По улице жмуром несут Абрама,

В тоске идёт за ящиком семья,

Вдова кричит сильней, чем пилорама,

И нет при нём ни денег, ни “рыжья”.

Тоскливо покидая синагогу,

Завёрнутый в большую простыню,

Абрам лежит в сатин на босу ногу,

Руками налегая на мотню.

Его котлы уже примерил шурин

И стрелки переводит втихаря,

А на людях божится, что в натуре

Не видел красивей богатыря.

Уже с утра в духах утюжат лепень,

Который был покойному пошит —

Евонный брат в Москве имеет степень,

Но не имеет надлежащий вид.

Пока процессия шагает,

На хате делится шмотьё

И душу лабухи вынают,

И пьёт халяву шнараньё.

На третий гвоздь, пока вдова рыдала

И швыркала заморский кокаин,

Назрела предпосылка для скандала —

Покойный подал голос из руин.

Состроилась, как есть, немая сцена,

Со страху Хаим челюсть проглотил,

Сподобился лицом в олигофрена

И мочевой пузырь ослобонил.

В момент исчезло множество скорбящих,

Вдове вдруг стало сразу не смешно.

Она кричала: “Господа, забейте ящик,

За всё уже уплачено давно!”

И сразу на совковые лопаты

Возник всеобщий спрос и дефицит —

Кидали землю, будто три зарплаты

За этот труд на каждого висит.

Идут шикарные поминки.

Родные мечут колбасу.

Покойный ёжится в простынке

Перед дверями в Страшный Суд.