях к товарищам. Мягче и гуманнее его, едва ли был кто-либо из нас. У него было чрезвычайно чувствительное сердце. Он редко в состоянии был проходить мимо протягивающего руку, чтобы не отдать того, чем он мог свободно располагать. Это редкая черта среди радикалов, которые обыкновенно благотворительность мелкую считают бесполезным паллиативом. На женщину его взгляд был до странности идеален. Он мог любить ее только духовно, чисто отвлеченно. Раз развивалась привязанность, она убивала у него всякую чувствительность. Вообще он по натуре был цельный, чистый и высоко симпатичный человек. Его жизнь до радикализма также очень интересна. Он был адвокатом (в Вильне) и покровителем несчастной задавленной еврейской голытьбы и пользовался громадной популярностью. Его знают многие виленские радикалы, а также Володя.16 Он был очень дружен с одной сосланной женщиной, кажется, Шур или Шор.17 Вобще он оставил во мне светлое воспоминание. Он оригинален был также и по своим политическим взглядам. Он совершенно не русский человек в этом отношении; он скорее социал-демократ немецкий, и среди немецких демократов у него было много друзей и приятелей. Для него главной целью всякой политической деятельности всегда была свобода слова и вообще политическая свобода. Если он, с присущей ему страстью и энергией, пристал к русскому революционному движению, а потом и к террористическому направлению, то единственно во имя политической свободы. Он вообще западник, и все его симпатии были там. Он часто корреспондировал своим друзьям в заграничные газеты. , Все мы его сильно любили. Наш милый Мойша, где ты теперь? Что с тобою? Старайтесь увековечить, прославить наших незабвенных великих товарищей Андрея Ивановича Желябова, Софью Львовну Перовскую и других с ними погибших. Предлагаемое мною издание документов Исполнительного Комитета посвятите их имени; учредите во имя их ежегодное празднество, обязательное для всей организации или даже партии, посредством обращения к общественному мнению. Вы этим не только заплатите по достоинству этим великим могучим людям,, но и морально окажете сильное влияние на партию, поднимите дух партии, вызовете многих на самопожертвование. Это могучее средство для того момента, который переживает ныне Россия. Примите это, дорогие братья, в соображение. Целую вас всех до единого крепка и горячо. С марта месяца меня, Баранникова, Клеточникова, Колоткевича„ Тригони, Суханова, а некоторое время Исаева и Фриденсона держали с жандармами и солдатами день и ночь. Через три часа они сменялись. Сначала это было вроде пытки. Но потом я привык и не обращал никакого внимания. А в конце это приносило мне большую отраду, как как у синих сфинксов развязывались языки. Я целый год жил с мыслью о смерти и можно сказать свыкся с нею. Со мной обращались в крепости вежливо, а я сидел смирно. Моя политика была— не тратить силы и здоровья до суда зря. В крепости необходимо неустанно заботиться о здоровье, там ужасная сырость, может быть ужасная вонь. Необходимо заботиться о стенах, настаивать десятки раз, чтобы топили, отворять почаще форточки, чисто держать судно (оно там состоит из ведра и закрытого кресла), наливать ежедневно побольше чистой воды, вообще в этом отношении надо быть настойчивым, даже назойливым, иначе пропадешь в год. Если камера очень сыра, надо десятки раз требовать перевода в другую, а если не переводят—даже бунтовать, писать коменданту, министру. Но правила тамошние нарушать бесполезно, их не переделаешь. Да и вообще к ним можно привыкнуть. В верхнем этаже гораздо светлее и лучше, а внизу убийственно скверно. Постоянный могильный мрак. Смотритель для меня был человеком сносным, но он чиновник, без всякой инициативы. Исаев рассказывал возмутительную историю обращения с ним в канцелярии градоначальника: его почти пытали.18 Об этом вы узнаете подробнее. Крепость разрушила его здоровье: он кашляет кровью и сильно поддался во всех отношениях. Если его и помилуют, ему жить не долго. На суде он вел себя решительно и открыто. Заявил, что он непримиримый враг правительства, при описании своей жизни...................... (Здесь письмо обрывается). 1 Шлейснер-Натансон, Ольга Александровна (18537—1881); жена Марка Андреевича Натансона, прошла революционный путь от петербургского кружка чайковцев и до „Земли и Воли", деятельность в которой охарактеризована в письме Михайлова, судилась по процессу Адр. Михайлова, приговорена к каторжным работам на шесть лет, которые потом были заменены ссылкой на поселение. 2 Натансон, Марк Андреевич (1850—1919), один из выдающихся революционных деятелей, организатор ряда революционных обществ: кружка чайковцев, „Земли и Воли", впоследствии „Народного Права", затем видный член Ц. К. эсеров, во время войны интернационалист, а после Октября — левый эсер. Затронутые в письме Михайлова моменты биографии Натансона относятся к его ссылке в 1872 г. » Архангельскую губернию (а не в Вологодскую, как далее пишет Михайлов), где он был поселен в Шенкурске; в 1873—1875 гг. жил в Финляндии. Вторичный арест Натансона, в июне 1877 г., после его возвращения в Петербург в 1876 г. и после успешной организации „Земли и Воли" (которая тогда еще этого названия не имела), был связан о его деятельностью по организации рабочего общества (т. н. „Общества друзей"). После этого ареста Натансон уже не видал своей жены, будучи выслан в Восточную Сибирь. 3 Сестра М. Н. Ошаниной, Натальи Николаевна, тоже была членом Исполнительного Комитета. Однако она была устранена от текущей революционной работы, так ее квартира служила местом свиданий с Клеточниковым, которого старались оберегать от каких-либо рискованных встреч с нелегальными. 4 Оболешев, Алексей Дмитриевич (1854—1881), один из организаторов и самых выдающихся деятелей „Земли и Воли", в которой он вместе с Александром Михайловым был главным представителем стремления к созданию сплоченной, крепкой революционной организации. Оболешев был арестован под фамилией Сабурова 12 октября 1878 г., судился вместе е Адрианом Михайловым в мае 1880 г. и по конфирмации приговора был присужден к 20 годам каторжных работ (вместо первоначального смертного приговора). Заключенный в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, он там умер. 5 Берви-Флеровский, Василий Васильевич (1829—1918), в начале 70-х гг. был связан с чайковцами, издавшими его две известные книги: „Положение рабочего класса" и „Азбуку социальных наук"; в это время он не лишен был права въезда в Петербург. В 1872 г. он поселился в Финляндии, и здесь, невидимому, он и мог встретиться с Натансоном, который также в 1873 г. поселился в Финляндии, в Куопио. 6 „Процесс 193-х", так называемое „дело о пропаганде в империи", закончился приговором 23 января 1878 г., который самим судом был признан слишком суровым; суд ходатайствовал о смягчении приговора, но вследствие вмешательства III отделения, воздействовавшего на министерство юстиции, последнее составило свой проект видоизменения приговора, высочайше утвержденный, согласно которому лишь в отношении части подсудимых было уменьшено наказание, другим же, в том числе всем главным подсудимым, получившим по 10 лет каторги, было оставлено первоначальное наказание. В связи с этим и возникла мысль об освобождении некоторых из осужденных. Ни С. Ф. Ковалику, одному из виднейших деятелей хождения в парод, осужденному теперь на 10 лет каторжных работ в крепости, ни М. П. Сажину (Росс — его псевдоним), осужденному на 5 лет каторжных работ на заводах, наказание не было смягчено. Однако к тому моменту; когда в Харькове были сделаны приготовления к освобождению осужденных, все остальные, кроме П. Войнаральского, осужденного на 9 лет, уже были переведены в Центральные тюрьмы. 1 июля 1878 г. была сделана неудачная попытка отбить Войнаральского, в которой приняли участие М. Ф. Фроленко, Адр. Ф. Михайлов, Н. А. Морозов, Ал. Д. Михайлов и др. 7. 4 августа 1878 г. был убит С. Кравчинским при содействии А. Баранникова и Адр. Михайлова ген. Мезенцев, шеф жандармов, с именем которого связывались описанные выше исход „процесса 193-х" и случай голодовки; мотивы убийства, на которые ссылается Михайлов, изложены в брошюре С. Кравчинского „Смерть за смерть" (переиздала Гизом в 1920 г.). 8 Заграничный товарищ — Сергей Михайлович Кравчинский (1851—1895), виднейший член „Земли и Вода" И один из редакторов ее органа: после убийства Мезенцева эмигрировал и занялся литературною деятельностью, задачею которой было пропагандировать дело русской революции за границей. Им была написана переведенная на ряд языков „Подпольная Россия" и др. .сочинения. Особенно большую популярность приобрела деятельность Кравчинского в Англии. 9 Софья Львовна Перовская. 10 Чайковский, Николай Васильевич (1850—1926), но имени которого был назван известный кружок чайковцев, уже в 1873 г. отошел от революционного движения. Знакомство его с Ольгой Шлейснер относится к периоду кружка чайковцев. После Октября возглавлял контрреволюционное архангельское правительство. 11 Брат Оболешева, Александр Дмитриевич, был тогда поручиком гвардейского конногренадёрского полка (впоследствии — комендант Георгиевской крепости). 12 Цветкова, Пелагея Афанасьевна (ок. 1853 г.—1880-е гг.), привлекалась по делу о пропаганде в Саратове, где она была связана с П. Е. Кпязевским, П. И. Паевским и др. В 1877 г., поступив в Петербурге на Калинкинские акушерские курсы, она была связана с землевольцами, в том числе с Натансоном, Оболешевым, а также с Верой Засулич. В октябре 1878 г. уехала в Пудож. Впоследствии примыкала к саратовскому народовольческому кружку Поливанова. 13 Иванова (по мужу Карпова), Мария Степановна (ок. 1851-1930), знакомая Цветковой и С. Л. Перовской по Ставрополю, привлекалась к дознанию по делу о пропаганде в империи. Была, как и Цветкова, на Калинкинских акушерских курсах. В 1876 г. держала в Петербурге конспиративную квартиру на Б. Дворянской ул а в 1877 г. на Прядильной ул. На последней квартире жили Кибальчич, Перовская, В. Засулич, Соловьев и др. Была арестована после покушения Соловьева и выслана. 14 Карпов, Евтихий Павлович (1857—1923), работал в кузнице Богдановича в Торопецком уезде вместе с Соловьевым и др., был близок с землевольцами. Впоследствии известный режиссер. 15 Зунделевич, Аарон Исаакович (1854—1923), видный член „Земли и Воли", основная деятельность которого изложена в письме Михайлова; следует указать только, что „адвокатом" Зунделевич в Вильне не был, а был всего лишь учеником равинского училища, когда вошел в состав известного виленского кружка Либермана. Зунделевич, судившийся по „процессу 16-ти" и приговоренный к бессрочным каторжным работам, в это время уже был на Каре (или по пути на нее). 18 Володя — Владимир Ильич Иохельсон — был членом того же виленского кружка, что и Зунделевич. В своих воспоминаниях Иохельсон называет Зундедевича своим „товарищем и учителем". Иохельсон участвовал в народовольческом движении в качестве агента Исполнительного Комитета, работая в 1879— 1880 гг. в динамитной мастерской, заведывая паспортным столом, исполнял и другие функции. В 1880 г. эмигрировал и принимал ближайшее участие в народовольческих эмигрантских изданиях, в „Календаре Народной Воли" и в „Вестнике Народной Воли". 11 Шур, X., впоследствии описала свое знакомство с Зунделевичемв своих воспоминаниях (Курск, 1929). 18 Несомненно, что от Исаева, арестованного в Петербурге 1 апреля 1881 г., власти старались всякими средствами добиться нужных им признаний. Мы не знаем в точности, какие это были средства. В донесениях начальника Петербургского губернского жандармского управления директору департамента полиции от 18 и 24 августа 1884 г. сообщаются сведения, полученные от Исаева „путем, известным вашему превосходительству", а в донесениях от 7 и 10 августа речь идет о „словесных" и „частных беседах" с ним ведших дознание по делу товарища прокурора, известного Добржинского, и жандармского полковника Никольского. Этими путями властям все же удалось добыть от Исаева ряд сведений. Не говоря об общих указаниях па деятельность среди рабочих, среди военных, на состояние и технику динамитного дела, от Исаева удалось получить объяснение снаряда, найденного в брошенной после ареста Терентьевой типографии на Подольской улице; но важнее всего было то, что он признал по фотографической карточке тождество Юрия Богдановича с «хозяином сырной лавки на Малой Садовой улице Кобозевым (об этом — донесение от 7 августа 1881 г.). Письмо Михайлова проливает некоторый свет на то, каким путем это было добыто.
121. Товарищам 16 февраля [1882 г.]. Завещаю вам, 6ратья, не расходовать силы для нас, но беречь их от всякой бесплодной гибели и употреблять их только в прямом стремлении к цели. ; Завещаю вам, братья, любить в ценить моего милого друга, а вашу сестру и товарища, как любили меня. Завещаю вам, братья, беречь и ценить нашего доброго Старика, нашу лучшую умственную силу. Он не должен участвовать в практических предприятиях — он к ним не способен. Вам надо сознавать это, а ему не следует себя обманывать. Завещаю вам, братья, издать постановления Исполнительного Комитета от приговора Александру II] до объявления о нашей смерти включительно (т. е. от 26 августа 1879 года до марта 1882 года). При них приложите краткую историю деятельности организации и краткие биографии погибших членов се. 3 а в е щ а ю вам, б р а т ь я, не посылайте слишком молодых людей в борьбу ни смерть. Давайте окрепнуть их характерам, давайте время развить им все духовные силы. 3 а в е щ а ю в а м, б р а т ь я, установить единообразную форму дачи показаний до суда, при чем рекомендую отказываться от всяких объяснений на дознании, как бы ясны оговоры или сыскные сведения ни были, это избавит вас от многих ошибок. Завещаю вам, братья, еще на воле установить знакомства с родственниками один другого, чтобы в случае ареста и заключения вы могли поддержать хотя какие-либо сношения с оторванным товарищем. Этот прием в прямых ваших интересах. Он сохранит во многих случаях достоинство партии на суде. При закрытых судах, думаю, нет нужды отказываться от защитников. Завещаю вам, братья, контролируйте один другого во всякой практической деятельности, во всех мелочах, в образе жизни, это спасет вас от неизбежных для каждою отдельного человека, но гибельных для всей организации ошибок. Надо, чтобы контроль вошел в сознание и принцип, чтобы он перестал быть обидным, чтобы личное самолюбие замолкло перед требованиями разума. Необходимо знать всем ближайшим товарищам, как человек: живет, что он носит с собой, как записывает и что записывает, насколько он осторожен, наблюдателен, находчив. Изучайте друг друга. В этом сила, в этом совершенство отправлений организации. Завещаю вам, братья, установите строжайшие сигнальные правила, которые спасали бы вас от повальных погромов. Завещаю вам, братья, заботьтесь о нравственной удовлетворенности каждого члена организации. Это сохранит между вами мир и любовь, это сделает каждого из вас счастливым, сделает навсегда памятными дни, проведенные » вашем обществе. Затек целую вас всех, дорогие братья, милые сестры, целую всех по одному я крепко, крепко прижимаю к груди, которая полна желанием, страстью, воодушевляющими и вас. Простите, не поминайте лихом. Если я делал кому-либо неприятное, то верьте, не из личных побуждений, а единственно из своеобразного понимания нашей общей пользы и из свойственной характеру настойчивости. Итак, прощайте, дорогие! Весь и до конца ваш Александр Михайлов. „Народоволец А. Д. Михайлов", стр. 210—211.
122. Родным 1882 год, 22 февраля. С. П.—Дом Пред[варителъного] Заключения]. Милые мои Папа, Мама и сестры! Прошу прощения, что в период суда не писал Вам, не обменялся с Вами сердечным приветом, просящимся наружу из любящего сердца. Но все это время, более недели, мысль и время совершенно поглощались процессом, а напряженное состояние и высокая температура в зале суда производили ежедневно к вечеру усталость, не оставлявшую возможности взяться за перо. Потом после я стал получать свидания с Кленей, а раз виделся с Фаней, и эти свидания мысленно переносили к Вам,— говоря с сестрой и братом, я как бы беседовал с Вами. Теперь приехала тетя Настенька и я на-днях буду видеться с ней. Опять мне радость, опять развлечение. Да и в вообще все, что обыкновенно тяжело отражается на людях, для меня прошло чрезвычайно легко. Если бы Вы увидали меня теперь, Вы бы невольно поблагодарили те условия, на которые часто сыпятся не беспричинно материнские проклятия, и которые на мне не только не положили своего разрушающего следа, но напротив сделали более полным, а в здоровьи не пошатнули ни одной силы. Я теперь только понял вполне, какую дали Вы мне могучее физическое строение. Нe рисуйте меня в своем матерински-мнительном и нежно-соболезнующем воображении страдальцем, чуть ли снятым о креста. Это было бы печальной и вредной для Вас ошибкой, мои милые! Вы представляйте меня таким, каким я есть на самом деле, — здоровым, плотным, веселым и бодрым. Вы будете близки к истине и вместе с тем напрасно не будете отравлять своего дорогого для нас существования. Я чувствую себя здоровей, чем 15 месяцев тому назад. Тогда я страдал катарром желудка, а теперь и помину о нем нет. Тогда у меня постоянно был насморк, — теперь и он давно прошел. Тогда я ежедневно уставал до бесчувствия, а иногда до болезненного нервного возбуждения, прогонявшего совершенно сон. Теперь же я живу на покое. Моя теперешняя жизнь похожа на жизнь русских монахов, живущих за своими каменными стенами в свое удовольствие, — полнеющих, молодеющих и от скуки молящихся богу. Только сознательное отношение мое к такой жизни кладет между мною и ими большую разницу. Я отношусь к такому образу жизни беспощадно отрицательно и только Невольность такого моего положения избавляет меня от столь же беспощадного приговора над самим собою. Но и в этом отношении моя жизнь изменилась сильно со времени предания пас суду и выдачи обвинительного акта. Недостаток общения с людьми, недостаток нервной жизни значительно пополнился. Свидания с Кленей и Катей, свидания с защитником, человеком чрезвычайно гуманным и добрым, самое дело, воскресившее прошлую жизнь и деятельность, приятно наполнили январь и февраль этого года. Я чувствую себя теперь таким же свежим человеком, каким попал в нынешние условия. В этом убеждается каждый, кто перекинется со мною тремя словами. Мне говорила Кленя, что Вы, моя бесценная печальница и богомольница, моя милая и дорогая Мама, думаете приехать сюда. Как сильно желал бы я Вас видеть, об этом я не буду говорить, но считаю необходимым высказать соображение свое относительно утомительности дороги, больших расходов я душевных волнений, связанных с этой поездкой. Взвесьте все это и что перевесит, не по одному только чувству, но и по разумным доводам, на то и решайтесь. Во всяком случае, если это письмо застанет вас еще в Киеве, то думаю, что уже не стоит решать поездки утвердительно, так как остается слишком малое время, удобное для свиданий. От 25 февраля полагается две недели сроку до дня введения в силу приговора, после которого могут и не дать свидания, а мм и и дадут, то при неприятной обстановке. Карточка Ваша, родная и милая Мама, очень удачна, и я ею любуюсь много раз в день. Вам Кленя привезет также, может быть, мою карточку, снятую в крепости и очень схожую. Кленя расскажет вам о мне так много приятного для Вас, что это заменит хотя отчасти личное свидание. Не скучайте, дорогая, — я много и много люблю Вас и часто и долго думаю о Вашем горе и больно сжимается сердце мое, ибо сознаю, что я причина его. Не скучайте же, родная!! Пусть не скучает и мой милый, мой добрый Папа! Сожалею, что он один теперь в Путивле. Ему скучно наверное! Сестра Кленя, а тетерь тетя закармливают меня, так что, если бы я съедал все, что они дочти ежедневно приносят, то наверное заболел бы, но я очень воздержан и это меня спасает. Сколько раз просил я их не тратить зря денег, но ничто не помогает! Дорогие Анюта и Клава, мой завет Вам, исполните его, если любите меня, не позволяйте скучать Маме и Папе, развлекайте их, а если Мама поедет в деревню, то я думаю, хорошо было бы, если бы одна из вас поехала тоже с нею. Целую вас всех и маленьких голубков-племянников крепко, жарко и много раз. Александр Михайлов. Сейчас виделся с тетей и Кленей. Тетя была вполне успокоена моим здоровым и веселым видом. На письме пометка: Просмотрено прокурором СПБ судебной палаты. Автограф; П. Щ.
1882 год, 3 марта. С.-Петербургская Крепость. Архив Департамента полиции, 3 делопр., 1882, года, №20. О предании суду членов террористической фракции русской социально-революционной партии Колоткевича, Михайлова, Тригони, Баранникова и др., л. 73 Дорогие мои, много и много любимые! Горячая любовь и столь же горячее желание утешить вас, мои любые, утешить не словами, а духовным своим состоянием, не изображением невозможного благополучия, а действительным своим отношением к будущему, уже столь близкому, рождает во мне желание писать вам много и долго. Письмо ваше, милый и добрый Папа, от 21 февраля получил сегодня и рад был ему особенно, так как давно уж не имел от вас вестей, а они мне теперь особенно интересны и дороги потому, что меня наиболее мучит ваше положение, горе столь любимых людей. Своей судьбе, если позволит скромность, я могу улыбаться даже. Она приносит мне великое нравственное удовлетворение, я читаю в ее приговоре много отрадного, успокаивающего, искупающего часы душевных страданий. Я доволен своим положением, хотя оно ни с какой точки зрения не может быть названо легким. Доволен потому, что им удовлетворяются самые глубокие стремления души, в нем находят исход сокровенные силы ее. И это не слова, — в такие минуты я не стану говорить то, что не соответствует самым точным образом душевному моему настроению, в чем не отражаются вполне стимулы его. Зато другое меня мучит. Мучит то, что вы, любимые мною и может быть еще более любящие меня, не можете понять того, что меня облегчает, что дает мне силу и бодрость, что облегчило бы хотя сколько-нибудь, и ваше горе. Из вашего письма я вижу даже, что поддерживающее меня, вас еще более огорчает. Я не могу желать, чтобы вы оправдали мои поступки, для этого мы слишком различные люди, слишком далеко отстоят наши мировоззрения одна от другого, но мне бы хотелось, чтобы вы поняли побудительные мотивы, и уже это одно значительно облегчило бы ваше горе. Вы хорошо сделали, что не приехали, когда вас вызывала Кленя, и избавились от лишних беспокойств и трат, но с другой стороны,, очень может быть, что и на вас свидания со мною подействовали бы так же успокоительно, как и на Кленю, Фаню и тетю. Правда, мне не легки были бы мимолетные свидания с вами, драгоценные Папа и Мама, — я чувствую и с острой болью сознаю непрестанно, какие раны нанес я вам, и как много вы имеете права на меня. Я надеюсь, что даже рассказы сестры и брата о мне и о суде много успокоят вас. Вы убедитесь, что вам не пришлось бы краснеть за меня, будучи на суде, ибо человеческого достоинства, убеждения и совести моей ни малейшим пятном не могли очернить никакие обвинения, как доказанные, так [и] взводимые. Приговор мог поразить вас, но одного взгляда на меня достаточно было бы для вашего утешения. Для меня, как и для большинства подсудимых, он заранее и давно жданный. С ним я жил все время заключения, да к нему привык и на воле еще. Мы не дети, каждый из нас идет с открытыми глазами. Вот истинная причина того поражающего зрителей спокойствия при самых потрясающих обстоятельствах, которое имело место по отношению к подсудимым, в том числе и ко мне, в нашем процессе. Это же действительная причина бодрости и силы, с которой надеюсь, встретим и более тяжелые часы. Черпайте же, мои милые, мои родные; сколько возможно, утешения в моем спокойствии, в готовности ко всему. Не знаю как вам, мне же это служило бы большим успокоением, примиряло бы с неизбежной действительностью, если бы, такая судьба выпала на долю моего сына. Не думайте, что я не понимаю родительских чувств. О, нет! Было действительно время, время молодости, когда я не умел ценить их, не мог измерять их во всей глубине и силе. Но это время прошло давно. Теперь я не тот человек. Душу и сердце, как свое, так и других, я привык анализировать во всей сложности их деятельности, в самой высшей напряженности и страстности их процессов. Я понимаю ваше горе, вашу потерю. Мало того, оно отражается во мне болью, сжимающею сердце. Я сам люблю много и сильно. Разлуку я чувствую всем существом своим, она, угрожая быть вечной, заставляет безразлично относиться к будущему. И вот, сознавая ваше горе неутешное, страдая от этого сознания, мучительно чувствуя, что наступил час страшной разлуки со всем, что привязывает меня к жизни, что наполняло ее и что дороже самой жизни, — подавляемый такими тяжестями, я обращаю взоры на прошлую жизнь и нахожу в ней столь светлые утешения, много столь полного значения, что те ощущения, которых с избытком довольно, чтобы разбить всю душу человека, становятся выносимыми и даже в общем не лишают душевного покоя. Вы видите, мои милые, мои дорогие, что ваши слезы, слезы других любимых людей вызывают у меня такие же горючие слезы и боль сердца и все, все, в чем выражаются душевные страдания, и я был бы раздавлен личным горем, если бы не то, к чему вы предлагаете отнестись с раскаянием и сожалением. Нет, мои любые, я отдал искренно, убежденно, веруя, все, что имел, моему богу и не раскаиваюсь, не сожалею. Такова уж моя натура, — я не могу отдаваться в половину. Соответственно этому я ныне чувствую и полное нравственное удовлетворение, делающее меня сильным переносить все. Не личные страдания людей определяют верность или ошибочность избранного человеком пути, а свободное общественное мнение и еще совершеннее суд истории. Мои поступки осуждены, — я понесу наказание, но дело перейдет в высшую инстанцию, и мое убеждение делает меня спокойным. Если я ошибался, то во всяком случае плачу тем, что только можно взять у человека. Вы сожалеете, мои родные, что я сбился с большой дороги. Позвольте, милые, напомнить вам слова великого законодателя нравственности и любви, в которого вы глубоко верите, слова о широком и тесном путях. Не все идут большими торными дорогами, идут некоторые и тесными тернистыми дорогами. — Милые, много любимые, что скажу вам еще?! Столько раз во всех. своих письмах я говорил о своей любви, о своей благодарности, о сознании того, как бесконечно обязан я вам и своей природой, и воспитанием, и образованием. Как и чем могу благодарить вас за это? Чем могу выразить горячую любовь свою? Этими бледными письмами, этими сотнями слов? Горько, горько — ничем! Даже утешить не имею возможности!! Даже не могу высказать все: могут не пропустить и этих, льющихся из души, слов сына к отцу, может быть, последних слов. О, дорогие! О, родные! Как крепко и жарко поцеловал бы вас, обнял бы вас. Простите же меня за все. А. Михайлов. Свидания с тетей, Кленей и Фаней принесли мне неоценимые радости. Теперь нас перевели в крепость и вот уже неделя, не имею с ними свиданья. Буду на днях писать еще. Если не пропустят последних писем, — на душу их ляжет тяжелый грех.
124. Сестрам 5 марта, 1882 г. С. Петербургская] Крепость. Милые мои, много любимые сестры! Мысли и чувства просят исхода и сердце уносит их к вам, мои голубки. Если бы они долетали быстро и прямо, если 'бы их могли домчать до вас моя горячая любовь! Не хотел бы большей отрады! Вокруг надвинулись голые, холодные стеньг камеры, окно заслонено от неба я солнца высокой стеной крепости и пропускает только бледный огражденный свет. Сумрак, тишина, пустота! Только изредка глухие звуки шагав и допоров. Чувствуешь себя затерянным среда мертвого лабиринта, замуравленным, вполне, вполне одиноким. Невольно уходишь вглубь себя и там, — в своем внутреннем мире, — ищешь и тепла, и света, и ласки... Он так богат и оживленно-разнообразен! Мечты, идеалы, идеи, широкая; мысль и глубокие чувства, все пережитое и испытанное наполняют его, освещают небесным огнем. Если бы я был великим художником, я набросал бы вам с него картину, богатую содержанием, полную возвышенного смысла. Но, увы! Я не имею не только способностей для этого, но и возможности для исполнения более скромного желания — говорить с вами, мои милые, вполне откровенно, не стесняясь неопределенными и тем более тяжелыми рамками. А между тем когда же, как не в эти дни, когда может быть более настоятельная потребность обмена сокровеннейших мыслей, всего, что таилось до сей поры в душе, в самой глубине ее. Я человек не скрытный, мой характер и мою натуру не трудно было узнать из отношений к людям, к родным, к семье, к деятельности, но во всем этом проявлялась одна сторона, черты, составляющие характер в многообразных его внешних проявлениях. В большинстве случаев внешними проявлениями, суммой их и очерчиваются характеры людей. Но далеко не всегда ими исчерпываются даже главные отправления внутренней жизни человека. Часто в тайниках души сокрыты от постороннего взгляда могучие двигатели, дружины, управляющие всей психической жизнью человека, всеми его поступками. Если они чисты, идеальны, если они особенно дороги человеку, он ревниво хоронит их подальше от бесцеремонного взгляда и служит им тайно в духе и истине. Когда жизнь прожита, главные счеты сведены и приближается момент последних слов, приятно назвать дорогим людям имя своего сокровенного бога, которому служил и был верен до последнего дня. Мои поступки и убеждения знают теперь очень и очень многие; свойства характера и жизнь известна родным, друзьям, знакомым. А тот тайный рычаг, который поднимал главные тяжести, встреченные мною на моем пути, который переделывал свойства, побеждал характер, привязанности, страсти, направлял поступки, он оставался тайной, моей личной тайной. Я привык скрывать его от всех. Он дорог был для меня и силен именно своей сокровенной глубиной. Даже самым дорогим и милым моему сердцу людям он оставался тайной. Я могу говорить о нем вам, мои любые, только теперь, когда все для меня осталось позади, перешло в прошлое. Или теперь, или никогда. Я хочу, мои дорогие, чтобы вы знали вашего брата лучше, чем вы могли его узнать за последние пять лет, когда мы почти не встречались.. Это побуждает меня говорить о своем внутреннем мире в письме, которое, бог его знает, как и когда дойдет до вас. С ранней юности, когда стал складываться характер мой, мне самому сделалось заметным проявление в моей внутренней жизни двух миров. Один связывал меня с действительной жизнью, и реагировал в ней волей, сознанием, мыслью, делом. Был, так сказать, непосредственна деятельным. Другой, находящийся глубоко, сокровенно в душе, сложившийся при посредстве первого и управляющий им всецело и властно. Это мир идеалов и высших побуждений. Говоря воо6ще, — это общее свойство души человека И если я давно обратил внимание на проявление его в себе, то потому, что оно было особенно резко и играло громадную роль в моей жизни. Два мира во мне не сливались, не сочетались взаимно влияниями, их роли, одного как деятеля, другого как регулятора, не менялись, что часто бывает в людях. Нет, положение их было чрезвычайно устойчиво. Мир идеалов всегда был для меня в высшей степени священным; это была святая-святых, пред которой всегда умолкали в страсти, и слабости, и инстинкты человеческие. Раз влияние жизни и сознания вносили в него новые элементы дли вычеркивали старые, — компромиссы становились немыслимы, не допускались. Новые догматы получали обаяние и силу, присущие миру идеалов. И странно вот что. Я человек далеко не совершенный. Имел всегда много слабостей, по крайней мере часто наклонялся к ним. Но всегда когда они даже в высшем своем напряжении приходили в столкновение с идеалами, человеческие слабости теряли всякую силу надо мной и даже почти всегда без борьбы, а когда она и происходила, то редко бывала страстной и исход был заранее очевиден. Влияние мира идеалов как бы убивало материальную сторону моего существа. Процесс этот совершался легко, самопроизвольно, как бы в силу чарования. Проявляясь в поступках, он иногда удивлял родных и друзей. Меня называли бесчувственным, прямолинейным человеком. В молодые годы, лет до 23-х, когда влияние высших душевных стимулов действовало особенно обаятельно, когда я не испытал еще особенно жгучих чувств, я и сам склонен был признать себя человеком холодным. Но последние годы убедили меня в противном. Глубокие и сильные привязанности согревают мое сердце и смягчают горькие впечатления жизни и окружающей действительности. Яркие и строгие принципы стали смягчаться чувствами любви человеческих страданий, испытанных мною. Влияние идеалов, ничуть не утратив силу, осложнилось и соединяется с большей психической работой. В группе могучих и утренних двигателей особенно видную роль играли два. Первый был — идеал человека. Уже лет с 14-ти стал он вырисовываться для моего сознания. Конечно долго в нем и.го много неопределенного, романического, детски-героического. Но постепенно с умственной зрелостью и развитием лучезарные образы, составлявшие его, заменялись отвлечениями, нравственными догматами, а в связи с последними, несколько позже, получили преобладающее положение общественные идеи. Первый период жизнедеятельности идеала пробудил во мне рыцарские чувства. Я им служил горячо и страстно. Обыденная жизнь далеко не удовлетворяла меня. Ангельски чистый образ одной девочки, с которой даже не был знаком, с радостным и тихим чувством носил я в своей душе три года (от 12 до 15 лет). Я не нуждался ни в каких отношениях к ней и даже избегал их. Она была для меня идеальным образом, высшим духовным существом, и я только изредка старался встретить ее, чтобы взглянуть на нее. Другим нравственным удовлетворением было для меня покровительство и помощь слабым товарищам. В гимназии, где я учился, национальная вражда к евреям буквально отравляла жизнь мальчикам из этой среды. Они были игрушкой и посмешищем товарищей. У меня же к ним не было не только враждебных чувств, но доставляло большое удовольствие утешать их и защищать. Я был мальчиком сильным и смелым, умел постоять за себя и кулаком и ловкостью, мне не особенно трудно было охранять нескольких еврейчиков от злобных шуток и обид. В ученические годы я мастер был писать сочинения на заданные темы. Это опять давало мне возможность удовлетворять своим внутренним стремлениям. Я водил дружбу о тещею развитыми товарищами и считал своею обязанностью помогать им в критические моменты срочных письменных работ по русск[ому] языку. Много в этом роде поводов служения своему идеалу давала мне гимназическая жизнь. Часто такие услуги оказываются из различных видов, а иногда просто по доброте сердечной, у меня же вое это имело принципиальный, сознательный характер, хотя подкладкой для этого служила впечатлительность и мягкое, человечное семейное воспитание. В следующие периоды развития мира идеалов, — в период саморазвития и стремления к личной самостоятельности, а потом в период общественных идей и деятельности, хотя мое внутреннее содержание окончательно изменилось, но значение его для меня получило еще большую определенность и обаятельность. Милые и дорогие мои сестры, хотелось бы и о дальнейшей моей юношеской жизни, прожитой вдали от вас, передать немногие общие черты, но размеры письма не дозволяют этого. Скажу только, что из-за служения этим же высшим и сокровенным побуждениям в последний год гимназической жизни я имел столкновения с Владимиром Васильевичем. Как брата и человека, я его любил и уважал. Но официальные его понятия и деятельность я не мог разделить, а в иных случаях считал себя обязанным даже прямо противодействовать, пользуясь своим влиянием (конечно, незначительным) в гимназической сфере. Хотя прямо личных столкновений с ним до киевской встречи, уже по окончании гимназии, я и не имел, но счел еще в Н[овгород]-Северске своим нравственным долгом, чувствуя двойственность отношении к нему, свести их с родственных на официальные. Киевская встреча была результатом раздражения на него за то, что он одному моему товарищу по гимназии, одному из лучших учеников, пользуясь незначительным экзаменационным казусом, преградил путь к дальнейшему образованию. Всю жизнь слова и поступки соответствовали моим чувствам, потому и в упомянутом случае я не скрыл от него того, что волновало меня, что я считал марающим его, как человека. Но теперь я понимаю, что он действовал во имя служебного принципа, сохраняю к нему уважение, как к человеку хорошему, но формалисту, И желаю, чтобы он извинил мою выходку. Милые голубки мои, внутренние побудительные факторы моего характера были бы не вполне ясны вам, если бы и я не прибавил еще нескольких слов. Не честолюбие, не самолюбие, не желание примировать, наконец не преклонение пред мнением людей заставили меня благоговеть пред моими идеалами и страстно стремиться к ним. С сознанием глубокой правды могу сказать —нет! Тысячу раз — нет! То что делало меня сильным во внутренней и внешней жизни называется — с а м о у в а ж е н и е м. Величайшим несчастьем, которого не следует переживать — я всегда считал потерю самоуважения. Его же я вполне связывал с неуклонным стремлением к совершенству, с торжеством во всех важных случаях нравственных побуждений. Я трепетал падения в собственных глазах Более всего в мире и это убивало слабости и выводило меня победителем из всякой душевной борьбы. Я рад, мои сизые горлицы, что могу, с чистым сердцем подойти к той таинственной двери, в которую уходит все человеческое. Мелкие грехи и невольные ошибки искупаются чистою совестью и горнилом страданий... Прощайте, мои много, много любимые сестры. Целую Кленю, Клаву, Анну и остаюсь братом и другом Михайлов. Как бы желал, чтобы эти строки дошли до вас! Папе и Маме писал в Путивль от 3-го. Автограф; П. Щ. 125 Сестрам и брату 10 марта 1882 года. С.-Петербургская Крепость Дорогие и милые сестры мои и брат! Обнимаю вас, родные мои, и крепко, горячо целую. Если это последний привет мой вам, то пусть он оставит навсегда воспоминание о любви искренней и глубокой-. Жизнь вдали от вас, интересы, чуждые интересам семьи, не охладили привязанностей детства и юности. Да и могло ли быть иначе! Воспоминания о семье, о детстве всегда говорят мне о счастливом, давно прошедшем времени. В них столько мира, любви, дружбы, тихих радостей, что уже по одному этому люди, с которыми связано столь светлое прошлое, навсегда дороги сердцу. Помимо этого, кровные чувства всегда сильны были во мне. Знайте же, милые, что много и сильно люблю вас. На свое горе ясно сознаю, как мало я принес своей семье, вам, мои родные, радостей, как мало служил ей своими силами, своими способностями. Особенно я считаю себя виноватым пред вами, любые мои, Клава и Анюта, и не могу себе простить того, что я не оказал вам, по легкомыслию молодости, помощи своими знаниями в те периоды, когда мог это сделать. Я виню себя в этом без милости. Только ваша любовь может извинить меня, но и она не снимет с меня горького упрека. Существует только одно незначительное, смягчающее мою вину, обстоятельство. Гимназическая жизнь чрезвычайно тяготила меня своими тесными рамками. И вот бывало, когда на время вырвешься из нее, то не знаешь, что и делать от радости. Всего поглощает свободная жизнь, неотразимо влечет на лоно любимой природы, упиваешься поэзией охоты и путешествий. Не хватало силы воли принудить себя взяться за учебники. К тому же я испытывал себя в роли школьного учителя в среде староверов и не могу не признать себя плохим педагогом. Нет никакой любви к этому делу. Но все это мало оправдывает меня. По долгу и по чувствам любви, я обязан был при всякой возможности делиться с вами, мои милые, всеми своими знаниями. К сожалению, прошлого не воротишь. По свойствам своего характера я не был расположен к внешнему проявлению слишком большой нежности к близким людям, но вы всегда встречали ровное сердечно-теплое расположение с моей стороны, ясно знаменующее такие же чувства. С ними не могли быть связаны страстные или порывистые излияния сердца, любящего вас глубоко и спокойно. Когда случалось необдуманно обижать или огорчать вас, всегда вслед за тем являлось самое мучительное раскаяние, терзавшее меня самого, вызывавшее еще более нежные чувства к вам. Когда же, во время моей общественной деятельности, силою убеждений и обстоятельств, приходилось причинять страдания своей семье, то они отражались такою же болью в моей душе и положили там не один неизгладимый след. Особенно памятны мне минуты прощанья в 1877 году, в августе месяце, когда я, прогостивши дома один день, после годичной и почти безвестной разлуки, опять уезжал в Москву для отбывания ополченской повинности. Папа и Мама знали, что я ни в каком случае на войну солдатом итти не желаю, знали они также и мой характер и понимали, что, если я уклоняюсь от войны, то, значит, меня поглотило какое-либо другое дело, вполне отвечающее моим общественным стремлениям. Их родительское сердце подсказывало им, что с того дня они не могут рассчитывать на меня, что теряют меня. Любовь не позволяла им предвидеть будущее, да у них и не было никаких данных для этого, но чуткое сердце пророчило горе. О, не могу вспомнить без душевного трепета и слез этого прощания. Я не рыдал тогда потому, что рыдали они... Это рождало мужество и желание своим спокойствием утешить. Но когда кровные узы с отчаянной болью порвались, и я очутился в дороге, покинул родное гнездо навсегда, и оно скрылось из виду, чтобы никогда более не показываться, я чувствовал себя окаменевшим. Ни сознания, ни ощущений! Какой-то туман перед глазами. Все нервы в эти минуты отказались служить. Но моменты невольного и страшного покоя прошли. Здоровый и свежий воздух осеннего утра воскресил деятельность духа, как живая восстала сцена разлуки, и те же болезненные звуки и любимые образы... Настали горчайшие мучения... Прошло четыре с половиной года и какие года . . но и волны кипучей жизни не смыли ни на йоту тех ужасных впечатлений. И теперь воспоминание о них до глубины взволновало мою душу. Как большинство других глубочайших душевных движений, так и перечувствованное в то роковое утро я никому из людей не открывал. Но теперь, хотя в бледных и немногих чертах, передаю вам, мои дорогие, чтобы вы могли приблизиться к пониманию, чего мне стоило оторвать себя от семьи, от вас, мои любые. Знаю, сестры и брат, что и вы меня любите. Это вы доказали мне тысячи раз и в важных случаях жизни, и в мелочах. Потому я и обращаюсь с последними моими желаниями и чувствами к вам, милые, откровенно и с надеждой, что вы примите во внимание их. Главное и сильнейшее мое желание — облегчить Папе и Маме обрушившееся на них горе — только вы и можете исполнить. Берегите их, развлекайте, утешайте, не оставляйте их одних в деревне, пока они не освоятся, не привыкнут к тому, что нельзя изменить и в чем можно даже находить и проблески непосредственного утешения. Не давайте им уходить в глубь себя, замыкаться. В их лета такое состояние чрезвычайно опасно для здоровья. Пусть не бросают хозяйства; напротив убеждайте их расширить его, хотя временно. Это даст возможность им убивать деятельно время. Старайтесь, чтобы их мысли и чувства чаще останавливались на вас, на вашей дальнейшей судьбе, чтобы они ясно ощутили (именно ощутили, почувствовали, а не поняли), что они нужны для вас, что их счастье может быть связано с вашей будущностью. Это последнее может быть чрезвычайно действительным средством. Стройте с ними различные планы своей будущей деятельности. Ведь и на самом деле вам, милые Клава и Анюта, необходимо приобресть самостоятельное положение. Ведь у вас нет сколько-нибудь достаточного обеспечения, кроме своих головы и рук. Теперь, по многим причинам, как нельзя более кстати поднять этот вопрос, чтобы к осени решить его окончательно. Весну же и лето я хотел бы, чтобы в деревне кто-либо из вас жил вместе с ними, а Кленя отпустит туда же своих голубят нежных. Так устроились бы к общему благополучию, пользе и здоровью. Милые мои сестры и брат, если любите меня сильно, то пусть эта любовь и моя равно глубокая привязанность ко всем вам будет залогом вашей семейной дружбы навсегда. Если одному из вас судьба пошлет счастье, делите плоды его между собою поровну. Разлагайте также и бремя несчастья, и наверное в общем вы все будете вдвое счастливее. Экономистский закон в принципе приложим и в этом случае, ибо счастливому (если он не грубый эгоист) приятно услаждать жизнь близких людей; с другой же стороны, нет такого несчастья, которое бы в значительной мере не могло быть уменьшено участием и помощью. Только беспомощность и одиночество отравляют жизнь людям. Вот мой завет в а м. Примите, если любите. — Расцелуйте за меня горячо те очи, которые долго будут лить горькие слезы! Высушите их своими поцелуями. Я не могу этого сделать, не могу, не могу!!... Передайте мой сердечный привет всем родным поименно (мысленно я всех перечисляю, но здесь места нет), передайте поцелуй друзьям детства, поклон знакомым и всем, всем искреннее желание „доли". Осыпаю вас, родные, милые, дорогие Кленя, Анюта, Клава и Фаня, поцелуями жаркими, жаркими без числа и меры... Ваш брат и друг до конца и там, и там... А. Михайлов. Что, спокоен я, это вы знаете. Люблю твоих детей, Кленя, как своих. Прижимаю птенцов к своему сердцу и благословляю.
Адрес: Ее Высокоблагородию Екатерине Николаевне Вербицкой для Клеопатры Дмитриевны Безменовой (урожд. Михайловой).
126. Родным 11 марта 1882 г. Милые в родные моя! Милые и родные мои! Всех вас обнимаю и прижимаю к сердцу, бьющемуся горячей любовью. Чувствуйте вечно огонь последнего поцелуя, силу последних объятий. Любовь к своей честной и доброй семье всегда была для меня священна. Сознаю, что многими самыми ценными своими свойствами, я вполне обязан ей; я не только получил счастливую и чистую природу от родителей, но и счастливое благотворное воспитание. Оно развило и укрепило врожденные добрые чувства. Благословляю за это вас всех. Пусть наградит вас судьба. Простите милые, что отдал себя не вам, а идее. Скажу словами поэта — „Есть времена, есть целые века, в которые нет ничего достойнее и краше тернового венка". Поймите это и оправдайте. Во всяком случае знайте, что до конца буду честным, достойным уважения человеком. Это для меня великое утешение, но смею уверить и вас, дорогие, также в том, что я сын, достойный вашей любви. Пусть это утешит вас. Любовь ваша ко мне и мои горячие чувства побуждают меня высказать свои последние веления, сердце подсказывает, что они будут исполнены. Завет мой, Вам, сестры и брат: утешать и облегчать горе Папы и Мамы; любя их и меня — Вы исполните это. Завещаю Вам всем, мои милые, любите Анну, как любили меня. Если она будет больна, если она будет находиться в тяжелом положении неволи, — окажете ей помощь и поддержку, какую Вы оказали бы мне. Она доставила мне великое счастье. Она лучшая женщина, какую я знал в жизни. Она дочь, сестра Вам. Мой совет милому Фане: пусть старается расширить рамки специального образования разумным самообразованием. Общественная жизнь в России находится в таном периоде, когда одна специальностъ недостаточна. Наступит час и каждому понадобятся гражданские убеждения. Приготовь же себя, милый Фаня, достойно нести имя гражданина. Люби народ. Убеждаю милых Анюту и Клаву как можно скорее научиться зарабатывать хлеб своими руками. Пора, пора, голубки мои. Станьте на свои ноги и Вы почувствуете себя хороню и счастливо. Я рад, Кленя, за твое душевное состояние. Люби детей своих и воспитай из них честных людей. Они будут жить в прекрасную пору, я люблю их, как своих. Наступит время- их зрелости, пусть вспомнят и .оценят своего дядю. Сохраните навсегда, брат и сестры, семейную дружбу и взаимопонимание. Исполните все это, если любите меня. Целую Вас в последний раз. Ваш Александр. Простите зa все... Копия; П. Щ.
127. Е. И. Кедрину. С. Петербургская] Крепость, 14 марта 1882 года. Многоуважаемый Евгений Иванович! В вечер нашего последнего свидания, 11 марта, предмет беседы был так серьезен и сложен, так быстро и неожиданно наступил час необходимого окончания ее, что мне не удалось принести вам в той мере, в какой хотел бы, своей глубокой сердечной благодарности за оказанную вами помощь. Если она, по конечным результатам, не была плодотворна настолько, насколько в ней проявились благие. желания, знания и таланты, то причиной тому безусловно и единственно —я и мое прошлое. Я убежден, что едва ли кто-либо из других защитников был проникнут сознанием долга и чувствами человечности так, как вы. Верьте, я говорю от чистого сердца. В личных отношениях к людям язык мой никогда не поворачивался для лжи и лести. Вы, по всему вероятию, даже при кратковременном нашем знакомстве сами заметили это. В исходе дела ни вы, ни я не можем пенять на себя. Вы сделали все, что могли. Логикой мысли вы боролись с моими мнениями, испробовали все сильно-действующие на сердце человека средства, а вдобавок вам пришлось еще тратить время и хлопоты для устранения стеснений, создаваемых защите властною рукою. И знаете ли, Евгений Иванович, искренно сознаюсь, что во многих перипетиях нашего процесса вы остались победителем над моей волей. Обстановка, в которой я находился до суда в течение целого года, все совершившееся за последнее время, все перечувствованное накопили в душе не мало жгучего материала, просившего исхода. Своим добрым словом вы нейтрализовали его. Вы помогли мне явиться в последнем акте моей общественной жизни с необходимым спокойствием. В этом великое значение защиты, как для правительственных судебных органов, так и для людей, подлежащих их суровой каре. Но что же вы могли поделать с фактом признания клиентом падающих на него обвинений, с оживленным участием его в судебном следствии. Такое поведение он считал нравственным и общественным долгом, руководясь желанием восстановить историческую правду. Она так необходима там, где страстность и враждебность могут искажать ее, где от искажения проистекают неисчислимые последствия. Не могу сокрушаться исходом и я. Не могу потому, что все инстинкты и невольные жизненные влечения подавляю трезвым сознанием действительности. Я не могу признать в себе одной только, так называемой, „злой воли". Если бы это было так, то собственное сознание было бы уже для меня смертным приговором. Но я глубоко понимаю, что являюсь только реагентом процессов общественно-политического роста родины. Вредны они или полезны, это вопрос уже решенный, но, во всяком случае, причины их вне нас, и эти-то, недостаточно раскрытые делом, но могучие пружины общественной жизни и выдавили в известную форму наказуемости волю единиц. Это примиряет со всякими, неизбежными для судьбы отдельных лиц, последствиями. Сожалею об одном, что по независящим от нас обоих обстоятельствам, я не мог, по окончании дела, передать вам подробно и обстоятельно о своей жизни и деятельности, что невозможно было сделать и на суде, по спешности и поверхностности судебного следствия. А мне хотелось бы сделать это потому, что, при существующей форме суда по политическим делам на присяжного защитника невольно смотришь не только, как на одну из заинтересованных сторон, но и как на исповедника совести, стоящего ближе к обществу, чем две другие стороны. Но что же будешь делать! Небывалое стеснение защиты вопиет само за себя. Мне остается только от глубины души благодарить вас, много, много уважаемый Евгений Иванович, за отношение ко мне и к моему делу. До последнего момента жизни буду с самою горячей признательностью вспоминать о вас. Если бы мои пожелания, во всей их цельности и задушевности, были услышаны судьбой, вы были бы окружены полным счастием. Желаю же вам в жизни всего хорошего!.. Остаюсь глубоко уважающий и навсегда благодарный А. Михайлов. P. S. Я здоров и спокоен. К своей радости имею теперь клочок неба и солнца. Адрес: Его Высокоблагородию Евгению Ивановичу Кедрину, присяжному поверенному С.-Петербургской Судебн. палаты.
128. Стихи, написанные после приговора защитнику Евгению Ивановичу Кедрину, на к а р т о ч к е, , подаренной е м у Слепой и безжалостный рок, Ныне и мой ты челнок, Унося все быстрей и быстрей Бурной свободы рекой, К пристани царства теней Принес уж на вечный покой!..
129. Е. II. Вербицкой 15 марта 1882 года, С. Петербургская] Крепость. Добрая и милая сестра Катерина Николаевна! Обнимаю и вас горячо. Как жаль, что мы не видались; с вами желал бы проститься, расцеловать и сердечно благодарить за теплое и заботливое дружеское внимание ваше, моя дорогая, ко мне. Оно тем более драгоценно, что связано с одним из более тяжелых периодов моей жизни. Когда вспомнишь, какую радость приносили мне свидания с вами, как они оживляли меня, хочется броситься вам на шею и осыпать вас самыми горячими поцелуями. Не испытавшему долгого одиночного заключения совершенно непонятна отрада свиданий с родными при той обстановке, при которой они происходят в крепости. У приходящих они, наверное, оставляют неприятное впечатление. Но для заключенного в высшей степени дороги. Ощущения,, приносимые ими, -близко подходят к тем, когда человека, находившегося долгое время во тьме, осветит теплый и яркий луч солнца. Ведь только в продолжение нескольких минут посмотришь друг на друга да перекинешься несколькими незначительными словами, а между тем на целые дни чувствуешь себя проснувшимся от оцепенения, в которое погружает полное одиночество и замкнутые тесные каменные своды, Свидания с вами, милая, были истинно благодатны для меня. Общественнее меня трудно найти человека,—люди для меня все, без них у меня теряются резоны жизненного процесса. Я не создан для одиночества и не подготовил себя к нему, да и не мог бы подготовить, так как ни философом, ни ученым для одних отвлеченных целей я не в состоянии быть. Год в крепости, несмотря на то, что провел его в непрестанном чтении, кажется мне прожитым во сне. Среди забытья и безразличного состояния в памяти мелькают только тяжелые видения. Такое состояние не отражается на здоровьи, но погружает в сон силы души. И вот здесь-то ниточка жизни, эти редкие и мимолетные свидания от времени до времени пробуждают дремлющие силы и тем спасают от опасных последствий долгого такого состояния. Знаете ли, Катерина Николаевна, благодаря судьбу за все дарованное ею, я особенно счастлив тем, что имею таких искренних и нежных родных друзей, как вы, моя милая. И я высоко ценю ваше внимание, внимание Тети и кровных родных; и тем выше и светлей мне представляются эти симпатии, что никто из вас лично мне не обязан ничем, ничего не сделал я такого, что вызывает заурядные житейские привязанности. И даже, напротив, ревностное служение неведомому и непризнанному богу могло оттолкнуть вас от меня; но этого не произошло, и тем более святыми являются для меня проявления вашего доброго расположения. Передайте мой привет и поцелуй всей вашей семье. Еще с детства мать поселила во мне привязанность к своему любимому брату, вашему отцу. Я понял и сам родственную доброту дяди Николая Осиповича и всей вашей семьи, когда, в первый приезд в С.-П.Б. неопытным юношей, встретил самый родственный прием и ласку. Чрезвычайно ценю также хлопоты Николая Осиповича в Технологическом институте, при его слабом здоровье и преклонных летах. Целую крепко братьев ваших Александра и Петра. Сожалею, что мало их знаю. Родственные чувства всегда поддерживали влечение сблизиться с ними. Целую, сестер ваших и меньшего брата. Пусть пошлет судьба вам всем высшее земное счастье. Передайте дяде Александру Степановичу мой горячий поцелуй и благодарность за внимание. Ну, простите и прощайте, моя милая, моя дорогая сестра Катя, моя добрая утешительница. Навсегда ваш, благодарный и любящий, А Михаилов. Адрес: Екатерине Николаевне Вербицкой. „Народоволец А. Д. Михайлов", стр. 186-188.
130 А. О. Вартановой 17 марта 1882 года, С. П. Крепость. Милая, родная тетя Настенька! Мои надежды видеть вас еще раз при личном, прощальном свидании, кажется, рушатся. Вторник прошел, и мы не виделись. Сегодняшний день обещает быстрый исход нашему положению. И, пожалуй, может быть, завтра еще взглянем друг на друга. Хотелось бы расцеловать вас, моя родная, и брата. Я совершенно в нормальном, спокойном настроении духа. Читаю, пишу письма, а более всего живу мыслью среди любимых людей. Не чувствую страстных жизненных влечений, но и безразличное состояние чуждо моему теперешнему настроению. Нет, я спокоен так, как человек, исполнивший свою работу и не обремененный еще новой. Желаю и надеюсь сохранить такое приятное спокойствие до конца. Мысль работает над подведением жизненных итогов родственным и личным отношениям. Более общие уже закончены, и результаты их отрадны для меня. Но в сфере родственных отношений не могу чувствовать себя так же приятно. Оказывается, я всем любимым людям обязан и не заплатил с своей стороны почти ничем. Если такое сознание, по причинам глубокой важности, и не служит укором, то, во всяком случае, в нем много невольно скорбного. Так, я вспоминаю, дорогая Тетя, мою и вашу жизнь. В отношениях ваших ко мне — все, все говорит сердцу о самой нежной любви. Двадцать семь лет назад, в первые моменты моей жизни, вы уже играете для меня важную роль. В знаменательном христианском обряде вы даете торжественные. обеты быть мне второй матерью. То, что обыкновенно остается простой формальностью, имело для вас буквальное значение. Я был сыном любимой сестры вашей и стал дорог вам. И действительно, почти полжизни я прожил вместе с вами в одном доме, в одной семье. В самых ранних воспоминаниях детства вы стоите наряду с матерью, Я помню, что любил вас обоих сильно. Но ласки ваши я помню из более далекого прошлого, чем ласки матери. Эти последние чаще,. ординарнее и потому оставляют не такие памятные следы. По всему вероятию, я был сильно отзывчивым к состраданию и впечатлительным, ребенком. С поразительной живостью вспоминаю теперь несколько, сказки, которые вы мне часто рассказывали. Чувства, вызываемые ими,, обстановка встают в воображении, как неделю назад имевшие место,. а между тем, мне было тогда не более пяти-семи лет. Помню, мы часто с вами оставались наедине, среди только спустившегося на землю сумрака вечера, в вашей комнате. Вы брали меня на руки, и я весь обращался в слух. Вы рассказывали мне нежным, задушевным голосом о том, как лиса похищала доверчивого петушка у его брата котика и как тот спасал его, о девочке, бежавшей от бабы-яги и др. Хотя эти сказки повторялись изо дня в день, но производили на. меня глубочайшее впечатление. Не самый рассказ интересовал меня, а мне любо было представлять себя в положении петуха, уносимого, из родного и милого домика, девочки, похищенной бабой-ягой, испытывать их страдание, их отчаяние. Я способен был силой воображения поставить себя на их место и в эти моменты испытывал детски-глубокую тоску и томление, но странно, я чувствовал вместе с тем и наслаждение. Эти фантастические ощущения так были сильны, что из всех ранних детских воспоминаний сохранили наибольшую свежесть. Много других ласк и нежностей ваших мне навсегда памятны. Вообще, с вашей комнатой связаны почти все детские радости. Должно быть, в раннем детстве я чувствительнее все принимал от вас, чем от матери, хотя любил последнюю, конечно, сильнее. Но она иногда наказывала меня, вы же никогда, а это детьми сильна чувствуется. Для меня несомненно, что вы, своим добрым и честным характером, имели большое влияние на образование хороших задатков, во мне. С колыбели я был окружен добрыми, честными и . справедливыми людьми. Житейская грязь, мелочные чувства, злоба, интрига чужды были нашей семье. Потом, когда я столкнулся с жизнью во всей ее наготе, понял только, что счастлив своей семьей, что она одна из редких русских семей среднего состояния, так как в них, обыкновенно, царит кромешная тьма. Вы самоотверженно способствовали, моя дорогая, укреплению начал, положенных семейною жизнью. Первый год гимназической жизни легко мог бы сильно отрицательно повлиять на меня, попади я одиннадцатилетним мальчиком в большой город, в среду чужих людей прямо из мирной семейной обстановки. Любовь побудила вас ехать со мною. Под вашим крылом я сберег то, что было хорошего во мне, и научился бороться с нечистыми жизненными влияниями. Помощь, оказанная вами при первых шагах моей самостоятельной жизни в положении гимназиста, чрезвычайно велика и имела большое значение для меня. Она подготовила к последующей одинокой жизни среди чужих, в Новгород-Северске. Научившись, под вашим руководством, отстаивать свои, ранее приобретенные, понятия, я, хотя и тяготился одиночеством, но не боялся уже его. Среда, тесно связанная с гимназией и учениками, в которую я попал в Новгород- Северске, сразу стала для меня антипатична. В ней я не видал ничего похожего на мою семейную жизнь, и вместе с тем она окружала со всех сторон. В нее входили и учителя гимназии, и квартирные хозяева, и товарищи гимназисты. На всех их лежал отпечаток чего-то неприятного, холодного, злого. Я ощущал тяжесть того, что впоследствии ясно понял, чему сознание нашло общие причины. Меня тяготила беспринципность, холодный эгоизм, грубость, бесчеловечность окружавших людей. Плохо бы пришлось, если бы я ранее не сталкивался с чужими людьми, когда жил с вами в Киеве. А теперь я уже умел, до некоторой степени, сравнивать и оценивать свои мысли и поступки с тем, что видел в других. Я понял, что вокруг меня скверная жизнь, от которой надо сторониться. Научился заглядывать в себя и пополнять недостаток хороших людей идеалами. Меня мучила потребность иметь возле себя близкого, хорошего, любимого человека, на котором сосредоточивались бы лучшие чувства и мысли. Но такого не было. И, вот как-то невольно, бессознательно закралась в душу привязанность к образу одной незнакомой девочки, который представлялся мне подобием ангела. Это чистое чувство до некоторой степени заполняло отсутствие близких людей и мирило с жизнью среди недобрых людей и непривлекательных нравов. Оно внесло в тяготившую меня гимназическую жизнь светлую полосу, оно согревало меня в продолжение нескольких лет. Перечувствовав неприятную, тяжесть одиночества, я легко принимал к сердцу такое же положение других и стал стремиться облегчать его. Итак, моя милая, вы видите, что поддержка ваша в первый год гимназической жизни поставила меня прочно на почве борьбы с житейской пошлостью, так что и одинокая жизнь потом уже не могла вредно влиять на меня и даже, напротив, пробудила чистые, рыцарские чувства. Надолго нас судьба разлучила после жизни в Киеве, но теперь, в нелегкий период жизни, вы опять стараетесь быть возле меня, хотя сколько-нибудь облегчить мое положение. Милая и дорогая моя, все, что вы сделали для меня, и сердце мое говорят мне, что вы исполнили обет крестной матери в полном и возвышенном смысле. Вы были для меня второю матерью. Но заплатил ли я вам чем-либо?! Я люблю и любил вас сильно—вот и вся моя плата! Но ведь вы приносили для меня жертвы! А я ничего, ничего!! Это горько и больно сознавать!! Одна надежда на вашу святую любовь, которая не требует возмездия. Милая, родная моя, примите горячую любовь и объятия от благодарного племянника и духовного сына. Пусть хотя сколько-нибудь это заплатит за все сделанное вами для меня. Целую бедного Василия Ивановича. От души сожалею о его болезни и желаю выздоровления. Пусть живет еще долго, ведь он молод. Целую же вас, дорогая и милая тетка и мать, крепко, крепко. Весь ваш Александр Михайлов. Целую всех родных и брата. Целую Александра Степановича. Целую Катю и ее семью. Целую Анну и всех сестер. Адрес: Екатерине Николаевне Вербицкой для Настасий Осиповны Вартановой.
131. Родителям 1882 года, 18 марта С. Петербургская] Крепость. Матери и отцу . 1882 года 18 марта С. П. Крепость. Милые, многолюбимые Папа и Мама. Целую вас много раз, обнимаю с горячей любовью. Умоляю вас во имя всего дорогого, не скучайте, не предавайтесь безнадежной тоске, не надрывайте свои силы. Во имя вашей любви ко мне прошу обратить все сильные чувства и надежды на сестер и брата. Они при вас и имеют большее право на ваше внимание и заботы. Они во много раз более заслуживают памяти о них, чем я. Понимаю, что многолетней кровной привязанности невозможно произвольно вырвать из сердца, но охладите ее более горячими чувствами к другим детям. Это и разумно, и справедливо, и возможно. Вы бы много легче справились с горем, если бы побывали в моем сердце, заглянули в душу. Я знаю, вас более всего мучит мысль, что я страдаю, что я несчастлив. Поверьте, ваше родительское воображение преувеличивает все это по крайней мере в десять раз. Все это время я имел свидания с сестрой, тетей и братом. Они видели меня веселым, здоровым, бодрым. Они приходили со слезами, а уходили со смехом. Они были обрадованы, утешены тем, что видели. Невозможно не верить их общему впечатлению. Раз-два я мог бы еще принять веселый, оживленный вид, но ведь я видался с ними в продолжение этого месяца много раз, выходил к ним иногда, даже не зная, зачем меня вызывают в приемную, и всегда они встречали меня в одном и том же настроении. Конечно, я не скажу, чтобы я был вполне счастлив. Лишение свободы—большое горе, разлука с дорогими людьми и друзьями—не меньшее. Но из всех созданий природы, человек—самый переносливый, самый способный сживаться со всякими условиями жизни. Привыкаешь и к неволе, и к одиночеству, так что ни то, ни другое не причиняют постоянных страданий. В моем положении многие горькие чувства затихают скорее, чем при жизни среди людей. Я уверен, что вы мучитесь гораздо более, чем я, и много, много миллионов испытывают на воле более тяжелое положение, чем я в неволе. Если бы не было страданий, зависящих от условий жизни на воле, не было бы и самой неволи. Не смотрите, дорогие, вполне отрицательно на мое положение. Это будет ошибка с вашей стороны. Среди однообразной, бедной радостями жизни, согревают меня блаженные, глубокие чувства; я в них нахожу своё счастье. Душевное спокойствие, отсутствие сомнений и вера в будущее помогают переносить и крупные, и мелкие неудобства и лишения. Давно привык я условия личной жизни отодвигать на второй план и подчинять их высшим внутренним побуждениям. Если я не в разладе с своим внутренним миром, мне легко переносить самые отвратительные условия жизни. Теперь же обстановка, в которой я нахожусь, сравнительно еще очень, очень удовлетворительная. Я не могу пенять на нее ни в каком смысле. Помещение, в котором я живу, хорошее, светлое. Я пользуюсь вдоволь своей провизией, денег имею достаточно. Гуляю каждый день, читаю, пишу письма. Обид никаких не испытываю. Чего же еще более! К будущему, наступит ли оно завтра или через «неделю, я совершенно готов. Оно меня не пугает ни мало, что бы ни сулило. Во всяком исходе есть свои приятные стороны. Не скушайте же, мои любые; разве можно убиваться, когда самый предмет горя находится в положении, его удовлетворяющем, в положении, с которым он мирится. Мне неприятно, очень неприятно и больно было вмешательство Папы в мое дело. Но с совершившимся ничего не поделаешь. Да простит вас судьба!—-Без числа целую вас, беспредельно любимые. Остаюсь навсегда ваш сын Александр Михайлов. Адрес: Дмитрию Михайловичу Михайлову. Путивль, Курской губ. РОДНЫМ . 20 марта 1882 года. С. П. Крепость. Милые, родные мои! Судьба несколько изменила ожидавшийся мною исход, открыв еще один неизвестной продолжительности, период для моей жизни. Государь своею, волею и инициативою, заменил мне смертную казнь бессрочной каторгой. Много ранее получения этого письма весть о совершившемся дойдет до Вас, мои дорогие. Радость ваша будет велика, - Вы так сильно любите меня, так страстно желаете думать о мне, как о живом,—ибо с жизнью вяжутся самые невозможные надежды. Радуюсь и я горячо вашему утешению. Согласен также что, как нет тьмы без доли света, так нет жизни без проблеска надежд. У Вас, наверное, является справедливое желание знать, как провел я последние дни. Слова „последние дни" в жизни человека всегда полны рокового значения, хотя очень и очень часто на самом деле эти дни проходят без чего-либо знаменательного для переживавшего их. Для меня последние дни, обратившиеся теперь в преддверие новой сумрачной жизни, также не принесли с собою новых чувств и впечатлений. Что более характерно в них, тем поделюсь с вами. Вам уже, мои милые, известно, что мысль о возможности близкой смерти мне далеко не нова. Еще на воле для меня, как для большинства из нас, было время сложных душевных процессов, более или менее продолжительных, после которых обыкновенно окончательно складывается человек в таком или ином смысле. Путь, по которому шел я последние два-три года моей общественной деятельности, требует, чтобы предварительно была окончена эта психическая работа. В связи с ней необходимо решаешь и вопрос о своей жизни, решаешь, конечно, в том смысле, что отказываешься от своего „я" и в настоящем, и в будущем. Вместе с тем приучаешь себя и к мысли о смерти. Каждый случай смерти близких людей, кроме различных других влияний, имеет еще таинственное свойство манить в мир дорогих теней. Кроме сознательных идейных влечений, в душе зарождаются влечения психо-симпатические, глубокие и сильные. Они помогают удивительно примиряться с мыслью о смерти. Примиренный с нею, попал я в условия неволи, и здесь, в продолжение 15 месяцев; успел еще более привыкнуть к ней. Здесь происходили последние процессы борьбы с инстинктами жизни. Особенно памятна мне весна и лето 1881 года. Приходилось побороть врожденную любовь к простору, к свету, к природе, к небу, ясному, голубому небу. Борьба эта не легка! Она, вместе с условиями жизни, сильно расстроила мне нервы, которые не поддавались ничему другому: ни потрясающему горю, ни всеохватывающей радости, ни величайшей опасности. Но наступили осень и зима и принесли мне покой, а с ним возвратилась и упругость нервов. С мыслью о смерти я уже окончательно примирился; все влечения, не соответствующие действительности, наконец, умолкли. Двухмесячный судебный период оживил меня, вызвал все таившиеся нервные силы и чувства. Это счастливое время, я его никогда не забуду. Приятно даже под страхом десяти смертей говорить свободно, исповедать свои убеждения, свою лучшую веру. Приятно спокойно взглянуть в глаза людям, в руках которых твоя участь. Тут есть великое нравственное удовлетворение. Может быть, немногие согласятся со мною, но я готов еще раз отдать жизнь свою за таких несколько дней. Процесс возвратил мне, хотя на короткое время, жизнь полною грудью, всеми силами души, и если бы меня уже не было теперь, я умер бы по-своему счастливым. Поэтому понятно, что я ждал исполнения приговора совершенно спокойно. Приближение к роковому дню не изменяло и в малой степени обыкновенного настроения. Даже редко приходило на мысль, что я одной ногой нахожусь в могиле. А когда и думалось об этом, то как-то чересчур по-философски, в духе слов песни: „а смерть придет, помирать будем". Это происходило от привычки к известной мысли. Несколько раз однако возбужденное почему-либо воображение рисовало картину последних часов и минут, картину полную трагизма. Тогда я чувствовал сильный подъем духа, доходивший до экстаза. Теперь это дело прошлое, и я могу сказать, что это в высшей степени блаженное состояние. Особенно ажитированно я провел несколько часов вечера в четверг 18 числа. Мне неизвестно было движение дела о представлении приговора на высочайшее усмотрение. Знал только, что доклад будет в среду, 17 марта. Поэтому я мог предполагать, что исполнение приговора возможно уже с утра четверга. Прошла среда, наступил четверг, но ничто не возбуждало ожидания, да и не было наклонности к нему. Но в течение четверга я решил, что если будет исполнение смертных приговоров, то непременно в пятницу. Решение было чисто логическое, чувства не играли в нем никакой роли. В четверг я написал письмо Папе и Маме, а вечером часов до одиннадцати читал. Потом стал ходить, размышляя, от нечего делать, о завтрашнем дне. Мне странно казалось, что не предлагают священника, ибо, судя по прошлому, это делалось обыкновенно с вечера. „Неужели и завтра не будет исполнения?.. Но тогда когда же будет?!. Неужели в вербную субботу?.." Вообще я не знал, что думать. Постепенно мысли перешли к вероятному завтрашнему печальному кортежу и повели к сильному возбуждению. Я воображал себя среди товарищей, также спокойно смотрящих в очи смерти; мне представлялось мое душевное состояние в самом радужном свете. В ушах звучали те вдохновенные песни, которые певались в кругу друзей. Отрадные картины и милые образы, мелодии и чудные аккорды, оставшиеся в памяти, и, наконец, предстоящее завтра,—все это наполнило душу ярко, живо, предметно. Я чувствовал себя так, как должен чувствовать воин в ночь перед давно желанной битвой. Я находился в состоянии величайшего вдохновения. Порыв души всецело выливался в музыку чувств и звуков. Мне страстно хотелось петь. Мотивы любимых песен невольно переходили в неведомые мелодии, в них отражалось вдохновение. Будь я музыкант, я был бы в те минуты композитором. Такое всеохватывающее и всевластное состояние духа находит не часто и скоро уходит, но его минуты незабвенны. Невольно веришь в присутствие в человеке того огня неба, который самоотверженно похитил Прометей и сообщил людям. В памятный вечер, к часу ночи настал для меня полный покой. Я находил себя готовым к последним минутам, но течение мыслей было самое обыкновенное, приятное и разнообразное. Скоро я лег спать и безмятежно, крепко заснул. Ни снов, ни тревожных пробуждений, ничего не было в ту ночь. Часов в 8 утра, в пятницу, я встал в таком же настроении, как и лег. Обыкновенный дневной порядок одиночного заключения ничем не нарушался. Не изменялось и мое душевное состояние. Я был убежден однако, что в тот день выяснится окончательно наше положение. Но казней я в тот день не ждал, не видя ни в чем предвестия, которое наверное открыла бы привычка к наблюдательности. Часов в 11 1/2 утра вошел в мою камеру комендант в сопровождении какого-то гражданского чиновника и смотрителя. Я в это время ходил и, увидев гостей, раскланялся с ними. Между комендантом и мной произошел следующий разговор: „Вам известен приговор?"—„Да, известен".— „Какой?"—„По отношению ко мне?.. Я приговорен к смерти".— „Ну, так государь высочайшим своим милосердием даровал вам жизнь и повелел сослать в каторжные работы без срока. Молитесь богу!!" Последние слова произнесены были с большим чувством. Затем комендант быстро ушел, и я остался сам с собою. Первыми мыслями были: рад я или не рад этому важному известию, и если не рад, то почему? Говоря чистую правду, я принял эту, благую для каждого человека, весть совершенно равнодушно. Это произошло потому, что мне не сообщили об участи близких товарищей, а я все время находился в таком настроении, что мог искренно порадоваться только сохранению их жизни. Меня лично смерть не пугала, а иногда даже просто манила, но представление о смерти их действовало тяжело, подавляюще. Очень может быть, что каждый из нас находился в таком положении, и это очень естественно. Своя смерть может приносить удовлетворение, но смерть друга, товарища, просто человека и даже врага, вселяет только тяжелые чувства. И меня с первых минут начала мучить неизвестность: что сталось с товарищами? Равнодушие к известию перешло в томительную тревогу. Случай усилил ее и довел до состоянии пытки. Чрез раскрытые форточки долетели до слуха звуки военного марша. Очевидно было присутствие войск в крепости. Явилось ужасное предположение, что в те минуты совершаются казни... И бездыханные трупы мелькнули в воображении... Беспомощность, величайшие муки неизвестности, беспощадная горечь душили меня. Я глубоко сокрушался, что не с ними. Я не знал, что мне делать. Звать смотрителя и просить сообщить о происходящем? Но, во-первых, ему теперь не до меня, а во-вторых, если комендант ничего не сказал, не скажет и он. Прислуга и подавно ничего не скажет. Беспомощность полная! Долго я находился в таком убийственном состоянии. Часы тянулись медленно. Но я ничего не узнал и вечером, и на другой день, и теперь ничего не знаю. Если я теперь немного и успокоился, то все-таки тяжелая неизвестность давит меня. Я не теряю надежды, что нам сообщат приговор в верховной санкции. Печальная действительность лучше такой неизвестности. Я все-таки рад тому, что теперь с Вас, мои милые, мои дорогие, снято тяжелое бремя безнадежного и неутешного горя. Не печальтесь же обо мне! Я буду стараться по возможности; насколько позволят условия жизни, сохранить здоровье. А о душевном моем, состоянии еще более не беспокойтесь. Я уверен, что оно будет по-прежнему спокойное. Я человек выносливый и приспособляющийся ко всяким условиям. Кроме того, в чувствах и в воспоминаниях находится материал на много лет жизни. И так, утешьтесь и да будет с вами мир, счастье и любовь навсегда!!. Мое сердце будет также с вами вечно! Если будет возможно, буду писать Вам. Письмо Клени из Москвы, от 15 марта, получил 20 марта. Благодарю ее, мою любую и милую сестру, за ее жаркие, сердечные письма. Они меня бесконечно радовали и навсегда останутся памятны от слова до слова. Ее любовь и утешения неоцененны, и только судьба может наградить ее за них. Целую горячо и страстно Анну # всех сестер. Целую много любимого Фаню. Осыпаю поцелуями Пану и Маму. Да простит их любовь горе, причиненное мною! Целую всех родных, шлю привет знакомым. Я писал вам письма следующие, в марте месяце: от 3-го Папе и Маме в Путивль, а также им от 18-го. Сестрам чрез Катю от 5 го и 10, Кате от 15, тете чрез Катю от 17. Получили ли Вы их? Жаль, что Вы не пишете мне.—Ну, простите же. мои любые. Не поминайте лихом! Еще раз целую вас всех. Навсегда ваш Александр Михайлов, 21 м[арта]. Адрес: Екатерине Николаевне Вербицкой для Клеопатры Дмитриевны Безменовой, ур. Михайловой. Письмо от 5-го марта отсутствует. В. Ф. „Народоволец А.Д. Михайлов", стр. 192-196 |
Оглавление|
Персоналии | Документы|
Петербург"НВ" |
"НВ"в искусстве|Библиография|