 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
встретил возражения своих молодых собеседников, далее, тем, как чутко подметил он наше уныние, вызван- ное их доводами, и, наконец, как прекрасно он нас исцелил. Мы были точно воины, спасающиеся бегством после поражения, а он ободрил нас и повернул назад, чтобы вместе с ним и под его руководительством вни- мательно исследовать все сначала. Э х е к р а т. Как же именно? Ф е д о н. Сейчас объясню. Случилось так, что я си- дел справа от Сократа, подле самого ложа - на ска- меечке - и потому гораздо ниже его. И вот, прове- дя рукой по моей голове и пригладив волосы на шее - он часто играл моими волосами, - Сократ про- молвил: - Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти пре- красные кудри? - Боюсь, что так, Сократ, - отвечал я. - Не станешь ты этого делать, если послушаешься меня. - Отчего же? - спросил я. - Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе с тобою, если наше доказательство скончается и мы не сумеем его оживить. Будь я на твоем месте и усколь- зни доказательство у меня из рук, я бы дал клятву, по примеру аргосцев, не отращивать волосы до тех пор, пока не одержу победы в новом бою против доводов Симмия и Кебета. - Но ведь, как говорится, против двоих даже Ге- раклу не выстоять, - возразил я. - Тогда кликни на помощь меня - я буду твоим Иолаем, пока день еще не погас. - Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду Иолаем, а ты Гераклом. - Это все равно, - сказал Сократ. - Но прежде всего давай остережемся одной опасности. - Какой опасности? - спросил я. - Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого слова, как иные становятся человеконенавистниками, ибо нет большей беды, чем ненависть к слову. Рож- дается она таким же точно образом, как человеконена- вистничество. А им мы проникаемся, если сперва горячо и без всякого разбора доверяем кому-нибудь и считаем его человеком совершенно честным, здравым и надеж- ным, но в скором времени обнаруживаем, что он невер- ный, ненадежный и еще того хуже. Кто испытает это неоднократно, и в особенности по вине тех, кого считал самыми близкими друзьями, тот в конце концов от частых обид ненавидит уже всех подряд и ни в ком не видит ничего здравого и честного. Тебе, верно, слу- чалось замечать, как это бывает. - Конечно, случалось, - сказал я. - Но разве это не срам? - продолжал Сократ. - Разве не ясно, что мы приступаем к людям, не владея искусством их распознавать? Ведь кто владеет этим искусством по-настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и очень плохих людей немного, а посредствен- ных - без числа. - Как это? - спросил я. - Так же точно, как очень маленьких и очень боль- ших. Что встретишь реже, чем очень большого или очень маленького человека или собаку и так далее? Или что-нибудь очень быстрое или медленное, безобраз- ное или прекрасное, белое или черное? Разве ты не за- мечал, что во всех таких случаях крайности редки и немногочисленны, зато середина заполнена в изобилии? - Конечно, замечал, - сказал я. - И если бы устроить состязание в испорченно- сти, то и первейших негодяев оказалось бы совсем не- много, не так ли? - Похоже, что так, - сказал я. - Вот именно, - подтвердил он. - Но не в этом сходство между рассуждениями и людьми - я сейчас просто следовал за тобою, куда ты вел, - а в том, что иногда мы поверим доказательству и признаем его истинным (хотя сами искусством рассуждать не вла- деем), а малое время спустя решим, что оно ложно, - когда по заслугам, а когда и незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно, как ты знаешь, это бывает с теми, кто любит отыскивать доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов они начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что нет ничего здравого и надежного ни среди вещей, ни среди суждений, но что всё решительно испытывает приливы и отливы, точно воды Еврипа, и ни на миг не остается на месте. - Да, все, что ты сказал, - чистая правда. - А когда так, Федон, было бы печально, если бы, узнав истинное, надежное и доступное для понимания доказательство, а затем встретившись с доказатель- ствами такого рода, что иной раз они представляются истинными, а иной раз ложными, мы стали бы винить не себя самих и не свою неискусность, но от досады охотно свалили бы собственную вину на доказательства и впредь, до конца дней упорно ненавидели бы и поно- сили рассуждения, лишив себя истинного знания бытия. - Да, клянусь Зевсом, - сказал я, - это было бы очень печально. - Итак, - продолжал он, - прежде всего охраним себя от этой опасности и не будем допускать мысли, будто в рассуждениях вообще нет ничего здравого, ско- рее будем считать, что это мы сами еще недостаточно здравы и надо мужественно искать полного здраво- мыслия: тебе и остальным - ради всей вашей дальней- шей жизни, мне же - ради одной только смерти. Сейчас обстоятельства складываются так, что я рискую пока- заться вам не философом, а завзятым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они, если возникает разногласие, не заботятся о том, как обстоит дело в дей- ствительности; как бы внушить присутствующим свое мнение - вот что у них на уме. В нынешних обстоятель- ствах, мне кажется, я отличаюсь от них лишь тем, что не присутствующих стремлюсь убедить в правоте моих слов - разве что между прочим, - но самого себя, чтобы убедиться до конца. Вот мой расчет, дорогой друг, и погляди, какой своекорыстный расчет: если то, что я утверждаю, окажется истиной, хорошо, что я держусь такого убеждения, а если для умершего нет уже ничего, я хотя бы не буду докучать присутствующим своими жалобами в эти предсмертные часы, и, наконец, глупая моя выдумка тоже не сохранится среди живых - это было бы неладно, - но вскоре погибнет. Вот как я изготовился, Симмий и Кебет, чтобы при- ступить к доказательству. А вы послушайтесь меня и поменьше думайте о Сократе, но главным образом - об истине; и если решите, что я говорю верно, согла- шайтесь, а если нет - возражайте, как только сможете. А не то смотрите - я увлекусь и введу в обман разом и себя самого, и вас, а потом исчезну, точно пчела, оставившая в ранке жало. Однако ж вперед! Раньше всего напомните мне, что говорили, - на случай, если я что забыл. Симмий, если не ошибаюсь, был в сомнении и в страхе, как бы душа, хотя она и божественнее и прекраснее тела, всё же не погибла первою - по той причине, что она своего рода гармония. А Кебет, мне кажется, согла- шается со мною в том, что душа долговечнее тела, но, по его мнению, никто не может быть уверен, что душа, после того как сменит и сносит много тел, покидая по- следнее из них, не погибает и сама; именно гибель души и есть, собственно, смерть, потому что тело отми- рает и гибнет непрестанно. Это или что другое нужно нам рассмотреть, Кебет и Симмий? Оба отвечали, что именно это. - Скажите, - продолжал Сократ, - вы отвергаете все прежние доводы целиком или же одни отвергаете, а другие нет? - Одни отвергаем, - отвечали они, - другие нет. - А как насчет того утверждения, что знание - это припоминание и что, если так, душа наша непременно должна была где-то существовать, прежде чем попала в в оковы тела? - Я, - промолвил Кебет, - и тогда нашел это утверждение на редкость убедительным, и сейчас ни в коем случае не хочу от него отказываться. - И я так считаю, - сказал Симмий, - и был бы очень изумлен, если бы мое мнение вдруг перемени- лось. Тогда Сократ: - А между тем, друг-фиванец, тебе придется его переменить, если ты останешься при мысли, что гармо- ния - это нечто составное, а душа - своего рода гар- мония, слагающаяся из натяжения телесных начал. Ведь ты едва ли и сам допустишь, что гармония сложи- лась и существовала прежде, нежели то, из чего ей предстояло сложиться. Или все-таки допустишь? - Никогда, Сократ! - воскликнул Симмий. - Но ты видишь, что именно это ты нечаянно и утверждаешь? Ведь ты говоришь, что душа существует до того, как воплотится в человеческом образе, а зна- чит, она существует, сложившись из того, что еще не су- ществует. Ведь гармония совсем непохожа на то, чему ты уподобляешь ее сейчас: наоборот, сперва рождается лира, и струны, и звуки, пока еще негармоничные, и лишь последней возникает гармония и первой разру- шается. Как же этот новый твой довод будет звучать в лад с прежним? - Никак не будет, - отвечал Симмий. - А ведь если какому доводу и следует звучать стройно и в лад, так уж тому, который касается гар- монии. - Да, конечно, - согласился Симмий. - А у тебя не выходит в лад, - сказал Сократ. - Так что гляди, какой из двух доводов ты выбираешь: что знание - это припоминание или что душа - гар- мония. - Первый, Сократ, несомненно, первый. Второй я усвоил без доказательства, соблазненный его правдо- подобием и изяществом, то есть так же, как обычно принимает его большинство людей. Но я прекрасно знаю, что доводы, доказывающие свою правоту через правдоподобие, - это пустохвалы, и, если не быть на- стороже, они обманут тебя самым жестоким образом. Так случается и в геометрии, и во всем прочем. Иное дело - довод о припоминании и знании: он строится на таком основании, которое заслуживает доверия. Сколько я помню, мы говорили, что душа существует до перехода своего в тело с такой же необходимостью, с какою ей принадлежит сущность, именуемая бытием. Это основание я принимаю как верное и достаточное и нимало в нем не сомневаюсь. А если так, я, по-види- мому, не должен признавать, что душа есть гармония, кем бы этот взгляд ни высказывался - мною или еще кем-нибудь. - Ну, так и что же, Симмий? Как тебе кажется, мо- жет ли гармония или любое другое сочетание проявить себя как-то иначе, чем составные части, из которых оно складывается? - Никак не может. - Стало быть, как я думаю, ни действовать само, ни испытывать воздействие как-нибудь иначе, чем ни? Симмий согласился. - И значит, гармония не может руководить своими составными частями, наоборот, она должна следо- вать за ними? Симмий подтвердил. - И уж подавно ей и не двинуться, и не прозву- чать вопреки составным частям, одним словом, ника- кого противодействия им не оказать? Да, ни малейшего. - Пойдем дальше. Всякая гармония по природе своей такова, какова настройка? - Не понимаю тебя. - Ну, а если настройка лучше, полнее - допустим, что такое возможно, - то и гармония была бы гармо- нией в большей мере, а если хуже и менее полно, то в меньшей мере. - Совершенно верно. - А к душе это приложимо, так чтобы хоть нена- много одна душа была лучше, полнее другой или хуже, слабее именно как душа? - Никак не приложимо! - Продолжим, ради Зевса. Про душу говорят, что одна обладает умом и добродетелью и потому хороша, а другая безрассудна, порочна и потому дурна. Верно так говорится или неверно? - Да, верно. - А если душу считать гармонией, как нам обозна- чить то, что содержится в душах - добродетель и по- рочность? Назовем первую еще одной гармонией, а вто- рую дисгармонией? И про хорошую душу скажем, что она гармонична и, будучи сама гармонией, несет в себе еще одну гармонию, а про другую - что она и сама негармонична, и другой гармонии не содержит? - Я, право, не знаю, как отвечать, - промолвил Симмий. - Однако же ясно: раз мы так предположили, то и скажем что-нибудь вроде этого. - Но ведь мы уже признали, - продолжал Со- крат, - что ни одна душа не может быть более или ме- нее душою, чем другая, а это означает признать, что одна гармония не может быть более, полнее или же ме- нее, слабее гармонией, чем другая. Так? - Именно так. - А что не есть гармония более или менее, то не должно быть и настроено более или менее. Верно? - Верно. - А что не настроено более или менее, будет ли это причастно гармонии в большей или меньшей сте- пени, нежели что-то иное, или одинаково? - Одинаково. - Значит, душа, раз она всегда остается самой со- бою и не бывает ни более ни менее душою, чем другая душа, не бывает и настроенной в большей или меньшей степени? - Да, не бывает. - И если так, [одна душа] не может быть причаст- на гармонии или дисгармонии более полно, [чем дру- гая]? - Выходит, что нет. - Но повторяю, если так, может ли одна душа оказаться причастной порочности или добродетели более полно, чем другая? Ведь мы признали, что порочность - это дисгармония, добродетель же - гармония. - Никак не может. - А еще вернее, пожалуй, - если быть последова- тельными - ни одна душа, Симмий, порочности не при- частна: ведь душа - это гармония, а гармония, вполне оставаясь самой собою, то есть гармонией, никогда не будет причастна дисгармонии. - Да, конечно. - И душа не будет причастна порочности, посколь- ку она остается доподлинно душою. - Можно ли сделать такой вывод из всего, что было сказано? - Из нашего рассуждения следует, что все души всех живых существ одинаково хороши, коль скоро душам свойственно оставаться тем, что они есть, - ду- шами. - Мне кажется, что так, Сократ. - Но кажется ли тебе это верным? Кажется ли тебе, что мы пришли бы к такому выводу, будь наше ис- ходное положение - что душа это гармония - вер- но? - Ни в коем случае! - Пойдем дальше, - продолжал Сократ. - Что пра- вит всем в человеке - душа, особенности если она разумна, или что иное, как, по твоему? - По-моему, душа. - А правит она, уступая состоянию тела или про- тивясь ему? Я говорю вот о чем: если, например, у тебя жар и жажда, душа влечет тебя в другую сторону и не велит пить, если ты голоден - не велит есть, и в тысяче других случаев мы видим, как она действует вопреки телу. Так или не так? - Именно так. - Но разве мы не согласились раньше, что душа, если это гармония, всегда поет в лад с тем, как натянуты, или отпущены, или звучат, или как-то еще размещены и расположены составные части? Разве мы не согласи- лись, что душа следует за ними и никогда не властвует? - Да, - отвечал Симмий, - согласились. - Что же получается? Ведь мы убеждаемся, что она действует как раз наоборот - властвует над всем тем, из чего, как уверяют, она состоит, противится ему чуть ли не во всём и в течение всей жизни всеми средствами подчиняет своей власти и то сурово и больно наказывает, заставляя исполнять предписания врача или учителя гимнастики, то обнаруживает некоторую снисходитель- ность, то грозит, то увещевает, обращаясь к страстям, гневным порывам и страхам словно бы со стороны. Это несколько напоминает те стихи Гомера, где он говорит об Одиссее: В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело... Разве, по-твоему, у него сложились бы такие стихи, если бы он думал, что душа - это гармония, что ею руково- дят состояния тела, а не наоборот - что она сама руко- водит и властвует и что она гораздо божественнее любой гармонии? Как тебе кажется? - Клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, что ты прав! - Тогда, дорогой мой, нам никак не годится утвер- ждать, будто душа - своего рода гармония: так мы, по- жалуй, разойдемся и с божественным Гомером, и с сами- ми собою. - Верно, - подтвердил он. - Вот и прекрасно, - сказал Сократ. - Фиванскую Гармонию мы как будто умилостивили. Теперь оче- редь Кадма, Кебет. Как нам приобрести его благосклон- ность, какими доводами? - Мне кажется, ты найдешь как, - отозвался Ке- бет. - Во всяком случае, твои возражения против гар- монии меня просто восхитили - настолько они были не- ожиданны. Слушая Симмия, когда он говорил о своих затруднениях, я все думал: неужели кто-нибудь сумеет справиться с его доводами? И мне было до крайности странно, когда он не выдержал и первого твоего нати- ска. Так что я бы не удивился, если бы та же участь постигла и Кадмовы доводы. - Ах, милый ты мой, - сказал Сократ, - не надо громких слов - как бы кто не испортил наше рассуж- дение еще раньше, чем оно началось. Впрочем, об этом позаботится божество, а мы по-гомеровски вместе пойдем и посмотрим, дело ли ты говоришь. Что ты хочешь выяснить? Главное, если я не оши- баюсь, вот что. Ты требуешь доказательства, что ду- ша наша неуничтожима и бессмертна: в противном случае, говоришь ты, отвага философа, которому предстоит уме- реть и который полон бодрости и спокойствия, полагая, что за могилою он найдет блаженство, какого не мог бы обрести, если бы прожил свою жизнь иначе, - его отвага безрассудна и лишена смысла. Пусть мы обнаружили, что душа сильна и богоподобна, что она существовала и до того, как мы родились людьми, - все это, по-твоему, свидетельствует не о бессмертии души, но лишь о том, что она долговечна и уже существовала где-то в прежние времена неизмеримо долго, многое постигла и многое совершила. Но к бессмертию это ее нисколько не прибли- жает, напротив, само вселение ее в человеческое тело было для души началом гибели, словно болезнь. Скорбя проводит она эту свою жизнь, чтобы под конец погибнуть в том, что зовется смертью. И совершенно безразлично, утверждаешь ты, войдет ли она в тело раз или много раз, по крайней мере для наших опасений: если только чело- век не лишен рассудка, он непременно должен опасать- ся - ведь он не знает, бессмертна ли душа, и не может этого доказать. Вот, сколько помнится, то, что ты сказал, Кебет. Я повторяю это нарочно, чтобы ничего не пропустить и чтобы ты мог что-нибудь прибавить или убавить, если пожелаешь. А Кебет в ответ: - Нет, Сократ, сейчас я ничего не хочу ни убавлять, ни прибавлять. Это все, что я сказал. Сократ задумался и надолго умолк. Потом начал так: - Не простую задачу задал ты, Кебет. Чтобы ее решить, нам придется исследовать причину рождения и разрушения в целом. И если ты не против, я расскажу тебе о том, что приключилось со мной во время такого исследования. Если что из этого рассказа покажется тебе полезным, ты сможешь использовать это для подкрепле- ния твоих взглядов. - Конечно, я не против, - ответил Кебет. [Аргумент четвертый: теория души как эйдоса жизни] - Тогда послушай. В молодые годы, Кебет, у меня была настоящая страсть к тому виду мудрости, который называют познанием природы. Мне представлялось чем-то возвышенным знать причины каждого явления - почему что рождается, почему погибает и почему существует. И я часто бросался из крайности в крайность и вот какого рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теп- лое и холодное вызывают гниение, не тогда ли как суди- ли некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим - кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, в зрения, и обоняния, а из них возникают память и представление, а из памяти и представле- ния, когда они приобретут устойчивость, возникает зна- ние? Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и на Земле, и всё для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непри- годным к такому исследованию. Сейчас я приведу тебе достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно - так казалось и мне самому, и остальным, - а те- перь, из-за этих исследований, я окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде, - например, среди многого прочего перестал понимать, почему чело- век растет. Прежде я думал, что это каждому ясно: человек растет потому, что ест и пьет. Мясо прибавляет- ся к мясу, кости - к костям, и так же точно, по тому же правилу, всякая часть [пищи] прибавляется к родствен- ной ей части человеческого тела и впоследствии малая величина становится большою. Так малорослый человек делается крупным. Вот как я думал прежде. Правильно, по-твоему, или нет? - По-моему, правильно, - сказал Кебет. - Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с низкорослым, оказывался головою выше, то никаких сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом - тоже. Или еще нагляднее: десять мне казалось больше восьми потому, что к восьми прибавляется два, а вещь в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее на половину собственной длины. - Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом те- перь? - спросил Кебет. - Теперь, клянусь Зевсом, - сказал Сократ, - я да- лек от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице прибавляют единицу, - то ли единица, к ко- торой прибавили другую, стала двумя, то ли прибав- ляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через прибавление одной к другой. Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая оставалась единицей и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спрашиваю себя: в этом ли именно причина возникновения двух - в том, что про- изошла встреча, вызванная взаимным сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу больше ве- рить, что двойка появляется именно по этой причине - через разделение, ибо тогда причина будет как раз про- тивоположной причине образования двух: только что мы утверждали, будто единицы взаимно сближаются и при- бавляются одна к другой, а теперь говорим, что одна от другой отделяется и отнимается! И я не могу уверить себя, будто понимаю, почему и как возникает единица или что бы то ни было иное - почему оно возникает, гибнет или существует. Короче говоря, этот способ ис- следования мне решительно не нравится, и я выбираю себе наугад другой. Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает поря- док и всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина - Ум. Я решил, что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наи- лучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей всего лучше находиться. И если кто желает отыскать причину, по которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое-либо воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в окружаю- щем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совер- шенного. Конечно, он непременно должен знать и худ- шее, ибо знание лучшего и знание худшего - это одно и то же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре учителя, который откро- ет мне причину бытия, доступную моему разуму, и пре- жде всего расскажет, плоская ли Земля или круглая, а рассказавши, объяснит необходимую причину - со- шлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если он скажет, что Земля находится в центре [мира], объяс- нит, почему ей лучше быть в центре. Если он откроет мне все это, думал я, я готов не искать причины иного рода. Да, я был готов спросить у него таким же обра- зом о Солнце, Луне и звездах - о скорости их движения относительно друг друга, об их поворотах и обо всем остальном, что с ними происходит: каким способом каж- дое из них действует само или подвергается воздейст- вию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем Ум, Анаксагор может ввести еще какую-то причину помимо той, что им лучше всего быть в таком положении, в каком они и находятся. Я полагал, что, определив причину каждого из них и всех вместе, он затем объяснит, что всего лучше для каждого и в чем их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже. Но с вершины изумительной этой надежды, друг Кебет, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая чи- тать, увидел, что Ум у него остается без всякого при- менения и что порядок вещей вообще не возводится ни к каким причинам, но приписывается - совершенно нелепо - воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а по- том, принявшись объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: "Сократ сейчас сидит здесь пото- му, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окру- жают кости - вместе с мясом и кожею, которая все охватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позво- ляют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то при- чине он и сидит теперь здесь, согнувшись". И для беседы нашей можно найти сходные причины - голос, воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истин- ными причинами - тем, что, раз уж афиняне почли за лучшее меня осудить, я в свою очередь счел за лучшее сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести то наказание, какое они назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более справедливым и более прекрасным не бежать и не скры- ваться, но принять любое наказание, какое бы ни назна- чило мне государство. Нет, называть подобные вещи причинами - полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего это- го - без костей, сухожилий и всего прочего, чем я вла- дею, - я бы не мог делать то, что считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причина всему, что я делаю, и в то же время что в данном слу- чае я повинуюсь Уму, а не сам избираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это зна- чит не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною. Это послед- нее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной - чуждым, как мне кажется, именем. И вот последствия: один изображает Землю недвижно покоя- щейся под небом и окруженною неким вихрем, для другого она что-то вроде мелкого корыта, поддержи- ваемого основанием из воздуха, но силы, которая наи- лучшим образом устроила все так, как оно есть сей- час, - этой силы они не ищут и даже не предполагают за нею великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день изобрести Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удер- живать все на себе, и нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается бла- гим и должным. А я с величайшей охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, я и сам не су- мел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться, и тогда в поисках причины я снова пустился в плава- ние. Хочешь, я расскажу тебе, Кебет, о моих стара- ниях? - Очень хочу! - отвечал Кебет. - После того, - продолжал Сократ, - как я отка- зался от исследования бытия, я решил быть осторож- нее, чтобы меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если смотрят прямо на Солнце, а не на его образ в воде или еще в чем-нибудь подобном, - вот и я думал со страхом, как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматривая вещи глазами и пытаясь коснуться их при помощи того или иного из чувств. Я решил, что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям и в них рассматри- вать истину бытия, хотя уподобление, которым я при этом пользуюсь, в чем-то, пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согласен, что тот, кто рассматривает бытие в понятиях, лучше видит его в уподоблении, чем если рассматривать его в осуществлении. Как бы там ни было, именно этим путем двинулся я вперед, каждый раз пола- гая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что, как мне кажется, согласуется с этим понятием, я принимаю за истинное - идет ли речь о причине или о чем бы то ни было ином, - а что не согласно с ним, то считаю неистинным. Но я хочу яснее высказать тебе свою мысль. Мне кажется, ты меня еще не понимаешь. - Да, клянусь Зевсом, - сказал Кебет. - Не совсем. - Но ведь я не говорю ничего нового, а лишь по- вторяю то, что говорил всегда - и ранее, и только что в нашей беседе. Я хочу показать тебе тот вид причины, который я исследовал, и вот я снова возвращаюсь к уже сто раз слышанному и с него начинаю, полагая в осно- ву, что существует прекрасное само по себе, и благое, я великое, и все прочее. Если ты согласишься со мною и признаешь, что так оно и есть, я надеюсь, это позво- лит мне открыть и показать тебе причину бессмертия души. - Считай, что я согласен, и иди прямо к цели, - отвечал Кебет. - Посмотри же, примешь ли ты вместе со мною и то, что за этим следует. Если существует что-либо пре- красное помимо прекрасного самого по себе, оно, мне кажется, не может быть прекрасным иначе, как через причастность прекрасному самому по себе. Так же я рассуждаю и во всех остальных случаях. Признаешь ты эту причину? - Признаю. - Тогда я уже не понимаю и не могу постигнуть иных причин, таких мудреных, и, если мне говорят, что такая-то вещь прекрасна либо ярким своим цветом, либо очертаниями, либо еще чем-нибудь в таком же роде, я отметаю все эти объяснения, они только сбивают меня с толку. Просто, без затей, может быть даже слишком бесхитростно, я держусь единственного объяснения: ничто иное не делает вещь прекрасною, кроме присут- ствия прекрасного самого по себе или общности с ним, как бы она ни возникла. Я не стану далее это развивать, и настаиваю лишь на том, что все прекрасные вещи ста- новятся прекрасными через прекрасное [само по себе]. Надежнее ответа нельзя, по-моему, дать ни себе, ни кому другому. Опираясь на него, я ужа не оступлюсь. Да, я надежно укрылся от опасностей, сказавши себе и другим, что прекрасное становится прекрасным бла- годаря прекрасному. И тебе тоже так кажется? - Да. - И стало быть, большие вещи суть большие и бо'ль- шие суть бо'льшие благодаря большому [самому по себе], а меньшие - благодаря малому? - Да. - И значит, если бы тебе сказали, что один человек головою больше другого, а другой головою меньше, ты не принял бы этого утверждения, но решительно бы его отклонил, заявивши так: "Я могу сказать лишь одно - что всякая вещь, которая больше другой вещи, такова лишь благодаря большому, то есть она становится боль- ше благодаря большому, а меньшее становится меньшим лишь благодаря малому, то есть малое делает его мень- шим". А если бы ты признал, что один человек головою больше, а другой меньше, тебе пришлось бы, я думаю, опасаться, как бы не встретить возражения: прежде всего в том, что большее у тебя есть большее, а мень- шее - меньшее по одной и той же причине, а затем и в том, что большее делает большим малое, - ведь голо- ва-то мала! А быть большим благодаря малому - это уж диковина! Ну что, не побоялся бы ты таких возражений? - Побоялся бы, - отвечал Кебет со смехом. - Стало быть, - продолжал Сократ, - ты побоялся бы утверждать, что десять больше восьми на два и по этой причине превосходит восемь, но сказал бы, что десять превосходит восемь количеством и через коли- чество? И что вещь в два локтя больше вещи в один локоть длиною, но не на половину собственного размера? Ведь и здесь приходится опасаться того же самого. - Совершенно верно. - Пойдем дальше. Разве не остерегся бы ты гово- рить, что, когда прибавляют один к одному, причина появления двух есть прибавление, а когда разделяют одно - то разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь лишь единственный путь, каким воз- никает любая вещь, - это ее причастность особой сущ- ности, которой она должна быть причастна, и что в дан- ном случае ты можешь назвать лишь единственную при- чину возникновения двух - это причастность двойке. Всё, чему предстоит сделаться двумя, должно быть при- частно двойке, а чему предстоит сделаться одним - единице. А всяких разделений, прибавлений и прочих подобных тонкостей тебе даже и касаться не надо. На эти вопросы пусть отвечают те, кто помудрее тебя, ты же, боясь, как говорится, собственной тени и собственного невежества, не расставайся с надежным и верным осно- ванием, которое мы нашли, и отвечай соответственно. Если же кто ухватится за само основание, ты не обращай на это внимания и не торопись с ответом, пока не иссле- дуешь вытекающие из него следствия и не определишь, в лад или не в лад друг другу они звучат. А когда потре- буется оправдать само основание, ты сделаешь это точно таким же образом - положишь в основу другое, лучшее в сравнении с первым, как тебе покажется, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлетворительного результа- та. Но ты не станешь все валить в одну кучу, рассуждая разом и об исходном понятии, и о его следствиях, как делают завзятые спорщики: ведь ты хочешь найти подлинное бытие, а среди них, пожалуй, ни у кого нет об этом ни речи, ни заботы. Своею премудростью они спо- собны все перепутать и замутить, но при этом остаются вполне собою довольны. Ты, однако ж, философ и по- тому, я надеюсь, поступишь так, как я сказал. - Ты совершенно прав, - в один голос откликну- лись Симмий и Кебет. Э х е к р а т. Клянусь Зевсом, Федон, иначе и быть не могло! Мне кажется, Сократ говорил изумительно ясно, так что впору понять и слабому уму. Ф е д о н. Верно, Эхекрат, все, кто был тогда подле него, так и решили. Э х е к р а т. Вот и мы тоже, хоть нас там и не было, и мы лишь сейчас это слышим. А о чем шла беседа после этого? Ф е д о н. Помнится, когда Симмий и Кебет с ним согласились и признали, что каждая из идей сущест- вует и что вещи в силу причастности к ним получают их имена, после этого Сократ спросил: - Если так, то, говоря, что Симмий больше Сокра- та и меньше Федона, ты утверждаешь, что в Симмий есть и большое и малое само по себе разом. Верно? - Верно. - Но ты, конечно, согласен со мною, что выраже- ние "Симмий выше Сократа" полностью истине не со- ответствует? Ведь Симмий выше не потому, что он Сим- мий, не по природе своей, но через то большое, которое в нём есть. И выше Сократа он не потому, что Сократ - это Сократ, а потому, что Сократ причастен малому - сравнительно с большим, которому причастен Сим- мий. - Правильно. - И ниже Федона он не потому, что Федон - это Федон, а потому, что причастен малому сравнительно с большим, которому причастен Федон? - Да, это так. - Выходит, что Симмия можно называть разом и маленьким, и большим по сравнению с двумя другими: рядом с великостью одного он ставит свою малость, а над малостью второго воздвигает собственную великость. Тут Сократ улыбнулся и заметил: - Видно, я сейчас заговорю как по писаному. Но как бы там ни было, а говорю я, сдается мне, дело. Кебет подтвердил. - Цель же моя в том, - продолжал Сократ, - что- бы ты разделил мой взгляд. Мне кажется, не только большое никогда не согласится быть одновременно и большим и малым, но и большое в нас никогда на до- пустит и не примет малого, не пожелает оказаться мень- ше другого. Но в таком случае одно из двух: либо боль- шое отступает и бежит, когда приблизится его против- ник - малое, либо гибнет, когда противник подойдет вплотную. Ведь, оставаясь на месте и принявши малое, оно сделается иным, чем было раньше, а именно этого оно и не хочет. Вот, например, я принял и допустил малое, но остаюсь самим собою - я прежний Сократ, маленький, тогда как то, большое, не смеет быть малым, будучи большим. Так же точно и малое в нас никогда не согласится стать или же быть большим, и вообще ни одна из противоположностей, оставаясь тем, что она есть, не хочет ни превращаться в другую противополож- ность, ни быть ею, но либо удаляется, либо при этом изменении гибнет. - Да, - сказал Кебет, - мне кажется, что именно так оно и есть. Услыхав это, кто-то из присутствовавших - я уже не помню точно кто - сказал: - Ради богов, да ведь мы раньше сошлись и согла- сились как раз на обратном тому, что говорим сейчас! Разве мы не согласились, что из меньшего возникает большее, а из большего меньшее и что вообще таково происхождение противоположностей - из противопо- ложного? А теперь, сколько я понимаю, мы утверждаем, что так никогда не бывает! Сократ обернулся, выслушал и ответил так: - Ты смело напомнил! Но ты не понял разницы между тем, что говорится теперь и говорилось тогда. Тогда мы говорили, что из противоположной вещи рож- дается противоположная вещь, а теперь - что сама про- тивоположность никогда не перерождается в собствен- ную противоположность ни в нас, ни в природе. Тогда, друг, мы говорили о вещах, несущих в себе противо- положное, называя их именами этих противоположно- стей, а теперь о самих противоположностях, присутствие которых дает имена вещам: это они, утверждаем мы те- перь, никогда не соглашаются возникнуть одна из дру- гой. Тут он взглянул на Кебета и прибавил: - Может быть, и тебя, Кебет, смутило что-нибудь из того, что высказал он? - Нет, - отвечал Кебет, - нисколько. Но я не ста- ну отрицать, что многое смущает и меня. - Значит, мы согласимся без всяких оговорок, что противоположность никогда не будет противоположна самой себе? - Да, без малейших оговорок. - Теперь взгляни, согласишься ли ты со мною еще вот в каком вопросе. Ты ведь называешь что-либо хо- лодным или горячим? - Называю. - И это то же самое, что сказать "снег" и "огонь"? - Нет, конечно, клянусь Зевсом! - Значит, горячее - это иное, чем огонь, и холод- ное - иное, чем снег? - Да. - Но ты, видимо, понимаешь, что никогда снег (как мы сейчас только говорили), приняв горячее, уже не будет тем, чем был прежде, - снегом, и вместе с тем горячим: когда горячее приблизится, он либо отступит перед ним, либо погибнет. - Совершенно верно. - Равным образом ты, видимо, понимаешь, что огонь, когда приближается холодное, либо сходит с его пути, либо же гибнет: он и не хочет и не в силах, при- нявши холод, быть тем, чем был прежде, - огнем, и, вместе, холодным. - Да, это так. - Значит, в иных из подобных случаев бывает, что одно и то же название сохраняется на вечные времена не только за самой идеей, но и за чем-то иным, что не есть идея, но обладает ее формою во все время своего существования. Сейчас, я надеюсь, ты яснее поймешь, о чем я говорю. Нечетное всегда должно носить то имя, каким я его теперь обозначаю, или не всегда? - Разумеется, всегда. - Но одно ли оно из всего существующего - вот что я хочу спросить, - или же есть еще что-нибудь: хоть оно и не то же самое, что нечетное, все-таки кроме своего особого имени должно всегда называться нечетным, ибо по природе своей неотделимо от нечетного? То, о чем я говорю, видно на многих примерах, и в частности на примере тройки. Поразмысли-ка над числом "три". Не кажется ли тебе, что его всегда надо обозначать и своим названием, и названием нечетного, хотя нечетное и не совпадает с тройкой? Но такова уж природа и тройки, и пятерки, и вообще половины всех чисел, что каждое из них всегда нечетно и все же ни одно полностью с нечетным не совпадает. Соответственно два, четыре и весь другой ряд чисел всегда четны, хотя полностью с четным ни одно из них не совпадает. Согласен ты со мною или нет? - Как не согласиться! - отвечал Кебет. - Тогда следи внимательнее за тем, что я хочу выяс- нить. Итак, по-видимому, не только все эти противопо- ложности не принимают друг друга, но и все то, что не противоположно друг другу, однако же постоянно несет в себе противоположности, как видно, не принимает той идеи, которая противоположна идее, заключенной в нем самом, но, когда она приближается, либо гибнет, либо отступает перед нею. Разве мы не признаем, что число "три" скорее погибнет и претерпит все, что угодно, но только не станет, будучи тремя, чётным? - Несомненно, признаем, - сказал Кебет. - Но между тем два не противоположно трем? - Нет, конечно. - Стало быть, не только противоположные идеи не выстаивают перед натиском друг друга, но существует и нечто другое, не выносящее сближения с противопо- ложным? - Совершенно верно. - Давай определим, что это такое, если сможем? - Очень хорошо. - Не то ли это, Кебет, что, овладев вещью, заставля- ет ее принять не просто свою собственную идею, но [идею] того, что всегда противоположно тому, [чем оно овладевает]? - Как это? - Так, как мы только что говорили. Ты же помнишь, что всякая вещь, которою овладевает идея троичности, есть непременно и три, и нечетное. - Отлично помню. - К такой вещи, утверждаем мы, никогда не при- близится идея, противоположная той форме, которая эту вещь создает. - Верно. - А создавала ее форма нечетности? - Да. - И противоположна ей идея четности? - Да. - Стало быть, к трем идея четности никогда не при- близится. - Да, никогда. - У трех, скажем мы, нет доли в четности. - Нет. - Стало быть, три лишено четности. - Да. - Я говорил, что мы должны определить, что, не будучи противоположным чему-то иному, все же не при- нимает этого как противоположного. Вот, например, тройка: она не противоположна четному и тем не менее не принимает его, ибо привносит нечто всегда ему про- тивоположное. Равным образом двойка привносит нечто противоположное нечетности, огонь - холодному и так далее. Теперь гляди, не согласишься ли ты со следую- щим определением: не только противоположное не при- нимает противоположного, но и то, что привносит нечто противоположное в другое, приближаясь к нему, никог- да не примет ничего сугубо противоположного тому, что оно привносит. Вспомни-ка еще разок (в этом нет вре- да - слушать несколько раз об одном и том же): пять не примет идеи четности, а десять, удвоенное пять, - идеи нечетности. Разумеется, это - десятка, - хоть са- ма и не имеет своей противоположности, вместе с тем идеи нечетности не примет. Так же ни полтора, ни любая иная дробь того же рода не примет идеи целого, ни треть, как и все прочие подобные ей дроби. Надеюсь, ты поспеваешь за мною и разделяешь мой взгляд. - Да, - разделяю, и с величайшей охотой! - сказал Кебет. - Тогда вернемся к началу. Только теперь, пожа- луйста, отвечай мне не так, как я спрашиваю, но подра- жая мне. Дело в том, что помимо прежнего надежного ответа я усмотрел по ходу нашего рассуждения еще и другую надежность. Если бы ты спросил меня, что долж- но появиться в теле, чтобы оно стало теплым, я бы уже не дал того надежного, но невежественного ответа, не сказал бы, что теплота, но, наученный нашим рассужде- нием, ответил бы потоньше - что огонь. И если ты спро- сишь, от чего тело становится недужным, не скажу, что от недуга, но - от горячки. Подобным же образом, если ты спросишь меня, что должно появиться в числе, чтобы оно сделалось нечетным, я отвечу, что не нечетность, но единица. Ну и так далее. Теперь ты достаточно ясно понимаешь, что я имею в виду? - Вполне достаточно. - Тогда отвечай: что должно появиться в теле, чтобы оно было живым? - Душа, - сказал Кебет. - И так бывает всегда. - А как может быть иначе? - спросил тот. - Значит, чем бы душа ни овладела, она всегда привносит в это жизнь? - Да, верно. - А есть ли что-нибудь противоположное жизни или нет? - Есть. - Что же это? - Смерть. - Но - в этом мы уже согласились - душа никогда не примет противоположного тому, что всегда привносит сама? - Без всякого сомнения! - отвечал Кебет. - Что же выходит? Как мы сейчас назвали то, что не принимает идеи четного? - Нечетным. - А не принимающее справедливости и то, что ни- когда не примет искусности? - Одно - неискусным, другое - несправедливым. - Прекрасно. А то, что не примет смерти, как мы назовем? - Бессмертным. - Но ведь душа не принимает смерти? - Нет. - Значит, душа бессмертна? - Бессмертна, - сказал Кебет. - Прекрасно. Будем считать, что это доказано? Или как по-твоему? - Доказано, Сократ, и к тому же вполне доста- точно. - Пойдем дальше, Кебет. Если бы нечетное должно было быть неуничтожимым, то, вероятно, было бы неуничтожимо и три. - Разумеется. - Ну, а если бы и холодному непременно следовало быть неуничтожимым, то, когда к снегу приблизили бы тепло, он отступил бы целый и нерастаявший, не так ли? Ведь погибнуть он бы не мог, но не мог бы и принять теплоту, оставаясь самим собой. - Правильно, - сказал Кебет. - Точно так же, я думаю, если бы неуничтожимым было горячее, то, когда к огню приблизилось бы что-ни- будь холодное, он бы не гаснул, не погибал, но отсту- пал бы невредимым. - Непременно. - Но не должны ли мы таким же образом рассу- ждать и о бессмертном? Если бессмертное неуничто- жимо, душа не может погибнуть, когда к ней прибли- зится смерть: ведь из всего сказанного следует, что она не примет смерти и не будет мертвой! Точно так же, как не будет четным ни три, ни [само] нечетное, как не будет холодным ни огонь, ни теплота в огне! "Что, - однако же, препятствует нечетному, - скажет кто-ни- будь, - не становясь четным, когда четное приблизит- ся, - так мы договорились - погибнуть и уступить свое место четному?" И мы не были бы вправе реши- тельно настаивать, что нечетное не погибнет, - ведь нечетное не обладает неуничтожимостью. Зато если бы было признано, что оно неуничтожимо, мы без труда отстаивали бы свой взгляд, что под натиском четного нечетное и три спасаются бегством. То же самое мы могли бы решительно утверждать об огне и горячем, а равно и обо всем остальном. Верно? - Совершенно верно. - Теперь о бессмертном. Если признано, что оно неуничтожимо, то душа не только бессмертна, но и неуничтожима. Если же нет, потребуется какое-то но- вое рассуждение. - Нет, нет, - сказал Кебет, - ради этого нам но- вого рассуждения не нужно. Едва ли что избегнет гибели, если даже бессмертное, будучи вечным, ее примет. - Я полагаю, - продолжал Сократ, - что ни бог, ни сама идея жизни, ни все иное бессмертное никогда не гибнет, - это, видимо, признано у всех. - Да, у всех людей, клянусь Зевсом, и еще боль- ше, мне думается, у богов. - Итак, поскольку бессмертное неуничтожимо, душа, если она бессмертна, должна быть в то же время и неуничтожимой. - Бесспорно, должна. - И когда к человеку подступает смерть, то смерт- ная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти. - По-видимому, так. - Значит, не остается ни малейших сомнений, Ке- бет, что душа бессмертна и неуничтожима. И поистине, наши души будут существовать в Аиде. - Что до меня, Сократ, то мне возразить нечего, я полон доверия к нашему доказательству. Но если Сим- мий или кто другой хотят что-нибудь сказать, лучше им не таить свои мысли про себя: ведь другого случая вы- сказаться и услышать твои разъяснения по этому пово- ду, пожалуй, не представится, так что лучше не откла- дывать. - Я тоже, - заметил Симмий, - не нахожу, в чем из сказанного я мог бы усомниться. Но величие самого предмета и недоверие к человеческим силам все же за- ставляют меня в глубине души сомневаться в то, что сегодня говорилось. - И не только в этом, Симмий, - отвечал Сократ, - твои слова надо бы отнести и к самым первым осно- ваниям. Хоть вы и считаете их достоверными, всё же надо их рассмотреть более отчетливо. И если вы разбе- рете их достаточно глубоко, то, думаю я, достигнете в доказательстве результатов, какие только доступны человеку. В тот миг, когда это станет для вас ясным, вы прекратите искать. - Верно, - промолвил Симмий. [Этические выводы из учения о душе] - А теперь, друзья, - продолжал Сократ, - пра- вильно было бы поразмыслить еще вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынеш- нее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и - вместе с душой - от соб- ственной порочности. Но на самом-то деле, раз выяс- нилось, что душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единствен- ного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме вос- питания и образа жизни, и они-то, говорят, достав- ляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загроб- ный мир. Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет, его гений, который достался ему на долю еще при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожатым, какому поручено доставить их отсюда туда. Обретя там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой должны пробыть, они возвращаются сюда под водительством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени. Но путь их, конечно, не таков, каким его изображает Телеф у Эсхила. Он говорит, что дорога в Аид проста, но мне она представляется и не простою и не единственной: ведь тогда не было бы нужды в вожатых, потому что никто не мог бы сбиться, будь она единственной, эта дорога. Нет, похоже, что на ней много распутий и пере- крестков: я сужу по священным обрядам и обычаям, которые соблюдаются здесь у нас. Если душа умеренна и разумна, она послушно сле- дует за вожатым, и то, что окружает ее, ей знакомо. А душа, которая страстно привязана к телу, как я уже говорил раньше, долго витает около него - около види- мого места, долго упорствует и много страдает, пока наконец приставленный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но остальные души, когда она к ним присоеди- нится, все отворачиваются и бегут от нее, не желают быть ей ни спутниками, ни вожатыми, если окажется, что она нечиста,замарана неправедным убийством или иным каким-либо из деяний, которые совершают подоб- ные ей души. И блуждает она одна во всяческой нужде и стеснении, пока не исполнятся времена, по проше- ствии коих она силою необходимости водворяется обиталище, коего заслуживает. А души, которые про вели свою жизнь в чистоте и воздержности, находят спутников, и вожатых среди богов, и каждая посе- ляется в подобающем ей месте. А на Земле, как меня убедили, есть много удивительных мест, и она совсем иная, чем думают те, кто привык рассуждать о ее раз- мерах и свойствах. [Космологические выводы из учения о душе] - Тут Симмий прервал его: - Как это, Сократ? Я ведь и сам много слышал о Земле, но не знаю, в чем ты убедился, и охотно послу- шал бы тебя. - Видишь ли, Симмий, просто пересказать, что и как, - для этого, на мой взгляд, умения Главка не надо, но доказать, что так именно оно и есть, никакому Главку, пожалуй, не под силу. Мне-то, во всяком случае, не справиться, а самое главное, Симмий, будь я даже на это способен, мне теперь, верно, не хватило бы и жизни на такой длинный разговор. Каков, однако ж, по моему убеждению, вид Земли и каковы ее области, я могу опи- сать: тут никаких препятствий нет. - Прекрасно! - воскликнул Симмий. - С нас и это- го хватит! - Вот в чем я убедился. Во-первых, если Земля кругла и находится посреди неба, она не нуждается ни в воздухе, ни в иной какой-либо подобной силе, ко- торая удерживала бы ее от падения, - для этого доста- точно однородности неба повсюду и собственного равно- весия Земли, ибо однородное, находящееся в равновесии тело, помещенное посреди однородного вместилища, не может склониться ни в ту, ни в иную сторону, но останется однородным и неподвижным. Это первое, в чем я убедился. - И правильно, - сказал Симмий. - Далее, я уверился, что Земля очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов занимаем лишь малую ее частицу; мы теснимся вокруг нашего моря, словно муравьи или лягушки вокруг бо- лота, и многие другие народы живут во многих иных местах, сходных с нашими. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин, различных по виду и по вели- чине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля покоится чистая в чистом небе со звездами - большинство рассуждающих об этом обычно называют это небо эфиром. Осадки с него стекают постоянно во впадины Земли в виде тумана, воды и воздуха. А мы, обитающие в её впадинах, об этом и не дога- дываемся, но думаем, будто живем на самой поверх- ности Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, море считал бы небом. Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это видел. В таком же точно положении находимся и мы: мы живем в одной из земных впадин, а думаем, будто на- ходимся на поверхности, и воздух зовем небом в уве- ренности, что в этом небе движутся звезды. А все от- того, что, по слабости своей и медлительности, мы не можем достигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь все-таки добрался до края или же сде- лался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, поднявши голову, увидел бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был спо- собен вынести это зрелище, он узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю. А наша Земля, и её камни, и все наши местности раз- мыты и изъедены, точно морские утесы, разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не родится, ничто, можно сказать, не достигает совершенства, а где и есть земля - там лишь растрескавшиеся скалы, песок, нескончаемый ил и грязь - одним словом, там нет ре- шительно ничего, что можно было бы сравнить с красо- тами наших мест. И еще куда больше отличается, види- мо, тот мир от нашего! Если только уместно сейчас пере- сказывать миф, стоило бы послушать, Симмий, каково то, что находится на Земле, под самыми небесами. - Ну, конечно, Сократ, - отвечал Симмий, - мы были бы рады услышать этот миф. - Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та Земля, если взглянуть на нее сверху, похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписан- ный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образчиками этих цветов, но там вся Земля играет такими красками, и даже куда более яркими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золоти- стая, в третьем белая - белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И даже самые ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окрашены по-сво- ему и ярко блещут пестротою красок, так что лик её представляется единым, целостным и вместе несконча- емо разнообразным. Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на ней деревья и цветы, созревают плоды, и горы сло- жены по ее подобию, и камни - они гладкие, прозрач- ные и красивого цвета. Их обломки - это те самые ка- мешки, которые так ценим мы здесь: наши сердолики, и яшмы, и смарагды, и все прочие подобного рода. А там любой камень такой или еще лучше. Причиною этому то, что тамошние камни чисты, неизъедены и не- испорчены - в отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из осадков, стекающих в наши впадины: они приносят уродства и болезни камням и почве, жи- вотным и растениям. Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а еще - золотом, и серебром, и прочими дорогими метал- лами. Они лежат на виду, разбросанные повсюду в изо- билии, и счастливы те, кому открыто это зрелище. Среди многих живых существ, которые ее населяют, есть и люди: одни живут в глубине суши, другие - по краю воздуха, как мы селимся по берегу моря; третьи - на островах, омываемых воздухом, невдалеке от матери- ка. Короче говоря, что для нас и для нужд нашей жизни вода, море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них - эфир. Зной и прохлада так у них сочетаются, что эти люди никогда не болеют и живут дольше нашего. И зрением, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличаются от нас настолько же, несколько воздух отли- чен чистотою от воды или эфир - от воздуха. Есть у них и храмы, и священные рощи богов, и боги действительно обитают в этих святилищах и через знамения, вещания, видения общаются с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звезды такими, каковы они на самом деле. И спутник всего этого - полное блаженство. Такова природа той Земли в целом и того, что ее окружает. Но во впадинах по всей Земле есть много мест, то еще более глубоких и открытых, чем впадина, в которой живем мы, то хоть и глубоких, но со входом более тесным, чем зев нашей впадины. А есть и менее глубокие, но более пространные. Все они связаны друг с другом подземными ходами разной ширины, идущи- ми в разных направлениях, так что обильные воды пере- ливаются из одних впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под землею текут неиссякающие, невероятной ширины реки - горячие и холодные. И огонь под зем- лею в изобилии, и струятся громадные огненные реки и реки мокрой грязи, где более густой, где более жидкой, вроде грязевых потоков в Сицилии, какие бывают перед извержением лавы, или вроде самой лавы. Эти реки заполняют каждое из углублений, и каждая из них в свою очередь всякий раз принимает все новые потоки воды или огня, которые движутся то вверх, то вниз, слов- но какое-то колебание происходит в недрах. Природа этого колебания вот примерно какая. Один из зевов Земли - самый большой из всех; там начало пропасти, пронизывающей Землю насквозь, и об этом упоминает Гомер, говоря Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна. И сам Гомер в другом месте, и многие другие по- эты называют ее Тартаром. В эту пропасть стекают все реки, и в ней снова берут начало, и каждая приобретает свойства земли, по которой течет. Причина, по какой все они вытекают из Тартара и туда же впадают, в том, что у всей этой влаги нет ни дна, ни основания и она колеб- лется - вздымается и опускается, а вместе с нею и оку- тывающие ее воздух и ветер: они следуют за влагой, куда бы она ни двинулась, - в дальний ли конец той Земли или в ближний. И как при дыхании воздух все время течет то в одном, то в другом направлении, так и там ветер колеблется вместе с влагой и то врывается в ка- кое-нибудь место, то вырывается из него, вызывая чудо- вищной силы вихри. Когда вода отступает в ту область, которую мы зо- вем нижнею, она течет сквозь землю по руслам та- мошних рек и наполняет их, словно оросительные ка- навы; а когда уходит оттуда и устремляется сюда, то снова наполняет здешние реки, и они бегут подземны- ми протоками, каждая к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют моря и озера, дают начала рекам и ключам. А потом они снова исчезают в глубине той Земли и возвращаются в Тартар: иная - более долгой дорогою, через многие и отдаленные края, иная - бо- лее короткой. И всегда устье лежит ниже истока: ино- гда гораздо ниже высоты, на какую вода поднималась при разливе, иногда ненамного. Иной раз исток и устье на противоположных сторонах, а иной раз - по одну сторону от середины той Земли. А есть и такие пото- ки, что описывают полный круг, обвившись вокруг той Земли кольцом или даже несколькими кольцами, точ- но змеи; они спускаются в самую большую глубину, какая только возможна, но впадают все в тот же Тар- тар. Спуститься же в любом из направлений можно только до середины Земли, но не дальше: ведь откуда бы ни текла река, с обеих сторон от середины мест- ность для нее пойдет круто вверх. Этих рек многое множество, они велики и разнооб- разны, но особо примечательны среди них четыре. Са- мая большая из всех и самая далекая от середины те- чет по кругу; она зовется Океаном. Навстречу ей, но по другую сторону от центра течет Ахеронт. Он течет по многим пустынным местностям, главным образом под землей, и заканчивается озером Ахерусиадой. Туда при- ходят души большинства умерших и, пробыв назначен- ный судьбою срок - какая больший, какая меньший, - отсылаются назад, чтобы снова перейти в породу живых существ. Третья река берет начало между двумя первыми и вскоре достигает обширного места, пылающего жарким огнем, и образует озеро, где бурлит вода с илом, раз- мерами больше нашего моря. Дальше она бежит по кругу, мутная и илистая, опоясывая ту Землю, и под- ходит вплотную к краю озера Ахерусиады, но не сме- шивается с его водами. Описав под землею еще много кругов, она впадает в нижнюю часть Тартара. Имя этой реки - Пирифлегетонт, и она изрыгает наружу брыз- ги своей лавы повсюду, где коснется земной поверх- ности. В противоположном от неё направлении берет на- чало четвертая река, которая сперва течет по местам, как говорят, диким и страшным, иссиня-черного цвета; их называют Стигийскою страной, и озеро, которое об- разует река, зовётся Стикс. Впадая в него, воды ре- ки приобретают грозную силу и катятся под землею даль- ше, описывая круг в направлении, обратном Пирифлеге- тонту, и подступают к озеру Ахерусиаде с противопо- ложного края. Они тоже нигде не смешиваются с чужи- ми водами и тоже, опоясав землю кольцом, вливаются в Тартар - напротив Пирифлегетонта. Имя этой реки, по словам поэтов, Кокит. Вот как всё это устроено. Когда умершие являются в то место, куда уводит каждого его гений, первым делом надо всеми чинится суд - и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и бла- гочестиво, и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к Ахе- ронту - всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказания и получают освобождение от вины, а за добрые дела получают воздаяния - каждый по заслу- гам. Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неиспра- вимыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабив- шие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справедливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), - тех подобающая им судьба низвергает в Тар- тар, откуда им уже никогда не выйти. А если о ком решат, что они совершили преступ- ления тяжкие, но все же искупимые - например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом рас- каивались всю жизнь, либо стали убийцами при сход- ных обстоятельствах, - те, хотя и должны быть вверг- нуты в Тартар, однако по прошествии года волны выно- сят человекоубийц в Кокит, а отцеубийц и матере- убийц - в Пирифлегетонт. И когда они оказываются близ берегов озера Ахерусиады, они кричат и зовут, одни - тех кого убили, другие - тех, кому нанесли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им вый- ти к озеру и приняли их. И если те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет - их снова уносит в Тартар, а оттуда - в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назна- ченная судьями. И наконец, те, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и из- бавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над той Зем- лею, и там поселяются. Те из их числа, кто благодаря философии очистился полностью, впредь живут совер- шенно бестелесно и прибывают в обиталища ещё более прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко да и времени у нас в обрез. И вот ради всего, о чем мы сейчас говорили, Сим- мий, мы должны употребить все усилия, чтобы приоб- щиться, пока мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна награда и надежда велика! Правда, человеку здравомыслящему не годится ут- верждать с упорством, будто все обстоит именно так, как я рассказал. Но что такая или примерно такая участь и такие жилища уготованы нашим душам - коль скоро мы находим душу бессмертной, - утверждать, по-моему, следует, и вполне решительно. Такая решимость и до- стойна, и прекрасна - с ее помощью мы словно бы зача- ровываем самих себя. Вот почему я так пространно и подробно пересказываю это предание. Но опять-таки в силу того, о чем мы сейчас гово- рили, нечего тревожиться за свою душу человеку, ко- торый в течение целой жизни пренебрегал всеми телес- ными удовольствиями, и в частности украшениями и нарядами, считал их чуждыми себе и приносящими ско- рее вред, нежели пользу, который гнался за иными ра- достями, радостями познания, и, украсив душу не чужи- ми, но доподлинно ее украшениями - воздержностью, справедливостью, мужеством, свободою, истиной, ожи- дает странствия в Аид, готовый пуститься в путь, как только позовет судьба. [Заключение. Смерть Сократа] Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправи- тесь этим путем, каждый в свой час, а меня уже нынче "призывает судьба" - так, вероятно, выразился бы какой-нибудь герой из трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот - не надо будет обмывать мертвое тело. Тут заговорил Критон. - Хорошо, Сократ, - промолвил он, - но не хочешь ли оставить им или мне какие-нибудь распоряжения насчет детей или ещё чего-нибудь? Мы бы с величайшею охотой сослужили тебе любую службу. - Ничего нового я не скажу, Критон, - отвечал, Сократ, - только то, что говорил всегда: думайте и пе- китесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет доброю службой и мне, и моим близким, и вам самим, хотя бы вы сейчас ничего и не обещали. А если вы не будете думать о себе и не захотите жить в согла- сии с тем, о чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы сейчас ни надавали. - Да, Сократ, - сказал Критон, - мы постараемся исполнить всё, как ты велишь. А как нам тебя похо- ронить? - Как угодно, - отвечал Сократ, - если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас. Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продол- жал: - Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я - это только тот Сократ, который сейчас беседует с ва- ми и пока еще распоряжается каждым своим словом. Он воображает, будто я - это тот, кого он вскорости увидит мертвым, и вот спрашивает, как меня хоронить! А весь этот длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не останусь, но отойду в счастливые края блаженных, кажется ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас, а заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Критоном, только дайте ручательство, обратное тому, каким сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я останусь на месте, а вы поручитесь, что не останусь, но удалюсь отсюда, как только умру. Тогда Критону будет легче, и, видя, как мое тело сжига- ют или зарывают в землю, он уже не станет негодовать и убиваться, воображая, будто я терплю что-то ужасное, и не будет говорить на похоронах, что кладет Сократа на погребальное ложе, или выносит, или зарывает. За- помни хорошенько, мой дорогой Критон: когда ты гово- ришь неправильно, это не только само по себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй мужества и говори, что хоронишь мое тело, а хорони как тебе забла- горассудится и как, по твоему мнению, требует обычай. С этими словами он поднялся и ушел в другую ком- нату мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что услышали, но все снова и снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишались отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему привели сыновей - у него было двое маленьких и один побольше; пришли и родственницы, и Сократ сказал женщинам несколько слов в присутст- вии Критона и о чем-то распорядился, а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к нам. Было уже близко к закату: Сократ провел во внут- ренней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал: - Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые бушуют и про- клинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Я уж и раньше за это время убе- дился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из людей, какие когда-нибудь сюда по- падали. И теперь я уверен, что ты не гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как мо- жно легче перенести неизбежное. Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил: - Прощай и ты. А мы все исполним как надо. - Потом, обратившись к нам, продолжал: - Какой обхо- дительный человек! Он все это время навещал меня, а иногда и беседовал со мною, просто замечательный чело- век! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако ж, Критон, послушаемся его - пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет, пусть сотрут. А Критон в ответ: - Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Со- крат, еще не закатилось. А я знаю, что другие прини- мали отраву много спустя после того, как им прика- жут, ужинали, пили вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись, время еще терпит. А Сократ ему: - Вполне понятно, Критон, что они так поступа- ют, - те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто этим что-то выгадывают. И не менее понятно, что я так не поступаю. Я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками. Нет, нет, не спорь со мною и делай, как я говорю. Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал: - Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим зна- ком - что же мне надо делать? - Да ничего, - отвечал тот, - просто выпей и ходи тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда Оно подействует само. С этими словами он протянул Сократу чашу. И Со- взял ее с полным спокойствием, Эхекрат, - не дрожал, не побледнел, не изменился в лице; но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть ис- подлобья и спросил: - Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет? - Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить. - Понимаю, - сказал Сократ. - Но молиться богам и можно и нужно - о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так. - Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и вы- пил до дна - спокойно и легко. - До сих пор большинство из нас еще как-то удержи- валось от слез, но, увидев, как он пьет и как он вы- пил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня са- мого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я за- крылся плащом и оплакивал самого себя - да! не его я оплакивал, но собственное горе - потерю такого дру- га! Критон еще раньше моего разразился слезами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, всем, кроме Сокра- та. А Сократ промолвил: - Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устро- или подобного бесчинства, - ведь меня учили, что уми- рать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя! - И мы застыдились и перестали плакать. Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяже- леют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Со- крат лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя - еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. после этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и коче- неет. Наконец прикоснулся в последний раз и сказал, что когда холод подступит к сердцу, он отойдет. Холод добрался уже до живота, и тут Сократ рас- крылся - он лежал, закутавшись, - и сказал (это были его последние слова): - Критон, мы должны Асклепию петуха. Так от- дайте же, не забудьте. - Непременно, - отозвался Критон. - Не хочешь ли ещё что-нибудь сказать? Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза. Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека - мы вправе это сказать - самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого. ПИР АПОЛЛОДОР И ЕГО ДРУГ К вашим расспросам я, по-моему, достаточно подготовлен. На днях, когда я шел в город из дому, из Фалера, один мой знакомый увидал меня сзади и шутливо окликнул издали. - Эй, - крикнул он, - Аполлодор, фалерский житель, погоди-ка! Я остановился и подождал. - Аполлодор, - сказал он, - а ведь я как раз искал тебя, чтобы расспросить о том пире у Агафона, где были Сократ, Алкивиад и другие, и узнать, что же это за речи там велись о любви. Один человек рассказывал мне о них со слов Феникса, сына Филиппа, и сказал, что ты тоже все это знаешь. Но сам он ничего толком не мог сообщить, а потому расскажи-ка мне обо всем этом ты - ведь тебе больше всех пристало передавать речи твоего друга. Но сначала скажи мне, присутствовал ли ты сам при этой беседе или нет? И я ответил ему: - Видимо, тот, кто тебе рассказывал, и впрямь не рассказал тебе ничего толком, если ты думаешь, будто беседа, о которой ты спрашиваешь, происходила недавно, так что я мог там присутствовать. - Да, именно так я и думал, - отвечал он. - Да что ты, Главкон? - воскликнул я. - Разве ты не знаешь, что Агафон уже много лет здесь не живет? А с тех пор как я стал проводить время с Сократом и взял за правило ежедневно примечать все, что он говорит и делает, не прошло и трех лет. Дотоле я бродил где придется, воображая, что занимаюсь чем-то стоящим, а был жалок, как любой из вас, - к примеру, как ты теперь, если ты думаешь, что лучше заниматься чем угодно, только не философией. - Чем смеяться над нами, - ответил он, - лучше скажи мне, когда состоялась эта беседа. - Во времена нашего детства, - отвечал я, - когда Агафон получил награду за первую свою трагедию, на следующий день после того, как он жертвоприношением отпраздновал эту победу вместе с хоревтами. - Давно, оказывается, было дело. Кто же рассказывал об этом тебе, не сам ли Сократ? - Нет, не Сократ, а тот же, кто и Фениксу, - некий Аристодем из Кидафин, маленький такой, всегда босоногий; он присутствовал при этой беседе, потому что был тогда, кажется, одним из самых пылких почитателей Сократа. Впрочем, и самого Сократа я кое о чем расспрашивал, и тот подтвердил мне его рассказ. - Так почему бы тебе не поделиться со мной? Ведь по дороге в город удобно и говорить и слушать. Вот мы и вели по пути беседу об этом: потому я и чувствую себя, как я уже заметил вначале, достаточно подготовленным. И если вы хотите, чтобы я рассказал все это и вам, пусть будет по-вашему. Ведь я всегда безмерно рад случаю вести или слушать философские речи, не говоря уже о том, что надеюсь извлечь из них какую-то пользу; зато когда я слышу другие речи, особенно ваши обычные речи богачей и дельцов, на меня нападает тоска, и мне становится жаль вас, моих приятелей, потому что вы думаете, будто дело делаете, а сами только напрасно время тратите. Вы же, может быть, считаете несчастным меня, и я допускаю, что вы правы; но что несчастны вы - это я не то что допускаю, а знаю твердо. - Всегда-то ты одинаков, Аполлодор: вечно ты поносишь себя и других и, кажется, решительно всех, кроме Сократа, считаешь достойными сожаления, а уже себя самого - в первую голову. За что прозвали тебя бесноватым, этого я не знаю, но в речах твоих ты и правда всегда таков: ты нападаешь на себя и на весь мир, кроме Сократа. - Ну как же мне не бесноваться, милейший, как мне не выходить из себя, если таково мое мнение и обо мне самом, и о вас. - Не стоит сейчас из-за этого пререкаться, Аполлодор. Лучше исполни нашу просьбу и расскажи, какие там велись речи. - Они были такого примерно рода... Но я попытаюсь, пожалуй, рассказать вам все по порядку, так же как и сам Аристодем мне рассказывал. Итак, он встретил Сократа - умытого и в сандалиях, что с тем редко случалось, и спросил его, куда это он так вырядился. Тот ответил: - На ужин к Агафону. Вчера я сбежал с победного торжества, испугавшись многолюдного сборища, но пообещал прийти сегодня. Вот я и принарядился, чтобы явиться к красавцу красивым. Ну а ты, - заключил он, - не хочешь ли ты пойти на пир без приглашения? И он ответил ему: - Как ты прикажешь! - В таком случае, - сказал Сократ, - пойдем вместе и, во изменение поговорки, докажем, что "к людям достойным на пир достойный без зова приходит". А ведь Гомер не просто исказил эту поговорку, но, можно сказать, надругался над ней. Изобразив Агамемнона необычайно доблестным воином, а Менелая "слабым копейщиком", он заставил менее достойного Менелая явиться без приглашения к более достойному Агамемнону, когда тот приносил жертву и давал пир. Выслушав это, Аристодем сказал: - Боюсь, что выйдет не по-моему, Сократ, а скорее по Гомеру, если я, человек заурядный, приду без приглашения на пир к мудрецу. Сумеешь ли ты, приведя меня, как-нибудь оправдаться? Ведь я же не признаюсь, что явился незваным, а скажу, что пригласил меня ты. - "Путь совершая вдвоем", - возразил он, - мы обсудим, что нам сказать. Пошли! Обменявшись такими примерно словами, они отправились в путь. Сократ, предаваясь своим мыслям, всю дорогу отставал, а когда Аристодем останавливался его подождать, велел ему идти вперед. Придя к дому Агафона, Аристодем застал дверь открытой, и тут, по его словам, произошло нечто забавное. К нему тотчас выбежал раб и отвел его туда, где уже возлежали готовые приступить к ужину гости. Как только Агафон увидел вошедшего, он приветствовал его такими словами: - А, Аристодем, ты пришел кстати, - как раз поужинаешь с нами. Если же ты по какому-нибудь делу, то отложи его до другого раза. Ведь я и вчера уже искал тебя, чтобы пригласить, но нигде не нашел. А Сократа что же ты не привел к нам? - И я, - продолжал Аристодем, - обернулся, а Сократ, гляжу, не идет следом; пришлось объяснить, что сам я пришел с Сократом, который и пригласил меня сюда ужинать. - И отлично сделал, что пришел, - ответил хозяин, - но где же он? - Он только что вошел сюда следом за мною, я и сам не могу понять, куда он девался. - Ну-ка, - сказал Агафон слуге, - поищи Сократа и приведи его сюда. А ты, Аристодем, располагайся рядом с Эриксимахом! И раб обмыл ему ноги, чтобы он мог возлечь; а другой раб тем временем вернулся и доложил: Сократ, мол, повернул назад и теперь стоит в сенях соседнего дома, а на зов идти отказывается. - Что за вздор ты несешь, - сказал Агафон, - позови его понастойчивей! Но тут вмешался Аристодем. - Не нужно, - сказал он, - оставьте его в покое. Такая уж у него привычка - отойдет куда-нибудь в сторонку и станет там. Я думаю, он скоро явится, не надо только его трогать. - Ну что ж, пусть будет по-твоему, - сказал Агафон. - А нас всех остальных, вы, слуги, пожалуйста, угощайте! Подавайте нам все, что пожелаете, ведь никаких надсмотрщиков я никогда над вами не ставил. Считайте, что и я, и все остальные приглашены вами на обед, и ублажайте нас так, чтобы мы не могли на вас нахвалиться. Затем они начали ужинать, а Сократа все не было. Агафон не раз порывался послать за ним, но Аристодем этому противился. Наконец Сократ все-таки явился, как раз к середине ужина, промешкав, против обыкновения, не так уж долго. И Агафон, возлежавший в одиночестве с краю, сказал ему: - Сюда, Сократ, располагайся рядом со мной, чтобы и мне досталась доля той мудрости, которая осенила тебя в сенях. Ведь, конечно же, ты нашел ее и завладел ею, иначе ты бы не тронулся с места. - Хорошо было бы, Агафон, - отвечал Сократ, садясь, - если бы мудрость имела свойство перетекать, как только мы прикоснемся друг к другу, из того, кто полон ею, к тому, кто пуст, как перетекает вода по шерстяной нитке из полного сосуда в пустой. Если и с мудростью дело обстоит так же, я очень высоко ценю соседство с тобой: я думаю, что ты до краев наполнишь меня великолепнейшей мудростью. Ведь моя мудрость какая-то ненадежная, плохонькая, она похожа на сон, а твоя блистательна и приносит успех: вон как она, несмотря на твою молодость, засверкала позавчера на глазах тридцати с лишним тысяч греков. - Ты насмешник, Сократ, - сказал Агафон. - Немного погодя, взяв в судьи Диониса, мы с тобой еще разберемся, кто из нас мудрей, а покамест принимайся за ужин! - Затем, - продолжал Аристодем, - после того как Сократ возлег и все поужинали, они совершили возлияние, спели хвалу богу, исполнили все, что полагается, и приступили к вину. И тут Павсаний повел такую речь. - Хорошо бы нам, друзья, - сказал он, - не напиваться допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, и мне нужна некоторая передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из вас: вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте же, как бы нам пить поумеренней. И Аристофан ответил ему: - Ты совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить в меру. Я и сам вчера выпил лишнего. Услыхав их слова, Эриксимах, сын Акумена, сказал: - Конечно, вы правы. Мне хотелось бы только выслушать еще одного из вас - Агафона: в силах ли он пить? - Нет, я тоже не в силах, - ответил Агафон. - Ну, так нам, кажется, повезло, мне, Аристодему, Федру и остальным, - сказал Эриксимах, - если вы, такие мастера пить, сегодня отказываетесь, - мы-то всегда пьем по капле. Сократ не в счет: он способен и пить и не пить, так что, как бы мы ни поступили, он будет доволен. А раз никто из присутствующих не расположен, по-моему, пить много, я вряд ли кого-либо обижу, если скажу о пьянстве всю правду. Что опьянение тяжело людям, это мне, как врачу, яснее ясного. Мне и самому неохота больше пить, и другим я не советую, особенно если они еще не оправились от похмелья. |
