 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
"ЗАКАТ ЕВРОПЫ". Базарова и С. Боброва о Шпенглере, его критиках и истолкователях. Авторы иногда существенно расходятся в оценке историософии Шпенглера. Однако, ввиду того, что вокруг Шпенглера поднимается ряд вопросов, требующих по- дробного освещения, редакция считает полезным и своевременным открыть на страницах настоящего номера некоторый "парламент мнений" с целью наибо- лее полного выявления в следующих номерах позиции современного коммуниз- ма. Редакция считает также нужным отметить: статья тов. Деборина "Гибель Европы или торжество империализма" в N 1 - 2 ("Под знаменем марксизма"), вызвавшая критические замечания со стороны тов. Базарова, с точки зрения релятивизма, подкапывающегося под объективизм, - является наиболее соот- ветствующей духу марксизма. К сожалению, тов. Деборин не нашел нужным связать магическую философию Шпенглера с распадом западно-европейской буржуазной цивилизации и интересная статья его поэтому нуждается тоже в этом пункте в поправках I. Вехисты о Шпенглере. Что будущность темна, как осенняя ночь, с этим положением не может примириться ничье сознание, тем более - сознание, не удовлетворяющееся настоящим и устремленное к созданию лучших условий своего существования. Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно теперь "Закату Евро- пы" Освальда Шпенглера посвящается целый сборник чуть ли не корифеями нашего отечественного религиозного сознания - Бердяевым, Франком и др. Для нас не является предметом наших гаданий, - "что день грядущий нам готовит?". Завтра актуальнее сегодня. Само это сегодня конституируется в зависимости от прозреваемого завтра. Естественным явлением стало - что ни "мыслящая личность", то пророк. Уже начиная с 1914 года, т.-е. с пер- вого дня империалистической войны, вся периодическая пресса - ежедневная и толстые ежемесячники - заполнялись гаданиями насчет того, что принесет война вообще и что повлекут за собой порожденные войной сотрясения наро- дохозяйственной и общественной жизни в частности*1. Все военно-революци- онное время можно, без всяких оговорок, называть мобилизационным перио- дом пророчеств и гаданий. Мы являемся свидетелями и активными участника- ми нечеловеческого напряжения прорубить окно в завтра. Воскрешенные че- рез тысячелетия предки - рядом с нами, и кажутся они в цвете сил! По большей части, исторические воспоминания и повторения старых про- рочеств не имеют и не могут иметь решающего значения для действенного решения вопросов современности. Несмотря на это, нельзя все же закрывать глаза на то, что они создают определенные настроения, которые подчас мо- гут сложиться в "общественное мнение". Новый курс экономической политики Советской власти такую возможность открывает. Пока что первый квартет - Бердяев, Букшпан, Степун и Франк - робко сыграл первую элегию. За ним, нет сомнения, последуют оркестровые упражнения тех, кого столкнула с ис- торической дороги Октябрьская революция, особенно из той плеяды "естест- венных вождей", которые создавали наше отечественное "общественное мне- ние" в довоенно-революционный период. В ожидании осуществления этого нашего пророчества мы можем заняться пока тем, что уже имеется. А имеем мы уже сборник статей вышеназванных авторов под общим заглавием: "Освальд Шпенглер и Закат Европы". Несмотря на скромность заглавия сборника, авторы все же ставят себе задачу - ввести читателя в мир идей Шпенглера. Книгу Шпенглера "Der Untergang des Abendlandes" "они находят" в высшей степени симптоматичной и примеча- тельной, "составившей культурное событие в Германии". Так аттестуется эта книга в предисловии. В общем такая ее оценка неверна. Во-первых, в момент своего появления она не представляла собой ничего симптоматичес- кого и исключительного и таковой она может считаться даже в послевер- сальской Германии; во-вторых, историческая морфология Шпенглера в массах имела гораздо меньший успех, чем пангерманская литература всего начала XX-го столетия; в конечном счете, как первое, так и второе лишает нас возможности говорить о ней, как о "культурном событии в Германии". Оцен- ка значения "Заката Европы" в предисловии сборника слишком субъективна, и мы на ней, поэтому, можем дольше не останавливаться. Но если "Закат Европы" не симптоматичен для Германии, родины его ав- тора, а также для Европы в целом, то это отнюдь не значит, что книга Шпенглера не может стать событием для сознания наших отечественных иска- телей "скрытых тайн". Мы имеем основание предполагать, что это именно так. Один из авторов сборника, Бердяев, свою статью и заканчивает в та- ком духе: "...такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это - нашего стиля книга" (подчеркн. мною. Гр.). Соглашаясь с этим, мы все-таки должны ог- раничить область приложения "нашего стиля". Сделать это нетрудно, ибо - двое из авторов сборника нам давно и хорошо известны. Это - Бердяев и Франк, участники сборника первых - "Вех" (1909 г.), призывавшие русскую интеллигенцию после поражения первой революции к подвигу религиозного "смирения", к "послушанию", "внутреннему сосредоточению", "эгоцентризму сознания". Двенадцать лет тому назад они прокляли революцию, успокоив- шись на проповеди "смирения" и "послушания", и нырнули во внутрь себя с целью обресть "незыблемые ценности". И, действительно, они - Бердяев и Франк - их обрели и "незыблемо" сохранили до сегодня. И Бердяев и Франк - не нашли ни одного нового слова для тех событий, которые совершились и совершаются перед их глазами. Как тот, так и другой повторяют то же са- мое, что было ими сказано в 1909 году, как бы желая снова ошибиться и оказаться лжепророками! Николай Бердяев вещает: "Прочности нельзя искать в физическом миропорядке... Мир погибнет от неотвратимого и непреодоли- мого стремления к физическому равенству. И не есть ли стремление к ра- венству в мире социальном та же энтропия, та же гибель социального кос- моса и культуры в равномерном распределении тепловой энергии, необрати- мой в энергию, творящую культуру... Утеря незыблемости физической не есть безвозвратная утеря. В духовном мире нужно искать незыблемости. В глубине нужно искать точки опоры... Открывается бесконечный внутренний мир. И с ним должны быть связаны наши надежды" (Passim). Теперь мы инаем понимать, что означают "нашего стиля" и "наши надежды". Но у Франка еще больше пророческого пафоса. "Эта книга, напоминающая современному чело- вечеству об истинных духовно-исторических силах культуры, идет навстречу его пробуждающейся жажде подлинного культурного творчества, его стремле- нию к духовному возрождению... Человечество - вдалеке от шума историчес- ких событий - накопляет силы и духовные навыки для великого дела, нача- того Данте и Николаем Кузанским..." (Passim. Подчеркн. автором. Гр.). И теперь нам непонятно, почему - "вдалеке от шума исторических событий" - Бердяевы и Франки, бывшие "веховцы", остановили свой взор, немощный и блуждающий в бренном мире, на... Шпенглере, чтобы сказать просто и ясно: назад к "Вехам" к старым "вехам" 1909 года! Ибо никаких других положи- тельных выводов в сборнике нет! Непонятное и недоуменное попытаемся уяс- нить дальнейшим анализом. Но мы уже имеем определенный ответ на вопрос, который поставили выше: - устами авторов сборника глаголет старая ве- ховская интеллигенция, уставшая и обуянная ликвидационным настроением, повторяет она старые мысли и пропагандирует старую идеологию смирения, покаяния и обретения "внутренних ценностей". Однако события последних лет внесли в сознание веховцев кое-что но- вое, конечно, не качественно, но, можно сказать, количественно. В данный момент было бы недостаточно для произнесения приговора одного изучения психики русской интеллигенции. События приняли мировой характер; перед глазами масштабы не национальные, а интернациональные. В таком случае нельзя, очевидно, остаться на старом базисе своих суждений. Его нужно расширить теоретически, а выводы должны быть относимы к большей прост- ранственной плоскости. И тут, с этого момента, начинается знакомство на- ших модернизованных славянофилов с германцем Освальдом Шпенглером. Перед авторами встала поистине соблазнительная мысль: - доказать, что гибнет Европа, та Европа, которую стремятся обновить новые социальные слои, при чем гибнет она "по-славянофильски"; или показать, что в недрах Запада возымели силу "славянофильские" идеи и настроения, по крайней мере, сос- тавили "культурное явление в Германии". Пафос Франка, например, выража- ется в такой находке: "Конечно, самое уловление момента умирания запад- ной культуры в явлениях "цивилизации" XIX века должно быть признано бесспорным. Эта идея Шпенглера, неслыханная по новизне*2 и смелости в западной мысли, нас, русских, не поражает своей новизной: человек запад- ной культуры впервые осознал то, что давно уже ощущали, видели и говори- ли великие русские мыслители-славянофилы. От этих страниц Шпенглера, проникнутых страстною любовью к истинной духовной культуре Европы, кото- рая вся в прошлом, и ненавистью к ее омертвению и разложению в лице ее современной мещанской "цивилизации", веет давно знакомыми, родными нам мыслями Киреевского, Достоевского, Константина Леонтьева". То же самое нашел и Бердяев. "Следует еще отметить, что точка зрения Шпенглера нео- жиданно напоминает точку зрения Н. Данилевского, развитую в его книге "Россия и Европа". Культурно-исторические типы Данилевского очень похо- дят на души культур Шпенглера, с той разницей, что Данилевский лишен ог- ромного интуитивного дара Шпенглера. Вл. Соловьев критиковал Н. Дан го с христианской точки зрения"... (На последнем предложении мы цитату обор- вали намеренно; почему, будет вскоре видно.) После такого открытия сла- вянофильских идей на Западе, наши модернизированные попы могут дерзать водрузить свое знамя 1909 года на пепелищах Европы. Вводная статья Сте- пуна так и заканчивается: "Наука, эта непогрешимая созидательница евро- пейской жизни, оказалась в годы войны страшной разрушительницей. Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях. Все ее экономические и по- литические расчеты были неожиданно опрокинуты жизнью. Под Верденом, быть может, она отстояла себя, как сильнейший мотор современной жизни, но и решительно скомпрометировала себя, как ее сознательный шоффер. И вот на ее место ученым и практиком Шпенглером выдвигается дух искусства, дух гадания и пророчества, быть может, в качестве предзнаменования какого-то нового углубления религиозной мистической жизни Европы. Как знать? Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда, что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь? Оставим сейчас на-время в стороне утверждение, что наука "глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях", и разберем одну мелочь, но весьма характерную. Тот же Степун, которому принадлежит только-что приведенная цитата, пишет и совершенно правильно: "Нет сомнений, что если исследова- ние "Заката Европы" поручить комиссии ученых специалистов, то она предс- тавит длинный список фактических неверностей", и тут же освященное фило- софической традицией оправдание: "тем хуже для фактов". Если точно такую же операцию произвести над сборником наших отечественных авторов, ре- зультаты были бы еще более печальны для фактов - по мнению авторов, а по нашему мнению - для репутации самих авторов. Характерная мелочь такова. Николай Бердяев утверждает, что Вл. Соловьев критиковал Н. Данилевского с христианской точки зрения". Правда ли это? Ни на иоту. В доказа- тельство мы вынуждены привести довольно-таки скучную справку. Кроме христианства, в непримиримом противоречии с воззрениями "России и Европы" находится, как мы видели, и историческое явление двух других универсальных, точнее, международных или сверхнародных религий - буддиз- ма и мусульманства, а также и еврейской религии, которая, несмотря на свой национальный характер, передала, однако, свои существенные начала чужим мирам христианства и ислама. Но все это противоречие между теорией нашего писателя и исторической действительностью в области религии не было бы еще окончательным приговором для теории в глазах очень многих. На религию, вообще, нередко смотрят как на явление отжившее или отживаю- щее, которому будет все меньше и меньше места в дальнейших судьбах наро- дов. А при таком взгляде теория, несостоятельная в объяснении религиоз- ного универсализма, могла бы, однако, годиться для определения наших настоящих и будущих судеб. Пусть в старину - так можно рассуждать - люди более объединялись религией, нежели разделялись народностью; теперь вера повсюду теряет свою силу и никогда уже более не вернет своего прежнего значения; следовательно, племенные и национальные деления могут теперь стать окончательно решающим началом человеческих отношений. Но, на беду подобного рода воззрений, универсализм человеческого духа проявлялся и проявляется не в одной только религиозной области, а еще очевиднее и прямее в другой важной и неустрашимой сфере исторического развития - в науке" (подчеркн. везде Соловьевым Гр.). А далее Вл. Соловьев устанавли- вает, что "вспомогательный трактат" Данилевского об историческом разви- тии науки, во-первых, доказывает прямо обратное тому, что предполагалось им доказать, а, во-вторых, опрокидывает мимоходом и главную теорию "Рос- сии и Европы". "Так писал Владимир Соловьев в свое время, в 1888 году, в "Вестнике Европы" (См. Собр. Соч., изд. "Просвещения", т. V). Из этой справки ясно видно, что Владимир Соловьев критиковал Н. Данилевского не только с христианской точки зрения: на основании научно-исторических данных вообще он камня на камне не оставил от "строй ания" "России и Ев- ропы". Даже более того: Вл. Соловьев доказал, что весь этот "катехизис или кодекс славянофильства"*3 является жалким плагиатом книг Рюккерта, мелкого немецкого ученого, - "Lehrbuch der Weltgeschichte in organischer Darstellung". И мы ничем не погрешим против истины, если скажем, что в книге Данилевского нет ничего чем бы могла гордиться "русская" мысль или славянофильское "религиозное сознание". Вместе с этим, мы могли бы, да- лее, сказать, рушатся и все построения и прозрения Шпенглера, ибо они уже более чем тридцать лет тому назад не выдержали ни христианской, ни "языческой", т.-е. общенаучной, критики. И так как мы не намереваемся дать обзора взглядов немецкого "ученого" и "практика", а ставим своей целью раскрыть "позицию" нашей старой веховской ветви интеллигенции, то могли бы без ущерба пройти мимо Шпенглера. В таком случае, картина все же осталась бы не вполне ясной. Поучительнее будет, поэтому, взглянуть и на общий лик объекта симпатий г.г. Бердяевых и Франков. Схему взглядов Освальда Шпенглера можно нарисовать очень просто. Сте- пун их схематизировал в следующем виде: 1) "нет никакого единого челове- чества", 2) "нет единой истории", 3) "нет развития, нет и прогресса" и 4) "есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации" (см. стр. 13). 1. Нельзя говорить о человечестве. Простое собрание, скоп физических лиц не есть человечество. У так называемого человечества нет внутренней спайки, нет единой души. Души имеются только у отдельных, конкретных культур, которые в корне отличаются друг от друга*4, между ними нет ни взаимодействия, ни преемственной связи. Отдельные "души", "стиля", "культурных эпох", а не единое человечество. 2. Каждая из этих "душ" имеет свою судьбу. В судьбах отдельных культур не найти закономерности и причинности...*5 Значит, говорить об истории - пустая трата слов. 3. Раз нет истории, нет и прогресса, как длящегося в пространстве и во времени потока событий. Свое сочинение Шпенглер называет морфологией "истории". 4. Повсюду мы видим только круговорот от жизни к смерти, от культуры к цивилизации. И если и можно говорить о развитии, то только в том смыс- ле, в каком это понятие применимо к любому растению, и в рамках "от жиз- ни к смерти". Для "доказательства" этих "положений" потрачено много энергии. Неко- торые штрихи морфологии Шпенглера весьма удачны и метки. Но так как нас не интересует ни конкретное содержание отдельных "душ", ни, тем более, их частности, то на этом мы расстанемся с Шпенглером: нас, как уже заяв- лено, интересует больше то, что по поводу его пишут наши соотечественни- ки - "своя рубашка ближе к телу". Для основного ("метафизического") "положения" Шпенглера Степун уста- навливает следующий генезис: "Его убеждение, что души культур свершают каждая свой одинокий круг, кружат каждая над своей собственной смертью, не связанные друг с другом сквозным историческим процессом, не объеди- ненные в единое человечество. Эту мысль еще в начале XVIII столетия выс- казывал и прочно обосновывал Вико*6, ее варьировал немецкий историк Рюк- керт*7, передавший ее Данилевскому, который в книге "Россия и Европа" теоретически очень близко подходит к Шпенглеру (30). Мы, со своей сторо- ны, можем "теорию" Шпенглера сделать еще более родовитой. Примитив ее можно найти в любой, более или менее развитой, мифологии. Определенную яркость она приобрела в религии Зороастра и т. д. Продолжить эту экскур- сию в седую старину было бы крайне интересно, но и сказанного достаточ- но, чтобы обнаружить связь между "философией" Шпенглера и тем общим ук- лоном к примитиву, который сказывается во всей западной культуре начала XX века. Особенно ярко это проявилось в области искусства. Нас такое яв- ление отнюдь не поражает и еще менее смущает. Богатые, правящие и коман- дующие классы исчерпали свою творческую энергию и находят для прикрытия своего оголяющегося тела фиговые листья в "добром", "здоровом" старом времени. Буржуазно-капиталистическая Европа, давно утратившая свои об- щественные идеалы, шла по линии наименьшего сопротивления, осознав свое бессилие творить новые ценности и новые формы жизни. Шпенглер с изуми- тельным спокойствием плывет в этом общем русле, ясно сознавая, куда оно направляется. Он сам заявляет: "Мы (читайте: богатые классы Европы. Гр.) будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача". В связи с этим мы опять касаемся гордости наших современных славяно- филов. Бердяев и Франк, как мы уже видели, пальму первенства подарили славянофилам. Их неприятно одергивает третий их коллега - Степун: - эти взгляды "передал" составителю "кодекса славянофильства" Данилевскому, немецкий историк Рюккерт. Вл. Соловьев доказал, что Данилевский совершил просто-на-просто литературную кражу (см. его ст. "Немецкий подлинник и русский список", 1890 г.). После этого гордиться нечем! Николай Бердяев особенно "протежирует" Константина Леонтьева: полюбил его и хочет вознести выше... Шпенглера. "Всякая культура неизбежно пере- ходит в цивилизацию. Цивилизация есть судьба, рок культуры. Цивилизация же кончается смертью, она есть уже начало смерти, истощение творческих сил культуры. Это - центральная мысль книги Шпенглера. После некоторых пояснений этой мысли, Бердяев пишет: "Проблема Шпенглера совершенно ясно была поставлена К. Леонтьевым" (65). Так ли это? Нет, далеко не так. Эта передержка похожа на ту, которую Бердяев уже свершил над весьма ясно из- ложенными мыслями Вл. Соловьева. Константин Леонтьев в "Дополнении к двум статьям о панславизме" писал в 1884 году: "Я верил и тогда (т.-е. когда писал эти две статьи, в 1873 году. Гр.), верю и теперь, что Россия, имеющая стать во главе какой-то нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, за- менить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию Романо-Германской Европы. Я и тогда был учеником и ревностным последова- телем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего мыслителя Н. Я. Данилевского, который в своей книге "Россия и Европа" сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания, обосновавши так твердо и ясно "теорию смены культурных типов в истории человечества" (подчерк. везде Леонтьевым. Гр.). То, что здесь, в этой цитате, сказано, замечательно и характерно во многих отношениях. Прежде всего, из нее становится ясно, каким скудным научным багажом обладали виднейшие славянофилы: "сам" Константин Ле- онтьев "замечательного" плагиатора возводит в ранг замечательного мысли- теля! Не оправдание то обстоятельство, что "дополнение" Леонтьева напи- сано шестью годами раньше критики Вл. Соловьева. Для полноты картины и оценки славянофильской общественной и исторической доктрины и, наконец, для характеристики "славянофильских" провозвестников религиозного обнов- ления Европы мы вообще не должны упускать из виду, что в ней (славяно- фильской доктрине) нет абсолютно ничего оригинального и своего, т.-е. русского. Ведь кто первый заговорил о своеобразиях русской действи- тельности? Западно-европейский путешественник. Начиная с XVI века все чаще и чаще европейцы поражались отсталостью России, отмечая это в своих очерках и мемуарах. Возьмем хотя бы Манштейна. Он в 1771 году писал, что "в начале нынешнего столетия образ поведения и нравы русского народа со- вершенно различались от всех прочих европейских народов, и что он вовсе не знал никаких правил благопристойности" (см. ст. А. П. Щапова "Истори- ческие условия интеллектуального развития в России", Собр. соч., т. II. Не в обиду, а в поучение будь сказано, что гораздо полезнее было бы для наших авторов, если бы они ознакомились с трудами этого ученого, облада- ющего громадной силой интуиции, чем увлекались путанной сигнализацией - термин Степуна - Освальда Шпенглера). К нему добавим еще Гакстгаузена с его идеологией и идеализацией общины. И перед нами тогда будут не только общественно-психологические истоки славянофильства, но и народничества. Межа, с которой начинаются эти два течения российской общественности, помечена чужеземными столбами. Видя их, россияне начали осознавать "свое"; без этих столбов - как бы они дошли до этого? Чужестранцы гово- рили: "Неблагопристойно". Россияне ответили: "Это хорошо, это чудно", и создавали, при помощи тех же самых чужестранцев, теории об "о й стати" России. А всем этим кичатся наши пророки чаемого религиозного ренессан- са! В данном случае, однако, нас больше интересует ответ на прямой воп- рос: была ли "центральная мысль" Шпенглера, как это утверждает Бердяев, высказана Леонтьевым? Как видно из этой же замечательной цитаты, Ле- онтьев считает понятия "культура" и "цивилизация" идентичными; и он го- ворит не о смене романо-германской цивилизации новой культурой, а о за- мене ее новой же цивилизацией - славяно-восточной. В другом своем сочинении, "Византизм и славянство" (1875 г.), К. Ле- онтьев, часто употребляя термины цивилизация и культура, никогда их не разграничивает, как разносмысловые понятия. "Здание европейской культуры было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций". "Цивилиза- ция, культура, есть именно та сложная система отвлеченных идей (религи- озных, государственных, лично-нравственных, философских и художествен- ных), которая вырабатывается всей жизнью наций". Следовательно, "цент- ральной мысли" шпенглеровской "сигнализации" нет у Константина Ле- онтьева. Но худо ли это, или хорошо - Константин Леонтьев вообще по духу непохож на Шпенглера. Для Леонтьева существует и всемирная история, и культурная преемственность. Он утверждает: "Культуры государственные, сменявшие друг друга, были все шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по духу, и по месту, сложнее по содержанию. Персидская была шире и сложнее халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвигалась; греко-македонская на короткое время еще шире; Римская покрыла собой и претворила в себе все предыдущее; Европейская развилась несравненно пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных систем ("Ви- зантизм и Славянство"). Или, наконец: "Европейское наследство вечно и до того богато, и до того высоко, что история еще ничего не представляла подобного" (там же). Но это еще не все. Как на беду Бердяеву, К. Ле- онтьев даже не верит в гибель европейской цивилизации. "Практику полити- ческого гражданского смешения Европа пережила; скоро может быть увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового, окончательного, упростительного смешения" (подчеркнуто везде Леонтьевым. Гр.). Леонтьев сторонник развития*8, и в этом он тоже слиш- ком далек от примитивной морфологии истории Шпенглера. Шпенглер различа- ет два процесса: 1) созидательный, собственно-культурно-творческий и 2) распространительный, цивилизационно-упадочнический. Хотя и Леонтьев не- однократно употребляет термин морфологии ("начинается смешение, сгл е морфологических резких контуров"; "она, т.-е. Европа, не хочет более морфологии"), но он в него вкладывает другой смысл. В V-й главе "Визан- тизм и Славянство?" - "Что такое процесс развития?" - Леонтьев понятие развития целиком переносит из естествознания в социальные науки и уста- навливает три периода развития: "1) первичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения". При чем, и это в данном случае должно быть "центральной мыслью", процесс "вторичного сме- сительного упрощения" отнюдь и не предвозвещает гибели... "если дело идет к выздоровлению организма, то картина болезни упрощается", говорит Леонтьев, применив свою триаду к процессу болезни. Вот почему он, видя, что Европа, "не хочет более морфологии", а также то, что она политичес- кое "смесительное упрощение" уже пережила на практике, смертного приго- вора над нею не произносит. После всего сказанного мы имеем полное право призвать наших отечест- венных философов к порядку: - так бесцеремонно с фактами, упрямыми фак- тами, обращаться нельзя. Если им нужен был шпенглеровский примитив для спасения своей души и своего старого веховского знамени, то нужно было его брать таким, каков он есть. Затеянное ими предприятие - спасти Евро- пу "по-славянофильски" через посредство Шпенглера не удалось. Сближение Шпенглера с славянофильством ни для кого не прибыльно - ни для Шпенгле- ра, ни для славянофилов и тем более для наших авторов. Ибо в итоге этой экскурсии обнаружилось только одно: - в головах представителей когда-то нового у нас "нового религиозного сознания" начался процесс "вторичного смесительного упрощения"... Таким образом, перед нами довольно-таки занимательная картина, Шпенг- лер сказал-бы - ландшафт, однако, с ароматом "упростительного смешения". "На берегу пустынных волн" (книгоиздательство "Берег"!) мировой истории сидят четыре наших философа - Бердяев, Букшпан, Степун и Франк, авторы сборника, - и размышляют о судьбах мира, вернее, гадают. В короткий срок перед их глазами повержены в прах три великих монархии. Прошел период колоссальнейшей в истории гражданской войны. В этой войне победа оста- лась на стороне рабоче-крестьянского режима России - Р.С.Ф.С.Р. Первая в мире Социалистическая Республика выдержала натиск всего мира. На место обанкротившегося II Интернационала вырос III коммунистический, силы ко- торого множатся на почве углубляющегося капиталистического мира. Маятник истории судорожно мечется между социализмом и капитализмом. И в этот мо- мент наши философы хватают за фалды Шпенглера и пифийским языком проро- чествуют: "Вы хотите сделать шаг вперед? Напрасные усилия, ибо нет в ми- ре никакого прогресса! Вы хотите социализм водворить в Европе? Напрасные усилия: - Европа гибнет, не будет ничего - ни нашим, ни вашим! Вы отчаи- ваитесь? Совершенно напрасно, ибо "открывается бесконечный внутренний мир". Смирение и все само собой приложится!" Вот социальный смысл сей проповеди. Шпенглеровская "морфология" истории, проповедь "Заката Евро- пы", это глубокая реакция старого мира против нарождения нового. Обраще- ние в "бесконечный внутренний мир" в то время, когда вопрос о жизни или смерти решается столкновением физических сил, это есть реакционнейшая агитация, направленная к тому, чтобы вырвать на поле брани меч из руки восходящего класса, утверждающего новый мировой порядок. Чтобы иметь успех и получить должный размах, наши авторы должны были проделать какое-то "предварительное действо": отвести в сторону науку и на место ее утвердить произвольное гадание по предметам "бесконечного внутреннего мира". Они это и сделали. Нам остается только ознакомиться, как это сделано. С первой же страницы мы узнаем, что "широкая ученость соединяется в Шпенглере с глубокоосознанной и принципиально провозглашенной антинауч- ностью философского мышления" (подчеркн. нами. Гр.). В конце первой статьи читаем: "Вопрос об истинности и объективности "Заката Европы" разрешается в конце концов в пользу Шпенглера", - несмотря на то, что книга его переполнена "с формально-логической и позитивной научной точки зрения произволом и самовластием". Так как, по Шпенглеру, "значение ка- кого-нибудь учения определяется исключительно степенью его необходимости для жизни", то остается еще только доказать, что наука оказывается сов- сем ненужной и даже вредной. Доказательства на-лицо. "Наука эта непогре- шимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшной разрушительницей". Но разве этот факт говорит что-нибудь против науки, как таковой? Ни в малейшей степени. Он свидетельствует лишь о том, что науку употребили во вред человечеству. Социалисты единодушно твердили, что достижения науки использовываются правящими, богатыми классами для удовлетворения своих прихотей и нравственно неоправдываемых предприятий. Частично целью социализма мыслилось освобождение науки из этого позорно- го плена. Неужели эта азбучная истина неизвестна Степуну? Далее обнару- живается смертный грех науки. "Она глубоко ошиблась во всех своих предс- казаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно опрокинуты жизнью". Неужели это пишет человек, претендующий на серьез- ность? Мировая война. Кто только о ней ни говорил, считая ее неизбежной, продолжительной, разрушительной! Случайно называем Мольтке, Балка, Берн- гарди, Куропаткина, Драгомирова*9, Блиоха*10. После них можем забыть всех экономистов, историков и публицистов. После войны - социалистичес- кая революция. Так вопрос ставился не только социалистами (Гед, Каутс- кий, Жорес, Гильфердинг, Ленин, Гортер и др.), но и теоретиками буржуа- зии (Блиох, Баллод, Эпштейн, Туган-Барановский и т. д.). Одним словом, каждый, кто по отношению не ко всему готов кричать: "тем хуже для ", должен признать, что мировая война и последующие за ней события блестяще подтвердили истинность общественно-научного знания. Его предсказания сбывались чуть ли не с математической точностью. Но для наших философов, так же как для Шпенглера, нет фактов вне связи с их "новым внутренним опытом". Тем хуже для них! Наука, таким образом, сброшена с пьедестала. Ее место занимает рели- гия: "дух гаданья и пророчества", "углубление религиозной мистической жизни", "тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать". И радость неописуемая охватывает Степуна при мысли, что "успех книги Шпенглера оз- начает потому, думается, благостное пробуждение лучших людей Европы к каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бы- тия и "распавшейся цепи времени", к чувству недоверия к разуму жизни, к логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации" и т. д. И как недо- волен Букшпан, когда слышит заявление Шпенглера: "Мы, люди Запада, рели- гиозно конченные". Не утверждая никакого абсолюта*11, Шпенглеровский скептицизм и релятивизм весь пропитан духом смирения и покорности судьбе. По своему общественному значению это равно религиозному "томле- нию" наших обновителей религиозной жизни. Иначе их любовь к чужестранно- му гадателю и пророку была бы непонятной. Но когда вопрос перенесен на почву религии и веры, то спор становится излишним: они прикрылись щитом тертулиановской фабрикации - credo, quia absurdum. Ибо это последний и окончательный довод верующего человека всех времен и народов. Это не ме- шает нам признать факта роста религиозности и мистицизма. Сознание приб- лижающейся социальной смерти и неясные очертания завтрашнего дня порож- дают религиозные настроения и мистические чувства. Рост их прямо пропор- ционален росту самосознания и осознания своих боевых задач в историчес- ки-восходящих социальных группах. Поступательное движение истории от та- кого заострения и оформления противоречий только выигрывает*12. Авторам, поднявшимся на такую ступень религиозного сознания, окружаю- щее кажется уже одноцветным. Перед абсолютом стираются различия во внеш- нем мире. У Шпенглера такую же роль в его мышлении играет его "перводу- шевность" (Urseelentum), эта нирвана истории, и его морфология. Поэтому и он "никуда не идет и никуда не ведет" (Степун), и у него "нет опреде- ленного волеустремления" (Букшпан). С этих "высот" "империализм и социа- лизм одинаково - цивилизация, а не культура" (Бердяев), т.-е. признаки упадка и гибели. Слышим и старые напевы: "Капитализм и социализм одина- ково заражены этим духом" (духом мещанства и духовной буржуазности). "Империализм и социализм - одно и то же". "Цивилизация через империализм и через социализм должна разлиться по всей поверхности земли, должна двигаться и на Восток". И "истинной духовной культуре, может быть, при- дется пережить катакомбный период" (Бердяев). Величайший объективный трагизм переживаемой нами эпохи состоит в том, что поверхность истори- ческой жизни залита бушующими волнами движения, руководимого духовно-от- мирающими силами ренессанса" (Франк), т.-е. социализма. При таком поло- жении само собой ясно, что "сейчас мы (т.-е. Россия. Гр.) еще более отб- расываемся на Восток". Еще бы! Социализм ведь знаменует воцарение "веч- ного хама"! Но в этих утверждениях скрыто противоречие, которого не за- мечает абсолютизированное религиозное сознание. Если мы отбрасываемся к востоку, если "истинная духовная культура" должна уйти в катакомбы, то не означает ли это, что социализм не только расширяет область господства цивилизации, но и утверждает что-то свое, хотя бы и хамское, отвергаемое религиозным сознанием "бесконечного внут- реннего мира"? Повидимому, "религиозное сознание" просто запуталось. Ему не подняться хотя до им же так любимого Константина Леонтьева. "На розо- вой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты (речь идет о создании в Европе "федеративной, грубо рабочей, республики". Гр.): они предлагаются всегда человечеству путем железа, огня, крови и рыданий..." ("Византизм и Славянство"). Никто из здравомыслящих людей иначе думать не может. Паульсен в своих "Основах этики" (М. 1906 г., стр. 234) разби- рает вопрос, оправдывает ли цель средства, и приходит к выводу, что "...если понять это положение, что оправдывает средства не любая дозво- лительная, но лишь одна определенная цель, из которой исходит всякая оценка: а именно, высшее благо, благополучие или совершенная форма жизни человечества, тогда это положение стоит не только вне сомнения, но и не- обходимо". Это неоспоримое этическое положение, которое не признается только теми, кто из-за призрачного спасения души жертвуют живым челове- ком... Подобная нравственная кастрация, однако, возможна и притом как морализующее выражение слишком реальных и грубых общественных сил. Разительный исторический пример можно привести из недавнего прошлого. "Вехи" ставили крест над русской революцией и интеллигенцией, прикрыва- ясь искательством "высших", "бесконечных внутренних ценностей", а царс- кие жандармы огнем, железом и кровью дезинфицировали зараженную револю- цией Россию, уничтожая ее физических носителей... Веховцы жестоко ошиб- лись в своем похоронном настроении и религиозно-мистическом гадании. Че- рез 10 лет воспрянула революция и раскаты ее грома раздаются по всему миру. И что же? Наши веховцы опять тут как тут. И опять "смирение", опять "послушание", опять "бесконечные внутренние ценности" - в то вре- мя, когда дьявольские средства пускаются в ход для самого подлинного фи- зического удушения нарождающегося нового мира! Человек, искренно и чест- но стремящийся к какой бы то ни было цели, с нравственным негодованием должен отвергнуть эту проповедь религиозной пошлости. От нас зависит, повторится ли позорная роль веховцев в новой исторической обстановке, или они будут сидеть и плакать "на берегу пустынных волн" о "бесконеч- ности своей внутренней жизни". Теперь, в 1922 году, мы имеем гораздо больше основания утверждать, что их пророчества и гадания вилами по воде писаны, чем в 1909 году, когда их проповедь прозвучала впервые. Ибо мы отнюдь не "отброшены на восток". Россия назад во время револю- ции не попятилась. Наоборот: она шагнула вперед. Это, положение утверж- дают авторы сборника "Смена вех", в том смысле что авторитет России за годы революционной власти вырос и окреп. И это объективно правильно. Но мы о шаге вперед говорим в другой плоскости. Россия стала центром нового общественного миропорядка, и ее голосу внимают повсюду, где идет борьба за лучшие идеалы человечества, за лучшее будущее. Никогда она такими тесными узами не была связана с другими, самыми отдаленными, странами, как во время империалистической блокады и капиталистического окружения. III Коммунистический Интернационал - это нарождающаяся, невиданная до сих пор, объединенность мира. И понятно, есть, от чего сокрушаться нашим модернизированным славянофилам: все это нисколько не подходит на выявле- ние "скрытых тайн" России, на осуществление "славяно-восточной" прови- денциальной роли православной Руси. Это - бушуют "духовно отмирающие силы Ренессанса"! Так ли это? "Отми- рающие силы Ренессанса" - это рационалистические, либерально-эгалитарные принципы. Но разве ими исчерпывается содержание социализма? Или пра- вильнее ставить вопрос так, разве они являются характерными, преобладаю- щими чертами современного, марксистского коммунизма или социализма? Сто- ит только так поставить вопрос, и язвительные замечания запоздалых сла- вянофилов сразу теряют свою остроту. Получилась путаница эпох и предме- та, и искажение исторической действительности. Весь секрет или все нес- частье, заключается в том, что современные нам, запоздалые славянофилы, Бердяев, Франк и сотр. смотрят на марксистский коммунизм глазами своих духовных отцов, глазами, устремленными на утопический, мелко-буржуазный, анархический социализм Бабефа, Сен-Симона, Прудона и др. Критические стрелы, сокрушающие утопистов, летят мимо марксистского социализма или же дают рикошет в стрелков. "Всеобщее равенство" и "всеобщее умеренное благоденствие" (будь все же сказано, что утопический социализм уложить в прокрустово ложе этих двух понятий трудно!) не являются нашими, комму- нистическими, идеалами. Мы стремимся не к количественному уравнению, а проявлению качественных различий. Для людей живых, наших современников, это должно звучать скучным трюизмом. Тонкий эстет и острый мыслитель, Оскар Уайльд, будучи знаком с новым социализмом, пришел к выводу, что "социализм сам по себе будет иметь значение, уже хотя бы только потому, что он приведет к индивидуализму"; "новый индивидуализм, для которого волей или неволей работает социализм, будет совершенной гармонией"; "но- вый индивидуализм - это новый эллинизм" ("Душа человека при социалисти- ческом строе"). Но, быть может, этот аристократ конца XIX века и апостол и пророк красоты ошибается? Быть может, он неправильно истолковывает со- циализм? Нет, - Оскар Уайльд понял то, что оказалось недоступным после- дышам Константина Леонтьева. Карл Маркс во главу угла своей теории бе- зусловно ставил индивида, а не "атомизм" коллектива. "Социальн люция по- тому находится на точке зрения целого, что она если бы даже происходила лишь в одном фабричном округе - представляет протест человека против ли- шенной человеческого содержания жизни, что она исходит из точки зрения отдельного действительного индивида". (Критические примечания к ст. "Ко- роль Прусский и социальная реформа". Подчеркн. мною. Гр.). Маркс опреде- ленно указывает, что в основе его учения лежит старый принцип коммуниз- ма*13, а именно: "каждому по его потребностям". Фридрих Энгельс в "Ан- ти-Дюринге" пишет: "Действительное содержание пролетарского требования равенства есть требование отмены классов. Всякое требование равенства, которое простирается далее этого, необходимо вдается в абсурд. (Под- черкн. Энгельсом. Гр.) К сожалению, мы не имеем возможности здесь развить эти основные мыс- ли: это нас отвело бы далеко в сторону от нашей задачи. Скажем только, что, раз коммунизм центр тяжести своего внимания переносит на действи- тельные потребности действительного индивида, то осуществление его озна- чает создание возможностей безграничного проявления качественных разли- чий (особенностей), заложенных в человеке. Генриетта Роланд-Гольст, поэ- тому, могла с полным правом заявить: "Коммунизм - идеал всего челове- чества, идеал общечеловеческого объединения. И, как таковой, он является культом человеческой личности"... ("Коммунистический Интернационал" N 13). Несмотря на это, находятся философы, утверждающие, что коммунизм и капитализм одинаково пропитаны мещанством. Эту жвачку герои "Вех" жуют уже лет 15 под-ряд и ничто, никакие события не могут заставить их ее пе- реварить. Талантливый Леонтьев в гробу должен краснеть от своих запозда- лых и импотентных поклонников. Леонтьев мог бы попросить прочесть гр. Бердяева следующие строки: "Социальная наука едва родилась, а люди, пренебрегая опытом веков и при- мерами ими же теперь столь уважаемой природы, не хотят видеть, что между эгалитарно-либеральным поступательным движением и идеей развития нет ни- чего логически родственного, даже более: эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития" ("Византизм и Славянство". Подчеркн. Леонтьевым. Гр.), т.-е. первый антитеза второму, как упрощение усложне- нию, как "вторичное смесительное упрощение" - "сложному цветению". С ка- кой бы стороны ни подходить к марксистскому социализму, в нем нельзя найти элементов упрощения. На лицо обратное: через посредство отмены классового неравенства уничтожается деспотическое монопольное господство классовых элементов, выразившееся в распластовании общественного созна- ния, в общем и главном, на две одноцветных области, и создается возмож- ность проявления человеческого творчества в других плоскостях и соотно- шениях, вытесненных из поля сознания однообразнейшими классовыми разде- лами. Теоретическая правильность этого положения не может быть оспарива- ема фактами иначе, как только отчаянным воплем логического смертника: "тем хуже для фактов". Значит, и жонглирование "духовно отмирающими силами Ренессанса" необ- ходимо признать неудавшимся. И в этом пункте мы обнаружили бесцеремонное отношение к фактам, искажение исторической перспективы или просто незна- ние простых вещей людьми такого почтенного возраста, какой имеют веховцы 1909 года. Не старческая ли это слабость? Как знать? В лучшем случае, быть может, это и так. Но классовые силы так причудливо переплелись меж- ду собой в смертной схватке, что можно допустить и худшее. По крайней мере, этот псевдонаучный вздор и религиозно мистическое бормотание, бу- дучи созвучным некоторому падению настроения и унынию в массах, могут иметь отрицательное влияние на развитие нашего общественного сознания. А это заставляет нас бороться с ними, как с проявлениями враждебных нам психики и идеологии социально-отмирающих сил капиталистического мира. Итак, наконец, к чему же мы пришли после разбора сборника "Освальд Шпенглер и закат Европы"? Во-первых, будем откровенны и признаемся, что, зная авторов сборника, мы ждали более серьезного отношения к вопросу, чем то, что обнаружилось на деле. Читая сборник, мы постепенно разочаро- вывались. Прочтя его, - и это во-вторых - мы были рады. Ведь, если так шатки позиции наших врагов и недругов, то чего же нам бояться? Мы можем смело вступить с ними в открытый бой, заранее предвкушая упоение побе- дой. Пусть это знают все те, кому приходится защищать молодые всходы но- вого мира! В-третьих, в лице авторов мы встретились со старыми веховца- ми, защищающими свое старое дело, забрызганное кровью рабочих и крестьян в 1905 - 1906 годах и окончательно и безвозвратно проигранное в 1917 го- ду. При желании можно восхищаться упорством, с каким авторы ставят себя в положение, которое завидным никто не назовет. А четвертое - самое главное: вопрос о судьбе Западной Европы, о ее закате даже и не поставлен, по крайней мере - не поставлен на почву, на которой возможно его обсуждение. Ни в книге Шпенглера, ни в книжке о Шпенглере и закате Европы нет научного подхода к теме. Пророчества и га- данья Шпенглера, его характеристики и его "сигнализация" весьма интерес- ны, в большинстве случаев очень удачны, но все это - недостаточное осно- вание для составления представления об исторической судьбе Европы. Но нас ведь интересовали только наши соотечественники. А их попытка упоко- ить Европу отрыжкой славянофильства и тем возвысить "русское дело" и Восток может, в лучшем случае, вызвать улыбку: - "Чем бы дитя не теши- лось, лишь бы не плакало". Нудно и скучно нанизывая мертвые мысли на ни- точку некоторого общего настроения, авторы отнюдь не вводят читателя "в мир идей Шпенглера", а выворачивают наружу в конечных словах "бесконеч- ность своей внутренней жизни". Наконец, в чем же дело? Откуда закат Европы? Действительно, такой вопрос серьезно поставлен, но не для религиозно-мистических гаданий. Ес- ли и такие имеют место, то это свидетельствует, что он глубоко начал волновать послевоенную и революционную Европу. На первом плане - эконо- мическая постановка проблемы. С прорытием Панамского канала экономисты единодушно высказались в том смысле, что центр мировой истории из Европы переходит в Америку. Во время войны Америка (С.-А. С. Ш.) приобрела та- кую экономическую мощь, что может играть в мире первую скрипку. Поскольку это так, спорить не приходится. Но это было бы так, если бы сохранил свою прочность капитализм. Если же хотя бы в одном месте в нем пробита брешь, если одна великая страна вырвана из контекста капиталис- тических отношений, то картина и перспективы меняются. В таком случае, само представление о мировом центре естественно раздваивается: речь мо- жет итти тогда о двух центрах, о центре нового и о центре старого миров и о гегемонии одного из них. Вопрос теперь так и поставлен. После войны Европа (да и все мировое хозяйство) переживает все углубляющийся кризис. Возможность социалистической революции далеко не исключена. А при обра- зовании Социалистических Соединенных Штатов Европы вопрос о переходе центра мировой истории в Америку совершенно снимается. Есть все основа- ния утверждать, что европейская социалистическая федерация хозяйственным банкротом и вассалом не будет. Другие постановки проблемы не столь актуальны. Все они в той или дру- гой плоскости варьируют тему о "кризисе европейской культуры". Частичных кризисов можно насчитать столько, сколько вообще есть проявлений культурного бытия (государство, право, семья, наука, религия, искусство и т. д.). Тем лучше, - так рассуждали и рассуждаем мы, ибо это означает, что буржуазно-капиталистический мир загнивает на корню и что час его уп- разднения близок. Да не только близок: он уже настал. Это - "бушующие, духовно отмирающие силы Ренессанса"... Таким образом, вопрос о закате Европы является вопросом о закате бур- жуазно-капиталистического Запада. Осознав разложение этого запада, не поняв причин такого разложения и не видя сил, могущих проявить новую творческую энергию, философствующие филистеры этого уходящего мира свои зубные боли превращают в мировую скорбь, что, впрочем, бывало неоднок- ратно. Такова "примечательная" книга Освальда Шпенглера и таков еще бо- лее примечательный сборник статей о ней веховцев 1909 г. Примечания. *1 С особенным азартом пророчествовала и гадала вся пангерманская пресса. Германия, бросившая вызов всему "цивилизованному миру" и окру- женная со всех сторон врагами, должна была всеми средствами поддерживать общественное мнение на известной высоте. Германия выше всего! После во- енного поражения она переживает реакцию - резкое чувство подавленности. Успех книги Шпенглера обусловлен этим понижением общественного настрое- ния. Покорность судьбе и осознание этой судьбы утверждается как высшая мудрость. Это - квинт-эссенция книги Шпенглера. Пророчествующее сознание и ищущий глаз как бы прозрели и успокоились в стоическом равнодушии. Мо- билизация пророчеств закончила свою миссию! *2 Идея умирания западно-европейской культуры отнюдь не неслыханна. На это указывает и Ф. Степун, называя Зиммеля, Эйкена, Кона и Эвальда. На самом деле, почти каждый морализующий философ, после обнаружения яр- ких капиталистических противоречий, в той или другой связи осуждал евро- пейскую культуру (Руссо, Гете, Байрон, Кант и др.). Франку почему-то во что бы то ни стало нужно сделать своего сегоднешняго героя исключи- тельным явлением. Значит, положение гадающего веховца незавидное! *3 "Катехизисом или кодексом славянофильства" Страхов назвал сочине- ние Данилевского "Россия и Европа". Блаженное неведение, послужившее ос- новой национального самодовольства и гордости! *4 Н. Бердяев: "Культуры, расы - замкнутые монады с замкнутой судьбой". Это тавтология - аналогия неправильна. Шпенглеровские "души" - не монады. *5 Шпенглер настойчиво отрицает историческую закономерность, "законы истории". По его мнению, "историю нужно творить". Но это - творчество обреченного, не имеющего перед собой другого идеала, кроме смерти. *6 Вико все же признает единство человеческого рода, чего не сущест- вует для Шпенглера. То же самое следует сказать о внутренней закономер- ности жизни обществ. Рационализм Вико у Шпенглера заменяется его интуи- тивизмом. *7 Рюккерту повезло. Литературный и научный плагиаты подчинены опре- деленным "законам развития". Плагиатор никогда не воспользуется звездой первой величины, ибо это было бы сразу обнаружено. Данилевский не нару- шил этого общего закона, выбрав для своей цели "третьестепенного учено- го". *8 К. Леонтьев признает не только развитие, но он в истории видит и прогрессивное развитие. Поэтому Н. Бердяев совершенно неправ, когда пи- шет: "он также отрицал прогресс"... *9 Генерал Драгомиров неоднократно вышучивал проповедников мира и третейских международных судов и указывал, что предстоят войны не только международные, но и войны между трудом и капиталом. И этот замечательный стратег, призывая к бдительности, призывал готовиться к этой борьбе, чтобы встретить ее во всеоружии техники. (См. "Одиннадцать лет". 1895 - 1905 г.г.). Можем здесь добавить для социалистичествующих мещан, что Маркс точно так же думал, что пролетариату придется в войне отстаивать свое право на изменение мира. "Революции придется с современными военны- ми средствами и с современным военным искусством бороться против совре- менных военных средств и современного военного искусства". (См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Неизданные статьи, Харьков 1919 г., стр. 17). Разве нужно еще более блестящее оправдание истинности научного знания? *10 Блиох в своем шеститомном исследовании "Будущая война" и т. д. прямо говорит о том, что после европейской или мировой войны более чем вероятно повторение в огромнейших размерах событий Коммуны 1871 года. (См. "Общие выводы", стр. 269). *11 Шпенглер после гаданий и "сигнализации" по поводу весьма высоких материй, успокаивается на ничем не прикрытом буржуазном практицизме: техника - вместо лирики, мореплавание - вместо живописи и т. д. (См. стр. 86 разбираемого сборника). *12 Конст. Леонтьев весьма уместно напомнил тем, кто утверждал, что знания являются движущими началами истории, что такую же роль следует отвести и незнанию. ("Восток, Россия и Славянство", т. II, стр. 12). *13 Дитцель пишет: "Коммунизм доводит до крайности принцип индивиду- альности, т.-е. положение, что государство, "организованное общество, существует для личности". (Цит. по Энцикл. Словарю Еф.-Бр., "Коммунизм", ст. Водовозова). *14 См. С. Новаковский - Панамский канал и его мировое значение. Пре- дисловие проф. М. Довнар-Запольского. В этой книге собран богатый мате- риал, на основании которого дается положительный ответ на вопрос, поте- ряет ли Европа свою первенствующую роль в мировой экономике. Этот мате- риал мною был уже использован в брошюре "Неизбежное будущее" (Казань 1917 г.). В. Базаров. II. О. ШПЕНГЛЕР И ЕГО КРИТИКИ. <<"Закат Европы">>. Книга О. Шпенглера "Закат Европы" ("Der Untergang des Abendlandes") является одним из самых поучительных событий в умственной жизни совре- менной Германии. Огромный спрос на эту книгу (32 издания за 2 года); ее широчайшая популярность не только в говорильных "салонах", но и в среде серьезной, интенсивно работающей университетской молодежи; ряд кружков и научных обществ, основанных с целью разрабатывать проблемы истории и культуры в духе нового учения, наконец, внушительный поход против разв- ратителя юношества Шпенглера, организованный во имя спасения "вечных ценностей" культуры немецкими профессорами и приват-доцентами, начиная маститым хранителем традиций, теологом Гарнаком и кончая радикалом и фа- натиком "полной социализации" Отто Нейратом, - все это заставляет ду- мать, что Шпенглеру лучше чем кому-либо другому удалось оформить идеоло- гию современного культурного кризиса. Таким образом, как симптом и символ переживаемой Западом культурной катастрофы "Закат Европы" - бесспорно глубоко знаменательное и значи- тельное явление. И это его значение совершенно не зависит от того, высо- ко или низко оцениваем мы достижения автора с научной, философской, во- обще с какой-либо отвлеченно-теоретической точки зрения. Работа Шпенгле- ра есть прежде всего выдающийся факт реальной жизни, существеннейший ку- сок конкретной истории наших дней, а уже во вторую очередь "философия истории", быть может, научно-несостоятельная, слабо обоснованная и вооб- ще грешащая против так называемой "истины". Но там, где дело идет о не- посредственном постижении действительности, где ставятся вопросы "что?" и "как?" (а не "почему?", "зачем?" или "на каком основании?"), там, по справедливому замечанию Шпенглера, "факты важнее истин". Однако, и под углом зрения исторического факта, и в качестве идеоло- гического отражения "закатных" процессов западно-европейской культуры, в работе Шпенглера не все равноценно. В закатные и предзакатные эпохи соз- нание общественных слоев, духовно возглавляющих обреченную гибели культурно-историческую формацию, характеризуется двумя чертами: с одной стороны, известной умственной утонченностью, способностью мысленно отре- шиться от тех особых категорий, понятий, чувствований, которые в период расцвета представляются вождям и деятелям данной культуры чем-то абсо- лютным, непререкаемым, "априорным", с другой стороны - жаждой новых ве- рований, поисками новых абсолютов - жаждой неутолимой, поисками безре- зультатными, ибо угасающие культуры бессильны породить живую прочную ве- ру, а способны лишь сплетать обрывки умерших религий в пестрый узор эфе- мерных суеверий. Изощренность интеллекта, обостренная зоркость, дающая возможность бросить взгляд за пределы кругозора своей культурной колокольни, облада- ет бесспорной ценностью не только как содержание данного периода исто- рии, но и как завещание грядущим поколениям, тем чаемым наследникам, ко- торые на обломках и из обломков гибнущей цивилизации, быть может, зало- жат некогда фундамент нового культурного здания, новой "башни вавилонс- кой". Напротив, предсмертные суеверия, даже как симптомы и факты истори- ческой действительности, представляют ограниченный интерес: в них су- щественно не то, что найдено, а то, что ищется, не те или другие сурро- гаты религии, а структура самой религиозной потребности, специфический характер религиозного устремления эпохи. В "Закате Европы" нашли себе выражение обе эти стороны упадочного ми- росозерцания. К сожалению, дать сколько-нибудь полный и отчетливый очерк взглядов Шпенглера в рамках журнальной статьи нет никакой возможности. Книга Шпенглера - не научная или наукообразованная "система", а скорее художественное произведение: портретная галлерея культур и культурных феноменов. Всякое обобщенное схематизированное изложение было бы здесь неизбеж- ным искажением. Познакомить со Шпенглером человека, не читавшего книги, можно лишь путем обширных выдержек, для которых у меня нет места. Вышед- шая в Москве коллективная работа "Освальд Шпенглер и Закат Европы" дает предварительную ориентировку, достаточную для того, чтобы понять, о чем идет речь; полезно прочитать также статью Д. Шиковского, переведенную из "Neue Zeit" в N 1-м петербургского журнала "Начала" и статью А. Деборина в N 1 - 2 московского журнала "Под знаменем марксизма". Отсылая к этим русским источникам читателя, не имеющего возможности ознакомиться со Шпенглером в подлиннике, я в дальнейшем ограничусь ана- лизом основных архитектурных линий Шпенглеровского построения, - тех ли- ний, которые привлекли к себе особенное внимание германской академичес- кой критики, и которые на мой взгляд представляют существенный интерес также для марксиста. В основе концепции Шпенглера лежит понятие культуры или культурной "души", как самодовлеющего органического единства. - Культура родится в тот момент, - пишет Шпенглер, - когда великая душа пробуждается из вечно младенческого первичного состояния челове- чества, обособляет себя, как образ из безобразного, как ограниченное и переходящее из безграничного и пребывающего. Культура расцветает на поч- ве строго ограниченной местности ("Landschaft"), с которой она расти- тельно связана. Культура умирает, когда ее душа осуществила всю сумму своих возможностей в виде народов, языков, вероучений, искусств, госу- дарств, наук и снова возвращается к первичному состоянию, к "перводушев- ности" ("Ursee-Ientum"). Когда задача культуры выполнена, ее идея осуществлена, вся полнота ее возможностей проявлена, культура быстро окоченевает, отмирает, ее кровь свертывается, ее силы надламываются, - она становится цивилизацией и, подобно мертвому дереву, гиганту первобытного леса - она может еще целые столетия простирать в воздух свои засохшие ветви. Цивилизация есть закат культуры. В этой фазе и находится в настоящее время Западная Европа. На протяжении шести тысяч лет нашего исторического кругозора в раз- личных местностях земного шара зародилось, расцвело и увяло несколько таких обособленных, замкнутых в себе культурных организмов: китайская, индусская, египетская, вавилонская культура, майа, античный мир, маги- ческая культура ислама и восточного христианства, которые все уже в прошлом, и, наконец, ныне умирающая "фаустовская" или западно-европейс- кая культура. Таким образом, никакой "всемирной истории" не существует. Шпенглер едко издевается над наивными усилиями западно-европейских ученых вытяги- вать историю "человечества" в линейный ряд последовательных ступеней прогрессивного развития, венцом которого является, разумеется, наша но- вейшая история, т.-е. несколько последних веков в жизни Европы. Этому смешному в своей ничем неоправданной претенциозности евро- по-центризму, этой "птоломеевой системе истории" Шпенглер противопостав- ляет свою "коперниканскую" точку зрения, которая рассматривает каждый культурный организм изнутри, как самодовлеющее целое, имеющее собствен- ные, ему только свойственные формы существования, идеи, чувствования, страсти, свою особенную судьбу, свою жизнь и смерть, свою историю. "Есть расцветающие и стареющие культуры, народы, языки, истины, боги, местнос- ти, как есть молодые и старые дубы или сосны, цветы, ветви, листья, но нет стареющего "человечества". Каждая культура имеет свои собственные формы проявления, которые возникают, зреют, увядают и никогда не возрож- даются вновь. Существует много в глубочайшем существе своем различных пластик, живописей, математик, физик", - столько же, сколько существует различных культур. Как видим, основной чертой шпенглеровской историософии является пос- ледовательный, до конца проведенный исторический или социологический ре- лятивизм. Не только научные теории, эстетические, философские или рели- гиозные построения, но и самые элементарные восприятия, лежащие в основе всякого опыта, каковы восприятия пространства и времени, а также основ- ные приемы логического мышления, одним словом, все то, что Кант считал "априорными", обязательными для каждого разумного существа категориями или формами познания, - все это в действительности различно у представи- телей различных культур. Эта основная идея не доказывается Шпенглером, а показывается: де- монстрируется наглядно, в ряде живых образов, воспроизводящих стиль наук и искусств, религий и философий, политических и экономических укладов, характерных для различных культурно-исторических типов. Такой художест- венно-интуитивный или "физиономический" метод Шпенглер считает единственно допустимым в истории и сознательно противополагает его науч- ному, аналитическому или математическому методу, применимому лишь к внешней мертвой природе. Впрочем, и природа в ее целом есть по Шпенглеру живой организм и может созерцаться изнутри, как созерцал ее Гете, прези- равший математику с ее мертвыми схемами и рассматривавший природу "исто- рически", в процессе живого становления. Но современный человек не только созерцатель, но и деятель, борец: механизируя природу, вгоняя ее в неподвижные категории научного познания, он тем самым подчиняет себе силы природы, заставляет их служить своим целям, осуществлять свою "волю к мощи". Таким образом, противоположность природы и истории, красною нитью проходящая через всю книгу Шпенглера, вовсе не предполагает существова- ния двух раздельных областей или предметов исследования, но устанавлива- ет лишь две точки зрения, одинаково правомерные в любой области, одина- ково применимые к любому предмету нашего опыта: при чем выбор той или другой из них всецело зависит от той задачи, которую мы в данном случае себе ставим. Если мы хотим восстановить известное событие так, как оно действительно случилось, т.-е. так, как оно было пережито его непос- редственными участниками, то мы постараемся вчувствоваться в психологию актеров интересующей нас исторической драмы или комедии, внутренно отож- дествиться с ними, это - метод художественного воскрешения эпохи или, говоря словами Шпенглера, изображение "ставшего, как становящегося", фи- зиономика, портретирование. Без такого портретирования не может, очевидно, обойтись не только ис- торик, но и социолог, стремящийся "наукообразно" познавать эпоху, т.-е. устанавливать закономерные связи между явлениями, причинные зависимости и т. д. Ведь прежде чем "объяснять", надо возможно отчетливее установить материал, подлежащий объяснению, - что невозможно иначе, как посредством "физиономического" воспроизведения прошлого, на основании тех фрагментов его, которые дают нам так называемые "источники". Физиономика есть необ- ходимая предварительная ступень систематики, и Шпенглер впадает в явное, хотя и весьма распространенное в современной европейской науке недоразу- мение, когда он, следуя Риккерту, с одной стороны, Бергсону, с другой, полемически противопоставляет свой интуитивный метод научному, "система- тическому" исследованию исторической действительности. Я счел полезным с самого начала остановиться на этом пункте несколько подробнее потому, что прославление интуиции в противовес и в ущерб науке естественно заставляет всякого социолога-объективиста и в особенности материалиста подозрительно настораживаться с первых же страниц чтения книги Шпенглера. Сторонник научного метода спешит занять оборонительную позицию, выискать в построениях автора как можно больше погрешностей и слабых мест, чтобы дискредитировать этого "мистика" и тем самым восста- новить попираемый последним авторитет науки. Ошибок и погрешностей име- ется у Шпенглера более чем достаточно. Но мы не будем торопиться с изоб- личениями и разоблачениями, а постараемся сначала указать то положи- тельное и ценное, что можно почерпнуть из шпенглеровских интуитивных экскурсий в "души" различных культур, - памятуя, что возможные успехи этих экскурсий ни в малой мере не поколеблют позиций объективной науки, - напротив, обогащая материал исследования, пойдут на пользу всякого ис- торика и социолога: объективиста и материалиста в такой же степени, как романтика или мистика. Почти вся германская профессорская критика, в общем чрезвычайно неб- лагосклонная к Шпенглеру, считает, однако, ценными, "будящими мысль" открытиями нарисованные ими образы культур и культурных стилей. Так, например, базельский профессор Karl Joel заключает свой далеко не милос- тивый анализ книги Шпенглера следующими словами: "И все же я повторяю: эта богатейшая книга необходима для самопознания нашей эпохи, и помимо того его органические души культур являются открытиями, дающими плодот- ворнейшие толчки мысли". Надо, впрочем, отметить, что из тех восьми культур, которые насчитывает Шпенглер, большинство затрагивается им лишь весьма поверхностно. Вавилонская, китайская и индусская культуры харак- теризуются двумя-тремя штрихами, "магическая" христианско-магометанская культура первого тысячелетия нашей эры иллюстрирована также весьма ску- по: более детально обрисован стиль египетской культуры, которая, по Шпенглеру, имеет максимальное сродство с западно-европейской. Но и эта тема имеет для автора не самостоятельное, а побочное значение; аналогия между древним Египтом и современным Западом устанавливается в противовес господствующему взгляду, согласно которому наибольшая близость - и при- том не только формальная, но и существенная, основанная на непос- редственной преемственной связи - имеет место между античным миром и те- перешней Европой. Разрушению этой теории, рассматривающей эллинско-римс- кий мир, как нашу собственную "древнюю историю", и посвящены главные усилия автора. Полярная противоположность античной или "аполлинической" культуры, с одной стороны, западно-европейской или "фаустовской", с дру- гой, полнейшая самостоятельность и взаимонепроницаемость их стилей, - таков лейт-мотив "Заката Европы", основная его тема, иллюстрированная сотнями сопоставлений, заимствованных из всевозможных областей нашей и античной жизни. Уже в самых элементарных понятиях и созерцаниях, в самом устройстве воспринимающего аппарата проявляется коренное различие между аполлини- ческой и фаустовской душой. Для древнего грека мир есть совокупность со всех сторон отграниченных тел. То бесконечное пространство, в которое для нашего созерцания погружены тела и которое таким образом является основным фоном западно-европейской картины мира, эллину неизвестно; на греческом языке нет слова для выражения такого восприятия; промежутки между телами грек называл "не сущим", "не существующим", "то мэ он". Элементом эллинской математики является рациональное положительное чис- ло, как орудие измерения конкретных осязаемых тел. Конечная задача - ус- тановить соизмеримость или пропорциональность. Пропорция, основа гармо- нии не только музыкальной, но и мировой - высший организующий принцип аполлинической души. Там, где нет общей меры, где нельзя выразить соот- ношение между величинами в виде пропорции (напр., длина диагонали и сто- роны квадрата), там эллин видел границу логического познания, торжество хаоса над космосом. Отношение между несоизмеримыми величинами он называ- ет "арретос" или "алогос", т.-е. "несказуемое" или "внеразумное", - тот же буквальный смысл имеет и удержавшийся в нашей математике латинский термин "иррациональный". Если в античной математике понятие об иррацио- нальной величине, - не говоря уже о величинах мнимых и комплексных, - осталось неразработанным, то вовсе не потому, что эллинская математика не доразвилась до удовлетворительного решения этой проблемы; греческие ученые по остроте и тонкости мышления, по богатству математической фан- тазии стоят отнюдь не ниже западно-европейских. Дело здесь не в коли- чественном совершенстве, а в качественной разнородности логических аппа- ратов; понятие иррационального, так сказать, принципиально неприемлемо для эллинского ума, ибо с античной "эвклидовской" точки зрения это вовсе не "понятие", а прямое отрицание понятия, явный абсурд, "алогичный ло- гос". Эвклид, вместо того, чтобы допустить нелепое для него словосочет ррациональное число", говорит вполне логично: "несоизмеримые отрезки не относятся между собой как числа". Характерный эллинский миф рассказывает о трагической гибели того дерзкого пифагорейца, который осмелился откры- то обсуждать вопрос о существовании иррациональных соотношений: боги по- топили корабль, на котором он ехал, ибо невыразимое и безобразное должно вечно оставаться скрытым". Иную математику построила себе фаустовская душа, исходное созерцание которой есть бесконечное пространство, убегающая в даль перспектива. Здесь все текуче, бесконечно изменчиво, т.-е. на античный масштаб ало- гично, полно хаоса. Элемент западной математики - не рациональное число, не символ конкретного тела, а "функция", неопределенная связь между про- извольно меняющимися величинами. Рациональные числа являются лишь от- дельными моментами в сплошной непрерывности иррациональных и комплексных чисел. Вместо эвклидовской геометрии, заключенной в прочные границы тел и фигур, мы имеем аналитическую геометрию Декарта с ее текучими коорди- натами и тесно связанное с ней исчисление бесконечно малых. В западной и античной математике уже вполне обрисовываются те два своеобразные, существенно различные по своему характеру стиля, которые накладывают свою печать и на все прочие проявления обеих культур. В ме- ханике эта противоположность стилей сказывается как античная статика и западно-европейская динамика, в общей картине мира, как птоломеевская и коперниковская системы. Шпенглер отмечает, что познавательное удобство гелиоцентрической картины мира было известно древним, но идея эта нас- только чужда античному строю души, что она не могла быть усвоена, отбра- сывалась эллинским сознанием, извергалась им, как инородное тело. В искусстве аполлиническая культура воплощает свой идеал статической гармонии форм, фаустовская культура - свой порыв в бесконечность. С од- ной стороны - прекрасная геометрическая соразмерность античного храма, с другой стороны - "застывшая музыка" готического собора с его устремлени- ем ввысь, с его грандиозной перспективой. Греческие сады - совокупность отдельных цветущих уголков; западно-европейский парк не возможен без "point de vue", откуда развертываются разбегающиеся перспективы аллей. Наиболее адекватной формой выявления античной души, ее специфическим искусством является скульптура. Статуя, отграниченная со всех сторон, довлеющая себе, не связанная с окружающим пространством, есть аполлини- ческий художественный символ по преимуществу: прекрасное уравновешенное тело. В западно-европейской духовной жизни скульптуре принадлежит более чем скромное место, а роль искусства par excellence играет оркестровая многоголосная музыка, достигающая полного отрешения от конкрет- но-чувственного, образного и наглядного и потому лучше всего символизи- рующая стремление к безграничному. Симфония - эта переложенная в звуки западно-европейская математика - не ведома античному миру. Столь же ярко обнаруживается своеобразие аполлинического и фаустовс- кого мироощущения в живописи. Греческая живопись не знает дали, перспек- тивы, глубины; ее излюбленные краски - желтая и красная, - цвет крови, чувственной страсти, живого человеческого тела; греческие художники не употребляют ни голубых, ни зеленых тонов, им чуждо и уходящее ввысь не- бо, и убегающие вдаль поля. В западной живописи - глубина и перспектива занимают центральное место; художественный смысл картины - не в от- дельных фигурах, а в общей композиции. Портретная живопись - подлинно "физиономическое" искусство, стремящееся выразить в красках не статуар- ный статический жест данного момента, а внутреннюю динамику изображаемо- го лица, его интимную историю и "биографию" - изобретение фаустовской культуры. В политическом строе Эллады, в ее самостоятельных городских республи- ках, в ее неспособности сложиться в национально-государственную органи- зацию, мы находим тот же характерный "точечный" стиль: совокупность обо- собленных тел-организмов. Восприятие пространства тесно связано с восприятием времени. По Канту пространство и время являются равноправными формами нашего познания. Шпенглер, следуя Бергсону, считает одно только пространство формой объективного рассудочного познания, а время - формой живой субъективной интуиции. Тем самым между пространством и временем устанавливается свое- образная полярная противоположность, родственная противоположности между "я" и "не-я", "душой" и внешним "миром", "становящимся" и "ставшим" "жизнью" и "природой". Оба эти полюса неразрывно слиты друг с другом, характеризуя собой "элементарную структуру сознания". В каждом нашем сознательном акте присутствует и "я" и "не-я"; в действительности невоз- можно ни разделить их, ни свести одно к другому. И если одни мыслители (материалисты) пытаются перенести ударение (Akzent) на внешний мир, как "первичное" или "причину", другие (идеалисты) - на душу, - то это, гово- рит Шпенглер, рисует лишь настроение данной личности, ее темперамент и представляет чисто биографический интерес. Жизнь "становящаяся", непос- редственно переживаемая, протекает во времени, обладает таинственным признаком направления, единична, неповторима; ее характеристика - вре- менная дата, хронологическое число; средствами сообщения жизненного пе- реживания служат: образ, символ, сравнение, поэтическая метафора, худо- жественная концепция. Предметом научного познания является не становяще- еся, а ставшее, не протекающее во времени, а зафиксированное в прост- ранстве, не "жизнь", а "природа"; характеристика природы - математичес- кое число; здесь все вневременно, закономерно, имеет постоянную значи- мость, здесь царствует формула, закон, схема. Таким образом, делая живую историческую действительность предметом науки, мы тем самым уничтожаем ее, как жизнь, проэцируем на плоскость "природы", растягиваем время в пространство. Пространство является, сле- довательно, как бы интеллектуальным символом интуитивно переживаемого времени, и все то в восприятии времени, что характерно для данной культуры, ее "души" и ее стиля, находит себе точный коррелат в восприя- тии пространства. В частности глубина, третье измерение, даль есть, по Шпенглеру, пространственный символ напряженного, творчески устремленного свершения, символ того "исторического чувства", которое Ницше считал специфическою особенностью западно-европейской культуры, и в основе ко- торого лежит фаустовская воля к беспредельному росту, к преодолению всех извне поставленных границ, "воля к мощи" (Die Wille zur Macht). Античное мировоззрение, не знающее глубины и дали, чуждо вместе с тем воли к мощи, пафоса творческого свершения, лишено вкуса к истории. Греки были в высшей степени не историчны. Они не выработали устойчивого лето- исчисления, не интересовались хронологией, в домашнем быту не чувствова- |
