Шумит ветер в полночь и несет листы... Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства... Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что “сошли” прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья, — без всего постороннего... Просто, — “душа живет”... т. е. “жила”, “дохнула”... С давнего времени мне эти “нечаянные восклицания” почему-то нравились. Собственно, они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить, — и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное все накапливалось. И вот я решил эти опавшие листы собрать.

Просто — мне нужно. Ах, добрый читатель, я уже давно пишу “без читателя”, — просто потому, что нравится. Как “без читателя” и издаю... Просто, так нравится. И не буду ни плакать, ни сердиться, если читатель, ошибкой купивший книгу, бросит ее в корзину (выгоднее, не разрезая и ознакомившись, лишь отогнув листы, продать со скидкой 50% букинисту).

Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, — можешь и ты не церемониться со мной:

И au revoir до встречи на том свете. С читателем гораздо скучнее, чем одному. Он разинет рот и ждет, что ты ему положишь? В таком случае он имеет вид осла перед тем, как ему зареветь. Зрелище не из прекрасных... Ну его к Богу... Пишу для каких-то “неведомых друзей” и хоть “ни для кому”...

Когда, бывало, меня посещали декаденты, — то часу в первом ночи я выпускал их, бесплодных, вперед, — но задерживал последнего, доброго Виктора Петровича Протейкинского (учитель с фантазиями) и показывал между дверьми...

У человека две ноги: и если снять калоши, положим, пятерым — то кажется ужасно много. Между дверями стояло такое множество крошечных калошек, что я сам дивился. Нельзя было сосчитать скоро. И мы оба с Протейкинским покатывались со смеху:

Я же всегда думал с гордостью “civis romanus sum”. У меня за стол садится 10 человек, — с прислугой. И все кормятся моим трудом. Все около моего труда нашли место в мире. И вовсе civis rossicus — не “Герцен”, а “Розанов”.

Первое: как ни сядешь, чтобы написать то-то, — сядешь и напишешь совсем другое.

Между “я хочу сесть” и “я сел” — прошла одна минута. Откуда же эти совсем другие мысли на новую тему, чем с какими я ходил по комнате, и даже садился, чтобы их именно записать...

— Трудное дело редакторское. С кем же мне отправляться?..

Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушелись “в печати”, потеряли лицо, характер. Мое “я” только в рукописях, да “я” и всякого писателя. Должно быть, но этой причине я питаю суеверный страх рвать письма, тетради (даже детские), рукописи — и ничего не рву; сохранил, до единого, все письма товарищей-гимназистов; с жалостью, за величиной вороха, рву только свое, — с болью и лишь иногда.

Начнется, я думаю, с отвычки от газет... Потом станут считать просто неприличием, малодушием (“parva anima”) чтение газет.

— Вы чем живете? — А вот тем, что говорит “Голос Правды” (выдумали же!)... или “Окончательная Истина” (завтра выдумают). Услышавший будет улыбаться, и вот эти улыбки мало-помалу проводят их в могилу.

Если уж читать, то, по моему мнению, только “Колокол”, — как Василий Михайлович, подражая Герцену, выдумал издавать свой орган.

Этот Василий Михайлович во всем красочен. Дома (я слышал) у него сделано распоряжение, что если дети, вернувшись из гимназии, спросят: — “Где папа”, — то прислуга не должна отвечать: “барина нет дома”, а “генерала нет дома”. Это, я вам скажу, если на Страшном суде Христовом вспомнишь, то рассмеешься.

Неразрешим один вопрос, т. е. у него в голове: какой же земной чин носят ангелы? Ибо он не может себе представить ни одного существа без чина. Это как Пифагор говорил: “нет ничего без своего числа”. А у В. M. — “без своего чина”, без положения в какой-нибудь иерархии.

Теперь еще: — этот “генерал” ему доставляет столько бескорыстного удовольствия. России же ничего не стоит. Да я бы из-за одного В. М. не дозволил отменить чинов. Кому они приносят вред? А штафирок довольно, и, ведь, никому не запрещено ходить с “адвокатским значком”. Почему это тоже не “чин” и не “орден”? “Заслужено” и “социальный ранг”. Позвольте же Василию Михайловичу иметь тот, какой он желает. Что за деспотизм.

Иногда думают, что Василий Михайлович “карьерист”. Ни на одну капельку. Чин, службу и должность он любит как неотделимое души своей. О нем глубоко сказал один мудрый человек, что, “размышляя о том, что такое русский человек, всегда нужно принять во внимание и Василия Михайловича”. Т. е. русский человек, конечно, не только “Скворцов”, но он между прочим — и “Скворцов”.

Или сказать с Тургеневым: — “Так кончается все русское”...

— Ты чему поклоняешься, болван??! — Кумиру, содеянному руками человеческими, из меди и дерева, как глаголет пророк (имя рек) в Писании. Я же поклоняюсь пречистым иконам, болван и нехристь...

Племянник (приехал из “Шихран”, Казанской губ.) рассказывал за чаем: “В день празднования вотяцкого бога (кажется, Кереметь), коего кукла стоит на колокольне в сельской церкви, все служители низшие, дьячок, пономарь, сторож церковный, запираются под замок в особую клеть, и сидят там весь день... И сколько им денег туда (в клеть) вотяки накидают!!! Пока они там заперты, вотяки празднуют перед своим богом...” Это — день “отданья язычеству”, как у нас есть “отданье Пасхе”. Вотяки награждают низших церковнослужителей, а отчасти и со страхом им платят, за то, что они уступают один день в году их “старинке”... В “клети” православные сидят как бы “в плену”, в узилище, в тюрьме, даже (по-ихнему) “в аду”, пока их старый “бог” (а по-нашему “чёрт”) выходит из христианского “узилища”, чтобы попраздновать со своим народцем, с былыми своими “поклонниками”. Замечательный обычай, сохранившийся до нашего 1911 года.

Наша литература началась с сатиры (Кантемир), и затем весь XVIII век был довольно сатиричен.

Половина XIX века была патетична.

Но никогда не была так исключительна, как в XVIII.

Новиков, Радищев, Фонвизин, затем через ¹/₂ века Щедрин и Некрасов, имели такой успех, какого никогда не имел даже Пушкин. В пору моих гимназических лет о Пушкине даже не вспоминали, — не то, чтобы его читать. Некрасовым же зачитывались до одурения, знали каждую его строчку, ловили каждый стих. Я имел какой-то безотчетный вкус не читать Щедрина, и до сих пор не прочитал ни одной его “вещи”. “Губернские очерки” — я даже самой статьи не видел, из “Истории одного города” прочел первые 3 страницы и бросил с отвращением. Мой брат Коля (учитель истории в гимназии, человек положительных идеалов) — однако, зачитывался им и любил читать вслух жене своей. И вот, проходя, я слыхал: “Глумов же сказал”... “Балалайкин отвечал”: и отсюда я знаю, что это — персонажи Щедрина. Но меня никогда не тянуло ни дослушать, что же договорил Глумов, ни самому заглянуть. Думаю, что этим я много спас в душе своей.

Этот ругающийся вице-губернатор — отвратительное явление. И нужно было родиться всему безвкусию нашего общества, чтобы вынести его.

Позволю себе немного поинквизиторствовать: ведь не пошел же юноша-Щедрин по судебному ведомству, в мировые посредники, не пошел в учителя гимназии, а, как Чичиков или Собакевич, выбрал себе “стул, который не проваливается” — министерство внутренних дел. И дослужился, т. е. его все “повышали”, до вице-губернатора: должность не маленькая. Потом в чем-то “разошелся с начальством”, едва ли “ратуя за старообрядцев” или “защищая молодых студентов”, и его выгнали. “Обыкновенная история”...

— Не надо. С собой взял. А прикрепляю я медаль с портретом Александра III, чтобы идти к митрополиту. И орден.

Как я люблю его, и непрерывно люблю, этого мудрейшего священника наших дней, — со словом твердым, железным, с мыслью прямой и ясной. Вот бы кому писать “катехизис”.

И сколько веков ему бытия, — он весь “наш”, “русский поп”.

— Ну, будет тридцать.

Везет и все смеется, покачивая головой. Мальчишка, — однако лет восемнадцати. Оглядывается, лицо все в улыбке:

— Ты еще молод, а я потрудился. Тридцать пять копеек — большой капитал, если самому заработать. Другой за тридцать пять копеек весь день бьется.

— Оно, положим, так, — сделался он серьезным. И дотронулся до кнута. — “Но!”

Нина Руднева (родств.), девочка лет 17, сказала в ответ на мужское, мужественное, крепкое во мне:

Т. е. кроме одежды — неужели все женское? Но я никогда не нравился женщинам (кроме “друга”) — и это дает объяснение антипатии ко мне женщин, которою я всегда (с гимназических пор) столько мучился.

Что-то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? почему? Кто знает? — меньше всего автор.

Еду ли ночью по улице темной, —

Друг одинокий!..

Вот эти приблизительно ²/₁₀ его стихотворений суть вечный вклад в нашу литературу и никогда не умрут.

Значение его, конечно, было чрезвычайно преувеличено (“выше Пушкина”). Но и о нем нужно поставить свое nota bene: он был “властителем дум” поколения чрезвычайно деятельного, энергичного и чистосердечного. Не худшего из русских поколений; — и это есть исторический факт, которого никакою слепотою не обойдешь. “Худ или хорош Катилина — а его нужно упомянуть”, и упомянет всякий “Иловайский”, тогда как “Иловайского” никто не упоминает. Это — одно. Но и затем вот эти ²/₁₀ стихов: они — народны, просты, естественны, сильны. “Муза мести и печали” все-таки сильна; а где сила, страсть — там и поэзия. Его “Власу” никакой безумец не откажет в поэзии. Его “Огородник”, “Ямщик”, “Забытая деревня” прелестны, удивительны, и были новы по тону в русской литературе. Вообще Некрасов создал новый тон стиха, новый тон чувства, новый тон и звук говора. И в нем удивительно много великорусского: таким “говором”, немножко хитрым и нахальным, подмигивающим и уклончивым, не говорят наверно ни в Пензенской, ни в Рязанской губерниях, а только на волжских пристанях и базарах. И вот эту местную черту он ввел в литературу и даже в стихосложение, сделав и в нем огромный и смелый новый шаг, на время, на одно поколение очаровавший всех и увлекший.

Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию.

Наполеон “славолюбивый” ведь, в сущности, умер почти молодым, лет 40.

Как мне нравится Победоносцев, который на слова: “Это вызовет дурные толки в обществе”, — остановился и — не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше. (Рассказ, негодующий, — о нем свящ. Петрова).

В мысль проституции, — “против которой все бессильны бороться”, — бесспорно входит: “я принадлежу всем”: т. е. то, что входит в мысль писателя, оратора, адвоката; — чиновника “к услугам государства”. Таким образом, с одной стороны, проституция есть “самое социальное явление”, до известной степени прототип социальности, — и даже можно сказать, что rei public? nat? sunt ex feminis publicis, “первые государства родились из инстинкта женщин проституировать”... По крайней мере, это не хуже того, что “Рим возвеличился от того, что поблизости текла река Тибр” (Моммсен) или “Москва — от географических особенностей Москвы-реки”. А с другой стороны, ведь и действительно в существо актера, писателя, адвоката, даже “патера, который всех отпевает”, — входит психология проститутки, т. е. этого и равнодушия ко “всем”, и ласковости со “всеми”. — Вам похороны или свадьбу? — спрашивает вошедшего поп, с равно спокойной, неопределенной улыбкой, готовой перейти в “поздравление” или “сожаление”. Ученый, насколько он публикуется, писатель, насколько он печатается — суть, конечно, проституты. Профессора всеконечно и только prostitues pecheurs. Но отсюда не вытекает ли, что “с проституцией нельзя справиться”, как и с государственностью, печатью, etc., etc!.. И с другой стороны, не вытекает ли: “им надо все простить” и... “надо их оставить”. Проституцию, по-видимому, “такую понятную” на самом деле невозможно обнять умом по обширности мотивов и существа. Что она народнее и метафизичнее, напр., “ординарной профессуры” — и говорить нечего... “Орд. профессура” — легкий воробышек, а проституция... черт ее знает, может быть, даже “вещая птица Гамаюн”.

В сущности, вполне метафизично: “самое интимное — отдаю всем”... Черт знает чтo такое: можно и убить от негодования, а можно... и бесконечно задуматься. — “Как вам будет угодно”, — говоря заглавием шекспировской пьесы.

Немцу — утешение, но нам, студентам, скорбь. Ну, мозги съели. Но раз у него я чуть не отравился куском говядины (в щах), очевидно — гнилым. Едва проглотил, со мной что-то необыкновенное сделалось: точно съел жабу. И весь день, чуть ли не два, был полуболен.

Около него эта толстая красивая женщина, его поглотив-шая — как кит Иону: властолюбивая, честолюбивая и в то же время восторженно-слащавая. Оба они погружены в демократию и — только и мечтают о том, как бы получить заказ от двора. Точнее, демократия их происходит от того, что они давно не получают заказов от двора (несколько строк в ее мемуарах).

Как это печально и страшно. Верно, я многого не понимаю, так как это мне кажется страшным. Какая-то “воронка в глубь ада”...

Малую травку родить — труднее, чем разрушить каменный дом. Из “сердца горестных замет”: за много лет литературной деятельности я замечал, видел, наблюдал из приходо-расходной книжки (по изданиям), по “отзывам печати”, что едва напишешь что-нибудь насмешливое, злое, разрушающее, убивающее, — как все люди жадно хватаются за книгу, статью.

— “И пошлo и пошлo”... Но с какою бы любовью, от какого бы чистого сердца вы ни написали книгу или статью с положительным содержанием, — это лежит мертво, и никто не даст себе труда даже развернуть статью, разрезать брошюру, книгу.

— “Не хочется” — здесь; “скучно, надоело”.

— Да чтo “надоело”-то? Ведь вы не читали?

— “Все равно — надоело. Заранее знаем”...

— “Бежим. Ловим. Благодарим” — там.

— Да за чтo “благодарите”-то? Ведь пало и задавило, или падет и задавит?

— “Все равно... Весело. Веселее жить”. Любят люди пожар. — Любят цирк. Охоту. Даже когда кто-нибудь тонет — в сущности, любят смотреть: сбегаются.

Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства — было преступлением, граничащим со злодеянием. К Чернышевскому я всегда прикидывал не те мерки: мыслителя, писателя..., даже политика. Тут везде он ничего особенного собою не представляет, а иногда представляет смешное и претенциозное. Не в этом дело: но в том, что с самого Петра (1-го) мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила, и каждый шаг обвеян “заботой об отечестве”. Все его “иностранные книжки” — были чепуха; реформа “Политической экономии” Милля — кропанье храброго семинариста. Всю эту галиматью ему можно было и следовало простить и воспользоваться не головой, а крыльями и ногами, которые были вполне удивительны, не в уровень ни с какими; или, точнее: такими “ногами” обладал еще только кипучий, не умевший остановиться Петр. Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий, где найти “энергий” и “работников”, государственный механизм не воспользовался этой “паровой машиной” или, вернее, “электрическим двигателем” — непостижимо. Чтo такое все Аксаковы, Ю. Самарин и Хомяков, или “знаменитый” Мордвинов против него как деятеля, т. е. как возможного деятеля, который зарыт был где-то в снегах Вилюйска? Но тут мы должны пенять и на него: каким образом, чувствуя в груди такой запас энергии, было, в целях прорваться к делу, не расцеловать ручки всем генералам, и, вообще, целовать “кого угодно в плечико” — лишь бы дали помочь народу, подпустили к Народу, дали бы “департамент”. Показав хорошую “треххвостку” его коммунальным и социал-демократическим идеям, благословив лично его жить хоть с полсотнею курсисток и даже подавиться самою Цебриковой, — я бы тем не менее как лицо и энергию поставил его не только во главе министерства, но во главе системы министерств, дав роль Сперанского и “незыблемость” Аракчеева... Такие лица рождаются веками; и бросить его в снег и глушь, в ели и болото... это... это... черт знает что такое. Уже читая его слог (я читал о Лессинге, т. е. начало), прямо чувствуешь: никогда не устанет, никогда не угомонится, мыслей — чуть-чуть, пожеланий — пук молний. Именно “перуны” в душе. Теперь (переписка с женой и отношения к Добролюбову) все это объяснилось: он был духовный, спиритуалистический “S”, ну — а такие орлы крыльев не складывают, а летят и летят, до убоя, до смерти или победы. Не знаю его опытность, да это и не важно. В сущности, он был как государственный деятель (общественно-государственный) выше и Сперанского, и кого-либо из “екатерининских орлов”, и бравурного Пестеля, и нелепого Бакунина, и тщеславного Герцена. Он был действительно solo. Нелепое положение полного практического бессилия выбросило его в литературу, публицистику, философствующие оттенки, и даже в беллетристику: где не имея никакого собственно к этому призвания (тишина, созерцательность), он переломал все стулья, разбил столы, испачкал жилые удобные комнаты, и, вообще, совершил “нигилизм” — и ничего иного совершить не мог... Это — Дизраэли, которого так и не допустили бы пойти дальше “романиста”, или Бисмарк, которого за дуэли со студентами обрекли бы на всю жизнь “драться на рапирах” и “запретили куда-нибудь принимать на службу”. Черт знает что: рок, судьба, и не столько его, сколько России.

Поразительно: ведь это — прямой путь до Цусимы. Еще поразительнее, что с выходом его в практику — мы не имели бы и теоретического нигилизма. В одной этой действительно замечательной биографии мы подошли к Древу Жизни: но — взяли да и срубили его. Срубили, “чтобы ободрать на лапти” Обломову...

Пешехонка — последняя значущая фигура в с.-д. Однако, значучесть эта заключается единственно в чистоте его. Это “рыцарь бедный”, о каком говорит Пушкин, когда-то пылкой и потом только длинной борьбы, где были гиганты, между прочим, и по уму: тогда как у П. какой ум? “Столоначальник”, а не министр. Конечно, это не отнимает у него всех качеств человека. Замечательно, что раз его увидев (в Калашниковской бирже), неудержимо влечешься к нему, зная, что никакого интересного разговора не выйдет (к Мякотину, Петрищеву, Короленке — никакого влечения и интереса). В нем доброе — натура, удивительно рожденная. Без мути в себе. На месте Ц... я бы его поставил во главе интендантства... “Пиши, писарь, — тебе не водить полки. Но ты не украдешь и не дашь никому украсть”. И ради “службы и должности” смежил бы глаза на всякую его с.-д. “Черт с ней”. “Этот хороший министр у меня с дурью”. Я бы (испорошив плутов) и всем с.-д. дал “ход”, смотря на их “убеждения” как на временное умопомешательство, которое надо перенести, как в семьях переносят “детскую корь”. “Черт с ней”. Судьба. Карма всероссийской державы. Не знаю, куда бы назначить Мякотина. Начальником всех кузниц в России. Во всяком случае — в конницу. О Петрищеве не имею представления, кроме того, что подзуживает несчастных курсисток к забастовкам, в чем совпадает с Зубатовым. Вероятно, дурачок — из “честных”, но ум совершенно незначительный. Замечательно симпатичен, однако, Иванчин-Писарев (видел раз), и при нем какая-то дама, тоже симпатичная, умная и деятельная. Я бы им устроил “черту оседлости”, отдав уезд на съедение (?!) или расцвет. Кто знает, если бы “вышло”, отчего не воспользоваться. Государство должно быть справедливо и смотреть спокойно во все стороны. Да: забыл Горнфельда. Ему бы я дал торговать камышевыми тросточками (он ходит с тросточкой, при галстухе и, кажется, пока без цилиндра). Короленко какой-то угрюмый и, может быть, не умный. Я думаю, несколько сумасшедший. Сумасшедший от странной и запутанной своей биографии, где невозможно было сохранить равновесие души. У него был прекрасный “службист” николаевских времен отец, мать — полька, раздирательные сцены русского угнетения в Ю.-Зап. крае, и последующие встречи с с.-д. Если бы у него отец был дурной — все было бы ясно; но запуталась (честная) “тень отца”, и он вышел “Гамлетом” в партии, которая требует действия, единослитности и не допускает сомнений, особенно в уме. А у Короленки есть (тайные) сомнения. Я с ним раз и минутно разговаривал в Таврическом дворце. Несмотря на очарование произведениями, сам он не произвел хорошего впечатления (уклончив, непрям).

Секрет ее страданий в том, что она при изумительном умственном блеске — имела, однако, во всем только полуталанты. Ни — живописица, ни — ученый, ни — певица, хотя и певица, и живописица, и (больше и легче всего) ученый (годы учения, усвоение лингвистики). И она все меркла, меркла неудержимо...

Ну, так и есть: все булочники “Розановы”, и, следовательно, все Розановы — булочники. Что таким дуракам (с такой глупой фамилией) и делать. Хуже моей фамилии только “Каблуков”: это уже совсем позорно. Или “Стечкин” (критик “Русск. Вестн.”, подписывавшийся “Стародумов”): это уж совсем срам. Но вообще ужасно неприятно носить самому себе неприятную фамилию. Я думаю, “Брюсов” постоянно радуется своей фамилии. Поэтому

Такая неестественно отвратительная фамилия дана мне в дополнение к мизерабельному виду. Сколько я гимназистом простаивал (когда ученики разойдутся из гимназии) перед большим зеркалом в коридоре, — и “сколько тайных слез украдкой” пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неприятная, лоснящаяся (не сухая). Волосы прямо огненного цвета (у гимназиста) и торчат кверху, но не благородным “ежом” (мужской характер), а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил я их, и все — не лежат. Потом домой приду, и опять зеркало (маленькое, ручное): “Ну кто такого противного полюбит”. Просто ужас брал: но меня замечательно любили товарищи, и я всегда был “коноводом” (против начальства, учителей, особенно против директора). В зеркало, ища красоты лица до “выпученных глаз”, я, естественно, не видел у себя “взгляда”, “улыбки”, вообще, жизни лица и думаю, что вот эта сторона у меня — жила, и пробуждала то, что меня все-таки замечательно и многие любили (как и я всегда, безусловно, ответно любил).

— так точно я думал о сапогах, шапках и о том, что “вместо сюртука”. И теперь стало все это нравиться:

— Да просто я не имею формы (causa formalis Аристотеля). Какой-то “комок” или “мочалка”. Но это оттого, что я весь — дух, и весь — субъект: субъективное действительно развито во мне бесконечно, как я не знаю ни у кого, не предполагал ни у кого. “И отлично”... Я “наименее рожденный человек”, как бы “еще лежу (комком) в утробе матери” (ее бесконечно люблю, т. е. покойную мамашу) и “слушаю райские напевы” (вечно как бы слышу музыку, — моя особенность). И “отлично! совсем отлично!” На кой черт мне “интересная физиономия” или еще “новое платье”, когда я сам (в себе, “комке”) бесконечно интересен, а по душе — бесконечно стар, опытен, точно мне 1000 лет, и вместе — юн, как совершенный ребенок... Хорошо! Совсем хорошо...

Товарищ не знал, что я был влюблен в его сестру. Видел я ее раз — за чаем, и раз — в подъезде в Дворянское собрание (симфонический концерт). За чаем она говорила с матерью по-французски, я сильно краснел и шушукался с товарищем.

Потом уже чай высылали нам в его комнату. Но из-за стены, не глухой, изредка я слышал ее серебристый голос, — о чае или о чем-то...

А в подъезде было так: я не попал на концерт или вообще что-то вышло... Все равно. Я стоял около подъезда, к которому все подъезжали и подъезжали, непрерывно много. И вот из одних санок выходит она с матерью — неприятной, важной старухой.

Кроме бледного худенького лица, необыкновенно изящной фигуры, чудного очертания ушей, прямого небольшого носика, такого деликатного, мое сердце “взяло” еще то, что она всегда имела голову несколько опущенную — что вместе с фигурой груди и спины образовывало какую-то чарующую для меня линию. “Газель, пьющая воду”... Кажется, главное очарование заключалось в движениях, каких-то волшебно-легких... И еще самое главное, окончательное — в душе.

Но я представлял эту душу — и все движения ее подтверждали мою мысль — гордою. Не надменною: но она так была погружена в свою внутреннюю прелесть, что не замечала людей... Она только проходила мимо людей, вещей, брала из них нужное, но не имела с ними другой связи. Оставаясь одна, она садилась за музыку, должно быть... Я знал, что она брала уроки математики у местного учителя гимназии, — высшей математики, так как она уже окончила свой институт. “Есть же такие счастливцы” (учитель).

Однажды мой товарищ в чем-то проворовался; кажется подделал баллы в аттестате: и, нелепо — наивно передавая мне, упомянул:

Володя был глупенький, хорошенький мальчик — какой-то “безответственный”. Я писал за него сочинения в классе, и затем мы “болтали”... Но “дурного влияния” я на него не оказывал, потому что по его детству, наивности и чепухе на него нельзя было оказать никакого “влияния”.

Да и не “тогда” только: мне все казалось — вообще, всегда, —что меня “раздавили на улице лошади”. И вот она проезжает мимо. Остановили лошадей. И, увидев, что это “я”, она проговорила матери:

В террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, — и притом с оттенком “на неделе семь пятниц”, без всякой неискренности. Есть вещи, в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны — так, а с другой — иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. “Бог взял концы вещей и связал в узел, — неразвязываемый”. Распутать невозможно, а разрубить — все умрет. И приходится говорить — “синее, белое, красное”. Ибо всё — есть. Никто не осудит “письма Морозова из Шлиссельбурга” (в “Вести. Евр.”), но его “Гроза в буре” нелепа и претенциозна. Хороша Геся Гельфман, — но кровавая Фрумкина мне органически противна, как и тыкающий себя от злости вилкой Бердягин. Всё это — чахоточные, с чахоткой в нервах Ипполиты (из “Идиота” Дост.). Нет гармонии души, нет величия. Нет “благообразия”, скажу термином старца из “Подростка”, нет “наряда” (одежды праздничной), скажу словами С. М. Соловьева, историка.

Как ни страшно сказать, вся наша “великолепная” литература в сущности ужасно недостаточна и не глубока. Она великолепно “изображает”; но то, что она изображает, — отнюдь не великолепно, и едва стоит этого мастерского чекана.

XVIII век — это все “помощь правительству”: сатиры, оды, — всё; Фонвизин, Кантемир, Сумароков, Ломоносов, — всё и все.

XIX век в золотой фазе отразил помещичий быт.

Что же потом и особенно теперь? Все эти трепетания Белинского и Герцена? Огарев и прочие? Бакунин? Глеб Успенский и мы? Михайловский? Исключая Толстого (который в этом пункте исключения велик), все это есть производное от студенческой “курилки” (комната, где накурено) и от тощей кровати проститутки. Все какой-то анекдот, приключение, бывающее и случающееся, — черт знает, почему и для чего. Рассуждения девицы и студента о Боге и социальной революции — суть и душа всего; все эти “социал-девицы” — милы, привлекательны, поэтичны; но “почему сие важно”?! Важного никак отсюда ничего не выходит. “Нравы Растеряевой улицы” (Гл. Успенского; впрочем, не читал, знаю лишь заглавие) никому решительно не нужны, кроме попивающих чаек читателей Гл. Успенского и полицейского пристава, который за этими “нравами” следит “недреманным оком”. Что такое студент и проститутка, рассуждающие о Боге? Предмет вздоха ректора, что студент не занимается и — усмешки хозяйки “дома”, что девица не “работает”. Все это просто не нужно и не интересно, иначе как в качестве иногда действительно прелестного сюжета для рассказа. Мастерство рассказа есть и остается: “есть литература”. Да, но — как чтение. Недоумение Щедрина, что “читатель только почитывает” литературу, которую писатель “пописывает”, — вовсе неосновательно в отношении именно русской литературы, с которою что же и делать, как ее не “почитывать”, ибо она, в сущности, единственно для этого и “пишется”...

В сущности, все — “сладкие вымыслы”:

как сказал красиво Карамзин. И все наши “реалисты”, и Михайловский, суть мечтатели для бумаги, — в лучшем случае полной чести (“честный писатель”),

Лет шесть назад “друг” мне передал, вернувшись из церкви “Всех скорбящих” (на Шпалерной): — “Пришла женщина, не старая и не молодая. Худо одета. Держит за руки шесть человек детей, все маленькие. Горячо молилась и все плакала. Наверное, не потеряла мужа, — не те слезы, не тот тон. Наверно, муж или пьет, или потерял место. Такой скорби, такой молитвы я никогда не видывала”.

Вообще семья, жизнь, не социал-женихи, а вот социал-трудовики — никак не вошли в русскую литературу. На самом деле труда-то она и не описывает, а только “молодых людей”, рассуждающих “о труде”. Именно — женихи и студенты; но ведь работают-то в действительности — не они, а — отцы. Но те все — “презираемые”, “отсталые”; и для студентов они то же, что куропатки для охотника.

Здесь великое исключение представляет собою Толстой, который отнесся с уважением к семье, к трудящемуся человеку, к отцам... Это — впервые и единственно в русской литературе, без подражаний и продолжений. От этого он не кончил и “Декабристов”, собственно по великой пустоте сюжета. Все декабристы суть те же “социал-женихи”, предшественники проститутки и студента, рассуждающих о небе и земле. Хоть и с аксельбантами и графы. Это не трудовая Русь: и Толстой бросил сюжет. Тут его серьезное и благородное. То, что он не кончил “Декабристов” — столь же существенно и благородно, так же оригинально и величественно, как и то, что он изваял и кончил “Войну и мир” и “Каренину”.

Конечно, не Пестель-Чацкий, а Кутузов-Фамусов держит на плечах своих Россию, “какая она ни есть”. Пестель решительно ничего не держит на плечах, кроме эполет и самолюбия. Я понимаю, что Фамусов немногого стоит, как и Кутузов — не золотой кумир. Но ведь и русская история вообще еще почти не начиналась. Жили “день за днем — сутки прочь”...

Ну, — вот ты всех пересудил... Но сам кого лучше? — Никого. Но я же и говорю, что нам плакать не об обстоятельствах своей жизни, а о себе.

Вечно мечтает, и всегда одна мысль: — как бы уклониться от работы.

В душе моей много лет стоит какая-то непрерывная боль, которая заглушает желание славы. Которая (если душа бессмертна) — я чувствую — усилилась бы, если бы была слава.

Без памяти о них, о их доброте, о чести — я не хочу, чтобы и меня помнили.

Откуда такое чувство? От чувства вины; и еще от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты: но это — другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек — и решается в отрицательную сторону.

Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание — моя жизнь.

Говорят, этот господин, прочитавший столько публичных лекций о народном просвещении, разгромивший школу, в которой сам учился, не узнавал своего сына. — “Это чей мальчик?” — И когда ему говорили, что это его сын, он патетически кидался обнимать его, но затем через две минуты опять забывал.

“Бранделяс” (на процессе Бутурлина) — это хорошо. Главное, какой звук... есть что-то такое в звуке. Мне более и более кажется, что все литераторы суть “Бранделясы”. В звуке этом тo хорошо, что он ничего собою не выражает, ничего собою не обозначает. И вот по этому качеству он особенно и приложим к литераторам.

“После эпохи Меровингов настала эпоха Бранделясов”, — скажет будущий Иловайский. Я думаю, это будет хорошо.

“Час от часу не легче”... Ревекка NN, ставшая бывать теперь у нас в доме, вечер на 3-й, когда я с нею начал говорить о подробностях (мне неизвестных или неясных) миквы, сперва отвечала мне, а потом — с наступившим молчанием — заметила:

— Но ведь миква же — святая?..

— Да, она святая... Так нам внушали... Но ее имя — неприлично, и вслух или при других никогда не произносится...

1) у христиан все “неприличное” — и по мере того как “неприличие” увеличивается — уходит в “грех”, в “дурное”, в “скверну”, “гадкое”: так что уже само собою и без комментарий, указаний и доказательств, без теории, сфера половой жизни и половых органов, — этот отдел мировой застенчивости, мировой скрываемости, — пала в преисподнюю “исчадия сатанизма”, “дьявольщины”, в основе же — “ужасной, невыносимой мерзости”, “мировой вони”.

2) у евреев мысль приучена к тому, что “неприличное” (для речи, глаза и мысли) вовсе не оценивает внутренних качеств вещи, ничего не говорит о содержании ее; так как есть одно, вечно “под руками”, всем известное, ритуальное, еженедельное, чтo, будучи “верхом неприличия” в названии, никогда вслух не произносясь, — в то же время “свято”.

Через это евреям ничего еще не сказано, но дана нить, держась за которую и идя по которой всякий сам может прийти к мысли, заключению, тожеству, чтo “вот это” (органы и функции), хотя их никому не показывают и вслух произнести их имя — неприличие: тем не менее они — святы.

Отсюда уже прямой вывод о “тайном святом”, что есть в мире; “о святом, что надо скрывать” и “чего никогда не надо называть”; о мистериях, mysterium. Понятно происхождение самого имени, и выясняется самое “тело” мистерии. Ведь наши все “таинства” суть открытые, совершаемые при дневном свете, при народе: и явно, что древние “таинства”, которые хотели иногда связывать с нашими — хотели этого богословы (один труд, о mysteria arcana, помнится г. Сильченкова, в “Вере и Разуме”), — на самом деле ничего общего с ними, кроме имени и псевдоимени, не имеют.

Продолжаю обдумывать о микве, в этом сочетании покрасневшей и насупившейся барышни (очень развитая московская курсистка, лет 26) — с признанием: “У нас же никогда этого названия вслух не произносят...; название это считается неприличным; но, называемая неприличным именем, вещь самая — святая”...

Нужно знать “оттенки” миквы:

Она не глубока, аршина l ¹/₂. Глубже — “трефа”, “не годится”. Почему? что такое? “Не годится” для чего-то тайного, что тут происходит, но о чем не произнесено и не написано нигде ни слова. Только раввины посмотрели, измерили; и если не глубже 1¹/₂ аршина — сказали: “кошер”, “хорошо”. Почему? — народу не объяснено.

За погружением уже наблюдают синагогальные члены, у женщин старухи: и кричат тем, которые погружаются впервые, что они должны погрузиться так, чтобы на поверхности воды не было видно кончиков волос. При 1 ¹/₂ аршинной глубине явно нужно для этого очень глубоко присесть, до труда, до напряжения присесть: и все “послушно выполняют дело”, не понимая для чего. Но раввины говорят “кошер”! Низко присела — “кошер”, не низко — “трефа”. Для этого — не глубже 1 ¹/₂ аршина.

Вода не приносится снаружи, не наливается в бассейн, а выступает из почвы, есть почвенная вода. Но почвенная вода — это вода колодца. Таким образом, “спуститься в микву” всегда значит “спуститься на дно колодца”, естественно по очень длинной и узенькой лестнице, “вплотную” только для двух-трех, не более, рядом. Ступени, как я наблюдал во Фридберге, “циклопические”, в ³/₄ аршина, и при спуске приходилось “разевать широко ноги”... Не шли, а “шагали”, “лезли”, тоже усиливаясь, напрягаясь... Самый спуск очень длинен, глубок, и подниматься нужно минут десять. Причем освеженная и радостная (всегдашнее чувство после погружения), — естественно, поднимаясь чуть-чуть, закидывала голову кверху: и перед глазами ее в течение десяти минут было зрелище “широко разеваемых” ног, закругленных животов и гладко выстриженных (ритуал) — до голизны — стыдливых частей. “Всё в человеке — подобие и образ Божий”, мелькало у поднимающихся в эту экстатическую религиозную минуту. — “Кошер! кошер!” — произносили раввины.

И чтобы все это было медленно, долго, — по закону “не могут в микву одновременно погрузиться двое”.

Но вот все ушли. Пустая вода, бассейн. Старик еврей, как Моисей, как Авраам, подходит последний к неглубокому ящику с водою; и вдруг, прилепив к краям ящика восковые свечи, — зажигает их все!! Это “скупой рыцарь” юдаизма перед своими “богатствами”... Да, для всех это гадко, стыдно, “нельзя этого произнести вслух”: но ведь “я строил микву и знаю, чтo и зачем; этим будет жить весь израиль, и вечно, если этого не оставит: и я зажигаю священный огонь здесь, потому что нигде как здесь не напоен воздух так телами израиля, и все они (онh) вдохнули этого воздуха, вдохнули и проглотили его, и теперь он ароматическою и зрительною струею бежит в жилах каждого (-ой) и рождает образы и желания, которыми, едиными и объединяющими, волнуется весь израиль”.

“Зажженные восковые свечи” — это перевод на наш язык, на наш обряд того, что закон и вера говорят израилю: “миква свята”. В Талмуде есть изречение: “Бог есть миква, ибо Он очищает (не помню, сказано ли “души”) израиля”.

Но оставим старика и перекинемся к нам, в нашу обстановку, в наш быт, — чтобы объяснить это древнее установление евреев и дать почувствовать его душу. Представим себе наш бал. Движение, разговоры, “новости” и “политика”. Роскошь всего и туалеты дам... Амфилада зал, с белыми колоннами и стенами. И вот кто-нибудь из гостей, из танцовавших кавалеров, — утомленный танцами, отходит совсем в боковую комнату: и, увидя на столе миску с прохладною водою, кем-то забытую и ненужную, осторожно оглядывается кругом, притворяет дверь, и, вынув несколько возбужденную и волнующуюся часть — погрузил в холодную чистую воду... “пока — остынет”.

И ушел. Вся разгоревшаяся впорхнула сюда же женщина. ...Она разгорелась, потому что ей жали руку, потому что она назначила свидание, — и назначила сейчас после бала, в эту же ночь. Увидев ту же миску, она берет ее, ставит на пол, — и, также осторожно оглянувшись кругом и положив крючок на дверь, повторяет то, что ранее сделал мужчина.

Это — тo, что делают иудеянки в микве.

И многие, и, наконец, — все это сделали, уверенные, что ни один глаз их не видел.

Если бы кто-нибудь увидел, они все умерли бы от стыда. Вот восклицание Ревекки NN: — “имя это — неприлично”.

Доселе — мы и наше, прохлада и чистота. Все — рационально.

Пойдем же обратно опять назад, — в иудейство:

Представим, что через слуховое окно чердака, из темного места, видел всё здесь происшедшее — еврей. Мы бы отвернулись или не обратили внимания. Но не к тому призвало его “обрезание”, которое он несет на себе; и не так, а совсем иначе, оно его поставило. В противоположность нашему отвращению, у него разгорелись глаза. Он вылез. Бала ему не нужно, и на бал он не пойдет. Его место — здесь. Он уносит к себе миску, остерегаясь расплескать из нее воду. И, тоже запершись, чтобы никто его не увидел, — поставил ее на стол и вдруг зажег множество лампад (начало лампад — в Египте) вокруг и, закрыв голову покрывалом, как бы перед глазами его находится что-то, на что он не смеет смотреть, стал бормотать слова на непонятном языке.

Это — юдаизм.

И молитвы эти — добрые. Еврей молился: — “Пусть они танцуют. Эти глупости пройдут. Я молюсь о том, что им нужно будет в старости, — о здоровье, о продлении их жизни; о том, чтобы самая жизнь была свежа, крепка; вот чтобы не болело у них, и никогда не болело тo, что они сюда погрузили и здесь омыли. Ах, они теперь не знают, потому что влюблены, — и говорят о службе и чинах. Я прошел все чины, и мне ничего не нужно: я знаю, как жизнерадостность зависит от того, чтобы в этом месте ничего не засорялось у человека, не помутнялось и не слабело, а все было ясно и честно, как хороший счет, и обещающе, как новорожденный младенец. И я им всем чужой: но молюсь моему Тайному Богу, чтобы у всего Мира, у всех их, Он сохранил и благословил эти части, на вечное плодородие мира и на расцвет всей земли, которую Он, Благий, сотворил”.

— Ты спрашиваешь, зачем мировое volo?

— Да тут не volo, a скорее ноги скользят, животы трясутся. И никто ни к чему не привязан. Это — скетинг-ринг, а не жизнь...

Техника, присоединившись к душе, дала ей всемогущество. Но она же ее и раздавила. Появилась “техническая душа” — contradictio in adjecto.

В мое время, при моей жизни создались некоторые новые слова: в 1880 году я сам себя называл “психопатом”, смеясь и веселясь новому удачному слову. До себя я ни от кого (кажется) его не слыхал. Потом (время Шопенгауэра) многие так стали называть себя или других; потом появилось это в журналах. Теперь это бранная кличка, но первоначально это обозначало “болезнь духа”, вроде Байрона, — обозначало поэтов и философов. Вертер был “психопат”. — Потом, позднее, возникло слово “декадент”, и так же я был из первых. Шперк с гордостью говорил о себе: “Я, батенька, декадент”. Это было раньше, чем мы оба услышали о Брюсове; А. Белый — не рождался. — Теперь распространилось слово “чуткий”: нужно бы посмотреть книгу “О понимании”; но в идеях “чуткости” и “настроения”, с ярким сознанием их, с признанием их важности, я писал эту книгу.

Все эти слова, новые в обществе и в литературе, выражали — ступенями — огромное углубление человека. Все стали немножко “метерлинками”, и в этом — суть. Но стали “метерлинками” раньше, чем услышали о Метерлинке.

Суть Добчинского — “чтобы обо мне узнали в Петербурге”. Именно одно это желание и подхлестнуло всех побежать. Объявился какой-то “Союз союзов” и “Центральный комитет 20-ти литературных обществ”... О Толстом никто не помнил: каждый сюда бежал, чтобы вскочить на кафедру и, что-то проболтав, — все равно что, — ткнуть перстом в грудь и сказать: “Вот я, Добчинский, живу; современник вам и Толстому. Разделяю его мысли, восхищаюсь его гением; но вы запомните, что я именно — Добчинский, и не смешайте мою фамилию с чьей-нибудь другой”.

Никогда не было такого позора, никогда литература не была так жалка. Никогда она не являла такой безжалостности: ибо Т-го можно было и пожалеть (последняя драма), можно было о нем и подумать. Но ничего, ровно ничего такого не было. В воздухе вдруг пронеслось ликование: “И я взойду на эстраду”. Шум поднялся на улице. Едут, спешат:

— “Вы будете говорить?” — “И я буду говорить”. — “Мы все теперь будем говорить”... “И уж в другое время, может, нас и не послушали бы, а теперь непременно выслушают, и запомнят, что вот бородка клинышком, лицо белобрысое, и задумчивые голубые глаза”... “Я, Добчинский: и зовут меня Семеном Петровичем”.

И вдруг такое: finis coronat opus!

Добчинского, если б он жил в более “граждански-развитую эпоху”, — и представить нельзя иначе, как журналистом, или, еще правильнее  — стоящим во главе “литературно-политического” журнала; а Ноздрев писал бы у него передовицы... Это — в тихое время; в бурное — Добчинский бегал бы с прокламациями, а Ноздрев был бы “за Родичева”. И, кто знает, вдвоем не совершили ли бы они переворота. “Не боги горшки обжигают”...

Но уже Герострат указал самый верный путь к “сохранению имени в потомстве”... И литература, которая только и живет тревогою о “сохранении имени в потомстве” (Добчинский) — естественно, уже к нашим дням, т. е. “пока еще цветочки”, — пронизалась вся Геростратами.

Ни для кого так не легко сжечь Рим, как для Добчинского. Катилина задумается. Манилов — пожалеет; Собакевич — не поворотится; но Добчинский поспешит со всех ног: “Боже! Да ведь Рим только и ждал меня, а я именно и родился, чтобы сжечь Рим: смотри, публика, и запоминай мое имя”.

Читал о страдальческой, ужасной жизни Гл. Успенского (“Русск. Мысль” 1911 г., лето): его душил какой-то долг в 1700 руб.; потом “процентщица бегала за мной по пятам, не давая покою ни в Москве, ни в Петербурге”.

Но тогда почему же не помогли ему? Что это за мрачная тайна? Тоже как и у почти миллионера Герцена в отношении Белинского. Я не защитник буржуа, и ни до них, ни до судьбы их мне дела нет; но и простая пропись, и простой здравый смысл кричат: “Отчего же это фабриканты должны уступить рабочим машины и корпуса фабрик, — когда решительно ничего не уступили: Герцен — Белинскому; Михайловский и Некрасов — Глебу Успенскому”.

А голодные так голодны, и все-таки революция права. Но она права не идеологически, а как натиск, как воля, как отчаяние. Я не святой и, может быть, хуже тебя: но я волк, голодный и ловкий, да и голод дал мне храбрость; а ты тысячу лет — вол, и если когда-то имел рога и копыта, чтобы убить меня, то теперь — стар, расслаблен, и вот я съем тебя.

Революция и “старый строй” — это просто “дряхлость” и “еще крепкие силы”. Но это — не идея, ни в каком случае — не идея!

Все соц.-демократ, теории сводятся к тезису: “Хочется мне кушать”. Что же: тезис-то ведь прав. Против него “сам Господь Бог ничего не скажет”. “Кто дал мне желудок — обязан дать и пищу”. Космология.

Да. Но мечтатель отходит в сторону: потому что даже больше, чем пищу, — он любит мечту свою. А в революции — ничего для мечты.

И вот, может лишь оттого, что в ней — ничего для мечты, она не удастся. “Битой посуды будет много”, но “нового здания не выстроится”. Ибо строит тот один, кто способен к изнуряющей мечте; строил Микель-Анджело, Леонардо да-Винчи: но революция всем им “покажет прозаический кукиш” и задушит еще в младенчестве, лет 11—13, когда у них вдруг окажется “свое на душе”. — “А, вы — гордецы: не хотите с нами смешиваться, делиться, откровенничать... Имеете какую-то свою душу, не общую душу... Коллектив, давший жизнь родителям вашим и вам, — ибо без коллектива они и вы подохли бы с голоду — теперь берет свое назад. Умрите”.

Всякое движение души у меня сопровождается выговариванием. И всякое выговаривание я хочу непременно записать. Это — инстинкт. Не из такого ли инстинкта родилась литература (письменная)? Потому что о печати не приходит мысль: и, следовательно, Гутенберг пришел “потом”.

У нас литература так слилась с печатью, что мы совсем забываем, что она была до печати и, в сущности, вовсе не для опубликования. Литература родилась “про себя” (молча) и для себя; и уже потом стала печататься. Но это — одна техника.

Выньте, так сказать, из самого существа мира молитву, — сделайте, чтобы язык мой, ум мой разучился словам ее, самому делу ее, существу ее; — чтобы я этого не мог, люди этого не могли: и я с выпученными глазами и ужасным воем выбежал бы из дому, и бежал, бежал, пока не упал. Без молитвы совершенно нельзя жить... Без молитвы — безумие и ужас.

Но это все понимается, когда плачется... А кто не плачет, не плакал, — как ему это объяснить? Он никогда не поймет. А ведь много людей, которые никогда не плачут.

Как муж — он не любил жену, как отец — не заботился о детях; жена изменила — он “махнул рукой”; выгнали из школы сына — он обругал школу и отдал в другую. Скажите, что такому “позитивисту” скажет религия? Он пожмет плечами и улыбнется.

Да: но он — не все.

Позитивизм истинен, нужен и даже вечен; но для определенной частицы людей. Позитивизм нужен для “позитивистов”; суть не в “позитивизме”, а в “позитивисте”; человек и здесь, как везде, — раньше теории.

В “друге” дана мне была путеводная звезда... И я 20 лет (с 1889 г.) шел за нею: и все, что хорошего я сделал или было во мне хорошего за это время, — от нее; а что дурного во мне — это от меня самого. Но я был упрям. Только сердце мое всегда плакало, когда я уклонялся от нее...

И только одно хвастовство, и только один у каждого вопрос: “Какую роль при этом я буду играть?” Если “при этом” он не будет играть роли, — “к чёрту”.

Да, всё так, — и просвещение, и связь с идеями времени... Но она готовит хорошее наследство внукам, прочное и основательное, и это и дочь, и зять твердо знают. Так о главном мотиве жизни мы все молчим и делаем ссылки на то, что, в сущности, тоже есть мотив, и хороший, и горячий даже: но — не самый горячий.

И сколько порочного, — и тоже где не ожидаешь.

Дело в том, что таланты наши как-то связаны с пороками, а добродетели — с бесцветностью. Вот из этой “закавыки” и вытаскивайся.

В 99 из 100 случаев “добродетель” есть просто: “Я не хочу”, “Мне не хочется”, “Мне мало хочется”... “Добродетельная биография” или “эпоха добрых нравов” (в истории) есть просто личность добровольно “безличная” и время довольно “безвременное”. Всем “очень мало хотелось”. Merci.

Мне и одному хорошо, и со всеми. Я и не одиночка и не общественник. Но когда я один — я полный, а когда со всеми — не полный. Одному мне все-таки лучше.

Одному лучше — потому, что, когда один, — я с Богом.

Я мог бы отказаться от даров, от литературы, от будущности своего я, от славы или известности — слишком мог бы; от счастья, от благополучия... не знаю. Но от Бога я никогда не мог бы отказаться, Бог есть самое “теплое” для меня. С Богом мне “всего теплее”. С Богом никогда не скучно и не холодно.

В конце концов, Бог — моя жизнь.

Я только живу для Него, через Него. Вне Бога — меня нет.

Это Кто-то. Это — Лицо. Бог для меня всегда “он”. Или “ты”; — всегда близок.

Мой Бог — особенный. Это только мой Бог; и еще ничей. Если еще “чей-нибудь” — то этого я не знаю и не интересуюсь.

“Мой Бог” — бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность. Интимность похожа на воронку, или даже две воронки. От моего “общественного я” идет воронка, суживающаяся до точки. Через эту точку-просвет идет только один луч: от Бога. За этой точкой — другая воронка, уже не суживающаяся, а расширяющаяся в бесконечность: это Бог. “Там — Бог”. Так что Бог

1) и моя интимность

2) и бесконечность, в коей самый мир — часть.

На полемике с дураком П. С. я все-таки заработал около 300 р. Это ¹/₃ стоимости тетрадрахмы Антиоха VII Гриппа, с Палладой Афиной в окружении фаллов (2400 франков). У Нурри-бея продавалась еще тетрадрахма с Афродитой, между львом и быком, которая сидит на троне и обоняет цветок. Этой я не мог приобрести (обе — уники).

С основания мира было две философии: философия человека, которому почему-либо хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская вся — философия выпоротого человека. Но от Манфреда до Ницше западная страдает сологубовским зудом: “Кого бы мне посечь?”

Ницше почтили потому, что он был немец, и притом — страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: “Падающего еще толкни”, — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать.

Победа Платона Каратаева еще гораздо значительнее, чем ее оценили: это в самом деле победа Максима Максимовича над Печориным, т. е. победа одного из двух огромных литературных течений над враждебным... Могло бы и не случиться... Но Толстой всю жизнь положил за “Максима Максимовича” (Ник. Ростов, артиллерист Тушин, Пл. Каратаев, философия Пьера Безухова, — перешедшая в философию самого Толстого). “Непротивление злу” не есть ни христианство, ни буддизм: но это действительно есть русская стихия, — “беспорывная природа” восточноевропейской равнины. Единственные русские бунтовщики — “нигилисты”: и вот тут чрезвычайно любопытно, чем же это кончится; т. е. чем кончится единственный русский бунт. Но это в высшей степени объясняет силу и значительность и устойчивость и упорство нигилизма. “Надо же где-нибудь”, — хоть где-нибудь надо, — побунтовать”: и для 80-миллионного народа, конечно, — “это надо”. Косточки устали все только “терпеть”.

И все держит рука Твоя: что она меня держит — это я постоянно чувствую.

Меня даже глупый человек может “водить за нос”, и я буду знать, что он глупый и что даже ведет меня ко вреду, наконец — “к вечной гибели”; и все-таки буду за ним идти. “К чести моей” следует, однако, заметить, что ¹/₂ случаев, когда меня “водят за нос”, относится к глубокой, полной моей неспособности сказать человеку — “дурак”, как и: — “ты меня обманываешь”. Ни разу в жизни не говорил. И вот единственно, чтобы не ставить “ближнего” в неловкое положение, я делаю вид, иногда годы, что все его указания очень умны или что он comme il faut и бережет меня. Еще ¹/₄ случаев относится к моему глубокому (с детства) безразличию к внешней жизни (если не опасность). Но ¹/₄, однако, есть проявление чистого минуса и безволия, — без внешних и побочных объяснений.

Иное дело — мечта: тут я не подвигался даже на скрупул ни под каким воздействием и никогда; в том числе даже и в детстве. В этом смысле я был совершенно “не воспитывающийся” человек, совершенно не поддающийся “культурному воздействию”.

Почти пропорционально отсутствию воли к жизни (к реализации) у меня было упорство воли к мечте. Даже, кажется, еще постояннее, настойчивее... именно — не “подвинулось ни на скрупул” и “не уступило ничему”.

На виду я — всесклоняемый.

В себе (субъект) — абсолютно несклоняем; “несогласуем”. Какое-то “наречие”.

Авраама призвал Бог: а я сам призвал Бога... Вот вся разница.

Все-таки ни один из библеистов не рассмотрел этой особенности и странности библейского рассказа, что ведь не Авраам искал Бога, a Бог хотел Авраама. В Библии даже ясно показано, что Авраам долго уклонялся от заключения завета... Бегал, но Бог схватил его. Тогда он ответил: “Теперь я буду верен Тебе, я и потомство мое”.

Ни о чем я не тосковал так, как об унижении. “Известность” иногда радовала меня, — чисто поросячим удовольствием. Но всегда это бывало ненадолго (день, два): затем вступала прежняя тоска — быть, напротив, униженным.

О своей смерти: “Нужно, чтобы этот сор был выметен из мира”. И вот, когда настанет это “нужно” — я умру.

Милые, милые люди: сколько вас прекрасных я встретил на своем пути. По времени первая — Ю(лия). Проста, самоотверженна. Но как звезда среди всех — моя “безымянница”... “Бог не дал мне твоего имени, а прежнее я не хочу носить, потому что...” И она “никак” себя называла, т. е. называла под письмами одним крестильным именем. Я смеюсь: “Да ведь так себя царицы подписывают, великие князья”. Она не понимала, не возражала, но продолжала писать одно имя: “В......”. Я взял от него один из своих псевдонимов.

Как груб, а посему и как несчастен. Наполеон... После Иены он был жалчее, нежели нищий-праведник, которому из богатого дома сказали — “Бог даст”.

Как мы лучше после страдания?.. Не на этом ли основан “выигрыш без проигрыша” демократии?.. Она вовсе не рождается “в золотых пеленках” морали; “с грешком”, как и все. Но она — “в нижнем положении”; и нравственный ореол привлек к ней всех...

Правда выше солнца, выше неба, выше Бога: ибо если и Бог начинался бы не с правды — он — не Бог, и небо — трясина, и солнце — медная посуда.

“Ищи меня не в лесу, не в поле, не в пустыне”, ни — “на верху горы”, ни — “в долине низу” — “ни в водах ни под землею”, а... где Я заключил завет “с отцом вашим Авраамом”.

— Подавайте, Василий Васильевич, за октябристов, — кричал Боря, попыхивая трубочкой.

И подал за них (в 3-ю Думу): так как квартиры д-ра Соколова (старшина эсдеков в Спб., — где-то на Греческом проспекте) не мог найти, а проклятый “бюллетень”, конечно, потерял в тот же день, как получил.

— Какие события! Какие события! Ты бы, Василий Васильевич, что-нибудь написал о них, — говорил секретарь “нашей газеты”, милейший Н. И. Афанасьев, проходя по комнате.

“Какие, чёрт возьми, события?” А я ищу “тем для статей”. Читая газеты, разумеется — ищу мелкие шрифты, где позанимательнее, не читать же эти фельетонищи и передовые, на которые надо убить день.

— Да как же, — отвечает совсем от двери, — о “свободе вероисповеданий, отмене подушной подати”, и чуть не пересмотр всех законов.

— В самом деле, “события”: и если понапречься — то можно сколько угодно написать передовых статей.

Это было чуть ли не во время, когда шумели Гапон и Витте. Мне казалось — ничего особенного не происходит. Но это его задумчивое бормотание под нос: “Какие события” — как ударило мне в голову.

Поразительно, что иногда я гляжу во все глаза на “событие”, и даже пишу о нем статьи, наконец — произношу о нем глубоко раздельные слова ясного, значительного смысла, в уровень и в “сердцевину” события: и между тем совершенно его не вижу, не знаю, ничего о нем определенного не думаю, и “хочу ли” его или “не хочу” — сам не знаю. Я сам порадовался (душою), когда ухом услышал свои же слова:

Это когда Столыпин (А. А.), войдя в общую комнату, где были все “мы”, сказал, что “Государь подписал манифест” (17 октября)... Все заволновались, и велели подать шампанское. Тут я, вдруг сделавшись торжественно-настроен, с чем-то “величественным в душе” (прямо чувствовал теплоту, в груди) и сказал эти слова, которые ведь были “в сердцевину” события...

Между тем мне в голову не приходило, что дело идет о конституции. До такой степени, что когда я пошел домой, то только с этой мыслью, что дня на три, а может — дней на пять, можно отдохнуть от писания статей. Пришел домой и сказал это, и сказал, что завтра и послезавтра не надо идти в редакцию. Сообразно этому на завтра я велел приготовить себе белье, и отправился на Знаменскую в бани, лежать на полке в горячем пару, “отложив все попечения” (моя в своем роде “херувимская”)... И вечером что-то возился около бумаг, монет и около чая.

Но я “пролежал в пару”. У меня есть затяжность души: “событием” я буду — и глубоко, как немногие, — жить через три года, через несколько месяцев после того, как его видел. А когда видел — ничего решительно не думал о нем. А думал (страстно и горячо) о том, что было еще три года назад. Это всегда у меня, с юности, с детства.

— Это — что частная жизнь выше всего.

— Да, да! Никто этого не говорил; я — первый... Просто, сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.

— Ей-ей: это — общее религии... Все религии пройдут, а это останется: просто — сидеть на стуле и смотреть вдаль.

...Я разгадал тетраграмму. Боже, я разгадал ее. Это не было имя как “Павел”, “Иоанн”, а был зов: и произносился он даже тем же самым индивидуумом не всегда совершенно (абсолютно) одинаково, а чуть-чуть изменяясь в тенях, в гортанных придыханиях... И не абсолютно одинаково — разными первосвященниками. От этой нетвердости произношения в конце концов “тайна произнесения его” и затерялась в веках. Но, поистине, благочестивые евреи и до сих пор иногда произносят его, но только не знают — когда. Совершенно соответствует моей догадке и то, что “кто умеет произнести тетраграмму — владеет миром”, т. е. через Бога. В самом деле, тайна этого зова заключается в том, что Бог не может не отозваться на него, и “является тут” со всем своим могуществом. Тенями проходит в самосознании евреев и тайна, что не только им Бог нужен, но что и они Богу нужны. Отсюда — этнографическая и религиозная гордость; и что они требуют у Бога, а не всегда только просят Его...

Да, — приключения “со своими идеями”... Ну, уж это — антураж литературный, и та же пошлость, только вспрыснутая духами.

Даже не знаю, через “h” или “е” пишется “нравственность”

И кто у нее папаша был — не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее — ничегошеньки не знаю.

Отчего идеи мои произвели на Михайловского впечатление смешного, и он сказал: “Это как у Кифы Мокиевича”; а на Мережковского — впечатление трагического, и он сказал: “Это такое же бурление, как у Ницше, это — конец или во всяком случае страшная опасность для христианства”. Почему? Мережковский (явно) понял сильным и честным умом то, чего Михайловский не понял и по бессилию и по недобросовестности ума, — ума ленивого, чтобы проработать чужие темы, темы не своего лагеря. Между тем “семья” и “род”, на которых у меня все построено, Мережковскому еще отдаленнее и ненужнее, чем Михайловскому; даже враждебны Мережковскому.

Но Мережковский схватил душой — не сердцем и не умом, а всей душой — эту мою мысль, уроднил ее себе; сопоставил с миром христианства, с зерном этого мира — аскетизмом; и постиг целые миры. Таким образом, он “открыл семью” для себя, внутренне открыл, — под толчком, под указанием моим. И это есть в полном значении “открытие” его, новое для него, вполне и безусловно самостоятельное его открытие (почему Михайловский не открыл?). Я дал компас, и, положим, сказал, что “на западе есть страны”. А он открыл Америку. В этом его уроднении с чужими идеями есть великодушие. И Бог его наградил.

“Человек о многом говорит интересно, но с аппетитом — только о себе” (Тургенев). Сперва мы смеемся этому выражению, как очень удачному... Но потом (через год) становится как-то грустно: бедный человек, у него даже хотят отнять право поговорить о себе. Он не только боли, нуждайся, но... и молчи об этом. И остроумие Тургенева, который хотел обличить человека в цинизме, само кажется цинично.

Я, напротив, замечал, что добрых от злых ни по чему так нельзя различить, как по выслушиванию ими этих рассказов чужого человека о себе. Охотно слушают, не скучают — верный признак, что этот слушающий есть добрый, ясный, простой человек. С ним можно водить дружбу. Можно ему довериться. Но не надейтесь на дружбу с человеком, который скучает, вас выслушивая: он думает только о себе и занят только собою. Столь же хороший признак о себе рассказывать: значит, человек чувствует в окружающих братьев себе. Рассказ другому есть выражение расположения к другому.

Шперк мне сказал однажды: “Не в намерениях ваших, не в идеях — но как в человеке в вас есть что-то нехорошее, какая-то нечистая примесь, что-то мутное в организации или в крови. Я не знаю чтo, — но чувствую”. Он очень любил меня (мне кажется, больше остальных людей, — кроме ближних). Он был очень проницателен, знал “корни вещей”. И если это сказал, значит, это верно.

Хотел ли бы я быть только хорошим? Было бы скучно. Но чего я ни за что не хотел бы, — это быть злым, вредительным. Тут я предпочел бы умереть. Но я был в жизни всегда ужасно неуклюжий. Во мне есть ужасное уродство поведения, до неумения “встать” и “сесть”. Просто, не знаю как. И не понимаю, где лучше (сесть, встать, заговорить). Никакого сознания горизонтов. От этого в жизни, чем больше я приближался к людям, — становился все неудобнее им, жизнь их становилась от моего приближения неудобнее. И от меня очень многие и притом чрезвычайно страдали: без всякой моей воли.

Это — рок.

К вопросу о неуместности человека. Как-то стою я в часовенке, при маленьком сквере около Владимирской церкви, на Петербургской стороне. Может, и в самой церкви — забыл — было лет 14 назад. И замечаю, что я ничего не слышу, что читают и поют. А пришел с намерением слушать и умилиться. Тогда я подумал: “Точно я иностранец — во всяком месте, во всяком часе, где бы ни был, когда бы ни был”. Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной, отчужденностью. Что бы я ни делал, кого бы ни видел — не могу ни с чем слиться. “Несовокупляющийся человек”, — духовно. Человек solo.

Это — тоже рок.

“Какими рождаемся — таковы и в могилку”. Тут какие-то особенные законы зачатия. Наследственность. Тут какой-то миг мысли, туман мысли или безмыслия у родителей, когда они зачинали меня: и в ребенке это стало непоправимо.

“Иностранец”... “Где ушибемся, там и болит”: не от этого ли я так бесконечно люблю человеческую связанность, людей в связанности, во взаимном миловании, ласкании. Здесь мой пафос к ним, так сказать, валит все заборы: ничего я так не ненавижу, ничему так не враждебен, как всему, что разделяет людей, что мешает им слиться, соединиться, стать “в одно”, надолго, на время — я даже не задаю вопроса. Конечно — лучше на вечность: а если нельзя, то хоть на сколько-нибудь времени. Это — конечно, доброта: но не замечательно ли, что она вытекла из недоброты, из личного несчастия, порока. Вот связь вещей. И как не скажешь: “Судьба! Рок”...

С какой печалью читал (август 1911 г.) статьи Изгоева об университете... Автор нигде не говорит: “Забастовки мерзость”, хотя и чувствует это, сознает это, говорит, но “эзоповым языком”... Отчего же он явно не говорит? Студенты — еще мальчики, и оттого, что он отчетливо не выговорит “мерзость”, непременно скажут: “И он — за забастовку”. Каким образом можно вводить юношество в такой обман и самообман?

И все это причитанье — “Кассо виноват”. Кассо составляет всего одного подписчика на “Русскую Мысль”, а “примыкающие к университету” читатели — тысячи подписчиков. И из-за нескольких сот рублей, ну 2—3-х тысяч рублей, делается злодеяние над молодежью.

Из авторов “Вех” только двое — Гершензон, Булгаков — не разочаровали меня.

И какая это несчастная вещь — писать “обозрение” политики. Как не впасть в ложь. Между тем ведь душа — бессмертна. Как выше религия политики.

Связь пола с Богом — большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом, — выступает из того, что все а-сексуалисты обнаруживают себя и а-теистами. Те самые господа, как Бокль или Спенсер, как Писарев или Белинский, о “поле” сказавшие не больше слов, чем об Аргентинской республике, очевидно не более о нем и думавшие, в то же время до того изумительно атеистичны, как бы никогда до них и вокруг них и не было никакой религии. Это буквально “некрещеные” в каком-то странном, особенном смысле. Суть “метерлинковского поворота” за 20—30 лет заключалась в том, что очень много людей начали “смотреть в корень” не в прутковском, а в розановском смысле: стал всем интересен его пол, личный свой пол. Вероятно, тут произошло что-нибудь в семени (и яйце): замечательно, что теперь стали уже рождаться другими, чем лет 60—70 назад. Рождается “новая генерация”... Одна умная матушка (А. А. А-ова) сказала раз: “Перелом теперь в духовенстве все больше сказывается в том, какое множество молодых матушек страдает бесплодием”. Она недоговорила ту мысль, которую через год я услышал от нее: именно, что “не жены священников не зачинают; а их мужья не имеют сил зачать в них”. Поразительно.

Вот в этом роде что-то произошло и во всей метерлинковской генерации. Произошло не в образе мыслей, а в поле; — и уже потом и в образе мысли.

Семья есть самая аристократическая форма жизни... Да! — при несчастиях, ошибках, “случаях” (ведь “случаи” бывали даже в истории Церкви) все-таки это единственная аристократическая форма жизни.

Семейный сапожник не только счастливее, но он “вельможнее” министра, “расходующего не менее 500 руб. при всяком докладе” (“на чай” челяди — слова И. И. Т. мне). Как же этой аристократической формы жизни можно лишать кого-нибудь? А Церковь нередко лишает (“запрещения”, “епитимьи”, “степени родства” — 7-я вода на киселе). Замечательно, что “та книга” начинается с развода: “Не ту женщину имеешь женою себе”. — “А тебе какое дело? Я на тебе вшей не считал в пустыне”. Вот уже где началось разодрание основных слов. Никогда Моисей не “расторг” ни одного брака; Ездра “повелел оставить вавилонянок”, но за то он и был только “Ездрою”, ни — святой и ни — пророк.

Этому “Ездре” я утер бы нос костромским платком. Не смел расторгать браков. Не по Богу. Семя Израиля приняли; — и “отторгаться мне от лона с моим семенем” — значит детоубийствовать.

20 лет я живу в непрерывной поэзии. Я очень наблюдателен, хотя и молчу. И вот я не помню дня, когда бы не заприметил в ней чего-нибудь глубоко поэтического, и видя что или услыша (ухом во время занятий) — внутренне навернется слеза восторга или умиления. И вот отчего я счастлив. И даже от этого хорошо пишу (кажется).

Не особенно.

Это — золотые рыбки, “играющие на солнце”, но помещенные в аквариуме, наполненном навозной жижецей.

И не задыхаются. Даже “тем паче”... Неправдоподобно. И однако — так.

Б. всего меня позолотил.

— Как вы смеете? — кричит читатель.

— Ну вот так и “смею”, — смеюсь ему в ответ я.

— Я люблю мои ночные грезы, — прошепчу я встречному ветру.

Старость, в постепенности своей, есть развязывание привязанности. И смерть — окончательный холод.

Больше всего, к старости, начинает томить неправильная жизнь: и не в смысле, что “мало насладился” (это совсем не приходит на ум), — но что не сделал должного.

Только всегда была у меня жалость. Но это тоже “аппетит” мой; и была благодарность, — как мой вкус.

Удивительно, как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня. И по странному мотиву: “А какое вам дело до того, что я в точности думаю”, “чем я обязан говорить свои настоящие мысли”. Глубочайшая моя субъективность (пафос субъективности) сделала то, что я точно всю жизнь прожил за занавескою, неснимаемою, нераздираемою. “До этой занавески никто не смеет коснуться”. Там я жил; там, с собою, был правдив... А чтo говорил “по сю сторону занавески”, — до правды этого, мне казалось, никому дела нет. “Я должен говорить полезное”. “Ваша критика простирается только на то, пользу ли я говорю” — “да и то условно: если вред — то не принимайте”. Мой афоризм в 35 лет: “Я пишу не на гербовой бумаге” (т. е. всегда можете разорвать).

Если, тем не менее, я в большинстве (даже всегда, мне кажется) писал искренне, то это не по любви к правде, которой у меня не только не было, но “и представить себе не мог”, — а по небрежности. Небрежность — мой отрицательный пафос. Солгать — для чего надо еще “выдумывать” и “сводить концы с концами”, “строить”, — труднее, чем “сказать то, чтo есть”. И я просто “клал на бумагу, чтo есть”: чтo и образует всю мою правдивость. Она натуральная, но она не нравственная.

“Так расту”: “и если вам не нравится — то и не смотрите”.

Слияние своей жизни, fatum'a, особенно мыслей и, главное, писаний с Божеским “хочу” — было постоянно во мне, с самой юности, даже с отрочества. И отсюда, пожалуй, вытекла моя небрежность. Я потому был небрежен, что какой-то внутренний голос, какое-то непреодолимое внутреннее убеждение мне говорило, что все, что я говорю — хочет Бог, чтобы я говорил. Не всегда это бывало в одинаковом напряжении: но иногда это убеждение, эта вера доходила до какой-то раскаленности. Я точно весь делался густой, душа делалась густою, мысли совсем приобретали особый строй, и “язык сам говорил”. Не всегда в таких случаях бывало перо под рукой: и тогда я выговаривал, чтo было на душе... Но я чувствовал, что в “выговариваемом” был такой напор силы (“густого”), что не могли бы стены выдержать, сохраниться учреждения, чужие законы, чужие тоже “убеждения”... В такие минуты я чувствовал, что говорю какую-то абсолютную правду, и “под точь-в-точь таким углом наклонения”, как это есть в мире, в Боге, в “истине в самой себе”. Большею частью, однако, это не записалось (не было пера).

Слабым я стал делаться с 7—8 лет... Это — странная потеря своей воли над собою, — над своими поступками, “выбором деятельности”, “должности”. Например, на факультет я поступил потому, что старший брат был “на таком факультете”, без всякой умственной и вообще без всякой (тогда) связи с братом. Я всегда шел “в отворенную дверь”, и мне было все равно, “которая дверь отворилась”. Никогда в жизни я не делал выбора, никогда в этом смысле не колебался. Это было странное безволие и странная безучастность. И всегда мысль “Бог со мною”. Но “в какую угодно дверь” я шел не по надежде, что “Бог меня не оставит”, но по единственному интересу “к Богу, который со мною”, и по вытекшей отсюда безынтересности, “в какую дверь войду”. Я входил в дверь, где было “жалко” или где было “благодарно...” По этим двум мотивам все же я думаю, что я был добрый человек: и Бог за это многое мне простит.

Сколько у нас репутаций если не литературных (литературной — ни одной), то журнальных, обмоченных в юношеской крови. О, если бы юноши когда-нибудь могли поверить, что люди, никогда их не толкавшие в это кровавое дело (террор), любят и уважают их, — бесценную вечную их душу, их темное и милое “будущее” (целый мир), — больше, чем эти их “наушники”, которым они доверились... Но никогда они этому не поверят! Они думают, что одиноки в мире, покинуты: и что одни у них остались “родные”, это — кто им шепчет: “Идите впереди нас, мы уже стары и дрянцо, а вы — героичны и благородны”. Никогда этого шепота дьявола не было разобрано. Некрасов, член английского клуба, партнер миллионеров, толкнул их более, чем кто-нибудь, стихотворением: “Отведи меня в стан погибающих”. Это стихотворение поистине все омочено в крови. Несчастнее нашего юношества, правда, нельзя никого себе вообразить. Тут проявляется вся наша действительность, “похожая (по бессмыслию) на сон”, поддерживавшая в юношах эту черную и горькую мысль (“всеми оставлены”). В самом деле, чтo они видели и слышали от чугунных генералов, от замороженных статских советников, от “аршинников-купцов”, от “всего (почти) российского народа”. Но, может, они вспомнят старых бабушек, старых тетей... Вот тут просвет. Боже, как ужасна наша жизнь, как действительно мрачна.

Чуковский все-таки очень хороший писатель. Но это “хорошее” получает от него литература (закапывание трупов), но не останется на нем самом. Дело в том, что он очень полезен, но он не есть прелестный писатель; а в литературе это — всё.

Человек стоит на двух якорях: родители, их “дом”, его младенчество — это один якорь. “Первая любовь”. 13—14 лет — есть перелом; предвестие, что потянул “другой якорь”... Исход и — венец; пристань “отчала” и пристань “причала”. “Причал” окончательный — могила; и замечательно, что уже любовь подводит к ней. Но любовь — это “опять рожу”, и стану для детей “пристанью отчала”.

По этому сложению жизни до чего очевидно, что genitalia в нас важнее мозга. “Мозг” — это капитан: тот, который правит. Но для “мореплавания”, очевидно, важен не капитан, лицо сменяемое и наемное, а вековечные “отчалы” и “причалы”. Ост-Индская Компания, во всяком случае, существовала не для удовольствия капитанов; и не для них — Волжское пароходство и хлебная торговля.

Т. е. “красота личика” ей-ей важнее “способностей ума” для барышни. Да так это и есть. Так они и чувствуют. Но только — они. А школа? вся организация воспитания? — “Зубри квадратные уравнения” и “реки Ю. Америки”. “Да притоки-то Рио-де-Лаплаты не упусти”. Но как понятно и даже как хорошо, это они “опускают”.

Ваш же старик сказал: “Я могу, следовательно, я должен”. Это он разумел о гофратах, отправляющихся поутру в должность, и — еще о молодых людях, могущих (“а следовательно...”) удержаться от девушек. Положим — так. Но ведь не иначе будет и в рассуждении юношей: “Я могу с нею зачать ребенка, и, следовательно, я должен его зачать в ней”. Что ответил бы на это Кенигсбергский мудрец?

Что такое пафос egalite? Стоя (в своем мнении) довольно высоко в литературе, я никогда не стал бы ни рваться к ней, ни избегать ее (egalite). “Мне все равно”... Но Поприщин рвался бы к egalite с испанским королем, и Бобчинскому, конечно, хотелось бы быть в egalite с губернатором. Чтo же это значит? Неужели поверить, что дух egalite есть тоска всеми униженного, скорбящего о себе, всего “половинчатого” — до уравнения с единицею?

Дарвин, заявив egalite шимпанзе и человека, гораздо более трудился во “французском духе”, чем в английском (как думали; думал Н. Я. Данилевский).

Это — грех мой.

Всякая любовь прекрасна. И только она одна и прекрасна. Потому что на земле единственное “в себе самом истинное” — это любовь.

Гаснет любовь — и гаснет истина. Поэтому “истинствовать на земле” — значит постоянно и истинно любить.

Слава — змея. Да не коснется никогда меня ее укус.

Лежать в теплом песке после купанья — это в своем роде стоит философии.

Русская церковь представляет замечательное явление. Лютеранство и католичество во многих отношениях замечательнее его, но есть отношения, в которых оно замечательнее их. Обратим внимание, что умы спокойные, как Буслаев, Тихонравов, Ключевский, как С. М. Соловьев, — не искали ничего в ней поправить, и были совершенно ею удовлетворены. Вместе с тем это были люди верующие, религиозные, люди благочестивой жизни в самом лучшем смысле, — в спокойно-русском. Они о религии специально ничего не думали, а всю жизнь трудились, благородствовали, созидали. Религия была каким-то боковым фундаментом, который поддерживал всю эту гору благородного труда. Нет сомнения, что, будь они “безверные”, — они не были бы ни так благородны, ни так деятельны. Религиозный скептицизм они встретили бы с величайшим презрением. “Допросы” Православию начинаются ниже (или в стороне?) этого этажа: от умов более едких, подвижных и мелочных. Толстой, Розанов, Мережковский, Герцен — уже не Буслаев, с его вечерним тихим закатом. Это — сумятица и буря, это — злость и нервы. Может быть, кое-что и замечательное. Но не спокойное, не ясное, не гармоничное.

Православие в высшей степени отвечает гармоническому духу, но в высшей степени не отвечает потревоженному духу. В нем есть, говоря аллегорически, Зевс; в Александре Невском (опять аллегорически) оно получило себе даже “Марса”. В “петербургском периоде” (славянофилы) — все строят храмы Александру Невскому, этому “Аресу” и вместе “Ромулу” Руси, отодвинув в сторону киевских подвижников. Итак, Марс и Зевс (их стихии) — вот Православие; но нет в нем Афродиты, нет Юноны, “госпожи дома”, Сатурна и далекой мистики.

Недодашь чего — и в душе тоска. Даже если недодашь подарок.

...там, может быть, я и “дурак” (есть слухи), может быть, и “плут” (поговаривают): но только той широты мысли, неизмеримости “открывающихся горизонтов” — ни у кого до меня, как у меня, не было. И “все самому пришло на ум”, — без заимствования даже йоты. Удивительно. Я прямо удивительный человек.

Воображают, что я “подделывался к начальству”. Между тем как странная черта моей психологии заключается в таком сильном ощущении пустоты около себя, — пустоты безмолвия и небытия вокруг и везде, — что я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне “современничают” другие люди. Это кажется невозможным и нелепым, но это — так.

Только из какого-то странного желания счастья людям. Судишь всегда “по себе” (и иначе невозможно). А “по себе” я и сужу, что нельзя быть иначе счастливым, как имея именно мои мысли. Я бы очень рад был, если бы “без меня обошлось”; и вот в этом случае хотя бы все то же точь-в-точь написал, что написал: но был бы уже вполне равнодушен, читают или не читают.

Он был не умен и не образован; точнее — не развит: но изумительно талантлив. “Взял” он что от Витте, или не взял — я не знаю. Но он, безусловно, был честный человек: ибо с ¹/₁₀ его таланта люди кончали “тайными советниками” и успокаивались на рентах и пенсиях. Он же умер если не нищим, то бедняком.

Я не спорщик с Богом и не изменю Ему, когда Он по молитве не дал мне “милости”; я люблю Его, предан Ему. И что бы Он ни делал — не скажу хулы, и только буду плакать о себе.

Душа православия — в даре молитвы. Тело его — обряды, культ. Но кто подумал бы, что, кроме обрядов, в нем и нет ничего (Гарнак, дерптец-берлинец), — тот все-таки при всяческом уме не понял бы в нем ничего.

Кто любит русский народ — не может не любить церкви. Потому что народ и его церковь — одно. И только у русских это одно.

Никакого интереса к реализации себя, отсутствие всякой внешней энергии, “воли к бытию”. Я — самый нереализующийся человек.

Несколько прекрасных писем от Горького этот год. Он прекрасный человек. Но если все другие “левые” так же видят, так же смотрят: то, прежде всего, против “нашего горизонта” — какой это суженный горизонт! Неужели это правда, что разница между радикализмом и консерватизмом есть разница между узким и широким полем зрения, между “близорукостью” и “дальнозоркостью”? Если так, то ведь, значит, мы победим? Между тем, никакой на это надежды.

Рок Горького — что он попал в славу, в верхнее положение. Между тем по натуре это — боец. С кем же ему бороться, если “все повалены”, не с Грингмутом же, не с Катковым? Не с кн. Мещерским, о самом бытии которого Горький едва ли что знал.

Трех людей я встретил умнее или, вернее, даровитее, оригинальнее, самобытнее себя: Шперка, Рцы и Фл-го. Первый умер мальчиком (26 л.), ни в чем не выразившись; второй был “Тентетников”, просто гревший на солнышке брюшко. “Иван Иванович, который играет на скрипке”, — определял он себя (иносказательно, в одной статье). Замечательное в их уме, или вернее — в их душе, в их метафизической (до рождения) опытности, — было то, что они не знали ошибок; их суждения можно было принимать “вслепую”, не проверяя, не раздумывая. Их слова, мысли, суждения, самые коротенькие, освещали часто целую мировую область. Все были почти славянофилы, но в сущности — не славянофилы, а — одиночки, “я”...

Прочие из знаменитых людей, каких я встречал: Рачинский, Страхов, Толстой, Победоносцев, Соловьев, Мережковский, — не были сильнее меня...

Столпнер был очень умен, и в отдельных суждениях — сильнее меня; но в общем сильнее меня не был.

Но над всеми перечисленными я имел преимущества хитрости (русское “себе на уме”), и, может быть, от этого не погиб (литературно), как эти несчастные (“неудачники”). С детства, с моего испуганного и замученного детства, я взял привычку молчать (и вечно думать). Все молчу... и все слушаю... и все думаю... И дураков, и речи этих умниц... И все, бывало, во мне зреет, медленно и тихо.., Я никуда не торопился, “полежать бы”... И от этой неторопливости, в то время как у них все “порвалось” или “не дозрело”, у меня и не порвалось, и, я думаю, дозрело. Сравнительно с “Рцы” и Шперком как обширно развернулась моя литературная деятельность, сколько уже издано книг... Но за всю мою жизнь никакие печатные отзывы, никакие дифирамбы (в той же печати) не дали мне этой спокойной хорошей гордости, как дружба и (я чувствовал) уважение (от Шперка — и любовь) этих трех людей.

Еще удивительно суждение: “Житейское правило, что дети должны уважать родителей, а родители должны любить детей, нужно читать наоборот: родители именно должны уважать детей, — уважать их своеобразный мирок и их пылкую, готовую оскорбиться каждую минуту, натуру; а дети должны только любить родителей, — и уже непременно они будут любить их, раз почувствуют это уважение к себе”.

Толстой... Когда я говорил с ним, между прочим, о семье и браке, о поле, — я увидел, что во всем этом он путается, как переписывающий с прописей гимназист между “и” и “i” и “й”; и, в сущности, ничего в этом не понимает, кроме того, что “надо удерживаться”. Он даже не умел эту ниточку — “удерживайся” — развернуть в прядочки льна, из которых она скручена. Ни — анализа, ни — способности комбинировать; ни даже — мысли, одни восклицания. С этим нельзя взаимодействовать, это что-то imbecile.

В С-ве тo только интересное, что “бесенок сидел у него на плече” (в Балтийском море). Об этом стоило поговорить. Загадочна и глубока его тоска; тo, о чем он молчал. А слова, написанное — все самая обыкновенная журналистика (“бранделясы”).

Он нес перед собою свою гордость. И она была — ничто. Лучшее в себе, грусть, — он о ней промолчал.

Перед ним у меня есть вина: я не смел о нем писать дурно после смерти. Хотя объективно там и есть правильное, — но я был в этих писаниях не благороден. Рачинский был сухой и аккуратный ум, без всего нового и оригинального.

Сила ее оканчивается там, где человек смежает на нее глаза. “Шестая держава” (Наполеон о печати) обращается вдруг в серенькую, хилую деревушку, как только, повернувшись к ней спиною, — вы смотрите на дела, а не на ландкарту с надписью “шестая держава”.

...а ведь по существу-то — Боже! Боже! — в душе моей вечно стоял монастырь.

Вот чего я совершенно и окончательно не знаю: “чтo-нибудь я” или — ничтo? Какой-то пар надувает меня, и тогда кажется, что — “что-то”. Но “развивается длинный свиток” (Пушкин), и тогда выходит — “ничто”.

Ах, люди: — пользуйтесь каждым-то вечерком, который выйдет ясным. Скоро жизнь проходит, пройдет, и тогда скажете “насладился бы”, а уж нельзя: боль есть, грусть есть, “некогда”! Нумизматика — хорошо и нумизматику; книга — пожалуй, и книгу.

И между тем я только — “житейский человек сегодняшнего дня”, со всеми его слабостями, с его великим антиисторическим “не хочется”...

Но тут тайна диалектики: “мой сегодняшний день”, в который я уперся с силою, как, я думаю, никто до меня, — и дал мне всю силу и все проницание. Так что “из слабости изошла сила”, и “от такой силы — ВЫШЛА обратно слабость”.

“Текущее поколение” не тo чтобы не имеет “большого значения”: но — и совершенно никакого. Минет 60 лет, “один вздох истории”, — и от него останется не больше, чем от мумий времен Сезостриса. Что мы знаем о людях 20-х годов (XIX в.)? Только одно то, что говорил Пушкин. Вот его каждую строчку знаем, помним, учимся над нею. А его “современники” и существовали для своего времени, для нашего же ровно никак не существуют. Из этого вывод: живи и трудись как бы никого не было, как бы не было у тебя вовсе “современников”. И если твой труд и мысли ценны — они одолеют все, что вокруг тебя ненавидит тебя, презирает, усиливается затоптать. Сильнейший и есть сильнейший, а слабейший и есть слабейший. Это мать “друга” говорила (в Ельце): “Правда светлее солнца”.

Когда я сижу у д-ра, то всегда на уголке стула, и мысленно шепчу: “не хочется ли вам выдрать меня за ухо — пожалуйста”, или “дать пощечину — пожалуйста, пожалуйста, я терпелив, и даже с удовольствием: но только уж после этого постарайтесь и вылечите”. Почему-то у меня о всех болезнях существует представление, что они неизлечимы, и от этого я так трепетал всегда звать доктора: t° уже 39, бред, — “ну это так, это простуда, сейчас aspirini 5 gr., уксусом растереть, горчишник, слабительное”, и вообще “домашнее” и “пройдет”. А “позвал д-ра” — это болезнь, и почему-то всегда идея — “она неизлечима”. А у доктора Рентельна, перед 3-й операцией, я только согнул тело, чтобы иметь вид сидящего, у самой двери, но не дотронулся до сидения. Он говорил медленно.

Но, Боже мой: рак всегда и появляется “на шейке матки”, и раз ее “отрезать” — значит рак...

Как все становится ненужно. Это главное ощущение старости. Особенно — вещи, предметы: одежда, мебель, обстановка.

Ужасно мало смысла. Жил, когда-то радовался: вот главное. “Что вышло?” Ничего особенного. И особенно как-то ненужно, чтобы что-нибудь “вышло”. Безвестность — почти самое желаемое.

Чтo самое лучшее в прошедшем и давно-прошедшем? Свой хороший или мало-мальски порядочный поступок. И еще — добрая встреча: т. е. узнание доброго, подходящего, милого человека. Вот это в старости ложится светлой, светлой полосой, и с таким утешением смотришь на эти полосы, увы, немногие.

Только в старости узнаёшь, что “надо было хорошо жить”. В юности это даже не приходит на ум. И в зрелом возрасте — не приходит. А в старости воспоминание о добром поступке, о ласковом отношении, о деликатном отношении — единственный “светлый гость” в “комнату” (в душу).

Да чтo же и дорого-то в России, как не старые церкви. Уж не канцелярии ли? или не редакции ли? А церковь старая-старая, и дьячок — “не очень”, все с грешком, слабенькие. А тепло только тут. Отчего же тут тепло, когда везде холодно? Хоронили тут мамашу, братцев: похоронят меня; будут тут же жениться дети; все — тут... Все важное... И вот люди надышали тепла.

В “друге” Бог дал мне встретить человека, в котором я никогда не усумнился, никогда не разочаровался. Забавно, однако, что не проходило дня, чтобы мы не покричали друг на друга. Но за вечерний час никогда не переходили наши размолвки. Обычно я или она через ¹/₂ часа уже подходили с извинением за грубость (выкрик).

Никогда!!! И ни на один полный день. Ни разу за 20 лет день наш не закатился в “разделении”...

“Все произошло через плаценту”, — сказал Шернваль. В 17 ¹/₂ лет, — когда в этих вещах она и теперь, в 47 лет, как ребенок. “Отчего рука висит”?! — и никакой другой заботы, кроме руки. Доктор насмешливо: — “Вот больше всего их беспокоит рука. Но ведь это же ничего, у вас даже и недвижна-то левая”...

И чтo делать с этой болью — я не знаю.

Уже года за три до 1911 г. мой безымянный и верный друг, которому я всем обязан, говорил:

— Зачем? И не спросясь! Это мне обида. Точно ты чтo бросила от себя, и — такое, чтo было другим хорошо.

К 56-ти годам у меня 35 000 руб. Но “друг” болеет... И все как-то не нужно.

...Дети... Как мало им нужны родители, когда они сами входят в возраст: товарищи, своя жизнь, будущее — так это волнует их...

Когда мама моя умерла, то я только тo понял, что можно закурить папиросу открыто. И сейчас закурил. Мне было 13 лет.

20 лет как “журчащий свежий ручеек” я бежал около гроба...

О, как хотел бы я вторично жить, с единственной целью — ничего не писать.

Эти строки — они отняли у меня все; они отняли меня у “друга”, ради которого я и должен был жить, хотел жить, хочу жить.

И бредет-бредет моя бродулька по лестнице, все ступает вперед одной правой ногой, меня не видит за поворотом, а я вижу: лицо раскраснелось, и оживленно говорит поддерживающей горничной: “Вот... (не помню) сегодня внесла сто рублей доктору. Ободрала совсем В. В-ча”. — “Совсем ободрала”, — смеюсь я сверху, сбегая вниз. — Какие же сто рублей ты внесла: внесу я, и не сегодня, а только на этой неделе”.

Страшное одиночество за всю жизнь. С детства. Одинокие души суть затаенные души. А затаенность: — от порочности. Страшная тяжесть одиночества. Не от этого ли боль?

27 ноября скончалась, 85 лет от роду, в Ельце, “наша бабушка”, — Александра Андрияновна Руднева, урожденная Жданова. Ровно 70 лет она несла труд для других, — уже в 15 лет определив себе то замужество, которое было бы удобнее для оставшегося на руках ее малолетнего брата. Оба — круглые сироты. И с этого времени, всегда веселая, только “бегая в церковь”, уча окружающих ребят околицы — “грамоте, Богу, Царю и отечеству”, ибо в “h” была сама не тверда, — она как нескончаемая свеча катакомб (свечка клубком) светила, грела, ласкала, трудилась, плакала — много плакала ( † † …) — и только “церковной службой” вытирала глаза себе (утешение). Пусть эта книга будет посвящена ей; и рядом с нею — моей бедной матери. Надежде Васильевне Розановой.

Она была совсем другою. Вся истерзанная, — бессилием, вихрем замутненных чувств... Но она не знала, что когда потихоньку вставала с кровати, где я с нею спал (лет 6—7—8): то я не засыпал еще и слышал, как она молилась за всех нас, безмолвно, потом становился слышен шепот... громче, громче... пока возгласы не вырывались с каким-то свистом (легким).

Томительно, но не грубо свистит вентилятор в коридорчике: я заплакал (почти): “Да вот чтобы слушать его — я хочу еще жить, а главное — друг должен жить”. Потом мысль: “Неужели он (друг) на том свете не услышит вентилятора”; и жажда бессмертия так схватила меня за волосы, что я чуть не присел на пол.

О доброте нашего духовенства: сколько я им корост засыпал за воротник... Но между теми, кто знал меня, да и из незнавших — многие, отнеслись — “отвергая мои идеи”, враждуя с ними в печати и устно — не только добро ко мне, но и любяще (Устьинский, Филевский, цензор Лебедев, Победоносцев, М. П. Соловьев, свящ. Дроздов, Акимов, Целиков, проф. Глубовский, Н. Р. Щербова, А. А. Альбова). Исключением был только С. А. Рачинский, один, который “возненавидел брата своего” (после статей о браке в “Рус. Труде” и в “С.-Петерб. Ведом.”). Чего: Гермоген, требовавший летом отлучить меня, в ноябре — декабре дважды просился со мной увидеться. Епископ Сергий (Финляндский), знавший (из одного ему пересланного Федоровым письма моего) о “всем возмутительном моем образе мыслей”, — тем не менее, когда “друг” лежал в Евангелической (лютеранской) больнице после 3-ей операции, приехал посетить ее, и приехал по заботе митрополита Антония, вовсе ее ни разу не видевшего, и который и меня-то раза 2—3 видел, без всяких интимных бесед. И везде — деликатность, везде — тонкость: после такой моей страшной вражды к ним, и совершенно непереносимых обвинений. Но светские: какими они ругательствами (“Передонов”, “двурушник”, “с ним нельзя садиться за один стол и вести одну работу” etc., etc.) меня осыпали, едва я проводил рукою “против шерсти” их партии. Из этого я усмотрел, до чего Церковь теплее светской жизни en masse: сердечнее, душевнее, примиреннее, прощающее. И если там был огонь (инквизиция), то все-таки это не плаха позитивистов: холодная, и с холодным железом...

И я бросился (1911 г., конец) к Церкви: одно в мире теплое, последнее теплое на земле...

Р. S. Религиозный человек выше мудрого, выше поэта, выше победителя и оратора. “Кто молится” — победит всех, и святые будут победителями мира.

P.P.S. Никогда моя нога не будет на одном полу с позитивистами, никогда! никогда. — И никогда я не хочу с ними дышать воздухом одной комнаты!

Р.P.P.S. Лучше суеверие, лучше глупое, лучше черное, но с молитвой. Религия, или — ничего. Это борьба и крест, посох и палица, пика и могила.

Р.Р.P.P.S. Лучшие люди, каких я встречал, — нет, каких я нашел в жизни: “друг”, великая “бабушка” (Ал. Андр. Руднева), “дяденька”, Н. Р. Щербова, А. А. Альбова, свящ. Устьинский, — все были религиозные люди; глубочайшие умом, Флоренский, Рцы, — религиозны же. Ведь это что-нибудь да значит? Мой выбор решен.

Молитва — или ничего.

Молитва — и игра.

Молитва — и пиры.

Молитва — и танцы.

Но в сердцевине всего — молитва.

Есть “молящийся человек” — и можно все.

Нет “его” — и ничего нельзя.

Это мое “credo” — и да сойду я с ним в гроб.

“С нами Бог” — это вечно.

Торг, везде торг, в литературе, в политике, — торг о славе; торг о деньгах; а упрекают попов, что они “торгуют восковыми свечами” и “деревянным маслом”. Но у этих “торг” в ¹/₁₀ и они необразованны: а у светских в ⁹/₁₀, хотя они и “просвещены”.

26-го августа 1910 г. я сразу состарился.

20 лет стоял “в полдне”. И сразу 9 часов вечера.

Потому что никакого интереса уж не разделит “друг”. Интерес нужен “вдвоем”: для одного — нет интереса.

Для “одного” — могила.

Действительно, я чудовищно ленив читать. Напр., Философова статью о себе (в сборнике) прочел 1-ю страницу; и только этот год, прибирая книги после дачи (пыль, классификация), — наткнулся, раскрыл и прочел, не вставая с полу, остальное (много верного). Но отчего же, втайне, я так мало читаю?

1000 причин; но главная — все-таки это: мешает думать. Моя голова, собственно, “закружена”, и у меня нет сил выйти из этой закруженности.

Собственно, я родился странником; странником-проповедником. Так в Иудее, бывало, “целая улица пророчествует”. Вот я один из таких; т. е. людей улицы (средних) и “во пророках” (без миссии переломить, напр., судьбу народа). “Пророчество” не есть у меня для русских, т. е. факт истории нашего народа, а — мое домашнее обстоятельство, и относится только до меня (без значения и влияния); есть частность моей биографии.

Эти говоры (шепоты) и есть моя “литература”. Отсюда столько ошибок: дойти до книги и раскрыть ее и справиться — для меня труднее, чем написать целую статью. “Писать” — наслаждение: но “справиться” — отвращение. Там “крылья несут”, а тут — должен работать: но я вечный Обломов.

И я утешался в этом признанном положении, на которое все дали свое согласие: что ведь вообще “мир есть мое представление”. По этому тезису я вовсе не обязан “справляться” и писать верно историю или географию: а писать — “как мне представляется”. Не будь Шопенгауэра, мне, может, было бы стыдно: а как есть Шопенгауэр, то мне “слава Богу”.

Из Шопенгауэра (пер. Страхова) я прочел тоже только первую половину первой страницы (заплатив 3 руб.): но на ней-то первою строкою и стоит это: “Мир есть мое представление”.

— Вот это хорошо, — подумал я по-обломовски. — “Представим”, что дальше читать очень трудно и вообще для меня, собственно, не нужно.

Т. е. вот равнина... поле... ничего нет, никого нет... И этот горбик земли, под которым зарыт человек. И эти два слова: “зарыт человек”, “человек умер”, своим потрясающим смыслом, своим великим смыслом, стенающим... преодолевают всю планету, — и важнее “Иловайского с Атиллами”.

Те все топтались... Но “человек умер”, и мы даже не знаем — кто: это до того ужасно, слезно, отчаянно... что вся цивилизация в уме точно перевертывается, и мы не хотим “Атиллы и Иловайского”, а только сесть на горбик (†) и выть на нем униженно, собакою...

И вот, везут-везут, долго везут: — “Ну, прощай. Вас. Вас., плохо, брат, в земле; и плохо ты, брат, жил: легче бы лежать в земле, если бы получше жил. С неправдой-то”...

60 раз только, в самом счастливом случае, я мог простоять в Великий Четверток “со свечечками” всенощную: как же я мог хоть один четверг пропустить?!!

Боже: да и Пасох 60!!! Так мало. Только 60 Рождеств!!! Как же можно из этого пропустить хоть одно?!!

Мне вот 54: а я едва ли был 12 раз “со свечечками”.

И все поздно: мне уже 56 лет!

Как пуст мой “бунт против христианства”: мне надо было хорошо жить, и были даны для этого (20 лет) замечательные условия. Но я все испортил своими “сочинениями”. Жалкий “сочинитель”, никому, в сущности, не нужный, — и поделом, что ненужный.

Церковь есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле. Боже, какое безумие было, что лет 11 я делал все усилия, чтобы ее разрушить.

Цирк Чинизелли, Малый театр, Художественный театр, “Речь”, митинг и его оратор, “можно приволокнуться за актрисой”, тот умер, этот родился, и мы все “пьем чай”: и мог я думать, что этого “довольно”. Прямо этого я не думал, но косвенно думал.

Пусть Бог продлит мне 3—4—5 лет (и “ей”): зажгу я мою “соборованную свечу” и уже не выпущу ее до могилы. Безумие моя прежняя жизнь: недаром “друг” так сопротивлялась сближению с декадентами. Пустые люди, без значения; ненужные России. “Слава литераторов да веет над нами”. Пусть некоторые и талантливые, да это все равно. Все равно с точки зрения Костромы, Ельца, конкретного, жизненного. Мое дело было быть с Передольским, Титовым, Максимовым (“Куль хлеба”): вот люди, вот русские. А “стишки” пройдут, даже раньше, чем истлеет бумага.

Несите, несите, братцы: что делать — помер. Сказано: “не жизнь, а жисть”. Не трясите очень. Впрочем, не смущайтесь, если и тряхнете. Всю жизнь трясло. Покурил бы, да неудобно: официальное положение. Покойник в гробу должен быть “руки по швам”. Я всю жизнь “руки по швам” (черт знает перед кем). Закапывайте, пожалуйста, поскорее и убирайтесь к черту с вашей официальностью. Непременно в земле скомкаю саван и колено выставлю вперед. Скажут: “Иди на страшный суд”. Я скажу: “Не пойду”. — “Страшно?” — “Ничего не страшно, а просто не хочу идти. Я хочу курить. Дайте адского уголька зажечь папироску”. — “У вас Стамболи?” — “Стамболи”. — “Здесь больше употребляют Асмолова. Национальное”.

— Вот прославили меня: и я “там” если этим делом и баловался, то, в сущности, для “опытов”. Т. е. наблюдал и изучал. А чтобы “для своего удовольствия” — то почти и не было.

1 ¹/₂ года полу-живу. Тяжело, печально. Страшно. Несколько месяцев не вынимал монет (античн., для погляденья). Только вырабатываю 50—80 руб. “недельных”: но никакого интереса к написанному.

Ну вот, — и он дачку себе в Крыму купил (Г. С. П.). Когда несчастный Рцы, загнанный нуждой и болезнями детей, пошел в “Россию”, он, захлебываясь в славе и деньгах, злорадно написал мне: “Рцы — в “России”, и оправдал тургеневское изречение: “Всякий в конце концов попадает на свою полочку”. Т. е. где же такому гаду, как Рцы, и быть, как не в сыромятниковской “России”, правительственном органе. Но вот он теперь с именьем на южн. берегу Крыма тоже “попал на свою полочку”.

Печать — это пулемет: из которого стреляет идиотический унтер. И скольких Дон-Кихотов он перестреляет, пока они доберутся до него. Да и вовсе не доберутся никогда.

Finis и могила.

“Общественность”, кричат везде, — “возникновение в литературе общественного элемента”, “пробуждение общественного интереса”.

Может быть, я ничего не понимаю: но когда я встречаю человека с “общественным интересом”, то не то — чтобы скучаю, не то — чтобы враждую с ним: но просто умираю около него. “Весь смокнул” и растворился: ни ума, ни воли, ни слова, ни души.

И “социального строя” хотелось без “общественности”, а просто: “тогда мы переедем на другую улицу” и “я обзаведусь девчонкою” (девчонки всегда хотелось, — гимназистом).

— Ax, — летите, матушки, куда угодно: мне-то какое дело.

И потом — я не выношу самого шума. А где галки — всегда крик.

Как теперь не хочется веселья, удовольствий. О, как не хочется. Вот час, когда добродетель слаще наслаждений. Никогда не думал, никогда не предполагал.

Кончил рождественскую статью. “Друг” заснул... Пятый час ночи. И в душе — Страстная Пятница...