Сосед Антоныч жил пока, собой не донимал.

Под солнцем место – девять метров в коммуналке.

Костыль под левую с утра, в пальто – и похромал.

Соседи звали за глаза: “зипун на палке”.

А к ночи тихо – щёлк замком,

Пахнёт в прихожей табаком,

Вздохнёт на панцирной – и в храп

До самого утра.

Где ногу потерял старик – бог весть.

Бог весть ещё какие раны есть.

И воевал – не воевал,

Никто вопрос не задавал.

Так жил и обрастал смешно щетиной и быльём.

По мелочам ко мне, случалось, обращался:

- Такое дело, Александр, ссуди до пенсии рублём,

Через неделю возвращу, как обещался.

Он мог бы мне не возвращать –

Я был готов ему прощать.

Он бедно жил, он тихо пил,

И я б не то ему простил.

Родных его никто не знал и не узнал бы впредь.

Полсотни пенсии – вот всё, что слала почта.

Он до последней не дожил три дня, и вышло умереть.

Соседи видели из скважины замочной.

И вот на кухне у кастрюль,

Где чистят лук, где парят тюль,

Где только знали, что бранить,

Собранье: как похоронить?

Куда весь хлам его девать, куда?

Кто завтра въедет проживать (беда!)

И есть ли кто-то из родни?

Вот и хоронят пусть они!

Так день прошёл и – вот те на! – в припрыг и семеня,

Бочком в прихожую, прикашливая скорбно,

По одному, по два, по три, как с неба грянула родня,

Так ненавязчиво и по-собачьи сворно.

И здесь же (не из хвастовства!)

Склоняли степени родства.

Сыскался даже брат родной

С сынком и первою женой.

Составлен перечень, где скарб наперечёт.

(А то, не дай бог, что к соседям утечёт!)

И по согласию сторон:

Делёжка – после похорон.

А через день ещё старик в последний слёг приют.

Вороны справили поминки сиплым карком.

На стены новые жильцы известку с дихлофосом льют

И сокрушаются: “Ах, как полы зашаркал!..”

На дверь табличка – новый шрифт.

Последний стул запихан в лифт.

Родным гора как будто с плеч,

Острят над поводом для встреч.

Машина “Мебель” у подъезда тарахтит,

А женка брату: “Мебелишка-то не ахти...”

Галдит-гадает детвора:

- Кто переехал со двора?..