 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
Вступив на престол первосвятительский, Патриарх
Никон не замедлил обратить внимание на те же беспорядки в московских
церквах, какие исправлял он в прежней своей Новгородской епархии. Кроме
того, он был поражен здесь иными, еще более важными разногласиями и
неправильностями: так литургию совершали то на семи, то на шести
просфорах, употребляя притом просфоры с различными печатями; образ
совершения проскомидии во многих церквах был также различен. Вместо
того, чтобы для крестного знамения слагать три первых перста и
благословлять перстоложением именословным, крестились и благословляли
только двумя перстами; неправильно писали святое имя Господа Иисуса;
были и другие различия [50]. Никон, строгий во всем, касающемся
благочиния церковного, не мог смотреть на все это равнодушно и решился
ввести то единство в Богослужении, которым все должно быть запечатлено
в Церкви. Стремясь к этой цели он еще сильнее убедился в необходимости
исправления богослужебных книг. Он увидел, что беспорядки в совершении
Богослужения не были только отступлением от чина церковного,
излагающегося в богослужебных книгах, но что они вошли и в самый состав
этих книг, наполненных разными неисправностями. Чтобы очевиднее и тверже удостовериться, в каком состоянии находились богослужебные книги, Никон обратил внимание на древнее книгохранилище, давно забытое всеми. В продолжение многих дней он рассматривал книгохранилище [51] с тайною и сильно поражавшею душу его мыслью: “не есть ли что погрешно от православного греческого закона.” Страшная мысль эта оправдалась. Прочитав шитый на саккосе Фотия, принесенном из Греции, Символ Веры, Никон увидел несогласие с ним Символа в новопечатных книгах; рассматривал и чин святой литургии и здесь нашел некоторые недостатки и излишества в сравнении с греческим; намеренные и ненамеренные ошибки в переводе, даже немаловажные изменения смысла находились и в других книгах. Надобно было положить конец распространению зла. К тому же времени возвратился из путешествия Арсений Суханов. Правда, составленный им отчет о путешествии (Проскинитарий) далеко не отвечал тем целям, каких ожидал от него Никон, ибо Арсений смотрел поверхностно на свое дело и вовсе не обращая внимания на тогдашнее бедственное состояние христианского Востока, много сообщил известий о Греческой Церкви, представлявших ее не совсем в благоприятном свете; однако ж это не препятствовало ему быть и полезным. Между известиями Арсения находилось и следующее: “Греки троят в церквах аллилуия, а в Царьграде знаменуются греки тремя персты.” Увидев, столько разногласия между богослужебными книгами и церковными чинами, Никон советовался с царем об исправлении поврежденного. Царь, конечно, готов был предоставить ему полную свободу поступать в сем случае, как ему угодно, но не так думал сам Патриарх. С одной стороны, взирая с глубоким уважением на предпринимаемое дело, как на дело самой православной веры, Никон не хотел совершать его единолично, своею собственною властью; а с другой — замечая в одних явное нерасположение и предвидя противоборство с их стороны, а в других не совсем уверенный, он признал за лучшее просить царя о составлении Собора. Эту мысль Патриарх передал царю, основывая притом предложение свое о Соборе на правилах апостолов и Вселенских Соборов, повелевающих быть по временам Соборам для рассуждения о делах церковных. Царь согласился. Причина такого именно образа действия лежала сколько в опытах предшествовавших исправлений, столько и еще более из образа мыслей и отношений современников. На Соборе председательствовал сам царь, присутствовали Патриарх Никон и многие из пастырей Русской Церкви [52]. Заседание Собора открыто было речью Патриарха. Раскрыв, что нет ничего богоугоднее, как присно поучаться в Божественных заповедях и на них твердо основываться, показав, как за целым и чистым хранением сих заповедей постоянно и строго блюли Вселенские Соборы и благочестивые цари, Никон продолжал: “Праведно есть и нам всяку церковных ограждений новизну истребляти, видящим новины всегда виновны бывати церковного смятения же и разлучения, но уставом последовати святых отцов,” — и добавил, что надо благоговейно принимать все, что приняли и утвердили святые Соборы, бывшие до сего времени. Следовательно, надобно нововведенные чины церковные, несогласные с древними славянскими и греческими книгами, надлежащим образом исправить. Этого требуют самое дело, священный долг, возложенный на каждого пастыря Церкви, и сама совесть каждого истинного христианина. “На ваше рассмотрение, — заключил Патриарх, — предлагаю теперь вопрос: новым ли московским печатным книгам последовати, в них же многая обретошася нами от проведших и преписующих неискусно, с древними греческими же и славенскими несходства и несогласия, явнее же реши, прегрешения, или древним греческим и славенским, иже обои един купно чин и устав показуют?” В ответ на эту речь и этот вопрос Патриарха царь и Собор сказали: “Достойно и праведно исправить противу старых харатейных и греческих.” Получив такой ответ, Никон здесь же предложил несколько примеров, свидетельствовавших об отступлении настоящих церковных чинов от греческих и о несогласии с правилами соборными. Всякий раз, как он представлял какую-либо несообразность или неправильность новых церковных книг, Собор говорил: “И мы такожде утверждаем быти, якожде греческие и наши старые книги и уставы повелевают быти” [53]. Однако же между присутствовавшими на Соборе нашлись люди, которые подавали голос в защиту московских книг. Это были: Павел, епископ Коломенский, протопоп Аввакум, Иоанн Неронов и другие [54]. Чтобы устранить всякие возражения со стороны противников, в совете царя с первосвятителем положено было написать к восточным патриархам о предложенном деле и просить их решения относительно некоторых предметов. Избран был известный по своей жизни с доброй стороны Мануил Грек и отправлен в Константинополь с царскою и патриаршею грамотою. В своей грамоте к Патриарху Вселенскому Никон спрашивал о предметах в то время спорных. Патриарх Паисий собрал греческих пастырей и деянием соборным утвердил решение Московского Собора: следовать православному Писанию восточных учителей в древних греческих и славянских книгах. Вместе с тем написаны были соборные ответы на 25 вопросов, приложенных Никоном. Патриарх Паисий в грамоте к Никону изъявил живейшую радость и глубокое уважение к предприятиям русского первосвятителя. Препроводив толкование на чин Богослужения, иначе Скрижаль, рассмотренную и одобренную, как писал он, на Соборе, Вселенский Патриарх просил Никона ни в чем не отходить от уставов Восточной Церкви: “Да будем, — говорил он, — чадами единой и той же матери — Церкви Восточной и да не имеют нечистые еретические уста никакого повода упрекать нас в какой-либо разности.” Хотя Никон, прикрывая Церковь свою, как любящий ее пастырь, не писал Паисию о самом важном несогласии нашей Церкви с греческою, о несогласии в Символе Веры, но Паисий, узнав об этой разности, препроводил верный греческий список никео-константинопольского Символа Веры и просил уничтожить разность, столь важную [55]. В заключение просил Паисий Никона быть снисходительным к тем, кто заблуждался не в существенных догматах веры, а только в вещах маловажных. Послание Цареградского первосвятителя обрадовало царя и Патриарха Русского. Теперь с поразительною ясностью представилась им мысль, ясно высказанная Паисием в его послании, а именно мысль о том, чтобы среди зачинавшихся движений не отступить Русской Церкви от матери своей, но остаться верною и пребыть в совершенном единении с нею. Эта мысль окончательно побудила к приобретению древних рукописей греческих. С этою целью отправлен был на восток тот же Арсений Суханов, который был там прежде; ему поручено было не щадить издержек для приобретения древних греческих рукописей. Арсений приобрел на одном Афоне до 500 книг богослужебных и учительных, между которыми одному Евангелию считали тогда 1050 лет, другому 650, одному Служебнику 600 и другому 450 лет и проч. Много рукописей приобретено в разных других местах [56]. Ко времени возвращения Арсения с такими сокровищами прибыли в Москву Патриархи Антиохийский, Макарий и Сербский, Гавриил, митрополиты Никейский Григорий и Молдавский Гедеон. Никон воспользовался этим редким случаем для главного дела своего. Он собрал (в 1655 г.) собор русских пастырей и пригласил на оный дальних гостей. Патриархи и митрополиты признали нужду в исправлении книг, так как древние греческие книги, тогда же пересмотренные, оказались несходными с позднейшими славянскими. По прочтении деяний соборов Московского и Константинопольского 1654 года единогласно всеми принято следовать их решениям. Никон говорил пред собором, что уже много раз укоряли восточные пастыри Церковь Русскую в неисправности книг и обрядов ее, и как на пример указал на перстосложение в крестном знамении [57]. Патриарх Макарий объявил, что двуперстное знамение принадлежит армянам и издревле принято “творити знамение честного креста тремя перстами десныя руки.” Он произнес отлучение двуперстникам и свой отзыв подписал собственноручно [58]. Такой же голос подали Сербский Патриарх и оба восточных митрополита. Затем Никон предложил на рассмотрение Собора исправленный Служебник и Скрижаль, присланные Патриархом Паисием. То и другое было рассмотрено и одобрено. Дело исправления и печатания исправленных книг потекло быстро и непрерывно [59]. В особенности издание Скрижали было благотворным делом для Русской Церкви, слишком бедной такими источниками духовного просвещения... Великое дело Никона принималось большинством духовенства и мирян с полною покорностью. Только немногие обнаружили противление пробудившемуся общему сознанию нужды в исправлении книг. Это были те, кто портил книги при патриархе Иосифе и кто теперь, вследствие определения соборного, должен был отвечать за порчу книг [*]. Таков был Аввакум, первым обнаруживший недовольство на исправление испорченных им книг. К нему пристали Павел, Коломенский епископ, и костромской протопоп Даниил, делившие с Аввакумом дружбу. Эти трое стали возмущать других против дела, одобренного Соборами. По соборному определению, Аввакум сослан был на берег Байкала[60], помощник его в порче книг князь Львов — в Соловецкий монастырь, Даниил — в Астрахань, а Павел скрылся от обличений Патриарха. Спокойствие восстановилось. Мудрые распоряжения Никона оказывали благотворное действие. Когда выслушаны были отзывы святителей Востока, то и те, кто прежде колебался не по упорству против истины, а по недостатку образованности, оставлял теперь свои предубеждения, как, например, протопоп Иоанн Неронов, в иночестве Григорий [61]. Из отношений Никона к Неронову видно, что великий первосвятитель умел иногда быть снисходительным отцом к немощным, хотя и ревновал о чистоте Церкви. Удалив сеятелей плевел от двора церковного и в то же время действуя на прочих писаниями отеческими и вразумлениями в предметах православной веры, великий первосвятитель, если бы не отвратил совершенно, то, по крайней мере, весьма ограничил бы влияние приверженцев к старопечатным книгам и указал бы средства к скорому искоренению их духа. Но по неисповедимым судьбам Промысла, часто располагающим события вопреки самой, по-видимому, очевидной верности человеческих соображений, произошло иное. Для блага Церкви потребно было отсечение всех ветвей, внутренне засохших и ставших бесплодными в очах Сердцеведца, дабы беспрепятственно и плодоносно совершалось произрастание и процветание неувядаемого древа, Самим Богом насажденного. Наказаны были заточением в отдаленные места главнейшие и упорнейшие противники исправления церковных книг. Удаление их послужило к распространению, или, лучше сказать, к выявлению раболепной привязанности к старым книгам и в других, дышавших одним духом с распространителями суеверия. Изгнанные из Москвы защитники старопечатных книг разносили грубые понятия и ложные нарекания далее — туда, где по судебному приговору надлежало им быть в заточении. Наказание их в связи с делом, которое еще только совершалось и которое не было еще общеизвестно и потому возбуждало любопытство народное, привлекло к ним весьма многих слушателей. Преступники пользовались своим положением. И здесь, как в Москве, они представляли дело по своим грубым понятиям, прибавляя к этому вымыслы и ложь, говорили с жаром, выставляя себя мучениками за истину, за “старую” веру. Посему неудивительно, что “богохульное плодоношение” суеверов [62] распространялось по различным странам, градам и весям царства Русского. Такое пагубное сеяние плевел еще более распространилось, когда прекратилась деятельность бодрого стража нивы Господней. Последующая печальная судьба Патриарха Никона сильно способствовала успехам расколоучителей. [*] Резкая оценка старообрядчества в данном и в других церковноисторических трудах XIX века в значительной степени объясняется не столько существом разногласий, сколько раскольничьей деятельностью старообрядцев и тем, что они противодействовали целому ряду общегосударственных начинаний. Как явление же русской духовной жизни, раскол был и есть трагедия русского народа. — Прим. ред. 34. Низложение Патриарха Никона. Собор 1666 года. Соединяя необыкновенный ум с возвышенным духом и непоколебимою твердостию воли [1], Никон обладал чудною нравственною силою, влиянию которой невольно подчинялось все окружающее. Доказательством служат, с одной стороны, безусловная к нему преданность большей части его приближенных, любовь народа, привязанность и неограниченная доверенность царя; с другой — мелкие козни царедворцев, не находивших средств действовать прямо против громадной личности, перед которою все враги выглядят какими-то пигмеями. Значение, которым облекал его государь, возбуждало зависть в боярах и Никон имел многочисленных врагов при дворе [2]. Вполне сознавая свое превосходство над другими, он любил им пользоваться, старался еще более возвысить патриаршую власть, вооружался против всякого ее нарушения. Суровый до излишества нрав, взыскательный надзор над поступками не только духовных, но и светских сановников, высокомерие Патриарха оскорбляли многих. Громко укорял он в церкви, в присутствии самого государя, бояр, подражавших некоторым обычаям Запада. К духовенству был неумолимо строг, не щадил даже святителей: так, Коломенского епископа Павла [3], дерзнувшего противиться исправлению церковных книг, отрешил без суда соборного от епархии и подверг заключению. Он восставал и против монастырского приказа, который стеснял патриаршую власть, особенно, когда распоряжения его стали касаться не одних церковных имений, но и духовных лиц [4]; не любя щадить врагов своих, нередко предавал их проклятию [5]. Но как дотоле власть духовная всегда находилась у нас в некоторой зависимости от власти царской, то при неуступчивости Никона падение его было неизбежно. Немаловажную роль в этом деле играли, без сомнения, и другие обстоятельства, такие, как ненависть приверженцев раскола к смелому исправителю книг, особенно же происки царедворцев. Но они не были главною, тем более единственною причиною: вражда бояр только подала повод к первым разногласиям между царем и Патриархом и вместе с неуступчивостью и раздражительностью Никона уничтожила впоследствии саму возможность примирения. Перемена отношений между царем и Патриархом сделалась особенно заметною по возвращении царя из второго (ливонского) похода в 1658 году. За время отсутствия государя власть Никона заметно возрасла; нет сомнения, что в это время и характер царя сделался независимее, по крайней мере относительно Никона: без него уже привыкли обходиться. Теперь, при новой встрече, действительно должны были яснее обнаружиться темные стороны характера строгого первосвятителя, на которые прежде царь не обращал внимания или смотрел со снисходительностию друга. Тем не менее, едва ли и в это время Алексей Михайлович приобрел столько твердости характера, чтобы действовать с полною самостоятельностью, — его натура была слишком мягка для этого. Почувствовав некоторую решимость, чтобы выйти из-под влияния Никона, он в то же время весьма легко подчинялся другим влияниям, и должно сказать, этим последним, собственно, и был обязан тем, что шел дальше и дальше в разлад со своим прежним другом. Дружеских бесед за трапезою уже не было, не было искренних совещаний о делах с другом-первосвятителем. Если бы добрый царь и Патриарх откровенно объяснились между собою, прежнее дружество ожило бы снова. Но царь по природе своей и по прежним отношениям к Патриарху не мог решиться на прямое объяснение с Никоном; он был слишком мягок для этого и предпочел бегство; он стал удаляться от Патриарха. Никон заметил это и также по природе своей и по положению, к которому привык, не мог идти на прямое объяснение с царем и вперед сдерживаться в своем поведении. Холодность и удаление царя прежде всего раздражили Никона, не привыкшего к такому обращению: он считал себя обиженным и не хотел смириться до того, чтобы искать объяснения и мерами кротости уничтожить нелюбье в самом начале. По этим побуждениям Никон также удалился и тем давал врагам своим полную свободу действовать, все более и более вооружать против него государя. Так, вскоре по возвращении царя из похода отношения двух друзей сделались очень натянуты; надобно было ожидать взрыва накопившихся в том и другом неудовольствий. Враги Никона сторожили удобную минуту, чтобы подложить искру и зажечь вожделенную для них вражду между царем и Патриархом. Благоприятный случай к тому представился скоро. В Москве делали торжественный прием грузинскому царю Теймуразу, прибывшему скрепить союз Грузии с Россиею. Патриарх оставил Воскресенское уединение свое, чтобы принять участие в деле, которое было в связи с делами церковными, и в котором участвовали предшественники его, начиная с Патриарха Иова. Но Патриарх не был приглашен во дворец. Изумленный Никон послал своего боярина узнать о причине. Стольник Богдан Хитров, любитель старины и родственник царский, ударил боярина палкою; посланный сказал, что он прислан Патриархом; Хитров повторил удар с грубою бранью. Раздраженный Никон требовал удовлетворения, и царь обещал лично объясниться с Патриархом; но из-за происков бояр Никон не получил удовлетворения. Патриарх надеялся поговорить с царем в праздники; но пришел один праздник (8 июля 1658 г.), и царь удержан был от выхода; пришел другой (10 июля), — Патриарх долго ждал царя; но князь Ромодановский, пришедший объявить, что царь не выйдет, стал публично упрекать Никона в гордости за титло великого государя и “сказал царским словом,” чтобы вперед Патриарх не смел называться и писаться великим государем. Тогда Никон, огорчившийся до глубины души, потерял терпение. По окончании литургии он объявил вслух, что он более не Патриарх [6]; поставил к Владимирской иконе Богоматери посох святителя Петра и в ризнице написал письмо царю, прося себе кельи для пребывания. Это был поступок своеволия, достойный порицания и пагубный по своим последствиям. Царь, смущенный, хотел успокоить Никона: присланный им князь Трубецкой стал увещевать Патриарха: но Никон остался непреклонен, ожидая, по-видимому, “пришествия царского.” Еще раз явился боярин и произнес, наконец: “Великий государь указал тебе сказать, где ты изволишь, тамо себе монастырь и келии избери.” Тогда Патриарх, имевший на этот раз право оскорбиться только тем, что не сбылись его ожидания, вышел из собора, чтобы сесть на телегу. Народ не допустил его, царь прислал карету; но Никон отверг ее и в большую грязь отправился из Кремля пешком на Воскресенское подворье, а оттуда уехал в свой Новый Иерусалим. Вслед за ним был послан Трубецкой, чтоб еще раз от имени государя спросить о причине отшествия. Никон повторил, что “ради спасения душевного ищет безмолвия, отрекается от патриаршества и просит себе в управление только основанные им монастыри: Воскресенский, Иверский и Крестный.” Вместе с тем благословлял Крутицкому митрополиту Питириму управлять церковными делами и в письме к царю смиренно молил о прощении за скорый отъезд. Поселившись в любимой обители, он посвятил себя попечению о построении каменной соборной церкви, принимал личное участие в работах: вместе с другими копал землю, носил камни, известь, воду. Близ монастыря устроил он пустынь, в которую часто уединялся для поста и молитвы. Молва о труженической жизни добровольного изгнанника не могла не тронуть сердца кроткого царя, в котором еще не изгладились следы привязанности к бывшему другу. Алексей Михайлович не переставал осыпать его милостями: посылал значительные суммы на содержание ему и братии, предоставил в полное распоряжение доходы с трех основанных им монастырей и принадлежащих к ним сел. Но враги удалившегося Патриарха, в числе их которые были и лица духовные (Крутицкий митрополит Питирим, Рязанский архиепископ Иларион, Чудовский архимандрит Иоаким), продолжали действовать. Стараясь сделать невозможным примирение, они, с одной стороны, более и более вооружали царя; с другой — поддерживали раздражительность в Патриархе. Никон, изнуряя свое тело постом и трудами, не смирился духом настолько, чтоб совершенно отказаться от притязаний на власть, которая ему уже не принадлежала. Так прошло четыре года, и отсутствие ревностного первосвятителя принесло горькие плоды для Церкви. С одной стороны, сам Никон лишил себя средств примирить простодушных с делом книжного исправления. С другой — враги Никона, стараясь унизить его, вместе с тем унижали дело святой правды и укрепляли суеверие. Без сомнения, созревшее зло открылось бы и без переворота в судьбе Никона, но в другом виде. Теперь же сами суеверы приняли наиболее сильное участие в погибели Никона. Они надеялись, что, низвергнув ненавистного им Патриарха, восторжествуют над самою Церковью. Они успели возвратить Аввакума из Сибири, и Аввакум в столице принимаем был с честию, тогда как Патриарха судили и осуждали. Они открыто просили царя свергнуть Никона, жалуясь, что Никоново исправление книг грозит вере падением [7], внушали народу, что Никон в немилости, Никон под судом за исправление книг. Может быть, в видах мира церковного, а вероятнее, ради окончательного низложения ненавистного им Никона митрополит Питирим [8] с боярами Салтыковым и Трубецким представил царю, что Церковь остается без пастыря и необходимо избрать нового Патриарха. Царь велел быть Собору. Тогда ненависть к Никону обнаружилась в самом черном своем виде. Чего только не говорили о нем! Больно слушать крики страстей, дошедших до дикости. Впрочем, нашлись два лица, которые довольно свободно говорили в пользу Никона на Соборе. Ученый Епифаний Славеницкий, писавший соборные акты, объявил, что в правилах церковных не нашел он, чтобы отрекшегося епископа лишали священства. А Игнатий Иовлевич, архимандрит Полоцкий, говорил, что, не выслушав голоса самого Патриарха, почему удалился он от кафедры и желает ли оставить ее навсегда, нельзя составлять определения об отрешении его от управления Церковью; к тому же русские епископы не вправе судить своего архипастыря без участия восточных патриархов. Сей голос проник в кроткое сердце царя, и постановления Собора не были утверждены. К несчастию Церкви, прибыл в Россию бывший митрополит Газский Паисий Лигарид. Об этой личности, по важному участию ее в деле Никона, необходимо сказать предварительно несколько слов. Панталеон Лигарид (мирское имя Паисия) был уроженцем острова Хиоса, получил образование в Риме, в греческой коллегии, учрежденной папою Григорием XIII. Оставив Рим в 1642 году [9], он искал, небезуспешно, счастия в Константинополе, потом перешел в Угро-Валахию, был учителем в Яссах и там сумел расположить к себе пребывавшего в молдавских монастырях Гроба Господня Иерусалимского Патриарха Паисия. Последовав за ним в Иерусалим, Панталеон принял от него пострижение и получил новое имя Паисия, которым прикрыто было все старое. Наш паломник Арсений Суханов, находившийся в то время в Иерусалиме, был восприемным отцом Лигарида. Спустя несколько лет монах Паисий был уже митрополитом Газы палестинской и, несмотря на перемену имени, подвергся осуждению патриархов Досифея и Хрисанфа (преемников покровителя его Паисия) за свои прежние неправославные сочинения [10]. При непрестанных странствованиях с места на место Паисий обратил на себя внимание Патриарха Московского Никона. Имея нужду в ученых людях для исправления церковных книг, Никон по рекомендации Арсения пригласил его к себе в Москву, тем более что слышал и о собственном желании Паисия приехать в Россию. “Слышахом о любомудрии твоем, — писал он к Лигариду в 1657 году, — от монаха Арсения, и яко желаеши видети нас, великого государя: тем и мы тебе, яко чадо наше по духу возлюбленное, с любовию прияти хощем. Точию, прием сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй.” Но неизвестно, почему Паисий не последовал немедленно этому приглашению и только уже спустя несколько лет явился в Москву, когда Никон был совсем в другом положении, и явился не для пособия заботливому Патриарху в его полезных для Церкви трудах, а для отягчения его участи. Паисий был самый истый грек из всех приезжавших в Россию греков, хитрый, льстивый, пронырливый и всего более дороживший корыстью, которая, собственно, и привлекала его в Россию и для которой он охотно жертвовал и долгом, и совестью. Приезд его обрадовал обе стороны: царь принял его очень ласково, как человека, который при основательном знании церковных правил легко может распутать это трудное дело, безуспешно тянувшееся целых пять лет. Никон, со своей стороны, тоже рассчитывал найти в Паисии своего защитника, тем более что тот явился в Москву по его приглашению. Он поспешил отправить к Паисию Арсения-грека с приветствием. Но обласканный царем и еще более вельможами Лигарид не замедлил стать в ряду самых злых врагов Никона. Первым делом для Паисия и вельмож были вопросы, поставленные родственником царским Семеном Стрешневым Паисию о Никоне, и ответы Паисия, выбранные из церковных правил в осуждение Никону. Между тем Никон, обычно не совсем доверчивый, не зная Паисия, в письме к нему излил жалобу на свое положение и подобную же грамоту написал Константинопольскому Патриарху. Грамота была перехвачена вельможами; письмо к Паисию было, как понятно, также в их руках, и обе бумаги глубоко огорчили доброго царя. Вопросы Стрешнева и ответы Паисия скоро дошли до Никона. Теперь он уже видел совершенно ясно, как жестоко обманулся в Паисии и какого опасного врага нажил в нем, ожидая встретить защитника. На вопросы и ответы он отвечал, со своей стороны, сильными возражениями, причем обнаружил обширную начитанность и замечательную силу ума, смело высказал свой взгляд на многие важные предметы, имевшие отношение к его делу, выразил убеждения, в силу которых он действовал прежде, — выразил с полною откровенностию, нисколько не стесняясь тем, что они могут послужить орудием против него же. Например, по поводу обвинения в том, что позволял себе бить подчиненных, Никон говорит прямо, что, действительно, иногда и в церкви смирял он непокорных, и даже “рукою помалу,” — но что он не отказывается и на будущее время поступать такиме образом с людьми бесчинными, так как, по его убеждению, “тот не погрешит против истины, кто, взявши бич, изгонит из церкви соборной творящих беззаконие, говоря: дом Мой домом молитвы наречеся, вы же властию сего мира сотвористе вертеп разбойников.” В возражениях Никона отразилось вполне смятенное, взволнованное до самой глубины состояние духа, в каком он находился в то тяжелое время своей жизни. Как-будто он и писал их единственно с тою целию, чтобы вылить на бумагу подавлявшие его ощущения, которые ему необходимо было высказать, чтобы сколько-нибудь облегчить себя, а высказать было некому; предположение это тем более вероятно, что Никон, как видно, не имел намерения сделать какое-либо употребление из написанных им возражений и никому не подавал их в виде протеста. В конце 1662 года вельможи убедили царя потребовать сведений о состоянии имущества церквей, монастырей и дома патриаршего с донесениями настоятелей, каких вещей и подарков требовал от них Никон. В то же время раскрыт был тайный архив Патриарха. Понятно, какое впечатление должны были произвесть на него известия о таких крупных обидах, как обвинение в растрате казны, вмешательство светских в духовные дела, осмотр его келий и бумаг. Никон в письме к государю горько жаловался на эти обиды и выражался тем резким и смелым языком, каким обыкновенно говорил в минуты душевного волнения и которому придавало теперь еще более силы сознание правоты своего дела. С особенным негодованием писал он об обыске, произведенном в его кельях, и горько жаловался на дерзость, с какою нарушены были тайны совести, вверенные ему, как святителю [11]. Царь Алексей Михайлович не мог не признать справедливости Никоновых жалоб; но, с другой стороны, резкий тон письма, смелые и неумеренные обличения не могли не огорчить его: он сам признавался приближенным людям, как сильно “оскорбляют и досадуют его жестокие письма” Никона. Враги Никона, устроившие все это, торжествовали: им удалось разрушить добрые отношения между царем и Патриархом, возбудить между ними новые неудовольствия и сделать взаимные отношения их затруднительнее и запутаннее прежнего. Время между тем проходило. Царь оставался под влиянием бояр и хотя все еще не решался приступить к избранию нового Патриарха, но уже не делал попыток к сближению с Никоном; Никону, в свою очередь, труднее было теперь возвратить прежнее спокойствие; положение его становилось безвыходное, и теперь-то особенно явились те внутренние искушения, для борьбы с которыми нужна была великая нравственная сила. Напрасно думал Никон подавить поднимавшуюся внутри его бурю суровыми аскетическими подвигами, даже усиленными физическими трудами, разделяя их с работниками, работавшими при постройке Воскресенского монастыря. Вскоре после того началось другое дело, не менее тяжкое для Никона. Тяжба с родственником царским, стольником Романом Бобарыкиным, которому монастырский приказ присудил землю, купленную Патриархом для Воскресенского монастыря, привела Никона в безмерное раздражение; он прибег к тому несчастному средству мщения, к которому, как он сознается, он обращался, “от тяжкия кручины огорчеваясь”: он проклял Бобарыкина. Притом это несчастное дело Никон совершил каким-то особенным образом: отслужил молебен, за молебном велел прочесть царскую жалованную грамоту на земли Воскресенского монастыря, как бы в свидетельство того, что отнятая Бобарыкиным земля действительно составляет монастырскую собственность, и потом стал читать 108-й псалом, выбирая из него известные слова проклятия, и прилагая их к “обидящему,” да будут дние его мали, да будут сынове его сиры и жена вдова и проч. Бобарыкин сделал донос, что эти проклятия Никон относил к лицу государя. Чувствительный и очень набожный царь был, разумеется, огорчен этим известием до крайности. Назначено исследование на месте. В следователи избраны враждебные Никону бояре (князь Никита Одоевский и Родион Стрешнев) и несколько духовных лиц, между которыми первое место занимал Паисий Газский, легкомысленно принявший на себя судебную должность в чуждой ему Церкви, не имея от своего Патриарха не только полномочия, но даже и вида на свое звание. Здесь суждено было Никону и Паисию, врагам прежде первого свидания, встретиться впервые лицом к лицу. Не станем исчислять всех наглых речей следователей (особенно Лигарида), обращенных к Никону, ни ответов Патриарха, не менее суровых и дерзких [12]. Хотя царь приказал вельможам-следователям обходиться с Патриархом Никоном со всем уважением, подобающим его сану, но они, окруженные толпами стрельцов и чиновников, распорядились Никоном по-своему: вместо вопросов предлагали ему укоризны и брань, запирали его в келье и живших с ним в монастыре подвергли пыткам. Никон доказал, что проклинал не царя, а обидящего Бобарыкина. “Я служу за царя молебны, — сказал он, — а не проклинаю его на погибель.” Окружающие его монахи также подтвердили, что Патриарх за царя постоянно молится, а кого проклинал, они не знают. Итак, исследование не подтвердило доноса и только довело Патриарха до последней степени раздражения. Из донесения следователей, явно недобросовестных, царь не мог не видеть ненависти, преследующей Никона, и поспешил успокоить Патриарха своим расположением, потом послал ему подарки. Но враги Патриарха не дремали: Паисий в письме к царю, выставляя себя ревнителем Церкви и царской чести, писал, что для пользы Церкви и царя надобно снестись с Константинопольским Патриархом. Он же приготовил еще прежде вопросы о царской и патриаршей власти, не называя в них по имени Никона, но выбирая случаи из истории Никона в том виде, в каком представляла их враждебная сторона. Царь отправил вопросы не к одному, а ко всем патриархам. В 1664 году получены ответы, но все в неопределенных выражениях, а о самом Никоне не было ни слова. Конечно, все ответы имели ближайшее отношение к его делу и уполномочивали Собор русских пастырей действовать по отношению к нему самостоятельно; но все-таки они возбуждали сомнение, то ли именно сказали бы патриархи, если б их прямо спросили о Никоне, если б им с полной откровенностью изложили его дело. А Иерусалимский Патриарх Нектарий, хотя и подписался под определением Собора, но в особом письме просил царя за Никона; он писал, что ни в грамоте царской, ни в наказе послу не находит причин к строгому осуждению Никона, и умолял царя вспомнить заслуги Никона возвращением его к кафедре и, не слушая возмутителей покоя, умирить Церковь [13]. Голос одного из замечательнейших по глубокой учености и ревности к православию восточных первосвятителей произвел сильное впечатление на царя; он внушил ему сомнения относительно действительной важности патриарших ответов в приложении к делу Никона, показал, что ответы в том виде, как они написаны, не могут привести дело к верному и несомнительному решению и что для этого нужно придумать новые средства. Царь решился пригласить самих патриархов в Москву для личного присутствия на Соборе, который должен будет заняться подробным рассмотрением и решением дела о Патриархе Никоне. В ответ на царское приглашение Константинопольский и Иерусалимский патриархи отказались ехать в Россию по причине трудности путешествия и смутного состояния церковных дел в их собственных областях. Изъявили согласие отправиться в Москву два других Патриарха — Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий; последний бывал уже в России, именно во дни могущества Патриарха Никона, и был хорошо знаком с русским гостеприимством. Когда горестный конец Никонова дела уже приближался, когда не оставалось уже, по-видимому, никакой надежды к примирению, лучшие из окружения царя стали замечать в разговорах царских сожаление об участи, ожидающей бывшего его друга, и желание вернуться к прежнему дружелюбию [14]. Царский постельничий, издавна расположенный к Никону, Никита Зюзин писал ему, что чрез ближних людей Артамона Сергеевича Матвеева да Афанасия Лаврентьича Ордына-Нащокина государь приказал ему, Зюзину, отписать к Патриарху, чтобы он немедля приезжал в Москву и шел прямо в соборную церковь Успения. По прочтении письма, Никон вполне уверенный в искренности Зюзина [15] и обнадеженный слухами о жалости, выражаемой государем, сказал: “Буди воля Божия, сердце царево в руце Божией, а я рад миру.” Чтобы восстановить союз любви, Никон прибыл в Москву прямо в Успенский собор в день памяти святого митрополита Петра (21 декабря) во время утрени и послал звать царя на молитву. Это произвело сильную тревогу. Минута была решительная: от нее зависело или падение врагов Никона, или окончательное низвержение его. Враги убедили царя не принимать Патриарха и объявить ему ехать обратно в Воскресенский монастырь. Огорченный Патриарх сказал вслух, что отрясает прах с ног своих там, где не принимают его [16]. Потом грамотою объявил согласие свое на избрание нового Патриарха с тем, чтобы оставлены были в ведении его построенные им монастыри, прощал всех оскорбивших его, разрешил как виновных перед ним епископов, так и бояр Стрешнева, Бобарыкина и подобных им, если они окажут раскаяние; желал также, чтобы не был запрещен ему доступ к царю и доступ к нему желающим посещать его. Но эти условия очень не нравились враждебной стороне: пребывая на покое близ Москвы, Никон мог снова сблизиться с царем и сделаться опасным для тех, кто старался погубить его. Убедили царя положиться на решение Собора под председательством приглашенных патриархов, а письмо Никона было оставлено без внимания. В ноябре 1666 года прибыли, наконец, в Москву два первосвятителя Православной Церкви: Паисий, “милостию Божиею папа и Патриарх великого града Александрии и судия вселенной,” и Макарий, “милостию Божиею Патриарх Божия града Антиохии и всего Востока.” Под председательством самого государя открылся Собор, на котором, кроме обоих патриархов, участвовали четыре митрополита русских, шесть греческих (из Никеи, Амасии, Иконии, Трапезунда, Варны, Хиоса), один грузинский и один сербский, шесть наших и два греческих архиепископа, пять епископов, более пятидесяти архимандритов, игуменов и протоиереев; присутствовал и весь синклит царский. Заседания открылись 1 декабря 1666 года: царь сидел на высоком троне, патриархи занимали богато украшенные места. Торжественна была минута, в которую Никон, вызванный из своей обители и приготовившийся к суду причащением Святых Тайн и елеосвящением, явился уверенный в правоте своей, гордый и непреклонный, как прежде. Никакие убеждения не могли заставить его прийти без преднесения, по чину патриаршему, животворящего креста. Все присутствовавшие встали. Он прочел входную “Достойно есть” и сотворил отпуск; трижды поклонился царю, потом патриархам и всему освященному Собору. Но, не видя для себя места наравне с патриархами, не хотел сесть на указанное ему, которое было без возглавия и подножия, и стоя слушал обвинения в течение нескольких часов. Обвинителем явился сам царь. Весь взволнованный, в слезах стоял он пред святителями, произнося обвинения на своего бывшего душевного друга, жаловался на самовольное удаление Патриарха, на восьмилетнюю церковную смуту по его вине, отрицал всякую вражду к нему со своей стороны. Если бы в эту минуту Никон решился сделать один добрый, уступчивый шаг, царь Алексей Михайлович, по всей вероятности, здесь же на Соборе искренне примирился бы с ним. Но крутой, чуждый смирения, неуступчивый нрав не допустил Никона сделать этого шага; он отвечал, что ушел от царского гнева, но в свою же епархию и патриаршества не оставлял. Царь представил Собору перехваченное письмо Никона к Патриарху Цареградскому и жаловался на бесчестие. Никон отвечал, что письмо это он написал духовно и тайно к своему брату, и не его вина, что написанное тайно делается явным. На Соборе представлено множество обвинений против Никона. Между ними одни были заготовлены еще прежде и являлись поводом к созванию Собора и приглашению восточных патриархов; другие возникли во время самого суда. В числе первых обвинений были следующие: а) Патриарх Никон самовольно, без благословной вины оставил престол свой и пребывал в уединении слишком продолжительное время, от чего произошли в Церкви беспорядки; б) досаждал государю и не был ему покорен, а митрополита Газского называл еретиком и мятежником; в) без соборного суда подвергал запрещению некоторых епископов и лишал их епархий; г) по удалении от патриаршего престола посвящал некоторых в духовный сан; д) будучи Патриархом, вмешивался в дела гражданские. К другим же обвинениям, открывшимся на Соборе, относились следующие: е) когда был призван на Собор, по обычаю церковному, то пришел не в смиренным виде; ж) унижал патриархов, говоря, что они не владеют древними своими престолами; з) отверг правила средних и поместных Соборов, бывших по седьмом Вселенском [17]; и) в письмах к патриархам православнейшего государя обвинял в латинстве, называл мучителем неправедным, говорил, что и вся Русская Церковь преклонилась к латинским догматам; й) живя в Воскресенском монастыре, многих людей наказывал не духовно, но мучил мирскими казнями; к) построил монастырь Воскресенский, назвав его Новым Иерусалимом, и таким образом надругался над святым названием; л) отнял многие вотчины для своих новоустроенных монастырей, распоряжался в этом случае самовластно и в ущерб имению монастырей, принадлежащих другим епархиям. Таковы были обвинения, которые читали Никону в Чудовской церкви по окончании всех соборных рассуждений, — обвинения, вследствие которых он и был низложен. Самое важное из всех обвинений, возведенных на Никона, основывалось на пагубных последствиях удаления его от пастырской деятельности: на “волнении и колебании Церкви, на умножении нестроений,” словом — на расколе, который значительно усилился во время продолжительного вдовствования Церкви [18]. Действительно, с удалением Никона, преследовавшего зло, оно быстро оживилось и восстало с новою силою; те, кто был совершенно усмирен силою ума и воли Патриарха, теперь снова явились деятельными поборниками своих лжеучений, получив к тому полную свободу; вызванные снова боярами и, не видя здесь прежнего своего обличителя, они стали свободно развивать свою пагубную деятельность. Но в этом прискорбном явлении можно ли обвинять исключительно одного Никона? Не более ли виновными являются те, кто был причиною удаления Патриарха? Бояре стеснили чрез монастырский приказ деятельность патриаршего судного разряда, которому принадлежали дела по преступлениям против святости патриаршего сана, своей клеветой при дворе не дали ему докончить великого дела. Возвратив из ссылки в Москву главных зачинщиков раскола, они под видом ревности к старой вере, а на самом деле для успешного выполнения своих замыслов открыли широкий путь распространению раскола. На последнем заседании Собора в Благовещенской церкви Чудова монастыря (12 декабря 1666 г.) была решена участь Никона. При этом печальном действии добрый царь не хотел присутствовать; не приняли участия в нем и достойнейшие пастыри того времени: Лазарь Черниговский, Симон Вологодский и Михаил Коломенский. Никону объявлено было, что он, от имени всех патриархов и Собора российского духовенства, присужден к лишению святительского сана и заточению, с сохранением только звания простого монаха в одной из пустынных обителей “даже до последняго его издыхания, яко да тамо возможет плакатися своих грехов в безмолвии мнозе” [19]. Тщетно возражал Никон, что его осудили не в соборной церкви, где он восприял жезл пастырский, а в частной, монастырской и в присутствии одних клеветников его. Не удерживая своего негодования, называл он незаконным суд, произведенный “пришельцами и наемниками.” Патриархи стали снимать с него клобук с жемчужным херувимом и драгоценную панагию. “Разделив их, можете поправить ваше рабское состояние,” — произнес низложенный. Отправленный в Ферапонтов Белозерский монастырь он не принял богатой шубы и других даров, присланных от царя для обеспечения его во время путешествия; велел сказать, что Никон ничего не требует. Садясь в сани, он говорил сам себе: “Никон, Никон! От чего же все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы. Давал бы ты богатые обеды и вечерял с ними, не было бы тебе этого.” Низложением Никона не окончилась деятельность великого Собора: окончив в 1666 году суд над бывшим Патриархом, Собор в следующем, 1667, году произнес осуждение на упорных расколоучителей и их последователей. На Соборе выяснилась необходимость полного, всестороннего исправления церковного порядка, нарушенного из-за исправления церковно-богослужебных книг Патриархом Никоном. Необходимость эта была тем настоятельнее, что неудовольствия и волнения дошли до открытого отступления от Церкви; духовенство усиливало эти волнения; священники, по выражению Собора, “вознерадели о всяком церковном благочестии и попечении,” позволяли себе произвольные действия, противные правилам церковным, даже начали образовывать свои отдельные общества, неповинующиеся Церкви; мало-помалу стало развиваться мнение, что “ересьми многими и антихристовою скверною осквернены церкви и чины и таинства церковныя” [20]. В духовенстве усматривалось грубое невежество, небрежность к своему делу, даже прямые нарушения обязанностей, происходящие от корыстного пользования местами, нетрезвость, неповиновение установленной власти; в среде монашествующих заметно было пренебрежение иноческими обетами и нарушение строгости монастырской жизни; в поведении народа — небрежное отношение к местам Богослужения, равнодушие к Таинству покаяния и другие признаки упадка истинного благочестия. На Соборе постановлены были и определения: а) ближайшим образом относившиеся к делу исправления книг и тех именно мест, которые были защищаемы раскольниками; б) касавшиеся жизни и поведения духовенства и, наконец, в) имевшие целью искоренить те беспорядки, которые замечены были в церковной жизни. Определения, известные под общим наименованием определений Собора 1666-67 года, собственно суть: 1) определения Собора русских архиереев и высшего духовенства, бывшего под председательством митрополита Питирима в феврале 1666 года; 2) определения Собора русских архиереев и прочего духовенства вместе с восточными патриархами в 1667 году и 3) определения Собора русских пастырей под председательством новопоставленного Патриарха Иоасафа II [21]. Приступая к решению вопроса о раскольниках и их заблуждениях, Собор счел нужным предварительно изложить свое мнение о трех предметах, имеющих значение “оснований” в деле о расколе. Предметы эти суть вопросы: о патриархах греческих, о греческих богослужебных книгах, о Соборе 1654 года. Два первых вопроса возникли, конечно, не по сомнению в чистоте верований православных восточных патриархов и неповрежденности греческих богослужебных книг, а потому, что появились дерзкие отрицания со стороны раскольников. Предубеждения против Церкви Восточной, нужно заметить, уже с давних пор росли в народе русском. Несчастное положение Греческой Церкви под владычеством турок, заставлявшее греков обращаться к Западу, приводило кое-кого в России к неверной мысли о том, будто Греческая Церковь впала в латинство и что греческие книги, печатаемые на Западе, утратили свой первоначальный православный характер и имеют отступления от Православия в духе западном. Предчувствуя, что вслед за патриархом Никоном и другими пастырями Русской Церкви восточные патриархи выступят со словом обличения против них, отделившиеся не устыдились обвинить восточных пастырей в неправославии и этим самым отрицать одно из важных доказательств, на которых утверждался Патриарх Никон в деле исправления церковно-богослужебных книг. Последовательно проводя свою мысль, раскольники признали недействительными и определения Московского Собора 1654 года именно потому, что в глазах Патриарха Никона и всей Русской Церкви определения эти были очень важны, так как побуждения к ним были поданы со стороны восточных первосвятителей и утверждение и засвидетельствование важности этих преданий проистекли от них же. Прежде всего предложен был вопрос: ато нужно думать о патриархах восточных? Остались ли они верными Православию, живя под властью мусульман? Решая этот вопрос, Собор определяет: “Исповедовать святейших патриархов: Константинопольского, Александрийского, Антиохийского, Иерусалимского по настоящее время пребывающими в Православии.” Другой вопрос был: “Праведны ли и достоверны ли печатные книги греческие, употребляемые патриархами восточными и священниками в священнослужении?” В деле исправления церковно-богослужебных книг, как вначале, так и впоследствии, Никон всегда старался поставить на вид важность греческих книг; и когда дело было сделано и исправленные книги стали вводить в употребление, тогда каждое отличие их от старых книг для людей несведующих казалась, по собственному их признанию, “латинской ересью.” И так как такого рода сомнение стояло в связи с предыдущим, то и отцы Собора, опровергнув первое, опровергнули и второе: они единодушно определили, что “книги печатные и рукописные, которые употребляют святые патриархи и по которым исполняют славословие Божие и чины церковные, должно признавать православными и, следовательно, во всем принимать их.” Когда таким образом единодушное определение Собора признало верность Православию Церкви Восточной и ее богослужебных книг, то само собою открывалось значение Собора Московского 1654 года: он “признан был православным, истинным.” Затем на Соборе было изложено мнение о тех основаниях, на которых думали утвердиться державшиеся раскола. Этими основаниями для расколоучителей были: 1) Собор 1551 года, известный под именем Стоглавого. Положения раскольников, опровергаемые Собором 1666-67 годов, почти все первоначально были высказаны на Стоглавом Соборе, и для раскольников постановления этого Собора были особенно дороги; они представлялись им в виде непререкаемых оснований древнецерковного учения; в Стоглаве представлены были доказательства для некоторых нерешительных раскольнических мнений; эти доказательства почти с буквальною точностию приводились раскольниками в борьбе против учения православного. 2) Житие преподобного Евфросина Псковского, в котором доказывается древность употребления сугубой аллилуйи в Церквах Русской и Греческой. 3) Свидетельство Мелетия и Феодорита в пользу двуперстного сложения. 4) Указание на Максима Грека, будто он учил читать и петь аллилуия сугубое. 5) После исторических свидетельств раскольники в основание своих положений приводили и собственные объяснения и рассуждения. Так, доказывая свое мнение о сугубой аллилуии, раскольники приводили в свое оправдание толкование, будто аллилуия значит то же, что и слава Тебе Боже. В своих определениях Собор излагает мнение о каждом из этих оснований. Отцы Собора, признавая недействительными постановления Стоглава, приводимые раскольниками, указывали, что этот Собор не чужд был ложных мнений, погрешности допущены им “нерассудно,” простотою и неведением, — внесено в церковное правило то, чего сами не могли хорошо понимать. Замечают даже, что это был только поместный Собор, так как в определениях своих не имел сношения с Церквами Восточными, тогда как это надлежало сделать в силу единоверия Церквей и это в обычае Восточной Церкви. Стоглав, не исполнивший этого обычая, есть только частный, поместный Собор, решения которого должны быть предоставлены на суд Собора важнейшего. Последний, т. е. “больший” Собор, может и должен исправить неправильности “меньшего” Собора. Присутствие самого царя не делает Стоглавый Собор равным Вселенскому, потому что характер Вселенского Собора есть именно тот, чтобы на нем — или сами непосредственно, или чрез своих представителей — присутствовали епископы всех Церквей, как это заповедует 2-е правило Карфагенского Собора. Заключительным выводом было то, что если Собор Стоглавый был поместным, то и постановления его можно отменять и изменять. Клятву, положенную на Соборе Стоглавом, Собор 1667 года разрешает и разрушает, как безрассудную клятву, ибо, по замечанию отцов Собора, митрополит Макарий и его сподвижники на Соборе не только не соглашались с древними греческими и славянскими книгами, но и издали свои определения без сношения с Восточными Церквами. Суждение Собора о другом основании раскольнических мнений — “жизни Евфросина” — было такое же, как и о Стоглаве; Собор сделал подробное и полное опровержение мнения о сугубой аллилуйе. Не признали отцы Собора истинным и свидетельство Мелетия и Феодорита. А о свидетельстве Максима Грека Собор заметил, что это свидетельство не могло принадлежать Максиму, как человеку особенно мудрому и ученому, который не стал бы приводить мнения нетвердого и ни на чем не основанного. Наконец, и собственным рассуждениям раскольников Собор противопоставляет свои объяснения. Так на толкование раскольников, будто аллилуия есть то же, что и слава Тебе Боже, Собор дает иное, правильное объяснение. Так в своих определениях Московский Собор опровергает все основания, приводимые раскольниками в защиту своих мнений. Далее, рассмотрев основания свои и раскольничьи, Собор рассматривает самый “предмет” отделения раскольников от Церкви Православной — богослужебные книги и исправление их при Патриархе Никоне. По рассмотрении некоторых церковно-богослужебных книг Собор вынес свое решение о “Служебнике” Патриарха Никона. Еще на Соборе 1651 года рассматриваем был Служебник, и в нем сделано было несколько поправок. В 1655 году на другом Московском Соборе Патриарх Никон, пользуясь присутствием Патриарха Антиохийского Макария, предложил снова на рассмотрение Собора Служебник; он был рассмотрен и одобрен. Вновь рассмотренный и напечатанный во время самого Собора Служебник Никона был утвержден. Другою книгою, обратившею на себя внимание Собора, была “Скрижаль.” Русской Церкви еще совесем недавно сделалась известна эта книга: когда Патриарх Никон просил восточных патриархов принять участие в исправлении книг, то Патриарх Паисий препроводил между прочим толкование на чин Богослужения, иначе Скрижаль, рассмотренную и одобренную, как он писал, на Соборе; так как в этой книге изъяснялся почти весь круг церковного Богослужения, то Собор определил воздавать ей особенную честь. Рассмотрена и одобрена была книга, которая, хотя и не принадлежала кругу богослужебных, но имела важное значение в деле полемики против раскола. Это “Жезл правления” Симеона Полоцкого [22]. Были рассмотрены и утверждены ответы Патриарху Никону (эпистолии), присланные в 1655 году Патриархом Константинопольским Паисием на те вопросы, которые предлагал Никон. Наконец, Собор издал свое решение о сочинении касательно сложения перстов при крестном знамении — сочинении, обыкновенно предпосылаемом Псалтири следованной и другим церковным книгам; соборное определение запрещает веровать этому сочинению и повелевает уничтожать в печатных книгах, как “невежественное и нерассудное” [23]. Затем Собор обратил внимание на те “частные положения,” содержавшиеся в богослужебных книгах, которые явились исправленными в новопечатных книгах, по сравнению со старопечатными. Таковыми были: а) чтение 8-го члена Символа Веры, б) крестное знамение, в) чтение так называемой молитвы Иисусовой, г) почитание четвероконечной и восьмиконечной формы животворящего креста и д) хождение посолонь. Все эти частные положения, как составляющие главный предмет разногласия Православия и раскола, уже очень известны, поэтому мы только перечислим вкратце самые определения Собора. Излишнее слово в 8-м члене Символа Веры “истинного” Собор определил опустить. Вместо двуперстного сложения при крестном знамении Собор определил употреблять троеперстное, как древнее и всеобщее, и при этом отличает образ перстосложения при крестном знамении и при пасторском именословном благословении. В Иисусовой молитве вместо слов “Боже наш” раскольники читали “Сыне Божий.” Отцы Собора не осуждают и то, что читают раскольники, но только утверждают свою, как “соборную и общую,” а особенно “секущую меч на еретики арианы.” Вместо исключительного почитания раскольниками восьмиконечного креста с надписанием “се Агнец Божий” и адамовою головою Собор определил воздавать равное почтение и четвероконечному кресту и этот последний изображать на просфорах, назначаемых для жертвенного Агнца. Наконец, раскольники защищали ошибочный обычай — хождение посолонь, которое действительно предписывалось в старопечатных книгах при некоторых священнодействиях. Восточные патриархи замечали на Соборе, что ходить по направлению к западу не согласно с Восточною Церковью. Поэтому согласно с обычаем Церкви Восточной и Древнерусской Собор отверг раскольническое мнение и определил, чтобы хождение с плащаницею, мощами, хождение вокруг купели при крещении, вокруг аналоя при Таинстве брака совершалось по направлению к востоку. Из всех рассуждении и определений Собора выходило то общее заключение, что церковно-богослужебные книги исправлены законно и правильно и остались вполне верны древнецерковному Православию и что, следовательно. Церковь, принимающая в употребление эти книги, также православна. На этих общих выводах держится и то постановление, что те, кто не принимает новоисправленных книг, не признают их православными, равно те, кто не почитает православною Церковь, принимающую таковые книги, должны быть считаемы “раскольниками.” Чтобы подействовать на упорных страхом церковного наказания, Собор присовокупил к этим общим постановлениям и угрозы: “Аще кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой Восточной Церкви и сему священному Собору или начнет прекословить и нам противлятися: и мы такового противника данною нам властию от Святого и Животворящего Духа проклятию предаем.” Вследствие таких определений бывший протоиерей Аввакум, поп Лазарь, чернец Епифаний, диакон Феодор и др. преданы были анафеме, как противники Православию. Эта анафема доселе производила и производит сильное действие на старообрядцев: они утверждают, будто бы начало отделения их от Церкви последовало вследствие произнесения Макарием, Патриархом Антиохийским, в Москве в 1666 году и Московским Собором 1667 года клятв на содержащих старые обряды и будто клятвы произнесены были прежде, а потом последовало отделение. Они как-будто не видят или, лучше сказать, не хотят видеть, что клятвы Собора суть не что иное, как приговор, или осуждение, произнесенное Собором на людей, уже показавших себя противниками Церкви, и именно на них, а не на обряды, защитниками которых они себя выставили, потому что отделение расколоучителей от Церкви последовало прежде 1667 года, как ясно видно из наглых поступков и писаний зачинщиков раскола. Самое учреждение “правил единоверия” неоспоримо доказывает, что Православная Церковь не осуждает строго различия в обрядах, но отсекает от себя анафемою тех, кто из-за обрядов отделяется от единства церковного. Припомним слова приснопамятного нашего святителя, митрополита Московского Филарета: “Изреченное Собором 1667 года проклятие положено на непокоряющихся святой Восточной Церкви и священному Собору, на противников, яко еретиков и непокорников. И, следственно, вступившие в мир и соединение со святою апостольскою Церковию, поелику сим являют, что они не суть противники, то по самой силе определения Собора 1667 года должны быть разрешены и разрешаются и пребывают свободны от изреченного тем Собором проклятия. При сем надлежит принять во внимание, что писанное в книге Стоглава о знамении честного креста и о сугубой аллилуйи и о прочем Собор 1667 года, хотя и нашел несходным с древними греческими и славянскими харатейными книгами и сего не одобрил, но, однако, на сию книгу и на писанное в ней и на упоминаемое в ней Собор своего проклятия не положил, рассуждая, что писано то по неведению и что составившие описанный в сей книге Собор не были противниками Церкви. И потому святейший Синод не против суждения Собора 1667 года и благословно вступившим в соединение и мир со святою апостольскою Церковью по снисхождению разрешает обычное для них употребление выше упомянутых и прочих подобных обрядов [24]. 35. Патриарх Иоаким. Соловецкий бунт. Собор 1681 года. Заботы о просвещении. За семь лет переменилось два преемника Никона на Московском патриаршем престоле. Они прошли едва заметно, как тени, и, действительно, казались тенями, сравнительно с тою личностию, которой место они заняли. Первый из них, Патриарх Иоасаф II, посвященный двумя Восточными Патриархами в январе 1667 года из архимандритов Троицкого Сергиева монастыря, старец добрый, кроткий и незлобивый, остался в памяти только по деяниям великого Собора, в которых он участвовал. Здесь, кроме суда церковного над противниками Церкви, определены были многие статьи, касающиеся внутреннего и наружного устройства церковного, и отменены вкравшиеся ложные обычаи, как то: перекрещивание переходящих к нам из Латинской Церкви и запрещение служения вдовым священникам, а также некоторые несвойственные привилегии, данные архимандритам великих обителей. Соображаясь с нуждами расширяющегося царства, Собор рассудил сделать некоторые изменения в составе епархий: архиепископы Астраханский, Тобольский и Рязанский возведены были в степень митрополитов, основано епископство в Белгороде, восстановлены особые епархии в Нижнем Новгороде и Владимире, Пермская епархия отделена от Вятской, положено увеличить число епархий в Сибири. Изданы многие постановления, касавшиеся устройства судов патриарших и епископских, имуществ архиерейских и монастырских. Исправление богослужебных книг по греческому тексту не прекращалось при Патриархе Иоасафе. В 1670 году издана была Цветная Триодь, сверенная с подлинником, а в 1672 году напечатана Постная Триодь, вновь переведенная с греческого текста. По кончине Иоасафа (в 1672 г.) избран на патриаршество митрополит Новгородский Питирим, один из врагов Никона. Десятимесячное пребывание его на престоле прошло бесследно для Русской Церкви, но в лице преемника его она получила снова мудрого, твердого и ревностного первосвятителя. Иоаким, из дворянского рода Савеловых, с ранней юности обучался в Киево-братской коллегии, потом проходил военную службу и на 35-м году жизни (в 1655 году) принял пострижение в Киево-Межигорском монастыре [1]. Вызванный в Москву Патриархом Никоном в 1657 году [2] он был архимандритом Чудова монастыря, потом митрополитом Новгородским; возведен на патриаршество в июле 1673 года. Промысл Божий судил ему во все время управления Русскою Церковью непрестанно бороться то с расколом, то с отпрысками папизма. При самом вступлении на первосвятительский престол он застал горестное и небывалое дотоле событие: бунт в Соловецкой обители против Церкви и царской власти. Еще в 1657 году присланы были в Соловецкий монастырь новоисправленные книги. Старые иеромонахи посмотрели на них и сказали, что они “старики и по старым книгам едва читают, а по новым, сколько ни учиться, не навыкнуть будет.” Некоторые, помоложе, хотели было служить по-новому, но им запретил это архимандрит Илия. В Москве в это время заняты были делом Никона и не обратили надлежащего внимания на отдаленный монастырь, только сменили Илию. А между тем старообрядчество все зрело в обители под влиянием множества сосланных сюда противников Никона. Здесь жили князь Львов, бывший начальник печатного двора при Патриархе Иосифе, и бывший архимандрит Саввина монастыря Никанор, некогда бывший духовникот царским, а теперь ставший во главе восстания. В обитель явились разбежавшиеся сообщники волжского разбойника Разина и множество безрассудных ревнителей мнимой старины. Когда после великого Собора снова прислано было в монастырь требование служить по-новому, келарь Азарий и казначей Геронтий написали челобитную государю от лица всей братии, в которой просили оставить монастырь в старом предании чудотворцев. После нескольких попыток к вразумлению упорных [3] в 1668 году царь послал в монастырь стрельцов, и началась соловецкая осада, при которой первою опорою бунта были казаки из шаек Разина. Из-за крепких стен обители, привыкшей к осадам во время нападений шведов, раздались пушечные выстрелы по царскому войску, впервые возвестившие открытый разрыв раскола с государством. В первый же раз раскол отверг здесь и молитву за царя. Священники все протестовали против этого решения монастырского Собора и успели ускользнуть из монастыря. Тогда явилось другое крайнее положение раскола: “Мы и без священников проживем,” — порешил Никанор с казаками и некоторыми из монахов, — “священники нам не нужны”; и действительно стали жить без Богослужения и без Таинств. Осада монастыря затянулась на 10 лет, потому что государство, занятое тогда еще Разинским бунтом, не могло употребить на нее достаточных сил. Наконец, в 1676 году уже третий воевода, Мещеринов, взял монастырь. Многие бунтовщики погибли в сече; оставшиеся в живых зачинщики бунта, в том числе и Никанор, были перевешаны, другие — разосланы в Колу и Пустозерск; покорные Церкви и государству оставлены в монастыре [4]. Так возвращена Православию знаменитая Лавра Соловецкая, когда зло пустило уже глубокие корни в окрестностях и даже в дальней Сибири. Усмирение соловецкого бунта было последним делом царствования Алексия; монастырь был взят за неделю до его кончины [5]. После краткой болезни царь мирно преставился на 49-м году от рождения, напутствованный святыми Таинствами и назначив наследником престола старшего сына своего Феодора [6]. Царь Алексей Михайлович принадлежит к числу замечательнейших государей русских. Являя в себе высокий образец добродетелей христианских [7] и семейных, постоянно заботясь о благе своего народа, он “покорил себе сердца подданных, которые столько же любили его, сколько благоговели пред ним” [8]. Недоставало ему только проницательности и более глубокого взгляда на государственные отношения; изменяла иногда и твердость, особенно в молодых летах. Чрезмерная доброта его подавала повод к излишней доверчивости, которую, как мы видели, часто употребляли во зло люди, умевшие чем-нибудь снискать расположение царя. Злоупотребления, особенно корыстолюбие некоторых вельмож, были главными причинами смут, нарушавших при Алексее Михайловиче спокойствие Московского государства. Но тень, набрасываемая временными неустройствами, исчезает пред светлою стороною царствования, в которое присоединилась Малороссия, распространились пределы России до берегов отдаленного Амура, вышло Уложение, решен вековой вопрос об исправлении богослужебных книг, совершились многие другие замечательные события. Потомство забыло бедствия, от которых страдали современные ему поколения. Оно помнит лишь деяния, посеявшие плодотворные семена для будущего, имевшие благодетельное влияние на судьбу многих грядущих поколений. Деяния эти навсегда увековечили память о царствовании Алексея Михайловича, стяжали ему, несмотря на недостаток самостоятельности в его характере, наименование “мудрого родителя Петра Великого.” Царь Алексей пред кончиною писал в духовном завещании: “От отца моего духовного, великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть ныне на престоле сем, Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения.” А между тем Патриарх-изгнанник, на которого умирающий самодержец устремлял угасающий взор свой, еще томился в заключении в пределах Белозерских. После низложения на Соборе Никон был отправлен в Ферапонтов монастырь, назначенный ему местом заточения. При жестокой стуже изгнанник и спутники его, не имея теплой одежды, сильно страдали от холода [9]. По прибытии на место Никон испытал всю строгость заключения, почти темничную, потому что сперва даже заложены были железными затворами окна его келий, однако в непродолжительное время получил он и облегчение от незаслуженных томлений. Никон даже начал пользоваться совершенною свободою и многими льготами по личной к нему любви кроткого царя Алексия, который никогда не питал к нему неприязни, несмотря на происки бояр. Искренно желал он примирения, хотя и тайного, с бывшим своим другом и крестным отцом всех детей своих. Милостыня царская — деньги и съестные припасы в виде поминок, то радостных, то печальных — часто посылались бывшему Патриарху. Сначала он отвергал дары царские, но в день Пасхи (1668 г.) пил царское вино и угощал им свою братию [10]. Вскоре получил от царя позволение иметь свою отдельную церковь в монастыре, для которой теперь же было прислано ему богато украшенное Евангелие напрестольное, серебряные потир и дискос, несколько пар церковных облачений и немало различной церковной утвари. Никон избрал для себя одну из монастырских церквей, во имя Богоявления Господня на святых вратах, и здесь стали совершать для него Богослужение иноки, рукоположенные некогда в священный сан самим Никоном в последние годы его патриаршества. Одни из них прибыли с ним из Москвы, как добровольные спутники осужденного Патриарха; другие после различных судебных исследований об участии их в деле Никона под стражею присланы к заточенному Патриарху. Сам Патриарх стал с этих пор получать значительное содержание из Москвы, имел все удобства жизни, даже выезжал из места своего заточения и пользовался свободно монастырской библиотекой. По указу государя выстроены были для него новые обширные кельи с 25 жилыми покоями и деревянными переходами на стене в 30 сажен длиной, ведущими к надворотной Крестовой церкви [11]. По своему властительному характеру Никон, можно сказать, был полным распорядителем в месте своего заточения: игумен монастыря и братия и даже самые стрельцы, приставленные для его стражи, были ему покорны и называли его святейшим по тому неизъяснимому чувству, которое обыкновенно вселяет в окружающих человек гениальный и твердый волею. Никон всегда любил труды подвижнические, когда еще был Патриархом, — еще более стал он трудиться в Ферапонтове. Сам он со своею прислугою и бывшею при нем братиею расчистил по другую сторону озера лесистый участок на урочище, называемом Лещево, развел там два обширных огорода и разработал поле для хлеба и овса. Иногда вместо годовых припасов, которые ему должно было получать из соседних монастырей, требовал он денег взамен их [12]. Все это давало ему возможность раздавать обильную милостыню по всей окрестности, и тем умножалось его влияние; народ к нему стекался отовсюду не только за денежным пособием, на которое Никон был весьма щедр, но и за лекарствами и для молитв его, потому что бывший Патриарх читал молитвы над болящими, особенно над беснующимися, помазывая их елеем, и некоторые исцелялись, как он сам письменно извещал о том царя. Никон, монах и узник, казалось, стал привыкать к своей доле, не ожидая ничего лучшего. Вдруг нечаянная кончина кроткого царя жестоко напомнила ему о его узах [13]; может быть, тяжкое испытание нужно было для великой души Никона, чтобы окончательно отрешить его от всего земного и сделать достойным той Голгофы, под которою он избрал себе место последнего покоя. Давно уже слишком привольное его положение в Ферапонтове приводило в страх недоброжелателей его в столице; там старались представить его опасным даже и в самом заточении, распускали молву о мнимых его сношениях с волжским атаманом Разиным, неохотно смотрели на множество народа, стекавшегося к нему в монастырь; келейные посещения людей всякого звания и пола возбуждали неблаговидное подозрение, и, быть может, в этом был неосторожен Никон, слишком строгий нравственностью во всю жизнь и потому мало внимательный к людской молве. Начались наветы от беглого келейника патриаршего Ионы, который был строго наказан за нетрезвую жизнь, впрочем, по суду монастырскому; Иона рассказал о крестах, какие ставил Никон на озере, с титулом патриаршим и с жалобою на свое заточение [14]. С кончиною царя Алексея отяготилась участь ферапонтовского узника. Новый царь Феодор и по болезненному состоянию постоянно зависел от лиц, его окружающих, а между тем друзья Никона (Матвеев и другие) были удалены от двора, уступив свое место Милославским, близким родственникам царя по матери, враждебно настроенным к бывшему Патриарху. По доносам Ионы и других было назначено строгое исследование с перемещением Никона-монаха для более строгого надзора в Кириллов монастырь. Из наставлений, данных Чудовскому архимандриту Павлу и окольничему, посланному с ним для исследования доносов в Ферапонтов монастырь, видно, как еще боялись Никона в Москве и не доверяли его покорности, хотя и напрасно. Велено было позвать его на допрос в соборную церковь и в случае отказа идти к нему в келью с приговором; но бывший Патриарх не оказал ни малейшего сопротивления, спокойно пошел в церковь и отвечал на многочисленные статьи допросов. Не отрекался он, что допускал к своей руке и позволял себя называть святейшим Патриархом, говоря, что о том известно было великому государю. Клевета о мнимых сношениях с Разиным нисколько его не смутила; он не скрыл, что когда шайки атамана были в пределах Белозерских, сам пристав царский привел к нему в Ферапонтов двух казаков, которые извещали его о силе своего атамана, хотя это не имело никаких последствий и не было тайною. Видно, что совесть бывшего Патриарха была совершенно спокойна, и он не боялся никаких улик; касательно же виновного келейника объявил, что у него не было своей расправы и суда, как его в том обвиняли, но что приговор над Ионою совершился по суду монастырскому. Несмотря, однако, на такие искренние ответы, бывшему Патриарху не позволено было даже возвратиться в свои кельи, и прямо из церкви был он отвезен в Кириллов монастырь под строгий затвор; все его имущество келейное описано и отобрано, кроме самых необходимых вещей; присные его все были разосланы по дальним монастырям; к нему приставили более для надзора, нежели для услужения, два совершенно ему чуждых старца в Кириллове, всякое же свидание и переписка запрещены и выход из кельи дозволен только в ближайшую церковь. Поколебалась на минуту твердая душа Никона; следователь архимандрит Павел, сжалившись над ним, доносил Патриарху Иоакиму, что Никон заплакал, услышав о намерении удалить его присных, и со слезами просил оставить их при нем ради его старости, обещая впредь поминать Иоакима святейшим Патриархом, чего прежде не делал потому, что почитал его причиною всех зол. Он даже намекнул, что в начале своего удаления в Новый Иерусалим, когда дело шло о избрании ему преемника, сам он указывал на Иоакима, как на единственного человека, способного занять его престол; но все просьбы престарелого узника остались тщетными: ему надлежало испить до дна всю горькую чашу заточения. Тяжка была жизнь Никона в Кириллове. Здесь предстоял низложенному первосвятителю последний период испытания, из которого вышел он, как злато, искушенное в горниле. Никону суждено было в первые годы своего заключения в Кириллове страдать ежедневно от угара в дымных кельях, где его затворили под крепкою стражею, так что он едва не скончался от невыносимого томления, пока не были построены для него новые кельи [15]. Изнуренный старец помышлял о вечности и желал только последней отрады — успокоиться под сению созданной им обители Нового Иерусалима. Все житейское в нем уже перекипело, и последняя даже искра мирская угасла в Кириллове во время пятилетнего тяжкого заключения. Наконец, настало и для него время успокоения. Благочестивая тетка царя царевна Татиана Михайловна, всегда благоприятствовавшая Никону, убедила Феодора посетить забытую обитель Нового Иерусалима и принять от оставленной там братии челобитную о возвращении ее основателя. Пораженный величием зданий, начатых по образцу святого Гроба, государь велел продолжать их и, движимый состраданием, предложил на Соборе дозволить старцу Никону умереть в основанной им обители. Долго оставался непреклонным Патриарх Иоаким, вероятно, из боязни найти опасного совместника в лице бывшего Патриарха, доколе, наконец, весть о принятии схимы и совершенном изнеможении Никона тронула его сердце. В самый тот день, когда пришло в Кириллов монастырь милостивое разрешение царя и Патриарха, Никон еще заранее по тайному предчувствию собрался в путь и, к общему изумлению, велел собраться своей келейной братии. С трудом посадили в сани изнуренного болезнями старца, чтобы влачить их по земле до струга на реке Шексне. При впадении Шексны в Волгу приветствовали его посланные от братии Воскресенского монастыря; Никон велел плыть вниз к Ярославлю и, причалив у Толгского монастыря, приобщился запасных даров, ибо начинал крайне изнемогать. Игумен с братиею вышли к нему навстречу, и с ними вместе — сосланный на покаяние враг Никона, бывший архимандрит Сергий, который во время суда содержал его под стражею и осыпал поруганиями. Этому Сергию, заснувшему в трапезной в час приплытия Патриарха, явился во сне Никон, говоря: “Брате Сергие, восстани, сотворим прощение!” — и внезапно услышал он, что шествует Волгою Патриарх, и братия уже потекла ему навстречу. Вслед за ними устремился Сергий и, видя умирающего, раскаянный, со слезами пал к его ногам и испросил себе прощение. Снова тронулся струг по водам. Граждане ярославские, слыша о его пришествии, стеклись к реке и, видя старца на одре смертном, с плачем припадали к нему, целуя руки и одежды и прося благословения; одни влекли вдоль берега струг, другие же, бросаясь в воду, им помогали: так причалили к обители Всемилостивого Спаса. Изнемогающий страдалец уже ничего не мог говорить, а только давал всем руку; дьяк царский велел перевезти струг на другой берег, чтоб избавиться от толпы народной. Ударили в колокол к вечерне, Никон стал кончаться. Озираясь, будто кто пришел к нему, сам он оправил себе волосы, бороду и одежды, как бы готовясь в дальнейший путь; духовник с братиею прочитали отходные молитвы. Патриарх же, распростершись на одре, сложив крестообразно руки и вздохнув, отошел с миром (17 августа 1681 г.). Между тем благочестивый царь Феодор, не зная о его преставлении, послал навстречу карету свою со множеством коней; когда же узнал, прослезился и спросил: что завещал в своей духовной Никон? Услышав, что усопший избрал его, как крестного сына, своим душеприказчиком и во всем на него положился, кроткий царь с изумлением сказал: “Если так святейший Патриарх возложил на меня всю надежду, воля Господня да будет, и я его в забвении не положу.” Он велел везти тело Никона в Новый Иерусалим. Новые затруднения возникли со стороны Патриарха Иоакима при погребении Никона, которому не соглашался он воздать почестей святительских, как лишенному сана вселенскими патриархами. Однако же государь убедил Корнилия, митрополита Новгородского, действовать при погребении и сам, участвуя в трогательном обряде, нес на раменах своих останки Никона от Елеонского креста до той могилы под Голгофою, где Никон приготовил себе место для вечного покоя. По просьбе царя Феодора, все патриархи восточные, признавая церковные заслуги Никона, грамотами своими разрешили, чтоб имя его опять было включено в священный лик патриархов, ибо этот великий муж Русской Церкви всегда был достоин своего высокого сана, хотя временно испытал искушения и скорби. Между тем как царь Феодор заботился о восстановлении святительской чести своего крестного отца, ревностный Патриарх Иоаким неутомимо подвизался в устроении дел церковных, в борьбе с расколом и в распространении духовного просвещения. Осудив Никона, великий Собор 1667 года утвердил, однако, все его церковные распоряжения, признал даже справедливым его взгляд на монастырский приказ. Было постановлено, что Патриарх не должен носить титула “великого государя,” должен повиноваться верховной власти и не вступаться в мирские дела; но в то же время была подтверждена независимость духовенства и всех людей церковного ведомства от мирского суда не только в гражданских, но даже в уголовных делах. Впрочем, несмотря на соборные постановления, воеводы и другие мирские власти постоянно вторгались в церковные суды. Само духовенство предпочитало духовному суду светский, продолжало подавать свои иски на посторонних в разных приказах, а также судиться у воевод и городских властей; многие монастыри судились по старому в приказе большого дворца. Так было при двух слабых престарелых преемниках Никона; но ревностный первосвятитель Иоаким, взявшись твердою рукою за кормило Церкви, не допускал мирского вмешательства в дела церковные [16]; должности судей и сборщиков даней поручал он лицам духовным, строго следил, чтобы лица клира не подлежали суду мирскому, кроме преступлений уголовных, которые должна была судить власть светская и то не иначе, как с ведома власти духовной. Между тем он предпринимал меры, которые должны были увеличить надзор духовной власти за делами Церкви. На Соборе 1675 года он определил, чтобы все церкви и монастыри (кроме монастырей, приписанных к патриаршему дому), находившиеся по писцовым книгам в той или другой епархии, были в ведении епархиального архиерея и чтобы никто из архиереев не имел в чужой епархии подвластных себе церквей и монастырей. Этим распоряжением уничтожились те страшные беспорядки, которые в то время были так обыкновенны между духовенством, особенно монашествующим, и к которым вели так называемые “несудимые грамоты” и старый обычай, по которому некоторые монастыри и церкви ускользали от надзора местного архиерея, принадлежа архиерею другой епархии [17]. В ноябре 1681 года Патриарх Иоаким созвал Собор русских святителей для рассуждения о делах раскола. Собор просил благочестивого царя Феодора, чтобы “развратники и отступники (раскольники), которые по многом церковном учении и наказании и по архиерейском попечении явятся противны и святой Церкви непокорны,” были отсылаемы к гражданскому суду, где и получали бы решение, какого кто достоин, как было при царе Алексее Михайловиче [18], причем воеводы и приказные люди обязаны вполне содействовать церковной власти. По предложению царя Собор положил: новоисправленные книги безденежно выдавать каждому, кто только принесет книги прежних изданий. Царь сообщил, что самоволие заводит пустыни с тем, чтоб они служили пристанищем раскола; оно же умножает часовни, где народ собирается слушать молитвы пред сомнительными иконами, оставляя святую литургию. Собор постановил: впредь не дозволять новых подобных пустынь, а живущих в таких пустынях, где вблизи живут мирские люди, вывести в монастыри, храмы же обратить в приходские церкви; из числа же часовень оставить только те, к которым близка стража, прочие же закрыть. Лучшими мерами, без сомнения, были те, которые направлялись против самого корня раскола, против народного невежества, которое предавало массы непросвещенного народа во власть злонамеренных расколоучителей. Так смотрел на корень раскола Патриарх Иоаким, и на этом взгляде основывалась заботливость его о распространении духовного просвещения. Патриаршая Чудовская школа, существовавшая в Москве, покровительствуемая Никоном и руководимая Епифанием Славенциким вместе с другими членами ученого братства, пережила бурю бед Никона [19]. После падения Никона ученые труды наставников, возбудив толки в толпе невежд, нашли многих противников и учению: расколоучители открыто вопияли против книжных исправлений, крепко держась за старину, и в свете образования хотели видеть тьму бесовскую. Но слепое гонение на учение послужило только на благо сознанию нужды учения, и вместо разрушения его повело к его возрастанию. Присутствовавшие на великом Соборе восточные патриархи Паисий и Макарий в слове, предложенном от лица их в день Рождества Христова, убеждали народ и царя полюбить мудрость и позаботиться о заведении училищ греческих и славенских [20], а пастырям вменяли в обязанность содействовать царю доходами с церковных имений [21]. Тогда же некоторые из боголюбивых граждан Москвы подали просьбу о дозволении открыть училище при церкви святого Иоанна Богослова [22]. Оба патриарха восточные и Московский Патриарх Иоасаф благословили доброе намерение двумя грамотами [23]. Но все воззвания к щедрости пастырей и настоятелей монастырских остались тщетными. Церковные и монастырские отчины уже довольно были истощены частыми сборами на нужды государственные. Дряхлые старцы-патриархи Иоасаф и Питирим не предпринимали ничего для устроения училищ. Царь озабочен был то укрощением бунтов, то внешними войнами. Не известно ничего даже о судьбе предположенного училища при церкви Иоанна Богослова. Странным кажется, что не настоял об учреждении училищ в Москве сильный при дворе, молодой образованный инок, с пылкою деятельностию, ученик уважаемого царем архипастыря Черниговского Лазаря Барановича, учитель царевича Феодора Алексеевича Симеон Полоцкий. Но, прибыв в Москву в 1664 году, он, хотя и принимал участие в ученых трудах на пользу Церкви Русской, однако более семи лет жил простым иноком в Заиконоспасском монастыре. Около 1672 года сделался он наставником царевича Феодора: с этой поры стал он более иметь силы и влияния на других. Но, к несчастию, он незнаком был с греческим языком, а его латинское образование отчуждало от него строгих к Православию иноков и иерархов. При Патриархе Иоакиме настало, наконец, время, когда завещанное восточными первосвятителями дело должно было исполниться. В 1673 году возвратился в. Москву из путешествия по Востоку некто иеромонах Тимофей и принес с собою известие о притеснениях, какие терпело тогда Православие на Востоке, особенно в Иерусалиме, от латинян, домогавшихся не только овладеть всеми святыми местами в Палестине, но и привести всех в покорность папе. Дошло это и до сведения юного царя. Сожалея об участи христиан восточных, он пожелал учредить училище греческое в Москве, дабы оказать какую-нибудь помощь угнетаемому Православию. Патриарх Иоаким охотно согласился с мыслию государя. Собрано было до 30 учеников, избран учителем проживавший в Москве ученый грек Мануил [24], а после него — иеромонах Иоаким, также из греков; ректором училища назначен был сам Тимофей, которого Патриарх причислил к своему домовому клиру. Училище открыто было при типографии. “И невозможно изобразить, — пишет один из учеников сего училища, — как заботились о нем сам благочестивейший государь и святейший Патриарх. Едва не каждую неделю приходили они в типографию, и порознь и вместе, и явно и тайно, чтоб утешаться новым и неслыханным делом, наделяли учащихся и одеждою и червонцами” [25]. Не менее радовался и Патриарх Иерусалимский Досифей, когда узнал о благотворном предприятии на пользу духовного просвещения [26]. Скоро начатки еллинского учения показались малы для щедрот государя, и он пожелал дать школе более обширные размеры и преобразовать ее в академию, но, не успев привести это дело в исполнение, скончался. Незадолго до ранней кончины он обратился к патриархам восточным с прошением прислать в Москву испытанных в Православии и учености наставников. Между тем, как в Москве едва появилась еще заря науки, свет просвещения колебался и едва не угасал на юге Руси: Братская коллегия в Киеве страдала от бури мятежей и неустройства, объявшей всю Малороссию. Около 1657 года Киево-Богоявленский монастырь со всеми принадлежавшими к нему строениями и училищем дотла был истреблен страшным пожаром. Коллегии в это тяжкое время уже не существовало, последние из возмужавших питомцев ее взялись за оружие, чтобы отмстить врагам отечественного спокойствия за гибель и разрушения, нанесенные ими. Несколько лет спустя при ректоре Иоанникии Голятовском предпринято восстановление разрушенных зданий, но успели построить только деревянную Богоявленскую церковь и несколько убогих хижин для небольшого остатка уцелевших учеников. В 1665 году в самых окрестностях Киева открылись военные действия, и коллегия снова подверглась полному разрушению. Все эти бедствия происходили из-за междоусобий, раздиравших несчастную Украину после кончины доблестного гетмана Богдана Хмельницкого и митрополита Сильвестра. Между тем, как война польская продолжалась с обоюдными успехами и неудачами, самая Малороссия едва не отпала от державы Московской с изменою гетмана Виговского, избранного вопреки законных прав сына Хмельницкого Юрия. Один только Киев остался неизменно верным царю. Мечтая о совершенной независимости Украины, Виговский пленился ложными обещаниями Польши о свободе гражданской и духовной и обагрил кровию благословенную страну, присоединение которой к России не стоило ни единой капли крови. Поляки и хищные крымцы воспользовались неустройством Украины, чтобы грабить под видом союзников то Виговского, то Юрия. Сам Юрий явился за булавою отца своего, получил утверждение от царя, изменил ему и кончил иночеством во цвете лет странное и бурное свое поприще. В столь же печальном расстройстве находилась со времени кончины Сильвестра Коссова и киевская иерархия, страдавшая внутренними раздорами и слабостию двух своих первосвятителей. Первый из них, Болабан (1658-1663), прежде избрания в митрополиты был администратором на Волыни от имени Сильвестра Коссова и состоял в сане епископа Луцкого и Острожского. Избранный в Киевские первосвятители Дионисий Болабан истребовал на это избрание благословение от Константинопольского Патриарха Парфения. Нежелание его снестись предварительно о своем избрании с Патриархом Московским было причиною того, что царь Алексей Михайлович не признал Дионисия митрополитом и повелел посвященному тогда в Москве из киевлян епископу Мстиславскому и Оршанскому Мефодию стать блюстителем Киевской митрополии. К стыду Православия, Дионисий усердно содействовал измене Виговского и вместе с ним присягнул в верном исполнении статей Гадячского договора, предававшего Малороссию во власть Польши. Он окончил жалкую и многомятежную жизнь свою в Корсуни, не смея показаться в Киеве, но удерживая за собою власть святительскую до самой кончины. Православное духовенство и шляхетство левой стороны Днепра избрали на митрополию Иосифа Нелюбович-Тукальского (1664-1676), бывшего епископа Могилевского, удалившегося в Чигирин от преследования униатов. Приверженцы Польши, с своей стороны, избрали в митрополиты Антония Венницкого и убедили короля заточить Иосифа в Мариенбургскую крепость [27]. В начале 1665 года выступил на поприще общественной деятельности Петр Дорошенко, простой чигиринский казак, ознаменовавший последующую жизнь свою, как смелыми подвигами, так и различными злодеяниями. Он захватил в свои руки власть гетманскую. По просьбе его король приказал освободить из заточения митрополита Иосифа и возвратить его на родину. Но Иосиф не смел явиться в Киев, как потому, что боялся негодования царского на принятие митрополии без ведома и согласия московского двора, так и потому, что ни киевское духовенство, ни малороссийские казаки правой стороны Днепра, не участвовавшие в избрании Тукальского, не хотели признавать его своим митрополитом. В Киеве между тем местоблюститель Мефодий явился возмутителем народа [28] против благодетеля своего, царя православного. Вскоре после того Дорошенко поддался туркам по наущению митрополита Иосифа, который, не внимая советам лучших людей Украины [29], чрез это постыдное дело потерял уважение народное. Малороссии предстояло стать союзницей поклонников Магомета, если бы Андрусовский договор (1667 г.) не остановил это гибельное дела в самом его начале. Россия заключила перемирие с Польшею и, взяв на себя покровительство над исповедующими веру православную, утешила волнение в народе, а уступка Киева со всеми к нему принадлежностями и военными снарядами во власть царю на два года послужила первым звеном в цепи, неразрывно связавшим юго-западную Россию с северо-восточной. Блюстителем престола Киевской митрополии от царя был назначен Черниговский архиепископ Лазарь Баранович. С первого же раза он благотворно повлиял на взволнованные умы несчастной Украины и способствовал восстановлению в ней возможной тишины. В 1669 году Баранович уговорил послать в Москву посольство о принятии всей Малороссии в подданство, о прощении вины ее и о подтверждении казацких вольностей. Между прочим поручено было членам сего посольства настоять на том, чтобы не отдавать полякам Киева, “сего, — как сказано в инструкции, — первопрестольного града Царства Русского, от которого искони на всю Россию воссияла благодать Божия.” Тогда же состоялись статьи так называемого Глуховского договора; Дорошенко отвергнут, и Демьян Многогрешный принял гетманские клейноды и присягнул в верности государю. Истекал срок Андрусовскому договору; надо было возвратить Киев польской короне. Всегда прямодушный и верный слову царь Алексей Михайлович, может быть, и исполнил бы это, но обстоятельства были сильнее его царской воли. Гетман Многогрешный, митрополит Иосиф Тукальский, Лазарь Баранович, архиепископ Черниговский и Киево-Печерский архимандрит Иннокентий Гизель настоятельно требовали не отдавать священного города врагам Православия, и царь Алексей Михайлович решился: в конце 1679 года Киев был окончательно присоединен к державе русской. Раз утвердив это, царь уже не отступал ни пред какими угрозами и на неоднократные требования польского правительства твердо отвечал одно: “Не отдам Киева.” И Киев, колыбель русского Православия, остался навсегда достоянием державы русской [30]. Грустно и смутно померкла вечерняя заря многомятежной жизни митрополита Киевского Иосифа Нелюбович-Тукальского. Он скончался в Чигорине в 1676 году. Увлекаемый обстоятельствами и слабым характером тяжкими несчастиями заплатил он за свои политические ошибки; но потомство не упрекнет его в измене Православию и самую привязанность его к недостойному Дорошенко отнесет к движению благородно-признательной души. Братская коллегия не забыла его посильной благотворительности; не от избытков он жертвовал ей, а делился собственным куском хлеба, ибо отдал ей то, что ему самому дано было на пропитание [31]. Смуты и нестроения своей родины, а всего более Церкви, глубоко волновали его добрую, но слишком доверчивую душу, а отсутствие возможности поправить дело своей иерархии сокрушало его безмерно. “По беззакониям моим, — писал он 9 августа 1670 года к боярину Ордыну-Нащокину, — которым нет числа, не признаю я себя душою страждущею за благочестие. В горести душа моя. Как могу назваться пастырем, когда растеряно стадо? О, да соберет его Создавший и Искупивший Своею кровию.” [32]. Таково было бедственное положение южнорусской митрополии, еще отделенной от целостности отечественной Церкви, не под действительною, а только номинальною зависимостью от патриархов Цареградских. 36. Стрелецкий мятеж в Москве. Борьба с расколом. Подчинение Киевской митрополии Патриарху. В числе многих заслуг для отечества бдительного и ревностного первосвятителя Иоакима нельзя умолчать об участии его в уничтожении пагубного местничества [1]. Когда по челобитной выборных людей, представленной царю Феодору боярином князем В. Голицыным, созван был Земский Собор (12 января 1682 года), Патриарх произнес сильную речь от лица духовенства [2]; все члены Собора пристали к мнению Патриарха, и разрядные книги были сожжены в присутствии царя и Собора. Таким образом, дела государственные начали приходить в порядок при тихом шестилетнем правлении царя Феодора: усмирилась Малороссия, и с Портою заключен был мир, также как и с другими соседями, Швециею и Польшею. Благоденствовала и Церковь: Патриарх Иоаким старался угашать расколы, распространять просвещение в училищах духовных и даже для лучшего надзора за духовенством и паствою хотел учредить в расширяющемся царстве до пятидесяти кафедр епископских, местных и викарных. Предприятие рушилось с преждевременною смертию бездетного царя Феодора (27 апреля 1682 года), и государство временно погрузилось в смуты и волнения, из которых исторгла его только мощная десница возмужавшего Петра. Неистовый стрелецкий бунт был началом зол, когда Патриарх с благонамеренными боярами провозгласил на царство вместо болезненного Иоанна [3] десятилетнего бодрого Петра, под управлением матери его царицы Наталии и добродетельного боярина Матвеева. Честолюбивая царевна София, действуя втайне с родственными ей Милославскими, взволновала стрельцов, и жертвами их сделались в течение трехдневного бунта Матвеев, Нарышкины и все, бывшие опорой царствования Алексия и Феодора; едва не погиб сам Патриарх, устремившийся с Красного крыльца увещевать толпу. Вынужденное провозглашение Иоанна для соцарствования Петру и приглашение Софии управлять государством совокупно с малолетними братьями были плодами первого мятежа стрелецкого, стоившего отечеству столько драгоценной крови. Спустя несколько дней смятение гражданское перешло в церковное. Когда вся Москва была еще в трепете от кровопролития, раскольники подговорили стрельцов Титова полка “постоять за старую веру.” Никогда раскол не имел лучшего времени для выполнения самых безрассудных замыслов. Начальником стрельцов был князь Хованский, тайный приверженец раскола. Хованский, не столько желая защищать раскол, сколько стать первым при троне, оказал покровительство заговорщикам. Они желали доставить себе более, чем полную свободу: они желали получить всю власть в свои руки и отмстить, как за Соловецкую осаду, так и за казнь Аввакума и его сообщников. Хованский дал им в предводители Никиту Пустосвята, уже несколько раз осужденного за раскол [4]. Подобные Никите соловецкий беглец Савватий и другие нарочно вызваны были в Москву. Они настаивали немедленно приступить к переменам. Хованский едва уговорил их не спешить, польстив им обещанием, что предстоявшее венчание царей (23 июня) совершится по старым книгам. Никита и другие бродяги ходили среди народа, призывая на защиту старого благочестия. “Постойте, постойте, православные, за истинную веру, не принимайте новой Никоновой,” — шумел Пустосвят. Выборные Титова полка ходили с тем же по стрелецким полкам. Волнение становилось общим, хотя большинство стрельцов (исключая Титов полк) не согласились подписаться под челобитною, составленною бродягой, монахом Сергием. |
|
