Антоний, митрополит Сурожский

Церковь и Евхаристия

Иногда тема евхаристического общения совершенно и полностью сводится к идее общины, собранной на богослужении, центром имеющем евхаристическое причащение. И первое, что я хочу сказать: это страшно узкое представление о том, что значит быть евхаристической общиной. Понятие евхаристичности взято с греческого, то же самое слово мы находим на славянском языке. Слова благодать, благодарение, благой дар очень близки друг другу; и евхаристическая община это такая община, в которой нам дан самый большой, величайший дар, какой только может тварь получить. Я говорю о твари, потому что этот дар обнимает не только человечество, но всё, весь космос. Это дар Божий, т. е. Бог, Себя дающий твари: в различном виде, но дающий Себя не только человеку, но и всему тому, что Он создал. Я сейчас разъясню очень коротко. В причащении Святых тайн под видом хлеба и вина не только мы получаем приобщение Тела и Крови Христовых, но самый хлеб пронизывается Божеством, самое вино пронизывается Божеством Христа, они делаются Телом и Кровью по приобщению к Божественности Самого Христа, Сына Божия воплощенного. И в этом смысле не только мы приобщаемся Божественной жизни, но эта тварь: хлеб, вино (а в других таинствах — вода крещения, миро миропомазания и т. д.) уже входят в тайну будущего века, когда Бог будет все во всем (1 Кор. 15, 28). Поэтому мысль о евхаристической общине, мысль о том, что самое великое, что может с тварью случиться, в этом: Бог и тварь соединяются, пронизывают друг друга, делаются неразлучными.

Однако, если думать об этом величайшем евхаристическом даре с другой стороны, то какой наш ответ? Если мы хотим не только получать, но и отвечать,— то чем? Первым делом — благодарностью. Раньше чем что бы то ни было делать, мы должны сердцем, душой отозваться на этот дар, на Божию любовь. Бог Себя от-дает нам — это дар. Мы отвечаем умилением, благодарностью, поклонением Богу — это наш ответ. Но на этом наш ответ не может кончаться, потому что если только мы понимаем,— что мы получили, что нам дано, и как то, что мы получаем даром, нужно всей твари, всякому человеку, то из одной благодарности, из одного изумления о том, что нам дано, наша община естественно должна обернуться лицом ко всей твари, ко всему миру, к каждой отдельной человеческой личности и ко всему космическому явлению и давать то, что нами получено. Поэтому есть три элемента в понятии Церкви как евхаристической общины: это место, где ЭТО совершается (я говорю «ЭТО», потому что не знаю, как его назвать), это место, где, получив ЭТО, мы отвечаем любовью, благодарностью, изумлением, поклонением (опять-таки: слов не хватает!); и третье: результатом всего этого должно быть движение наружу. Причем «движение наружу» вовсе не означает, что мы должны ходить и говорить, говорить, говорить об этом. Когда Евангелие призывает: «Тако да просветится свет ваш пред человеки, да видят добрая дела ваша и воздадут славу Отцу вашему небесному»,— речь не идет о том, чтобы получившие от Бога дар ходили и всем говорили: «Бог мне то или другое дал». Люди должны были бы видеть, что случилось. К этому я еще вернусь. Но вот начнем с первого, с дара Божия.

Евхаристическая община — это община людей, которая приобщена этому непостижимому дару Божию. В какие-то моменты эта община собирается. Она собирается, потому что составляет одно целое: Тело Христово. Каждый из нас является как бы членом, т. е. частицей этого Тела. И когда нас соединяет вера, любовь к тому же Богу, опыт той же приобщенности к Нему, конечно, нам естественно встречаться, чтобы пережить вместе то, чего никто внешний не может пережить, как мы это переживаем. Никто этого не знает. Но с другой стороны, мы должны помнить, что даже евхаристическое причащение, т. е. причащение Святых Тайн, не есть вся полнота того, что нам может быть дано. Хомяков еще в прошлом столетии говорил, что единственное таинство вселенной — сама Церковь, потому что она содержит в себе все отдельные таинства. Мы входим, вступаем в Церковь, делаемся частью Церкви через Крещение, не через Евхаристию. Мы получаем дар Святого Духа через Миропомазание, не через Евхаристию. Мы приобщаемся Христу и Его человечеству и Его Божеству — да, причащением Святых Тайн, но есть и другие таинства: брак, и т. д., которые тоже содержатся в самой Церкви. Поэтому нельзя, как бы ни было непостижимо велико таинство Евхаристии, сводить Церковь к нему: Церковь многограннее любого своего проявления.

Что же такое Церковь? Если вы возьмете катехизис митрополита Филарета, там сказано, что Церковь — общество людей, которые соединены между собой единством веры, единством иерархии, единством духовности и т. д. Но это меньше, чем Церковь, это внешние какие-то признаки, по которым можно ее  узнать,— даже не узнать, догадываться; так же как можно, например, описать храм извне и вы узнаете: да, это православный храм, это мечеть, это католический или протестантский храм. Но это не значит, что вы поняли или из опыта знаете, что в этом храме совершается. Если вы в этот храм вступите и будете только туристами глядеть на стены и на предметы, вы все равно не будете знать: надо приобщиться к тому, что в нем совершается, а не только как бы находиться в скорлупе этого храма. Вы, наверное, понимаете, что катехизис обращен на внешних, он — учение о том, что человек может познать о Церкви, о Боге, о таинствах, еще не приобщившись к ним. Но если поставить вопрос о том, что такое Церковь не катехизически, а опытно, думаю, можно определить Церковь как Богочеловеческое общество, где равно присутствует полнота Божества и полнота человечества; именно равно, потому что образ осуществленной Церкви мы можем видеть во Христе: совершенный человек и совершенный Бог, соединение Божества и человека в полном смысле этого слова. Вот что представляет собой (и то только приблизительно) Церковь. В ней мы видим человечество в двух как бы видах: совершенное человечество в лице Христа, Который — истинный Человек, т. е. человек настоящий, человек совершенный; но присутствует в ней тоже наше человечество — грешное, падшее, сломанное, несовершенное. В Церкви мы видим эти два образа человека: себя грешного и однако не разлученного со Христом, и Христа, Который является образом того, чем каждый из нас должен стать и чем мы должны стать все вместе.

Если задуматься над тем, каким образом, при нашем падшем состоянии, при нашем несовершенстве, при нашей греховности мы связаны с совершенным человечеством Христа, то, думаю, это можно выразить словами Ефрема Сирина: Церковь — не общество святых (т. е. людей, уже достигших своей полноты), а общество кающихся грешников... Грешников — да, но не таких, которые удовлетворяются своим состоянием, пожимая плечами и говоря: «Что от меня ожидать?..» — а именно таких, которые сознают свою греховность — и устремлены к Богу.

Греховность не надо понимать исключительно в нравственном смысле, то есть в виде греховных поступков, мыслей, чувств;   есть греховность более изначальная: это наша отделенность от Бога. Быть грешником (каким бы то ни было образом) значит быть вдали от Бога, не быть как бы включенным в Божественную жизнь. И таково состояние всего человечества. Пока не совершится вся история, пока не будет совершена вся тайна спасения и не наступит восьмой день прихода Господня и явление новой твари, мы все в состоянии оторванности от Бога. И в результате мы разделены, разбиты и внутри себя, т. е. у нас постоянная борьба между одними мыслями и другими, между собственными убеждениями и желаниями, стремлениями нашими, между волей, умом, сердцем, плотью. Мы в постоянном разброде, и только в Боге мы можем получить как бы ключ к гармонии, как хор может петь одним аккордом (или вразброд). Так что греховность принадлежит всем, включая святых, потому что пока они не в Боге, как в Боге — Христос (Я во Отце и Отец во Мне: Ин. 10, 30), есть доля отделенности. Возьмите, например, слова апостола Павла: жизнь для меня Христос, а смерть  приобретение, потому что пока я живу во плоти, я отделен от Христа... Вот наше состояние в лучшем случае.

Каким же образом мы соединяемся со Христом? Первое, что бросается в глаза: как бы мы ни стремились к Богу, как ни жаждали, как ни мечтали бы, своими силами мы достичь Его не можем. Совершает это сила Божия, действующая непосредственно либо посредством тех или других действий. Мы должны осознать свою отделенность от Бога, свое сиротство и обратиться к Нему с криком, действительно с криком тоски: «Не могу. Господи, жить без Тебя! Я весь разбит, я разъединен в самом себе, я разъединен с моим ближним, у меня нет единства любви со всеми, кто меня окружает, потому что у меня нет соединения с Тобой!». Это первое, на что Бог отзывается, вернее, Бог это в нас вызывает; потому что если бы Сам Бог первый к нам не подошел, если Сам Бог нам не шепнул бы о Себе, не дал бы нам почувствовать Своего возможного присутствия, возможной близости, мы не знали бы, куда обратиться. Значит, инициатива всегда Божия. Он говорит: посмотри на себя, посмотри на свои отношения,— разве ты не сирота? ищи своего покоя, ищи своей полноты... И Сам на это отвечает Своим приходом. Причем Он всегда отвечает и всегда приходит.

Как же мы с Ним соединяемся? Апостол Павел говорит о нашем соединении с Богом в образах прививки слабого, умирающего растения к стволу или ветке живого, крепкого дерева. Что случается (если воспользоваться его образом)? Вот садовник посмотрел и увидел, что какой-то росток мог бы жить, вырасти, но хиреет: корни неглубоки, земля не плодородна. Если ему дать доживать свой век, он высохнет и умрет. И первым делом садовник отрезает этот росток от его естественных корней. Если бы этот росток мог думать, как мы можем думать, будучи ростками — в первый момент его охватил бы ужас, потому что мы вдруг сознаем, что теряем связь даже с той хрупкой жизнью, какая у нас была; у нас больше нет корней, мы оторваны даже от той жалкой пищи, которую нам давала эта скудная земля, из нас вытекает жизнь, мы умираем, вымираем еще пуще, чем умирали постепенно, сами того не замечая. А второе действие садовника: чтобы привить этот росток, он должен надрезать живоносное дерево, и наше соединение со Христом, так же как соединение этой веточки с деревом, совершается рана к ране. Смерть Христова исцеляет нашу смертность и потому, что Христос страдает и умирает на кресте, потому что Он приобщается даже нашей богооставленности (Боже Мой, Боже Мой, почему Ты Меня оставил?), Он может нас вобрать в Себя, какими мы есть, а не какими мы могли бы быть или должны бы быть. И вот тут начинается новая жизнь; то есть живые соки, живая жизнь этого животворного ствола начинает пробиваться в росток, постепенно бежит по его сосудам, проникает до последней веточки, последнего листика. И замечательно — и это справедливо можно сказать и о растении и о нас — то, что жизнь животворного дерева не лишает росток, то есть нас, нашей личности, эта жизнь приводит к полноте то, что привито. Христос не делает нас иными. Он делает нас самими собой в полном смысле этого слова, иначе мы прозябали бы и умирали. Вот первое, что совершается: Христос нас приобщает Себе рана к ране, смерть к смертности нашей, и Его жизнь воскресения вливается в нашу смертность и превращает нас постепенно в ту тварь, которая должна жить во веки и воскреснуть в последний день.

Но здесь мы на грани. Христианин, приобщившийся через крещение смерти Христовой и Его воскресению, уже на той грани, где он еще не жив, но больше не мертв. Апостол Павел дает нам в шестой главе Послания к Римлянам образ крещения как погружения в смерть Христову с тем, чтобы восстать в Его жизнь; именно такое здесь и совершается. Это, конечно, образ, по образ очень определенный, потому что мы погружены с головой в эти воды крещения, которые для нас — смерть, если мы не выйдем из них. И мы выступаем из них как бы облеченные в новую жизнь, опять-таки при условии, что останемся верными, а не «просто так», потому что крещение — как бы зачаток новой жизни, но еще не вся новая жизнь. Это не вечность, это начало, вступление в нее; и когда мы крещаемся, в идеале случается то, о чем опять-таки апостол Павел говорит: мы несем в своей плоти мертвость Христа; то есть все то, что нас по плоти, по падшему нашему состоянию влекло, должно умереть. Поэтому так важно, чтобы была подготовка к крещению, а не просто «обряд крещения», будто можно взять любое существо, погрузить в священные воды — и случится что-то без его участия. Наше участие должно играть абсолютно решающую роль, потому что то, что нам дастся, должно быть нами принято, и плод должны мы приносить. Мы умираем, берем на себя мертвость Христа, т. е. Его отчуждение от всего того, что есть отлучение oт Бога, внутренний разлад и наша разделенность с нашим ближним.

Таким образом мы можем сказать, что в мире есть как бы три образа человека: падший человек, который не только не знает Христа, но и не стремится Его узнать, о котором в Ветхом Завете говорится: Бог посмотрел на людей и сказал: они стали плотью, ничего не осталось в них, кроме плоти, только вещества. Затем есть совершенный Человек Христос, а в интервале мы   привитые, но в процессе оживания, а не просто ожившие единичным и односторонним действием Божиим. Таким образом мы познаем новую человечность. Но кроме человечности и, через Христа мы познаем, что Он есть не только Человек совершенный, но и совершенный Бог, и вся полнота Божества пребывает в Нем телесно. И приобщаясь ко Христу по человечеству, мы приобщаемся неизбежно — и я не случайно употребляю слово «неизбежно» -  и Его Божеству. Это начинается крещением и развивается дальше. Таким образом в крещении мы уже начинаем новую жизнь как искупленная и обновленная тварь, начинаем новую жизнь как тварь, приобщившаяся Божеству Самого Христа.

Но Божество пребывает в Церкви тоже присутствием Святого Духа. Апостол Павел говорит, что Церковь есть храм Духа Святого, что каждый из нас должен быть храмом Святого Духа. Но опять-таки надо с осторожностью употреблять слова, потому что когда мы говорим о храме, мы говорим о чем-то, что содержит нечто, тогда как Дух Святой не содержится в нас, как влага содержится в чаше: Он пронизывает нас. Мы не скорлупа, в которой находится святыня: эта святыня входит в нас, вступает в нас. Вы, вероятно, помните образ, который дает святой Максим Исповедник. Он говорит, что человечество и Божество во Христе соединены так, как огонь и железо соединяются в мече, который положен в огонь. Мы вкладываем в огонь холодное, серое, мертвое железо,— мы его вынимаем сияющим огнем. Огонь и железо пронизали друг друга, мы уже их отделить друг от друга не можем, хотя железо осталось железом, огонь остался огнем. Они так соединены, что (говорит Максим) теперь можно резать огнем и жечь железом.

И вот таким образом Дух Святой пронизывает и нас; опять-таки, не со всей полнотой, потому что мы должны открыться Ему, должны дать Ему волю, свободу,— но Он присутствует и постепенно нас как бы согревает, пронизывает. И если мы отвечаем на Его действия, отзываемся на Его зов, Он все больше и больше нас пронизывает, так что в конечном итоге мы можем стать, должны стать подобными Христу или, если хотите другой образ, подобными купине неопалимой, которую Моисей видел в пустыне, — куст, который горел Божественным огнем, весь стал огнем, не переставая быть кустом, потому что Божественный огонь не уничтожает того, что он приобщает своей Божественной природе.

Так, во Христе и Духом Святым мы вступаем в совершенно новые отношения с Богом и Отцом. Образ приемных детей в отличие от Единородного Сына — только начало. Да, мы чужие Богу до момента, когда действием Святого Духа вступаем в эту связь любви, поклонения и послушания Христу. И тогда эта грань, это различие между Единородным Сыном и приобщенностью нашей снимается настолько, что святой Ириней Лионский мог сказать, что придет время в конечном итоге, когда, соединившись в совершенстве со Христом действием Святого Духа, в Единородном Сыне Божием все человечество станет единородным сыном Божиим... Так же как можно сказать, что в тот момент, когда веточка, которую садовник привил к животворному стволу, уже не может быть отлична от других веточек, она стала этим деревом, так и мы призваны стать по отношению к Богу и Отцу тем, что Христос есть по Своей Божественной и человеческой природе.

И вот ЭТО — Церковь: Богочеловеческое общество, равно Божественное, равно человеческое, содержащее в себе все таинства, которые мы таковыми называем, и все тайнодействия Божии, которые мы даже назвать не можем. Мы сейчас, уже после многих столетий, привыкли говорить о семи таинствах, потому что в человеческом опыте это самые привычные действия Божии в пределах Церкви в ответ на нужды человеческие. Но было время, когда говорили о Крещении и о Евхаристии; Крещение тогда включало возложение рук и дар Святого Духа. Профессор А. Л. Катанский в свое время перечислял двадцать два действия Божии, которые в раннюю эпоху христианства считались таинствами. Таинства — это действия Божии в ответ на нашу нужду, совершаемые посредством вещества; причем вещество может быть хлебом, вином, водой, маслом — чем угодно; но может быть и животворным словом. Помните, например, как ученики Христовы, слыша слова Спасителя о том, что они должны приобщиться Его плоти, начали уходить, и Он обратился к Двенадцати: и вы меня оставите?.. И Петр ответил: куда же нам уйти от Тебя? У Тебя глаголы жизни вечной... Когда мы читаем Евангелие, совершенно ясно делается, что Христос никогда не описывал вечную жизнь; поэтому «глаголы жизни вечной» — не речи Христовы, где бы Он описывал, как никто, что такое вечная жизнь, нет, это Его слова, которые так ударяют в сердца, так проникают людей, что приобщают их той вечной жизни, которая есть жизнь Христова. Можно сказать, что действительно есть таинства, в которых действует животворное слово. Скажем, в браке все тайносовершение делается словом, но это слово со властию, оно содержит Божественную власть претворять двух во едино. То же самое в молитве, например, освящения колокола: мы молимся о том, чтобы после освящения звук колокола доходил до человеческих душ и обновлял людей. Речь, конечно, не идет о том, чтобы люди были как бы в музыкальном трансе, чтобы они были взволнованы,— нет: чтобы этот колокол стал священным, а его звук — как бы отголоском вечности. Поэтому мы можем говорить о Церкви как о месте, где постоянно совершается чудо Божие, приобщающее нас бесконечно различным образом Божеству. Когда мы молимся, и вдруг наше сердце начинает гореть в нас, когда вдруг делается ясно в уме, когда новая сила в нас внедряется, - это воздействие Божие того же рода, как любое таинство: это действие Божие.

Таким образом, когда мы говорим о евхаристичности Церкви, мы должны говорить о всей совокупности того, о чем я сейчас говорил: это место, где бесконечным рядом действий Бог нас приобщает к Себе Самому. Евхаристическая приобщенность в таинстве Причащения, быть может, является самым потрясающим, самым дивным моментом, и, однако, это только один из видов чудотворного события Церкви. И это настолько верно, настолько правда, что Иустин Философ где-то пишет, что если мы раз в жизни стали членами Церкви путем таинства посвящения (то есть Крещения, дара Святого Духа и Приобщения), и сумели бы не потерять данную нам благодать, этого единого причащения могло бы быть достаточно на всю жизнь. Это не значит, что мы не должны причащаться чаще, это значит, что дары Божии неотъемлемы; мы их теряем как бы в себе самих субъективно, но они в нас есть. И если мы не были бы с начала приобщены Богу, то, приобщившись незаконно, мы бы сгорели, мы не стали бы купиной неопалимой, мы стали бы кучей дров, которые превращаются в пепел.

А наш ответ начинается с момента, когда мы признаем, узнаем свое сиротство, обращаемся к Богу и говорим: "Приди, Господи, потому что без Тебя я жить не могу!» Но дальше, в течение всей жизни должна продолжаться эта приобщенность. В одном современном французском романе идет рассказ о том, как молодой священник умирает от рака и поэтому не в состоянии изо всех человеческих сил устремляться к Богу; он только тоскует по Нему, он кричит о своей нужде. В разговоре один молодой человек ему говорит: нас так поражает в вас сила молитвенного духа... И священник с отчаянием говорит: да этого-то во мне и нет; я ищу молитвы всей душой, всей тоской своей — и не могу достичь ее... И молодой человек отвечает: это мы и чувствуем в вас,— чего не чувствуем ни в себе, ни в других людях... Поэтому такая устремленность уже есть приобщенность. И с другой стороны, когда мы сознаем, что нам дано, — как не ответить благодарностью, как не ответить изумлением?!

Я хочу сказать еще два слова о причащении с другой точки зрения. На Синайской горе Моисею не было дано видеть Бога лицом к лицу; ему было только дано войти в славу Божию, и Бог как бы прошел мимо, и этого видения было достаточно, чтобы лицо Моисея так воссияло, что люди не могли вынести этого излучения Божественного присутствия; Моисей закрывал лицо покрывалом, потому что люди не могли смотреть на него. При­общаясь Святых Тайн, мы получаем больше, чем Моисей, кото­рый только увидел как бы проходящего мимо него Бога; а как редко замечают в нас какое-то сияние!.. И над этим мы должны задумываться, потому что не Бог виноват в этом, а наша поверх­ностность, наша неспособность воспринять и удержать это чудо. Есть старое присловье о том, что никто не может отвернуться от мира и устремиться к вечности, если не увидит в глазах или на лице хоть одного человека сияние вечной жизни. Слова ни в чем не убеждают. Вспомните, например, что случилось в первый день, когда Христос воскрес и явился Своим ученикам. Они были изумлены, были как бы в восторге, восхищении; а когда пришел Фома и они ему рассказали, что Христос воскрес, он, посмотрев, ничего в них не увидел нового; он увидел в них людей, которые были в страшном возбуждении из-за чего-то, но не переменились,— и сказал: нет, не верю... Он не мог поверить, потому что в тот момент еще не дошел до них опыт воскресения, как он дошел до них потом. Когда Святой Дух нашел на них, уже никто не сомневался, люди смотрели и видели, что с апостолами случилось что-то небывалое. И то же самое должно бы случаться с нами.

Но предположим, свет так мало брезжит в нас, что надо действительно иметь глаза, чтобы видеть; однако разве мы сами это переживаем? Вот пример из жизни Симеона Нового Богослова. Глубокий старик, он приобщился Святых Тайн, вернулся в келью, сидит на деревянной скамье, которая ему служит и кроватью и сиденьем, оглядывается на стены своей кельи, смотрит на себя и восклицает: я смотрю на это обветшалое тело и ужасаюсь, потому что эти обветшалые члены мои — Божии члены через причащение. Христос во мне живет, бог во мне живет; и эта келья — такая малая, ничтожная — шире небес, потому что небеса не могут содержать Божия присутствия, а через мою плоть Бог весь присутствует в этой келье... Разве мы когда-либо что-нибудь подобное переживали или переживаем? Опять-таки, искусственно мы не можем этого достичь, но бываем ли мы достаточно внимательны, чтобы заметить, что это случилось с нами, или мы так привыкли, что живем в тайне Божией, что больше не замечаем этого? Об этом нам надо задумываться...

У меня есть возражение против структуры евхаристической общины как общины, собранной на богослужение только для причащения Святых Таин, потому что мне кажется, что это — боюсь употребить такое слово,— сужение безграничности того, о чем я сейчас говорил. Это только один частный случай, но это не все. Когда богословы себе представляют Церковь как евхаристическую, богослужебно-евхаристическую структуру, то начинается уже полная беда, потому что получается пирамида власти и подчиненности, подвластности: миряне, духовенство, епископ, патриарх,— все это поднимается такой пирамидой, и на каждом уровне у кого-то есть власть, а у кого-то послушание. На самом же деле, когда мы читаем Евангелие, мы видим, что все наоборот: если ты хочешь быть первым — будь последним, если хочешь быть во главе — будь всем слуга, будь раб всем... Так что такая структура, эта пирамида может иметь место, если хотите, но она стоит наоборот (это образ, который мне раз дал отец Софроний): на стоит на точке; но эта точка — не патриарх, эта точка — Спаситель Христос, и вся тяжесть мира лежит на Его плечах. Это тоже мы должны понимать; мы не должны думать о Церкви как о такой структуре, где одни учат, другие учатся, одни властвуют, другие подчиняются. В этом заключен соблазн, трагический соблазн для каждого священника, для каждого епископа; в предельном виде — это ересь, будто кто-то единственный, кто стоит на самой высокой точке, представляет собой главу Церкви. Heт главы Церкви, кроме Христа, нет никакой силы в Церкви, кроме Святого Духа, и это причина, почему во всех таинствах священник не является тайносовершителем. В какой-то момент священник призывает Святого Духа совершить то, чего он не может совершить сам. Никакие благодатные дары не могут дать человеку власть над Богом, чтобы Его заставить войти в этот хлеб и превратить его в Тело Христово, войти в вино и превратить его в Кровь Христову; никакое рукоположение или посвящение не может дать человеку власть над тварью, чтобы она пассивно подчинилась его велению и приняла Бога без открытости. Поэтому в Евхаристии, в Крещении, во всех таинствах всегда есть момент, когда священник говорит; Господи, сойди и соверши это! я буду говорить слова, я буду действовать, но Единственный Первосвященник и Священник всей твари — Христос, единственная сила, совершающая чудо,— Святой Дух.

И в этом смысле евхаристическое богословие, которое думает о Церкви как о структуре, ошибочно, оно обман. Оно превращает Церковь в человеческое общество иерархии, вместо того чтобы было Богочеловеческое Общество Божественного простора, Божественной свободы; потому что действие Божие — освобождение наше, а не порабощение. Чудо является не действом Божественной власти, а действием Божественной силы, выпускающей тварь на свободу. И наш ответ должен быть — изумление, благодарность. Немецкое слово Freiheit, английское freedom происходят от готского, предгерманского корня, который значит: тот, перед кем падаешь на колени в поклонении. Это все, что мы можем сделать.

Но сделав это, поняв, что со мной случилось, — если я действительно думаю, что любовь вошла в мою жизнь, — как могу я оставаться безразличным к тому, что она не вошла в чужую жизнь? Говоря о вещах гораздо более простых, представим: вот кто-нибудь из вас услышал восхитивший его концерт, видел фильм, который его вдохновил, прочел книгу, которую он нашел откровением: что вы делаете? Идете к самым близким людям, к друзьям, даже к чужим идете и говорите: «Ты читал? ты видел? ты слышал? Пойди!..» Или вы встретили человека, который для вас оказался открытием, и делитесь с другом: «Я, знаешь, познакомился с таким человеком, пойдем вместе, я и тебя познакомлю...» А с Богом мы этого не делаем; мы Его бережем для себя, это мой Бог, я Его за пазухой буду держать... И поскольку мы не открываемся ближнему, люди не видят никакого сияния в наших глазах, в нашем лице, не улавливают никакой живой силы в наших словах...

Но я вам дам пример того, что бывает. Лет тридцать тому назад ко мне пришла девушка, говорит: «Наступает Великий пост, и я с ужасом думаю о том, что будет, потому что мои родители верующие и требуют, чтобы я причащалась на Пасху. Я не верую ни в Бога, ни в Христа, ни в таинства, ни в Церковь. Что мне делать?» Я говорю: «Ты больше не волнуйся. Если бы даже ты подошла, я тебя не причащу. Но давай разговаривать». И в течение всего поста она по пятницам ко мне приходила, и я, истощив все свое красноречие, ни в чем ее не убедил — как о стену горох. Вернее, нет: она стеной не была, а я, очевидно, был горохом. Я старался ее убедить, но не старался, видимо, что-то передать. Настала Великая пятница, и я знал, что ничего для нее не могу сделать. Когда она пришла, я сказал: «Знаешь, я ничего для тебя не могу сделать; если кто может, то только Бог. Пойдем в церковь, там лежит плащаница, я стану на колени и буду молиться, а ты делай, что хочешь». Я стал па колени, она сначала стояла на метр выше меня, потом ей сделалось неловко, и она тоже стала на колени. А я стоял, говорил: Господи, сделай что-нибудь, потому что я ничего не могу сделать!.. В какой-то момент мне пришла мысль, от которой мне очень страшно стало. Я ее спросил: «Для тебя важно или неважно найти Бога?» Она говорит: «Важно, потому что если Бога нет, то в жизни нет смысла, и я жизнь бессмысленно на могу воспринять...» И тут я сказал: «Тогда я тебе от имени Божия обещаю, что если ты сделаешь то, что я тебе скажу, то в течение года ты найдешь Бога». (Это я сказал, я не хочу употребить слово «по вдохновению», потому что оно звучит слишком величественно; а вспомните рассказ о том, как валаамова ослица увидела ангела на дороге, когда пророк его не видел, и заговорила; вот и я, как ослица, ей это сказал). Но дальше она говорит: «А что мне делать?» — «Не знаю...» — и продолжал молиться: «А теперь, Господи, скажи мне, потому что я-то ей обещал, а что дальше?» И в какой-то момент мне пришла мысль, от которой действительно стало жутко. Я ей сказал: «Я завтра служу литургию. Ты подойди к причастию, но раньше чем причаститься, остановись и скажи: Господи, Твои священники Тебя предали, моя семья меня предала. Твоя Церковь ничем не помогла, а теперь я обращаюсь к Тебе, и если Ты не ответишь, то я уйду, но Ты за это будешь отвечать...» Она говорит: «Если Бог есть, это кощунство...» Я сказал: «Да, но я буду за это отвечать...» Она пришла, сказала, причастилась; я потом уехал и через несколько дней получил от нее письмецо, где говорилось: «Я не знаю, есть ли Бог, но знаю достоверно, что я приобщилась не просто хлебу и вину, это было что-то иное...» И это было для нее начало целого процесса обретения веры. Вот что бывает, если мы идем к Богу с болью в душе, с таким чувством, что это вопрос жизни или смерти, а не то что «на пробу»: вдруг да будет легче, или интереснее, или приятнее жить.

Вот это третий признак евхаристической общины: это община  людей, которая получила величайший дар приобщенности, сумела отозваться от всей души благодарностью и теперь не может не переливаться через край. Нe всегда словами, а просто тем, что живет по-иному; в ней есть правда, какой нет вокруг, есть чистота, какой нет вокруг, свет, которого нет вокруг , радость, надежда - все дары Святого Духа, которые перечислены в послании к Галатам (5, 22-23). Boт это наша роль. Апостол Павел говорит: Наше жительство на небесах, что один из шотландских переводчиков передал так: «Мы  авангард небесной армии». Но земные армии покоряют страну для того, чтобы ее поработить, а авангард небесной армии — это люди, которые посланы Богом на землю, чтобы ее превратить в рай, освободить от власти сатаны, or всего того, что ее делает плотью, что ее умаляет. Это люди, которые призваны выпустить пленников на свободу, по слову Исаии пророка, повторенному Христом (это евангелие читается в канун Нового года). Выпустить на свободу — вот наша роль. И в этом наша благодарность Богу, потому что быть только на словах благодарным, сказать: «Спасибо, Господи, я буду всегда помнить, как Ты добр», — мало, от этого не оживает ни наша, ни чужая душа.

Значит, если говорить о евхаристической общине, то надо думать вот в этих разных планах: Церковь и дар Божий; Бог, Который Себя дает неограниченно, приобщает нас Своей жизни, включает нас в Божественную жизнь, делает нас причастниками Божественной природы (это слова апостола Петра: не моя выдумка); радость и ответная благодарность, которая перелива­ется через край. Вот тогда можно сказать: это евхаристическая община.

Но это не обязательно община людей, собранная видимым образом. Возьмите двенадцать апостолов. Они приобщились Святых Тайн, остались в Иерусалиме до дара Святого Духа и потом разошлись — и они были друг другу ближе, когда находились во всех краях света, чем мы, стоя плечо о плечо с нашим соседом в храме; потому что единственная абсолютная близость может быть тогда, когда мы так глубоко ушли в Бога, что в Нем, в глубинах Божиих встретили друг друга.

Из ответов на вопросы

Когда христианская семья собирается на молитву, эта молитва может быть более или менее внимательна, более или менее глубока; здесь проявляется не только грех каждого члена, но некая духовная разделенность...

У меня нет опыта семейной молитвы, поэтому я не могу об этом судить прямо, но я уверен: чтобы можно было молиться вместе, надо тоже немножко молиться врозь. У каждого свой ритм: одни люди медленно молятся, другие быстро; если молиться вместе, надо держаться какой-то середины. Если каждый член семьи отдаст пять или десять минут тому, чтобы побыть с Богом и поговорить с Ним или своими словами, или словами святых, но своим темпом, потом можно слиться в одну молитву. Но если люди стараются молиться только вместе, то ритм бывает такой, который никому не принадлежит, и гораздо труднее войти в глубину.

Второе, чему, думаю, надо учиться, — это молчать в Божием присутствии. И начинать молиться тогда, когда в тебе уже есть какая-то тишина, потому что молиться можно только из глубины тишины, безмолвия; из суеты можно только говорить молитвенные слова. Конечно, Бог может совершить чудо, но речь не об этом. Надо употреблять свой ум и опыт для того, чтобы применять наставления, данные в пустыне, к городской пустыне. Иногда бывает гораздо более пустынно среди людей, чем когда никого нет.

Имеет ли смысл в Церкви перейти на русский язык, отказавшись от церковнославянского? Очень многие, как я замечала в храме, молятся механически, не понимая, кому молятся и что произносят.

Мне приходилось служить на разных языках, поэтому у меня есть какой-то опыт того, что происходит. Скажем, венчание в нашем храме мы совершали — пока! — на девяти языках. Мы всегда стараемся совершить таинство, которое обращено к одному человеку, на том языке, какой он понимает. Иногда приходится выучиться, как произносить тебе непонятные слова, смысл которых ты знаешь на славянском языке. Я думаю, это очень важно, чтобы люди понимали слова.

С другой стороны, не в одних словах дело. Помню, давным-давно, больше пятидесяти лет тому назад я был руководителем в детском лагере, и мы решили сделать опыт, совершать службы па русском языке. После первой службы я спросил подростков, которыми я занимался: «Ну как, поняли?» — «Да нет, ничего не поняли особенного». — «Так ведь по-русски было!..» Они даже не заметили. Тогда мы сделали другой опыт. Я им объяснил литургию, то есть не только ее порядок, а значение, и потом мы отслужили литургию на славянском языке,— они все поняли! Поэтому вопрос в том, чтобы иметь ключ к пониманию.

Конечно, есть вещи, которые можно было бы отлично служить на русском языке, и никто не заметил бы ничего, кроме того, что «ах, как понятно!». Скажем, когда я попал в Лондон, я «обрусил» немножко канон Андрея Критского, то есть те слова, которые никому не понятны, заменил русскими («тристаты» -  «колесницами» и подобного рода вещи). И прихожане говорили:«Ах, отец Антоний, ты читаешь так ясно, что нам все понятно». Нововведения не заметили; заметили только, что понимают. И я думаю, что есть целый ряд вещей, которые можно было бы делать вот так исподволь, и они остались бы незамеченными.

Современное евхаристическое движение породило и новую форму подготовки к принятию Святых Тайн. Очень интересно было бы послушать ваше мнение, ваше суждение на этот счет, потому что традиционные святоотеческие формы, замечательные и глубокие, не всегда исполнимы. Конечно, это может быть по моей немощи, но...

Вопрос для меня опасный, потому что у меня очень определенные взгляды на это, но вы, может, меня за них осудите, назовете неправославным и чем угодно.

Во-первых, я глубоко убежден, что исповедь и причащение два различных таинства, которые должны быть употребляемы, если можно так выразиться, как таковые, а не в условие одно другому. Древняя Церковь говорила об исповеди как о бане очищения, о причащении — как о пище. И вот если представить вещи в таком порядке; я работаю в поле, вернулся, весь запачкан. Перед тем как к столу идти, я должен вымыться; но иногда бывает, что я так устал, что не в состоянии ничего сделать, пока чего-нибудь не перекушу. И вот между этими двумя гранями надо принимать решение. Иногда человеку нужно приобщиться, иногда ему нужно омыться. Результат обязательной исповеди перед причастием тот, что исповедь измельчала. То есть люди приходят, потому что хотят причаститься, и исповедуют что только могут найти, чтобы удовлетворить священника (знаете, как бросают кость собаке, чтобы она грызла, пока ты пройдешь мимо: «Ты, батя, повозись с моими грехами, а я прошмыгну к причастию...»). И получается, что взрослый человек исповедуется, будто ему шесть лет, или исповедуется так (когда я в Лондон попал, были такие, потом перестали): «Всем, батюшка, грешен, всем грешна...» — «То есть как -- всем грешна?» — «Да, да, всем».— «Вы что, воровка?» — «Батюшка, как вы смеете так думать?!» — «А Вы, в вашем возрасте, совершаете прелюбодеяние?» — «Батюшка! Как вы смеете!» — «Я только говорю о десяти заповедях, а есть масса другого».— «Heт, ничего такого не делала». «Значит, вы лжете, когда говорите, что всем грешны. Идите-ка домой и подумайте»... После того, как у меня поисповедывались некоторое время, люди перестали говорить «всем грешна».

Исповедь должна быть сугубо личная. Есть грехи, которые тебя могут убить, а меня не убьют, и наоборот. Кроме того, нет грехов больших и малых. Я помню два случая времен войны, которые меня очень поразили. Один из наших офицеров шесть раз выходил за ранеными из укрытия; его прошило пулеметом, казалось бы, ему только умереть осталось. Оказалось, что ни сердце не тронуто, ни главные сосуды; он выжил. И в тот же период — молодой солдатик пошел в кабак, поссорился с кем-то, тот его пырнул маленьким перочинным ножиком, но пырнул-то в шею и разрезал один из главных сосудов; он чуть не умер, пока его везли в больницу. Казалось бы, тяжелый пулемет — это смертный грех, перочинный ножик - ничто. И вот перочинный ножик мог его убить, пулемет — не убил. Нам надо быть очень осторожными, мы не имеем права говорить: «Это ничтожный грех, сойдет». В тот момент, когда ты говорить «сойдет», оно уже не сошло, ты глубоко ранен.

Поэтому исповедь должна быть личная, серьезная, не по трафаретке; то есть надо говорить о том, что ты считаешь греховным, а не то, что считает греховным батюшка или кто-то другой. Разумеется, надо учиться чуткости из Евангелия, из общения с людьми и т. д., но исповедь должна быть личная: я себя чувствую виноватым в том или другом... Это очень важно. И если так исповедоваться, тогда грех может сойти с души, тогда действительно мы можем каяться в одном-единственном грехе сегодня, а другой раз — в другом грехе. Но чтобы это было глубоко и искренне.

А причащение — если держаться образа, который я дал раньше, — это пища. Если ты действительно голоден, иди к столу, но не иди лакомкой, не надо идти к столу, потому что «может быть там что-нибудь найдется приятное». Надо с голоду идти, или же с порывом души. Знаете, как бывает: ребенок играет в саду или на улице, и вдруг ему до отчаяния захотелось маму поцеловать. Он бежит, лезет ей на колени, обнимает и целует, потому что у него такой порыв. Если мама дура, она его останавливает: «Не тронь меня, ты же видишь, у меня белое платье, а у тебя грязные руки...» Если она умная, она даст ему вылить свою душу в этом поцелуе и переменит платье. Вот, мне кажется, как к причастию надо подходить, но очень серьезно. Потому что, как я раньше говорил, причаститься Святых Тайн значит соединиться со Христом, и дальше твое тело — Христово тело, твои мысли — Христовы мысли, движения твоего сердца — движения Христовы, твоя воля должна быть Христова воля. Разумеется, не в совершенной мере, но мы уже не имеем права считать себя как бы независимыми от Христа. Как говорил апостол Павел: неужели я возьму члены Христовы и сделаю их членами блудницы?.. В широком смысле блуд — все то, что чуждо Христу. Ты приобщился, значит, ты святыня, — смотри... Конечно, никто из нас долго не выдерживает, но принципиально мы должны относиться именно так. Исповедь, как она у нас принята, все-таки нововведение; в Древней Руси исповедовались у своего духовника, который решал, пойдешь ты к причастию или нет.

В Англии, где я сам готовил всех священников к рукоположению, мы так поступаем: человек приходит исповедоваться, и после исповеди священник иногда говорит: «Я тебе не могу дать разрешительную молитву, потому что исповедь твоя не серьезна; иди домой, придешь в другой раз». Иногда священник скажет: «Твоя исповедь незрела, но единственное, что тебе может помочь, это причащение: но иди, причащайся сердцем сокрушенным, зная, что ты никакою нрава на это не имеешь, но идешь, потому что в этом — единственное твое спасение». В другом случае можно сказать: «Да, твоя исповедь очень серьезна, я тебе дам разрешительную молитву, ходи к причастию в течение нескольких недель, но если появится в твоей душе какая-то шероховатость, то перестань». Конечно, это может быть сказано более зрелому человеку; но должна быть некоторая свобода, исповедь - не механический акт. Дать разрешительную молитву человеку, который не кается, бессмысленно, она не распространяется автоматически на грехи, которых ты не сознаешь и не исповедуешь. A насчет частоты причащения трудно сказать. Есть люди, которые причащаются раз в месяц, есть такие, кто причащается раз в год, есть немногие, кто причащается чаще, чем раз в месяц, но под наблюдением духовника, а не потому что «мне вздумалось».

Москва,  март 1988 г.

К печати подготовила Е. Л.  МАЙДАНОВИЧ

© Митрополит Антоний, 1994

 Журнал «Новая Европа» №5

© «Христианская Россия» 1994