Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки


  Теперь я хочу поговорить о ловушках истины и мускульных ловушках, и на этом

Шатокуа сегодня закончить.

Ловушки истины касаются постигаемых данных, которые находятся внутри вагонов

поезда осознания. По большей части, эти данные должным образом манипулируются

привычной дуалистической логикой и научным методом, о которых говорилось раньше,

сразу после Майлз-Сити. Но есть одна ловушка истины, которая сюда не попадает --

ловушка логики «да-нет».

Да и нет... это или то... один или ноль. На таком элементарном различении по

двум признакам построено все человеческое знание. Это демонстрируется

компьютерной памятью, которая хранит все свое знание в форме бинарной

информации. Она содержит только единицы и ноли -- и всё.

Поскольку мы к этому не привыкли, то обычно не видим, что существует третий

возможный логический термин, равный «да» и «нет», способный расширять наше

понимание в непризнанном направлении. У нас даже нет для него названия, поэтому

придется пользоваться японским словом му.

Му означает «не вещь». Как и «Качество», оно указывает наружу процесса

дуалистического различения. Му просто говорит: «Нет класса; ни ноль, ни единица,

ни да, ни нет.» Оно утверждает, что контекст вопроса таков, что ответы «да» и

«нет» ошибочны, и их оба не следует давать. «Не задавай вопроса,» -- вот что оно

говорит.

Му становится уместным, когда контекст вопроса слишком мал для истины ответа.

Когда дзэнского монаха Джошу спросили, обладает ли пес природой Будды, тот

сказал: «Му,» -- в том смысле, что если бы он ответил так или этак, то ответил

бы неправильно. Природу Будды нельзя ухватить вопросами, требующими ответа «да»

или «нет».

То, что му существует в естественном мире, исследуемом наукой, очевидно. Просто

мы, как обычно, обучены своим наследием не видеть его. Например, снова и снова

утверждается, что контуры компьютера проявляют только два состояния --

напряжение, принимаемое за «единицу», и напряжение, принимаемое за «ноль». Но

ведь это же глупо!

Любой техник-радиоэлектронщик знает, что это не так. Попытайся найти напряжение,

представляющее единицу или ноль, когда питание отключено! Контуры -- в состоянии

му. Они -- ни на единице, ни на ноле, они -- в неопределенном состоянии, не

имеющем смысла в понятиях единиц и нолей. Во многих случаях вольтметр будет

показывать значения «блуждающего заземления», в которых техник читает не

характеристики контуров компьютера, а характеристики самого вольтметра. Вот что

происходит: состояние отключенного питания -- часть контекста, более широкого,

нежели контекст, в котором состояния «один-ноль» считаются универсальными.

Вопрос о единице или ноле «не задан». И существует множество иных состояний

компьютера, помимо отключенного питания, в которых можно найти ответы му из-за

контекстов шире универсальности единиц-нолей.

Дуалистический ум склонен думать о явлении му в природе как о некоем

контекстуальном надувательстве или о неуместности, но му обнаруживается во всех

научных исследованиях, а природа никого не надувает, и ответы природы никогда не

бывают неуместными. Великая ошибка, просто какая-то нечестность -- заметать му-

ответы природы под ковер. Признание и оценивание этих ответов очень сильно

поможет в приведении логической теории ближе к экспериментальной практике.

Каждый лабораторный ученый знает, что часто результаты его экспериментов выдают

ответы му на вопросы «да-нет» -- на которые и рассчитывались эксперименты. В

таких случаях он считает эксперимент плохо разработанным, бранит себя за

глупость и, в лучшем случае, расценивает «истраченный впустую» эксперимент,

выдавший ответ му, как некий холостой ход, который сможет помочь предотвратить

ошибки в разработке будущих экспериментов по принципу «да-нет».

Низкое оценивание эксперимента, выдавшего ответ му, не оправдано. Ответ му --

важный ответ. Он сообщил ученому, что контекст его вопроса слишком мал для

ответа природы, и что он должен расширить контекст вопроса. Это очень важный

ответ! Им в огромнейшей степени улучшается понимание природы -- что и было целью

эксперимента с самого начала. Можно очень твердо отстаивать утверждение, что

наука в большей степени развивается своими ответами му, нежели своими ответами

«да» или «нет». «Да» или «нет» подтверждают или отрицают гипотезу. Му говорит,

что ответ -- за пределами гипотезы. Му -- «явление», вдохновляющее на научное

исследование в первую очередь! В нем нет ничего мистического или эзотерического.

Просто наша культура деформировала нас, и мы выносим низкое ценностное суждение

о нем.

В уходе за мотоциклом ответ му, даваемый машиной на многие диагностические

вопросы, поставленные ей, -- главная причина утраты сметки. Такого не должно

быть! Когда получаешь неопределенный ответ на свой тест, это означает одно из

двух: либо процедуры твоего теста не выполняют того, что ты думаешь, либо твое

понимание контекста вопроса требует расширения. Проверь свои тесты и снова изучи

вопрос. Не отбрасывай тех ответов му! Они так же жизненно необходимы в каждой

своей малости, как и ответы «да» или «нет». Они более жизненно необходимы. Они -

- то, на чем растешь!









...Кажется, наш мотоцикл понемногу раскаляется... но это, наверное, просто

горячая сухая местность, по которой мы едем... Я оставлю ответ в состоянии му...

пока не станет лучше или хуже...

Мы надолго останавливаемся в городке Митчелл выпить шоколадного напитка. Городок

угнездился среди сухих холмов, которые видно из широкого окна. На грузовике

подъезжают какие-то ребята, останавливаются, выгружаются оттуда, заходят в

ресторан и как-то в нем всем завладевают. Они достаточно прилично себя ведут --

в разумных пределах, -- они просто шумны и энергичны, но можно заметить, что

дама, управляющая ресторанчиком, слегка нервничает по их поводу.

Снова пустыня, пески. Мы по ним и едем. День заканчивается: проехали мы очень

много. У меня всё уже болит от долгого сидения на мотоцикле. Устал как собака.

Крис тоже -- еще в ресторане. К тому же, он подавлен. Может, он... ну... ладно,

не стоит...









Расширение му -- единственное, что я хочу сказать сейчас насчет ловушек истины.

Пора переключиться на психомоторные ловушки. Это -- царство понимания, наиболее

непосредственно связанное с тем, что происходит с машиной.

Здесь во многом самой раздражающей ловушкой сметки являются неадекватные

инструменты. Ничто даже приблизительно так не деморализует, как завис с

инструментами. Покупай хорошие инструменты, коль скоро можешь себе это

позволить, -- и никогда не пожалеешь. Если хочешь сэкономить, не прогляди

объявлений о распродажах в газетах. Хорошие инструменты, как правило, не

снашиваются, а хорошие инструменты, уже побывавшие в употреблении, намного лучше

превосходных новых. Изучай каталоги инструментов. Сможешь много из них

почерпнуть.

Если не считать плохих инструментов, основная ловушка сметки -- плохая

окружающая обстановка. Обращай внимание на хорошее освещение. Поразительно,

какое количество ошибок поможет предотвратить немного света.

Небольшого физического дискомфорта избежать не удастся, но если его много,

например, когда слишком жарко или холодно, ты можешь отшвырнуть свои оценки

очень далеко, если не будешь осторожен. Если слишком замерз, например, то будешь

торопиться и, вероятно, наделаешь ошибок. Если жарко, твой порог злости

опускается слишком низко. По возможности избегай неудобного положения при

работе. Маленькие табуретки с обеих сторон мотоцикла намного увеличат

терпеливость, и ты с меньшей вероятностью запорешь узлы, с которыми работаешь.

За некоторые самые серьезные повреждения отвечает одна психомоторная ловушка

сметки -- мускульная нечувствительность. Частично она является результатом

недостатка кинестезии, неумения понять, что хотя внешние части мотоцикла и

грубы, внутри двигателя -- нежные, точные детали, которые легко повредить

мускульной нечувствительностью. Есть такое «чувство механика», очевидное для

тех, кто знает, что это такое, но труднообъяснимое для тех, кто этого не знает;

и видя, как над машиной работает человек, у которого его нет, будешь страдать

вместе с его машиной.

Чувство механика происходит из глубокого внутреннего кинестетического ощущения

эластичности материалов. У некоторых материалов, керамики, например, ее очень

мало: делая нарезку по фарфору, надо быть осторожнее и не прилагать очень

больших усилий. Другие материалы, например, сталь, обладают огромной

эластичностью, большей, чем у резины, но в том диапазоне, в котором работаешь

(если не применяешь больших механических сил), эластичность эта не проявляется.

С помощью гаек и болтов ты попадаешь в диапазон больших механических сил, и

следует понимать, что внутри таких диапазонов металлы эластичны. Затягивая

гайку, достигаешь такой точки, когда она «болтается»: контакт есть, а запас

эластичности не выбран. Потом гайка «подогнана»: когда выбирается легкая

поверхностная эластичность. И, наконец, есть диапазон «тугой» гайки, когда

выбрана вся эластичность. Сила, требуемая для достижения этих трех точек,

различна для каждого размера гайки и болта, болтов со смазкой и стопорных гаек.

Различны силы для стали и кованого железа, меди и алюминия, пластиков и

керамики. Однако, человек с чувством механика знает, когда что-то затянуто туго,

и вовремя останавливается. Человек без оного проходит прямиком мимо этой точки и

срывает резьбу или ломает узел.

«Чувство механика» подразумевает понимание не только эластичности металла, но и

его мягкости. Внутренности мотоцикла содержат поверхности, в некоторых случаях

точные до одной тысячной дюйма. Если уронишь такую деталь или стукнешь по ней

молотком, если на нее попадет грязь или поцарапаешь ее, она утратит точность.

Важно понимать, что металл за поверхностями обычно выдерживает сильные

воздействия и напряжения, сами же поверхности -- нет. Когда дело доходит до

застрявших или труднодоступных точных деталей, человек с чувством механика

старается не повредить поверхности и, когда возможно, применяет инструменты к

непрецизионным поверхностям той же самой детали. Если же ему надо работать на

самих таких поверхностях, он всегда будет пользоваться чем-то помягче. Для такой

работы имеются латунные, пластиковые, деревянные, резиновые и свинцовые молотки.

Пользуйся ими. На тиски можно ставить пластмассовые, медные и свинцовые

прокладки. Ими тоже пользуйся. Обращайся с точными деталями нежно. Никогда об

этом не пожалеешь. Если у тебя есть тенденция колотить до всему, с чем

работаешь, возьми себе за труд и попытайся не спеша выработать немного уважения

к достижению, которым является точная деталь.









Длинные тени в пустыне, через которую мы ехали, оставили после себя какое-то

тоскливое, подавленное ощущение...









Может, виновата обычная вечерняя депрессия, но после всех сегодняшних разговоров

осталось такое чувство, что я как-то обошел то, ради чего все это говорилось.

Некоторые могут спросить: «Ну, так если я избегну всех этих ловушек сметки,

тогда у меня всё с машиной получится?»

Ответ тут, конечно же: нет; ничего у тебя с машиной не выйдет. Кроме этого надо

еще и жить правильно. То, как живешь, предрасполагает избегать ловушек и видеть

нужные факты. Знаешь, как написать совершенную картину? Это легко. Сделай себя

совершенным, а потом просто пиши ее естественно. Именно так поступают все

знающие люди. Создание картины или починка мотоцикла неотделимы от остального

существования. Если ты -- неряшливый мыслитель шесть дней в неделю, когда не

работаешь над своей машиной, то какие методы избежания ловушек, какие трюки

вдруг сделают тебя проницательным на седьмой? Тут все взаимосвязано.

Но если ты -- неряшливый мыслитель шесть дней в неделю, а на седьмой по-

настоящему постараешься стать проницательным, то, может быть, следующие шесть

дней уже не пройдут так неряшливо, как предыдущие. Я, наверное, пытаюсь

предложить по части этих ловушек сметки просто срезание углов на пути к тому,

чтобы жить правильно.

Подлинный мотоцикл, над которым работаешь, -- мотоцикл под названием «ты сам».

Машина, которая кажется «вон там, снаружи», и личность, которая кажется «вот

тут, внутри», -- не две разные веши. Они растут к Качеству или же отпадают от

Качества вместе.









Мы приезжаем в Прайнвилл-Джанкшн, когда до захода солнца остается всего

несколько часов. Мы сейчас на пересечении с 97-й трассой, откуда повернем на юг;

я заправляюсь на перекрестке, а потом вдруг чувствую такую усталость, что захожу

за угол станции, сажусь на крашеный желтым цементный бордюр, вытягиваю ноги на

гравий, и последние лучи солнца бьют мне в глаза сквозь кроны деревьев. Подходит

Крис и тоже садится, и мы оба ничего не говорим, но это пока -- самая худшая

депрессия у нас обоих. Столько трепать языком про ловушки сметки -- и вот сам

попал в такую. Может, это усталость. Надо где-то поспать.

Некоторое время я наблюдаю, как по трассе едут машины. В них есть что-то

одинокое. Нет, не одинокое -- хуже. Ничего в них нет. Как выражение на лице

служителя, когда тот наполняет бак. Ничего. Никакая обочина под ногами --

никакой гравий на никаком перекрестке, на пути никуда.

У водителей этих машин тоже есть что-то такое. Они похожи на нашего служителя с

заправки: таращатся прямо перед собой в каком-то персональном трансе. Я не видел

такого с тех пор, как... как Сильвия это заметила в первый день. Все выглядят

так, словно едут в похоронной процессии.

Время от времени кто-нибудь бросает быстрый взгляд и безо всякого выражения

снова отворачивается, словно не лезет не в свои дела, словно смущен тем, что мы

заметили, как он на нас посмотрел. Я теперь это замечаю потому, что мы долгое

время с таким не сталкивались. Машину водят тоже по-другому. Они движутся с

равномерной максимальной скоростью, допустимой при езде в черте города, будто

стремятся куда-то добраться, будто то, что вот сейчас прямо здесь -- через него

надо поскорее проехать. Водители, мне кажется, думают скорее о том, где хотят

быть, чем о том, где есть.

Понял, в чем дело! Мы приехали на Западное Побережье! Мы снова -- чужие! Толпа,

я просто забыл о самой большой ловушке сметки. Похоронная процессия! Та, в

которой участвуют все: этот раздутый хайпом, суперсовременный эго-стиль жизни по

принципу «да идите вы все на хуй», считающий, что владеет всей этой страной. Мы

выпали из него так надолго, что я совсем про него забыл.

Мы вливаемся в поток, текущий на юг, и я чувствую: эта хайповая опасность

настигает нас. В зеркальце вижу, как какая-то сволочь садится мне прямо на хвост

и не хочет проезжать дальше. Я выхожу на семьдесят пять, но он не отстает.

Девяносто пять -- и мы отрываемся. Мне это совсем не нравится.

В Бенде останавливаемся и ужинаем в модерновом ресторанчике, куда люди тоже

заходят и едят, не глядя друг на друга. Обслуживание -- превосходное, но

безличное.

Еще дальше на юг находим чахлый лесок, разделенный на смешные участочки.

Очевидно, проект какого-нибудь «разработчика недвижимости». На одном, подальше

от Трассы, расстилаем спальники и обнаруживаем, что слой хвои едва прикрывает

должно быть многофутовый слой мягкой, рыхлой пыли. Я никогда ничего подобного не

видел. Придется быть осторожнее, чтобы не разворошить ногами хвою, а то пыль

будет летать повсюду.

Мы расстилаем брезент, а на него кладем спальники. Кажется, сгодится. Немного

разговариваем с Крисом о том, где мы сейчас и куда едем. В сумерках я смотрю на

карту, потом зажигаю фонарик. Сегодня проехали 325 миль. Ничего себе. Крис,

кажется, устал так же основательно, как и я, и, как и я, готов немедленно

заснуть.

















ЧАСТЬ 4













27









Почему ты не выходишь из тени? Как ты на самом деле выглядишь? Ты чего-то

боишься, да? Чего ты боишься?

За фигурой в тени -- стеклянная дверь. Крис -- за ней, знаками показывает мне,

чтобы я открыл ее. Он уже старше, но на лице -- все такое же умоляющее

выражение. «Что мне теперь делать?» -- хочет знать он. -- «Что мне делать

дальше?» Он ждет, чтобы я объяснил ему.

Время действовать.

Я изучаю фигуру в тени. Она -- не столь всемогуща, как казалось раньше. «Кто

ты?» -- спрашиваю я.

Нет ответа.

«По какому праву закрыта эта дверь?»

По-прежнему нет ответа. Фигура молчит, но вдобавок еще и ежится. Боится. Меня.

«Есть кое-что похуже, чем прятаться в тени, да? Поэтому ты молчишь?»

Она, кажется, дрожит, отступает, словно чувствуя, что я собираюсь сделать.

Я жду, а потом придвигаюсь ближе. Отвратительная, темная, злая тварь. Ближе,

глядя не на нее, а на стеклянную дверь, чтобы не спугнуть. Делаю еще одну паузу,

собираюсь и -- бросок!

Мои руки проваливаются во что-то мягкое там, где должна быть шея. Фигура

корчится, я сжимаю сильнее, как держат змею. И вот теперь, сжимая все крепче и

крепче, мы выйдем на свет. Вот так! А ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИМ НА ЛИЦО!

«Папа!»

«Пап!» -- я слышу голос Криса из-за двери?

Да! В первый раз! «Папа! Пап!»









-- Папа! Пап! -- Крис дергает меня за рубашку. -- Папа! Проснись! Пап!

Он плачет, начиная уже всхлипывать:

-- Папа, перестань! Проснись!

-- Хорошо, Крис.

-- Пап, проснись!

-- Я проснулся. -- Едва различаю его лицо в раннем утреннем свете. Мы -- под

деревьями где-то на открытом воздухе. Рядом мотоцикл. Наверное, где-то в

Орегоне.

-- Со мной уже все в порядке, просто кошмар приснился.

Он продолжает плакать, и я некоторое время тихонько сижу с ним.

-- Все хорошо, -- говорю я, но он не перестает. Очень сильно испугался.

Я тоже.

-- Что тебе снилось?

-- Я пытался увидеть чье-то лицо.

-- Ты кричал, что убьешь меня.

-- Нет, не тебя.

-- Кого?

-- Кого-то во сне.

-- А кто это?

-- Я не уверен.

Плакать Крис перестает, но его все еще трясет от холода.

-- Ты увидел лицо?

-- Да.

-- Как оно выглядело?

-- Это было мое лицо, Крис, я тогда и закричал... Просто плохой сон. -- Я говорю

ему, что он весь дрожит, и что он должен залезть обратно в мешок.

Он слушается.

-- Так холодно, -- говорит он.

-- Да. -- В раннем свете я вижу пар от нашего дыхания. Потом он забирается в

свой мешок с головой, и я вижу только свой пар.

Я не сплю.

Тот, кому приснилось, -- вовсе не я.

Федр.

Он просыпается.

Ум, разделенный против самого себя... я... Я -- та зловещая фигура в тени. Я --

отвратительный...

Я всегда знал, что он вернется...

Теперь дело в том, чтобы к этому подготовиться...

Небо под деревьями -- такое серое и безнадежное.

Бедный Крис.













28









Отчаянье нарастает.

Будто растворяешься в одном из таких фильмов: когда знаешь, что ты -- не в

реальном мире, но он все равно кажется реальным.

Холодный, бесснежный ноябрьский день. Ветер заносит грязь сквозь трещины в

закопченных стеклах старого автомобиля, и Крис -- ему шесть -- сидит рядом,

закутанный в свитеры, потому что печка не работает, и в грязные окна

продуваемого насквозь автомобиля они видят, что движутся вперед, к серому

бесснежному небу между стен серых и серовато-коричневых зданий с кирпичными

фасадами, по осколкам и мусору на улицах.

-- Где мы? -- спрашивает Крис, а Федр отвечает:

-- Я не знаю, -- и он действительно не знает, его разума почти что совсем уже

нет. Он потерянно перемещается по серым улицам.

-- Куда мы едем? -- спрашивает Федр.

-- К раскладушникам, -- отвечает Крис.

-- А они где? -- спрашивает Федр.

-- Не знаю, -- отвечает Крис. -- Может, если будем просто ехать, то увидим их.

И поэтому эти двое все едут и едут по бесконечным улицам в поисках

раскладушников. Федру хочется остановиться, положить голову на руль и просто

отдохнуть. Копоть и серость залезли в глаза и почти смазали узнавание у него в

мозгу. Одна табличка с названием улицы похожа на другую. Одно серо-коричневое

здание -- на следующее. Все дальше и дальше едут они, ища раскладушников. Но

раскладушников, знает Федр, он никогда не найдет.

Крис начинает медленно и постепенно соображать: что-то не так, человек,

управляющий машиной, -- на самом деле больше ею не управляет капитан мертв а

машина беспилотна и он не знает этого а только чувствует и говорит остановись и

Федр останавливается.

Сзади сигналит автомобиль, но Федр неподвижен. Сигналят и другие машины, потом

еще и еще, и Крис в панике кричит:

-- ПОЕЗЖАЙ! -- и Федр медленно и мучительно давит ногой на сцепление и трогает

машину с места. Медленно, как во сне, они движутся по улицам.

-- Где мы живем? -- спрашивает Федр испуганного Криса.

Крис помнит адрес, но не знает, как туда добраться; но размышляет, что если

спросить достаточно много людей, дорогу найти можно, поэтому и говорит:

«Останови машину», выходит, спрашивает, как проехать, и ведет лишившегося ума

Федра меж бесконечных стен из кирпича и битого стекла.

Много часов спустя они приезжают, и мама в ярости, что они так поздно. Она никак

не может понять, почему они не нашли раскладушников. Крис объясняет: «Мы искали

везде», но при этом бросает на Федра быстрый взгляд, полный страха, ужаса перед

чем-то неизвестным. Вот где все это началось для Криса.

Такого больше не произойдет...

Думаю, сейчас нужно спуститься в Сан-Франциско, посадить Криса на автобус домой,

а самому продать мотоцикл и сдаться в больницу... нет, последнее кажется таким

бесцельным... не знаю, что и делать.

Поездка же не пройдет полностью впустую. По крайней мере, у него обо мне

останутся хорошие воспоминания, когда вырастет. От этого тревога спадает. За

такую мысль хорошо держаться. Вот я и буду за нее держаться.

А тем временем просто продолжим нормальную поездку и будем надеяться, что все

станет лучше. Ничего не отбрасывай. Никогда, никогда ничего не отбрасывай.









Ну и холодина! Как зимой! Где это мы, что вокруг так холодно? Должно быть, где-

то очень высоко. Я выглядываю из спальника и на этот раз вижу изморозь на

мотоцикле. В раннем свете хромовый бензобак переливается искрами. На черной

раме, куда попадают лучи солнца, иней превращается в бусинки росы, которые скоро

стекут на колесо. Слишком холодно разлеживаться.

Я вспоминаю про пыль под слоем хвои и ставлю ноги на землю очень осторожно,

чтобы не потревожить ее. У мотоцикла я все распаковываю, вытаскиваю теплое белье

и натягиваю на себя, потом -- одежду, свитер, куртку. Холодно по-прежнему.

Ступая по рыхлой пыли, выхожу на грунтовку между соснами, которая нас сюда

привела, и делаю стофутовый рывок по ней, потом перехожу на размеренный бег и,

наконец, останавливаюсь. Вот так лучше. Нет ни звука. Иней небольшими пятнами

осел и на дорогу тоже, но он уже тает, и там, куда достают лучи солнца, дорога -

- влажная и темная. Такие белые, кружевные и нетронутые пятна инея. И на

деревьях. Я тихо возвращаюсь обратно -- словно чтобы не потревожить восхода.

Ощущение ранней осени.

Крис еще спит, и мы не сможем никуда ехать, пока воздух не прогреется. Самое

время подрегулировать мотоцикл. Я поворачиваю ручку на боковой крышке над

воздушным фильтром и из-под фильтра достаю изношенный и грязный сверток с

дорожным инструментом. Руки у меня не гнутся от холода, тыльные стороны покрыты

морщинами. Хотя эти морщины -- не от мороза. В сорок они -- признак

надвигающейся старости. Я укладываю сверток на сиденье и разворачиваю его... вот

они все... как со старыми друзьями встречаешься.

Я слышу Криса, бросаю взгляд через сиденье и вижу, что он шевелится, но не

встает. Наверное, просто ворочается во сне. Через некоторое время солнце

становится жарче, и руки у меня уже не так коченеют, как раньше.









Я собирался поговорить немного о народной мудрости при ремонте мотоцикла, о

сотнях тех вещей, что узнаешь по мере продвижения, которые обогащают то, что ты

делаешь, не только практически, но и эстетически. Хотя это кажется сейчас

слишком тривиальным, я бы не сказал, что это так.

Однако, теперь мне хочется повернуть в другую сторону, где можно будет закончить

историю о нем. Я ее так и не закончил, поскольку не думал, что это окажется

необходимо. Теперь же, я считаю, в самый раз ее закончить за то время, что мне

осталось.









Железо этих ключей -- такое холодное, что больно рукам. Но это -- хорошая боль.

Настоящая, а не воображаемая, и она -- здесь, абсолютно, в моих руках.









...Когда идешь по тропе и замечаешь, что от нее отходит другая тропа под углом,

скажем, 30 градусов, немного дальше с той же стороны -- еще одна, под более

широким углом, скажем, 45 градусов, а еще дальше -- третья, уже под прямым

углом, то начинаешь понимать, что где-то там есть какая-то точка, куда ведут все

эти тропы, и что, возможно, уже многим показалось стоящим идти туда; и начинаешь

из простого любопытства сам задаваться вопросом, а не сходить ли и тебе тем

путем.

В своей погоне за концепцией Качества Федр снова и снова замечал маленькие

тропинки, уводившие в какую-то точку с одной стороны его пути. Он считал, что

уже знал об общей идее, к которой все они вели -- к Древней Греции -- но теперь

начал сомневаться, не проглядел ли он там чего-нибудь.

Уже много спустя после того, как Сара зашла к нему со своей лейкой и вложила ему

в голову идею Качества, он спросил ее, где в английской литературе обучали

Качеству как предмету.

-- Господи Боже мой, да не знаю я, я же не английский преподаю, -- отвечала та.

-- Я же преподаю классику. Моя область -- греческий.

-- А Качество -- это какая-то часть греческой мысли? -- спросил он.

-- Качество -- это каждая часть греческой мысли, -- сказала она, и он задумался.

Иногда под ее манерами старой перечницы он замечал некую тайную

осмотрительность: будто она, словно дельфийский оракул, произносила вещи со

скрытым значением; но он никогда не был в этом уверен.

Древняя Греция. Странно, что для них Качество было всем в то время, как сегодня

даже произнести странно, что Качество реально. Что за невидимые перемены

произошли?

Вторую тропинку к Древней Греции указало то, что весь этот вопрос -- Что есть

Качество? -- внезапно вдвинулся в систематическую философию. Он думал, что уже

покончил с этой темой. «Качество» же открыло все вновь.

Систематическая философия -- греческое изобретение. Греки, таким образом,

поставили на ней свою постоянную печать. Утверждение Уайтхеда(18), что вся

философия -- не что иное, как «примечание к Платону», может быть очень хорошо

подкреплено. Вся эта неразбериха с реальностью Качества должна была начаться

где-то там, в прошлом.

Третья тропа появилась, когда он решил стронуться из Бозмена в сторону

докторской степени по философии, которая была ему необходима, чтобы продолжить

преподавание в Университете. Он хотел продолжать исследования значения Качества,

начатые на уроках английского. Но где? И в какой дисциплине?

Ясно, что термина «Качество» не существовало в рамках ни одной дисциплины, если

этой дисциплиной не была философия. А по своему опыту с философией он знал, что

дальнейшие изыскания вряд ли откроют ему что-либо, касающееся очевидно

мистического термина в английском творческом письме.

Он все больше и больше начинал сознавать возможность того, что программы, по

которой он мог бы изучать Качество в понятиях, напоминавших бы те, в которых он

сам его формулировал, попросту может не существовать. Качество лежало не только

за пределами любой академической дисциплины, оно лежало еще и вне досягаемости

методов всей Церкви Разума. Вот это будет Университет, которые согласится

принять докторскую диссертацию, в которой соискатель отказывается определить

свой основной термин.

Он долго рылся в каталогах, пока не обнаружил то, на что и надеялся. Все-таки

существовал один университет -- Чикагский, -- где преподавалась

междисциплинарная программа по «Анализу Идей и Изучению Методов». В

экзаменационную комиссию входили профессор английской филологии, профессор

философии, профессор китайской филологии и Председатель, профессор

древнегреческой филологии. Колокол ударил: это все и решило.









С машиной, вроде, покончено, кроме смены масла. Бужу Криса, все складываем и

едем! Он еще сонный, но холодный ветер на дороге освежает его.

Дорога, обсаженная соснами, забирает выше; движение сегодня не особенно сильное.

Скалы между сосен -- темные и вулканические. Интересно, это мы что -- в

вулканической пыли спали? А вулканическая пыль вообще существует? Крис говорит,

что хочет есть; я тоже.

В Ла-Пайне останавливаелся. Я говорю, чтобы Крис заказал мне на завтрак яичницу

с ветчиной, пока я на улице и сменю масло.

На заправочной станции рядом с рестораном беру кварту масла и на покрытом

гравием заднем дворе ресторана вытаскиваю пробку стока, даю маслу стечь, ставлю

пробку на место и заливаю новое; когда заканчиваю, новое масло в уровнемере

сверкает на солнце ясно и бесцветно, почти как вода. Ахххх!

Засовываю на место разводной ключ, захожу в ресторан и вижу Криса и на столе

рядом с ним -- свой завтрак. Иду в умывальник, чищусь и возвращаюсь.

-- Я проголодался! -- говорит он.

-- Холодная ночь выдалась, -- отвечаю я, -- и мы сожгли много пищи, только чтобы

остаться в живых.

Яичница хороша. Ветчина -- тоже. Крис говорит про мой сон и про то, как он

испугался, и с темой завязано. Похоже, он хочет что-то спросить, потом

раздумывает, потом некоторое время смотрит в окно на сосны, а потом все-таки

возвращается к нему:

-- Папа?

-- Что?

-- Зачем мы это делаем?

-- Что?

-- Все время едем?

-- Просто страну посмотреть... каникулы.

Ответ его, видимо, не удовлетворяет. Но он, кажется, не видит, что в нем не так.

Бьет внезапная волна отчаянья, как тогда, на рассвете. Я ему лгу. Вот что здесь

не так.

-- Мы же просто едем и едем дальше, -- говорит он.

-- Конечно. Что бы ты делал вместо этого?

У него нет ответа.

У меня тоже.

Уже на дороге ответ приходит: мы делаем штуку высочайшего Качества, -- больше

ничего в голову не приходит. Но это его удовлетворит не больше, чем то, что я

сказал. Не знаю, что еще можно ему сказать. Рано или поздно, прежде, чем

попрощаться, -- если все идет к этому, -- нам придется кое о чем поговорить. Вот

так отгораживать его от прошлого -- здесь для него может быть больше вреда, чем

пользы. Ему придется услышать про Федра, хотя многого он никогда так и не

узнает. Особенно конца.









Федр приехал в Чикагский Университет, уже находясь в мире мыслей, настолько

отличном от того, который понимаем мы с тобой, что его было бы трудно описать,

если бы я даже помнил все. Я знаю, что во время отсутствия Председателя

заместитель допустил его на основании его преподавательского опыта и очевидной

способности разумно выражать свои мысли. Что он сказал в действительности,

утрачено. После этого он несколько недель ждал возвращения Председателя в

надежде получить стипендиат, но когда Председатель, наконец, объявился, то

поимело место интервью, состоявшее, в сущности, из одного вопроса и ни одного

ответа.

Председатель спросил:

-- Какова ваша субстантивная область?

Федр ответил:

-- Творческое письмо.

Председатель взревел:

-- Это методологическал область! -- и по всем практическим намерениям интервью

закончилось. После некоторого разговора, все равно ни к чему бы не приведшему,

Федр запнулся, засомневался, извинился и уехал обратно в горы. Такова была его

характерная черта, провалившая его в Университете до этого. Он застревал на

вопросе и не мог думать ни о чем другом в то время, как класс двигался дальше

без него. На этот раз, однако, на раздумья о том, почему его область должна быть

субстантивной или методологической, у него было целое лето, и все лето он только

этим и занимался.

В горах у границы лесов он ел швейцарский сыр, спал на постели из сосновых

веток, пил воду из горных ручьев и думал о Качестве и о субстантивной и

методологической областях.

Субстанция не изменяется. Метод не содержит постоянства. Субстанция относится к

форме атома. Метод относится к тому, что этот атом делает. В техническом письме

подобное разграничение проводится между физическим описанием и функциональным

описанием. Сложный узел наилучшим способов описывается сначала в понятиях своих

субстанций: подузлов и деталей. А дальше уже -- в понятиях своих методов:

функций в их последовательности. Если смешаешь физическое и функциональное

описания, субстанцию и метод, то все запутаешь -- и читателя в том числе.

Но применить эти классификации к целой области знания -- такой, как творческое

письмо в английском языке, -- казалось произвольным и непрактичным. Нет ни одной

академической дисциплины без как субстантивного, так и методологического

аспектов. А у Качества, насколько он мог видеть, не было связи ни с тем, ни с

другим. Качество -- не субстанция. И не метод тоже. Оно вне их обоих. Если кто-

то строит дом и пользуется методами отвеса и ватерпаса, то делает так потому,

что прямая вертикальная стена менее склонна упасть и, следовательно, обладает

более высоким Качеством, нежели кривая. Качество -- не метод. Это цель, на

которую метод направлен.

«Субстанция» и «субстантивный», на самом деле, соответствовали «объекту» и

«объективности», что он отрицал для того, чтобы прийти к недуалистической

концепции Качества. Когда все разделено на субстанцию и метод -- так же, как на

субъект и объект, -- в действительности, места для Качества не остается вообще.

Его диссертация не могла стать частью субстантивной области, поскольку допустить

раскол на субстантивное и методологическое означало бы отрицать существование

Качества. Если же Качество должно остаться, то следует отбросить концепцию

субстанции и метода. Это означало бы ссору с комиссией -- а ссориться ему вовсе

не хотелось. Но злился на то, что им понадобилось полностью уничтожать значение

того, что он говорил, первым же своим вопросом. Субстантивная область? В какое

прокрустово ложе они пытаются его впихнуть?

Он решил поближе познакомиться с комиссией и с этой целью провел кое-какие

библиотечные раскопки. Он чувствовал: мыслительная структура комиссии полностью

чужда ему. Он не видел, где эта структура и крупная структура его собственной

мысли пересекаются.

Особенно его тревожило качество объяснений целей комиссии. Они представлялись

очень смутными. Полное описание работы комиссии было странным узором достаточно

ординарных слов, состыкованных вместе самым неординарным способом -- так, что

объяснение казалось гораздо сложнее, чем то, объяснения чего ему хотелось

добиться. Это уже не тот колокол, звон которого он слышал прежде.

Он изучил все, что смог найти из написанного самим Председателем, и здесь опять

обнаружил тот странный языковой узор, который заметил в описании комиссии. Этот

стиль озадачивал, поскольку совершенно не походил на того Председателя, которого

видел он сам. Председатель в том коротком интервью произвел на Федра впечатление

своим очень быстрым умом и равно быстрым нравом. Сейчас же перед ним лежал

образец одного из самых двусмысленных и непостижимых стилей, какие ему

приходилось когда-либо читать. Энциклопедические предложения, ставившие

подлежащие намного за пределы расстояния крика от сказуемого. Вводные элементы

совершенно необъяснимо вводились в другие вводные элементы, столь же необъяснимо

введенные в предложения, чье отношение к предыдущим предложениям в уме читателя

уже умерло, было похоронено и успело разложиться задолго до того, как наступил

этот период.

Но самым замечательным оказалось удивительное и необъяснимое изобилие

абстрактных категорий, казавшихся тяжело нагруженными особыми значениями,

которые никогда не формулировались, и о чьем содержании можно было только

догадываться; они громоздились одно на другое так быстро и так тесно, что Федр

знал: ему никак не понять, что перед ним находится, и еще меньше удастся все это

оспорить.

Вначале Федр допустил, что причина трудности -- в том, что это все выше его

понимания. Статьи предполагали наличие у читателя какого-то основного

образования, чего у него не было. Затем, однако, он подметил, что некоторые

статьи написаны для аудитории, такого образования иметь не могущей, и эта

гипотеза развалилась.

Вторая гипотеза заключалась в том, что Председатель был «техником» -- такое

определение он давал писателю, настолько глубоко ушедшему в свою область знания,

что тот терял способность вступать в коммуникацию с людьми из внешнего мира. Но

если так, то почему комиссии дали такое общее, не техническое название --

«Анализ Идей и Изучение Методов»? К тому же, Председатель не походил на

техническую личность. Так что и эта гипотеза оказалась слабенькой.

Со временем Федр оставил усилия по биению головой в риторику Председателя и

попытался отыскать что-то побольше о комиссии, надеясь, что это объяснит ему, к

чему оно все. Как оказалось, это и был правильный подход. Он начал понимать, в

чем все дело.

Утверждения Председателя тщательно охранялись -- огромными лабиринтами

фортификационных сооружений, которые тянулись и тянулись дальше, настолько

сложные и массивные, что почти невозможно было обнаружить, что за мир

располагался внутри, что за мир они охраняли. Непостижимость всего этого была

сродни той, с которой сталкиваешься, входя в комнату, где только что закончился

яростный спор. Все спокойны. Никто не говорит.

У меня есть только один крохотный фрагмент: Федр стоит в каменном коридоре

здания, очевидно, где-то внутри Чикагского Университета, говоря ассистенту

Председателя комиссии, словно детектив в конце фильма:

-- В вашем описании комиссии вы упустили одно важное имя.

-- Да? -- переспрашивает ассистент Председателя.

-- Да, -- отвечает всезнающе Федр. -- ...Аристотель...

Ассистент Председателя на секунду потрясен, а затем -- почти как преступник, чье

преступление открыто, но он не чувствует за собой вины, -- смеется громко и

долго.

-- А-а, я понимаю, -- произносит он. -- Вы не знали... ничего про... -- Затем

передумывает и не говорит больше ничего.









Мы подъезжаем к повороту на озеро Кратер и поднимаемся по аккуратной дороге в

Национальный Парк -- чистый, прибранный и охраняемый. Он другим и не должен

быть, но это нисколько не говорит в пользу Качества. Он превращается в музей.

Так было до появления белого человека: течет прекрасная лава, высохшие деревья,

нигде не валяются банки из-под пива, -- теперь же, с приходом белого человека,

все это выглядит липой. Может, Службе Национальных Парков следует нагромоздить

посреди этой лавы всего лишь одну груду банок, чтобы все оживить. Отсутствие

пивных банок отвлекает.

У озера мы останавливаемся, разминаемся и дружелюбно смешиваемся с небольшой

толпой туристов, держащих фотокамеры и детей с криками «Не подходи слишком

близко!», видим машины с номерами разных штатов, видим озеро с чувством «Ну, вот

оно» -- точно такое же, как на картинках. Я наблюдаю за другими туристами: все

они тоже кажутся здесь неуместными. У меня нет к ним никакого презрения --

просто чувство, что все это нереально, и что качество озера удушается тем, что

на него так обращают внимание. Стоит обратить внимание на что-то как на имеющее

Качество, и Качество уйдет. Качество видишь уголком глаза, поэтому я гляжу на

озеро внизу, но ощущаю странное качество знобящего, почти холодного солнечного

света за спиной и почти неподвижного ветра.

-- Зачем мы сюда приехали? -- спрашивает Крис.

-- Озеро посмотреть.

Ему это не нравится. Он чувствует фальшь и хмурится, пытаясь отыскать правильный

вопрос, чтобы обнаружить ее.

-- Я этого терпеть не могу, -- говорит он.

Дама-туристка смотрит на него с удивлением, потом -- с презрением.

-- Ну, а что мы можем сделать, Крис? -- спрашиваю я. -- Нам просто нужно ехать,

пока не обнаружим, что здесь не так, или почему мы не знаем, что именно здесь не

так. Ты это понимаешь?

Он не отвечает. Дама делает вид, что не слушает, но неподвижность выдает ее. Мы

идем к мотоциклу, и я пытаюсь что-то придумать, но ничего не выходит. Я вижу,

что он немножко плачет и смотрит в сторону, чтобы я не увидел.

Мы выезжаем из парка на юг.









Я сказал, что ассистент Председателя Комиссии по Анализу Идей и Изучению Методов

был шокирован. А шокирован он был тем, что Федр, сам того не зная, попал в

эпицентр, вероятно, самой знаменитой академическое контроверзы этого века,

которую президент Калифорнийского Университета назвал последней попыткой в

истории изменения направления всего высшего образования.

Чтение Федра принесло плоды в виде краткой истории этого знаменитого бунта

против эмпирического образования, происшедшего в начале тридцатых годов.

Комиссия по Анализу Идей и Изучению Методов была остатком той попытки. Вождями

бунта были Роберт Мэйнард Хатчинс, ставший президентом Чикагского Университета;

Мортимер Адлер, чья работа по психологическим основам закона очевидности в

некоторой степени походила на то, чем в Йэльском Университете занимался Хатчинс;

Скотт Бьюкэнон, философ и математик; и, наиболее важный для Федра из них всех,

нынешний Председатель Комиссии, в то время бывший специалистом по Спинозе и

медиевистом Колумбийского Университета.

Адлеровское исследование очевидности, оплодотворенное чтением классиков

западного мира, привело к убеждению, что человеческая мудрость в последнее время

развивалась сравнительно слабо. Адлер последовательно внимал Св. Фоме

Аквинскому, который взял Платона с Аристотелем и сделал их частью своего

средневекового синтеза греческой философии и христианской веры. Работы

Аквинского и греков, интерпретированных Аквинским, были для Адлера краеугольным

камнем западного интеллектуального наследия. Они, следовательно, служили мерой

любому, кто стремился попасть на хороший счет.

В аристотелевской традиции, как ее переосмысляли средневековые схоласты, человек

считается рациональным животным, способным искать и определять хорошую жизнь и

добиваться ее. Когда этот «первый принцип», касающийся природы человека, принял

президент Чикагского Университета, неизбежными стали и его последствия в сфере

образования. Знаменитая программа Чикагского Университета «Великие Книги»,

реорганизация университетской структуры по Аристотелю и основание «Колледжа»,

где классику начинали читать пятнадцатилетним учащимся, -- лишь некоторые

результаты.

Хатчинс отрицал идею того, что эмпирическое научное образование может

автоматически привести к «хорошему» образованию. Наука «свободна от ценностей».

Неспособность науки уловить Качество как объект исследования делает для нее

невозможным обеспечение шкалы ценностей.

Адлер и Хатчинс в фундаментальном отношении имели дело с императивами жизни, с

ценностями, с Качеством и с основаниями Качества в теоретической философии.

Таким образом очевидно, что они двигались в том же направлении, что и Федр, но

каким-то образом дошли до Аристотеля и остановились.

В этом и заключалось столкновение.

Даже те, кто желал признать озабоченность Хатчинса Качеством, не хотели отдавать

всю власть в определении ценностей аристотелевской традиции. Они настаивали на

том, что никакая ценность не может быть раз и навсегда закреплена, и что

полноценной современной философии не нужно считаться с идеями в той форме, в

какой они выражались в книгах древнего времени и Средневековья. Многим из них

все это дело представлялось просто ни к чему не обязывающей лапшой на ушах,

только на новом и претенциозном жаргоне.

Федр не совсем понимал, что делать с этим столкновением. Но оно определенно

казалось близким к той области, в которой он желал работать. Он тоже чувствовал,

что никакие ценности не могут быть закреплены, но это -- не причина для того,

чтобы они игнорировались или не существовали как реальность. Он также испытывал

антагонистические чувства к аристотелевской традиции как определителю ценностей,

но вовсе не думал, что с ней не следует считаться. Ответ на все это был как-то

глубоко запутан внутри, а он хотел узнать больше.

Из той четверки, которая произвела такой фурор, теперь остался только нынешний

Председатель Комиссии. Может быть, вследствие такого понижения в звании, а может

и по другим причинам, его репутация среди тех, с кем Федр разговаривал, была не

очень сердечной. Его сердечность никем не подтверждалась, а двоими была даже

резко оспорена: один был главой крупного отделения Университета и назвал его

«святым ужасом», а другой, выпускник Чикагского Университета, защищавшийся по

философии, сказал, что Председатель хорошо известен тем, что выпускает только

копии самого себя под копирку. Никто из советчиков Федра не был мстительным по

натуре, и он чувствовал: все, что ему сказали, -- правда. Это в дальнейшем

подтвердилось открытием, которое он сделал на кафедре отделения. Он хотел узнать

про все это у пары выпускников этой комиссии, и ему сказали, что комиссия за всю

свою историю удостоила докторскими степенями по философии только двоих.

Очевидно, чтобы найти для реальности Качества место под солнцем, ему придется

сражаться и преодолевать главу собственной комиссии, чьи про-аристотелевские

взгляды не давали Федру возможности даже начать, и чей характер казался крайне

нетерпимым к противоположному мнению. Все это вместе рисовало очень мрачную

картину.

Он тогда сел и написал Председателю Комиссии по Анализу Идей и Изучению Методов

при Чикагском Университете письмо, которое может быть расценено только как

провокация к отчислению; автор в нем отказывается тихонько красться к задней

двери, а вместо этого закатывает сцену таких размеров, что оппозиция вынуждена

вышвырнуть его через парадную дверь, таким образом придавая провокации вес,

которого она раньше не имела. После чего он встает с тротуара и, убедившись, что

дверь плотно закрыта, грозит ей кулаком, отряхивается и говорит: «Ну что ж, я

попытался»; и таким образом очищает свою совесть.

Провокация Федра информировала Председателя, что теперь его субстантивной

областью является философия, а не творческое письмо. Тем не менее, говорилось

там, разделение исследования на субстантивную и методологическую области --

продукт аристотелевой дихотомии формы и сущности, которая не-дуалистам ни к

чему, поскольку они идентичны.

Он писал, что не уверен, но диссертация по Качеству оказывается превращенной в

анти-аристотелевскую диссертацию. Если это правда, то он избрал правильное место

для ее защиты. Великие Университеты следовали Гегелю, и любая школа, которая не

могла принять диссертацию, противоречившую ее фундаментальным догматам, шла по

проторенной дорожке. Это, как утверждал Федр, была диссертация, которую только и

ждал Чикагский Университет.

Он признавал, что его заявка грандиозна, и что для него, в действительности, не

является возможным выносить ценностные суждения, поскольку ни единый человек не

может быть беспристрастным судьей при слушании собственного дела. Но если бы

кто-то другой произвел на свет диссертацию, которая бы знаменовала собой

фундаментальный прорыв на стыках восточной и западной философий, религиозного

мистицизма и научного позитивизма, он бы расценивал ее как важное историческое

событие, способное продвинуть Университет намного вперед. В любом случае, писал

он, в Чикаго никого, на самом деле, до конца не принимают, пока он кого-нибудь

не уничтожит. Пора Аристотелю получить свое.

Просто неслыханно.

И, к тому же, не просто провокация к отчислению. Еще сильнее здесь выступает на

поверхность мегаломания, мания величия, полная утрата способности понимать

воздействие его высказываний на окружающих. Он настолько запутался в собственном

мире метафизики Качества, что уже не мог ничего увидеть за его пределами, и,

поскольку никто больше этого мира не понимал, то он был обречен.

Должно быть, он чувствовал в то время, что его слова были истиной, и неважно,

возмутительна ли его манера презентации или нет. В этом так много всего

заключалось, что у него не оставалось времени ничего подчищать. Если Чикагский

Университет больше интересовала эстетика того, что он говорил, а не рациональное

содержание, то они не отвечали своему принципиальному назначению Университета.

Вот оно. Он действительно верил. Это не было для него просто еще одной

интересной идеей, которую надо проверить существующими рациональными методами.

То была модификация самих существующих рациональных методов. Обычно, когда

появляется новая идея, которую надо показать в академическом окружении,

предполагается, что ты должен быть объективным и незаинтересованным в ней. Но

сама идея Качества оспаривала предположение об объективности и

незаинтересованности. Такое манерничанье подходило только дуалистическому

разуму. Дуалистическое превосходство достигается объективностью, творческое же

превосходство -- нет.

У него была вера в то, что он разрешил громадную загадку вселенной, разрубил

гордиев узел дуалистической мысли одним словом -- Качество, -- и он не собирался

позволять кому бы то ни было связать это слово опять. И, веря в это, он не мог

увидеть, сколь вопиюще мегаломаниакально звучали для других его слова. Или, если

он это и видел, ему было наплевать. То, что он говорил, -- мегаломания, но

предположим, что это -- правда? Если он не прав, то кому какое дело? Но

предположим, что он прав? Быть правым и все отбросить в угоду предпочтениям

своих учителей -- вот что было бы чудовищно!

Поэтому он просто плевал на то, как звучали его слова для остальных. Полный

фанатизм. В те дни он жил в одиночной вселенной речи. Никто его не понимал. И

чем больше людей показывало, что они не могут его понять, и что им не нравится

то, что они понимают, тем более фанатичным и неприятным он становился.

Его провокация к отчислению встретила ожидаемый прием. Поскольку его

субстантивной областью оказалась философия, ему следовало обращаться на

отделение философии, а не в Комиссию.

Федр послушно это исполнил, а потом они с семьей погрузили в машину и прицеп

все, чем владели, попрощались с друзьями и уже приготовились выезжать. Как раз

когда он в последний раз запирал двери дома, появился почтальон с письмом. Из

Чикагского Университета. Там говорилось, что он не допущен. Больше ничего.

Очевидно, на решение повлиял Председатель Комиссии по Анализу Идей и Изучению

Методов.

Федр занял у соседей ручку, листок бумаги и конверт и снова написал

Председателю, что, поскольку он уже был допущен Комиссией по Анализу Идей и

Изучению Методов, ему придется там остаться. Довольно буквоедский маневр, но у

Федра к тому времени выработалась какая-то боевая осмотрительность. Эта

хитрость, быстрая перетасовка и подстановка философской двери, казалось,

указывали на неспособность Председателя в силу каких-то причин вышвырнуть его из

парадной двери Комиссии даже с этим возмутительным письмом в руке, и это

придавало Федру уверенности. Никаких черных ходов, пожалуйста. Они либо

вышвырнут его из парадного, либо не вышвырнут вообще. Может быть, не смогут.

Хорошо. Он не хотел этой своей диссертацией быть кому-то чем-то должным.









Мы едем по восточному берегу озера Кламат, по трехполосному шоссе, в котором

есть много от двадцатых годов. Все эти трехполоски строились тогда.

Останавливаемся пообедать в ресторанчике, который тоже целиком принадлежит тому

времени. Деревянный каркас уже давно плачет по краске, неоновые вывески пива в

окнах, гравий и пятна от машин на площадке перед входом.

Внутри унитаз весь в трещинах, раковина в грязных потеках, но на пути к нашей

кабинке я еще раз обращаю внимание на лицо владельца за стойкой бара. Лицо

двадцатых годов. Простое, неприятное и несгибаемое. Это его крепость. Мы -- его

гости. И если нам не нравятся его гамбургеры, то нам лучше заткнуться.

Когда их приносят, эти гамбургеры с громадными сырыми луковицами оказываются

вкусными, бутылочное пиво -- прекрасно. Целый обед стоит гораздо меньше, чем в

этих заведениях для пожилых дев с пластмассовыми цветами на окнах. Пока мы едим,

я смотрю по карте, что мы не там повернули и могли бы добраться до океана

гораздо быстрее другим путем. Уже жарко: липкая жара Западного Побережья,

которая оченъ гнетет после жара Западной Пустыни. Ей-богу, вся эта сцена просто

перенесена с Востока; мне бы хотелось как можно скорее добраться до океана, где

прохладно.

Я думаю об этом всю дорогу вокруг южной части озера Кламат. Липкая жара и

ублюдочность двадцатых годов... Таким было и ощущение от Чикаго тем летом.









Когда Федр с семьей приехали в Чикаго, то поселились недалеко от Университета и,

поскольку стипендии ему не платили, он начал на полной ставке преподавать

риторику в Университете Иллинойса, который тогда находился в центре города на

Военном-Морском Пирсе в мусорном и горячем месте, выступавшем прямо в озеро.

Уроки отличались от тех, что он давал в Монтане. Все сливки лучших студентов

сняли и разместили в кампусах Шампэйн и Урбана, а почти все оставшиеся, которых

учил он, были твердыми и монотонными троечниками. Когда в классе их работы

оценивались на предмет Качества, то сложно было отличить одну от другой. В

других условиях Федр бы, возможно, придумал что-нибудь, чтобы такое положение

как-то обойти, но теперь этим он просто зарабатывал на хлеб с маслом и не мог

растрачивать свою творческую энергию. Его интересы располагались южнее, в другом

Университете.

Он встал в очередь на регистрацию в Чикагский Университет, сообщил свое имя

регистратору -- профессору философии -- и заметил, как глаза того

сосредоточились на нем. Профессор философии сказал, что ах, да, Председатель

просил, чтобы его записали на курс «Идеи и Методы», который вел сам

Председатель, и вручил ему расписание курса. Федр отметил, что расписание

перекрывалось с его расписанием на Военно-Морском Пирсе, и вместо этого выбрал

другой курс -- «Идеи и Методы 251, Риторика». Поскольку риторика была все-таки

его областью, так он чувствовал себя немного увереннее. И лектором там был не

Председатель. Лектором там был профессор философии, который его сейчас

записывал. Глаза его, ранее остановившиеся на Федре, теперь расширились.

Федр вернулся к преподаванию на Военно-Морском Пирсе и к подготовке своих первых

уроков. Теперь ему было совершенно необходимо заниматься так, как он никогда не

занимался прежде, чтобы изучить мысль Классической Греции в общем и одного

грека-классика в частности -- Аристотеля.

Весьма сомнительно, чтобы изо всех тысяч студентов, обучавшихся в Чикагском

Университете древней классике, нашелся кто-нибудь более усердный. Основным

пунктом борьбы университетской программы «Великие Книги» было современное

поверье, что классика не имеет, на самом деле, никакого значения для, скажем,

общества двадцатого века. Конечно же, большинство студентов классических курсов,

должно быть, принимало правила игры в хорошие манеры со своими преподавателями

и, в целях понимания, принимало заранее требуемое верование, что древним было

что важного сказать. Федр же, не игравший вообще ни в какие игры, не просто

принял эту идею. Он страстно и фанатично знал это. Он начал яростно их

ненавидеть, обрушиваться на них со всеми возможными инвективами, какие только

мог придумать: не потому, что они не имели значения, а как раз наоборот. Чем

больше он учился, тем более убеждался, что никто еще не определил тот нанесенный

миру ущерб, который стал результатом бессознательного принятия мысли древних.









По южному берегу озера Кламат мы проезжаем через какое-то пригородное

строительство, а потом начинаем удаляться от озера в сторону побережья. Дорога

поднимается к лесам с огромными деревьями, совсем не похожим на истосковавшиеся

по дождю леса, через которые едем. Огромные дугласовы ели по обеим сторонам

дороги. Проезжая между ними на мотоцикле, можно смотреть прямо вверх вдоль

стволов на много сотен футов. Крис хочет остановиться и побродить между ними,

поэтому мы останавливаемся.

Пока он гуляет, я очень осторожно откидываюсь на большой кусок коры дугласовой

ели, смотрю вверх и пытаюсь вспомнить...









Подробности того, чему он учился, теперь утрачены, но из последовавших событий я

знаю, что он впитал невообразимое количество информации. Он способен был делать

это на почти фотографическом уровне. Чтобы понять, как он пришел к проклятию

классических греков, необходимо кратко обозреть суть аргумента «мифос над

логосом», хорошо известного всем изучающим греческую философию и часто

являющегося причиной очарованности этой сферой знания.

Термин logos, корневое слово «логики», относится к общей сумме нашего

рационального понимания мира. Mythos -- общая сумма ранних исторических и

доисторических мифов, которые предшествовали логосу. Мифос включает в себя не

только греческие мифы, но и Ветхий Завет, Ведические Гимны и ранние легенды всех

культур, которые внесли вклад в наше нынешнее понимание мира. Аргумент «мифос

над логосом» утверждает, что наша рациональность сформирована этими легендами,

наше знание сегодня находится в таком отношении к этим легендам, как дерево -- к

маленькому ростку, каким оно когда-то было. Можно замечательно понять общую

сложную структуру дерева, изучая гораздо более простую форму ростка. Между ними

не существует различия в виде или даже в их тождественности -- есть только

различия в размере.

Таким образом, в культурах, чья родословная включает в себя Древнюю Грецию,

можно неизменно найти сильную дифференциацию субъект-объект, поскольку

грамматика старого греческого мифоса подразумевала резкое естественное деление

на субъекты и предикаты. В таких культурах, как китайская, где отношения

субъект-предикат грамматикой не так строго определяются, можно отыскать и

соответствующее отсутствие строгой философии субъекта-объекта. В иудео-

христианской культуре, где ветхозаветное «Слово» обладало собственной присущей

ему святостью, оказывается, люди желали жить, жертвовать собой и умирать во имя

слов. В этой культуре юридический суд может просить свидетеля говорить «правду,

всю правду и ничего, кроме правды, и да поможет мне Бог» и ожидать, что правда и

будет сказана. Но можно перенести этот суд в Индию, как это сделали британцы, --

и не добиться никакого успеха в искоренении лжесвидетельства, поскольку

индийский мифос отличен, и эта святость слов так не воспринимается и не

чувствуется. Сходные проблемы возникали и в этой стране среди малых групп

населения с различной культурной историей. Существует бесконечное множество

примеров того, как различия в мифосе управляют различиями в поведении, -- и все

они очаровательны.

Аргумент «мифос над логосом» указывает на тот факт, что каждый ребенок рождается

таким же невежественным, как и пещерный человек. А не дает миру превращаться в

Неандерталь с каждым новым поколением продолжающийся, возрождающийся мифос,

трансформированный в логос, но по-прежнему мифос -- огромный объем простого

знания, объединяющий наши разумы подобно клеткам, объединенным в теле человека.

Чувствовать, что ты не так уж объединен, что ты можешь принимать или не

принимать этот мифос по своему желанию, -- не означает понимать, что такое

мифос.

Есть только один тип человека, говорил Федр, который принимает или отрицает

мифос, в котором живет. И определяется такой человек после того, как он

отказался от мифоса, говорил Федр, как «безумный». Выйти за пределы мифоса --

значит, стать безумцем...

Боже мой, это только что пришло мне в голову. Прежде я этого никогда не знал.

Он знал! Должно быть, он знал, что случится. Все начинает приоткрываться.

У тебя есть все эти фрагменты, как кусочки головоломки, и ты можешь сочетать их

в большие группы, но группы не сходятся вместе, как бы ни старался, а потом

вдруг появляется один фрагмент, который подходит к двум разным группам, и

внезапно эти две большие группы становятся одной. Отношение мифоса к безумию.

Вот ключевой фрагмент. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь говорил об этом прежде.

Безумие -- terra incognita(19), окружающая мифос. А он знал! Он знал, что

Качество, о котором говорил, лежит за пределами мифоса.

Вот оно! Потому что Качество -- генератор мифоса. Вот так. Вот что он имел в

виду, когда говорил: «Качество -- продолжающийся стимул, понуждающий нас творить

мир, в котором мы живем. Полностью. Каждую мельчайшую часть его.» Религия не

изобретена человеком. Человек изобретен религией. Человек изобретает реакции на

Качество, и среди этих реакций -- понимание того, чем сам человек является. Ты

что-то знаешь, а потом бьет стимул Качества, и ты пытаешься определить этот

стимул Качества, но для такой работы у тебя есть всего лишь то, что ты знаешь.

Иначе не может быть. И мифос растет вот таким образом. Аналогиями к тому, что

уже известно. Мифос -- построение аналогий на аналогиях на аналогии. Они

заполняют товарные вагоны поезда сознания. Мифос -- целый поезд коллективного

сознания всего человечества, вступающего друг с другом в связь. Каждой

мельчайшей части человечества. Качество -- путь, направляющий поезд. То, что за

пределами поезда, по обе его стороны -- это и есть terra incognita безумного. Он

знал: для того, чтобы понять Качество, придется оставить мифос. Вот почему он

ощущал этот юз. Он знал: что-то должио случиться.









Я вижу, как Крис возвращается между деревьев. Он выглядит успокоенным и

счастливым. Показывает мне кусок коры и спрашивает, можно ли его оставить на

память. Мне не очень нравится загружать мотоцикл этой ерундой, которую он

подбирает и, возможно, выбросит по приезде домой, но сейчас все равно с этим все

в порядке!

Через несколько минут дорога выходит на вершину и круто опускается в долину,

становящуюся все более изысканной по мере нашего продвижения. Никогда не думал,

что буду называть так долину -- изысканной, -- но в этой прибрежной местности

есть что-то такое, от чего она не похожа на все остальные горные районы Америки

и что вызывает именно это слово. Отсюда -- немного южнее -- происходит все

хорошее вино. Холмы все в сборках и в складках как-то по-другому -- изысканно.

Дорога, опускаясь, изгибается, выписывает виражи и завитушки, и мотоцикл гладко

катится по ней, следуя поворотам со своей особой грацией, почти касаясь вощеных

листочков кустарника и спускающихся сверху ветвей. Ели и скалы горной страны

остались за нами, и теперь вокруг -- мягкие холмы, виноградники, пурпурные и

красные цветы, аромат, смешивающийся с древесным дымом снизу, из далекого тумана

на дне долины, и из-за него, невидимый -- смутный запах океана...

...Как могу я любить все это так силъно и быть безумным?...

...Я не верю этому!

Мифос. Безумен мифос. Вот во что он верил. Мифос, утверждающий, что формы этого

мира реальны, но Качество этого мира -- нереально, -- вот что безумно!

И он верил, что в Аристотеле и древних греках отыскал тех негодяев, которые

сформировали мифос таким, чтобы мы принимали это безумие за реальность.

Вот. Вот сейчас. Вот это связывает все вместе. Когда это случается, оно приносит

облегчение. Иногда так трудно вызывать это все в уме, что за этим наступает

какое-то странное изнеможение. Иногда я думаю, что сам все это просто

придумываю. Иногда я не уверен. А иногда знаю, что это не так. Но мифос и

безумие -- как и центральность его, -- я уверен: от него.













Выехав из складок холмов, мы сразу въезжаем в Медфорд и попадаем прямо на трассу

к Грантс-Пасс, и уже почти наступает вечер. Сильный лобовой ветер едва позволяет

нам держаться вровень с движением на подъемах даже с открытым дросселем. При

въезде в Пасс мы слышим ужасающе громкий лязг, останавливаемся и обнаруживаем,

что кожух цепи как-то попал в саму цепь и теперь почти совсем оторвался. Не

слишком серьезно, но на некоторое время придется задержаться. Возможно, возиться

с этим и глупо, если мотоцикл через несколько дней будет продан.

Грантс-Пасс выглядит достаточно большим городком, чтобы в нем на следующее утро

открылась мотомастерская, и я ищу в нем мотель.

Мы не видели кровати с Бозмена, Монтана.

Находим мотель с цветным телевизором, бассейном с подогревом, кофейным автоматом

на следующее утро, мылом, белыми полотенцами, полностью кафельным душем н

чистыми постелями.

Мы валимся на чистые постели, и Крис немного подпрыгивает на своей. Прыгать на

постелях -- помню по собственному детству -- замечательное средство от

депрессии.

Завтра как-нибудь все это можно будет решить, может быть. Не сейчас. Крис

отправляется поплавать в подогретом бассейне, пока я спокойно лежу на чистой

постели и выкидываю все из головы.













29









В процессе вытаскивания вещей из седельных сумок и засовывания их потом обратно,

начиная с Бозмена, а также проделывая то же самое с рюкзаками, мы приобрели

исключительно избитое обмундирование. Разложенное по всему полу в утреннем

свете, оно похоже на мусор. Пластиковый мешок с маслом порвался, и масло попало

на рулон туалетной бумаги. Одежда так сплющилась, что складки на ней кажутся

встроенными. Мягкий металлический тюбик с мазью для загара лопнул, оставив по

всем ножнам от мачете беловатую гадость и провоняв все своим благоуханием. Тюбик

со смазкой тоже лопнул. Какой бардак. В своем блокнотике из нагрудного кармана я

записываю: «Купить коробку для тюбиков», и добавляю: «Постирать». Затем: «Купить

маникюрные ножницы, крем для загара, смазку, кожух для цепи, туалетную бумагу».

Это все надо успеть до выписки из мотеля, поэтому я бужу Криса и говорю ему, что

нам надо постирать.

В прачечной-автомате я инструктирую его, что делать с сушилкой, как включать

стиральные машины, и ухожу по остальным делам.

Достаю все, кроме кожуха цепи. Продавец запчастей говорит, что у них нет и не

предвидится. Подумываю о том, чтобы остаток пути ехать без кожуха, но повсюду

будет лететь грязь; к тому же, это может быть опасно. Кроме этого, мне не

хочется ничего делать с таким допущением. Придется быть последовательным.

Дальше по улице нахожу вывеску сварщика и вхожу.

Самая чистая сварочная мастерская, которую я видел. Высоченные деревья и трава

чуть ли не в рост человека обрамляют открытое пространство за домом, придавая

мастерской вид деревенской кузницы. Все инструменты аккуратно развешаны по

стенам, все прибрано, но дома никого нет. Зайду попозже.

Еду назад и останавливаюсь подобрать Криса, проверяю белье, которое он засунул в

сушилку, и мы стрекочем по веселеньким улочкам в поисках ресторана. Движение

есть везде, напряженное, по большинству -- хорошо ухоженные автомобили. Западное

Побережье. Рассеянный, чистый солнечный свет городка за пределами угледобычи.

На окраине находим ресторан, садимся и ждем за столом, накрытым красно-белой

скатертью. Крис разворачивает номер «Мотоциклетных Новостей», который я купил в

мотомагазине, и вслух читает, кто победил во всех заездах, и заметку о

мотокроссах по пересеченной местности. Официантка смотрит на него с легким

любопытством -- потом на меня, на мои мотоциклетные башмаки, потом записывает

заказ. Уходит обратно на кухню, снова выходит и смотрит на нас. Наверное, она

обращает на нас столько внимания потому, что мы здесь одни. Пока мы ждем, она

закладывает несколько монет в музыкальный автомат, а потом приходит наш завтрак

-- вафли, сироп, сардельки, ах -- и с ними музыка. Мы с Крисом болтаем про то,

что он видит в «Мотоциклетных Новостях» и голосами перекрываем шум пластинки так

расслабленно, как разговаривают люди, проведшие вместе много дней в пути; а

краем глаза я вижу, что эта сцена безотрывно наблюдается. Через некоторое время

Крису приходится переспрашивать одно и то же дважды, поскольку этот пристальный

взгляд несколько сбивает меня, и трудно обдумывать то, что он говорит. Пластинка

-- с каким-то кантри про водителя грузовика... Я заканчиваю разговор с Крисом.

Когда мы уже уходим, и я завожу мотор, она -- вот, в дверях, смотрит на нас.

Одинокая. Вероятно, не знает, что с таким взглядом ей недолго ходить одинокой.

Жму на стартер слишком резко, слишком раздраженный чем-то, и на пути к сварщику

требуется некоторое время на то, чтобы отключиться.

Сварщик дома, старик за шестьдесят или за семьдесят, смотрит на меня

пренебрежительно: полная противоположность официантке. Я объясняю ситуацию с

кожухом цепи, и через некоторое время он произносит:

-- Я не собираюсь снимать его за вас. Снимайте сами.

Я слушаюсь, показываю кожух ему, и он говорит:

-- Он весь в смазке.

На заднем дворе под каштаном нахожу палку, соскабливаю смазку в мусорную бочку.

Издали он произносит:

-- Там, в кастрюльке немного растворителя есть.

Я вижу плоскую кастрюльку и стираю остаток смазки какими-то листьями и

растворителем.

Когда я показываю ему свою работу, он кивает, медленно подходит и устанавливает

регуляторы газовой горелки. Потом смотрит на мундштук и выбирает другой.

Абсолютно никакой спешки. Он берет стержень стального наполнителя, и я задаю

себе вопрос, действительно ли он собирается варить такой тонкий металл? Я

никогда не варю листовой металл, я его паяю латунным стержнем. Когда я пытаюсь

его приварить, только прожигаю дырки, и потом приходится латать их большими

кляксами наполнителя.

-- А вы разве не будете его паять? -- спрашиваю я.

-- Нет, -- отвечает он.

Разговорчивый мужик.

Он зажигает горелку, устанавливает крохотное голубое пламя, а потом -- это

трудно описать -- действительно начинает танцевать горелкой и стержнем в разных

маленьких ритмах над тонкой поверхностью металла, и все это место превращается в

равномерное желто-оранжевое сияние; он опускает горелку и стержень именно в тот

момент, когда нужно, и быстро убирает их. Никаких дырок. Шов едва виден.

-- Это прекрасно, -- не выдерживаю я.

-- Один доллар, -- отвечает он без улыбки. И я улавливаю в его взгляде смешной

вопрос. О чем он думает? Не запросил ли слишком много? Нет, тут что-то другое...

одиночество, такое же, как у официантки. Вероятно, думает, что я прикалываюсь.

Кто еще способен сейчас оценить такую работу?









Мы складываемся и выезжаем из мотеля почти со временем выписки -- и вскоре

углубляемся в прибрежные мамонтовые леса на пути из Орегона в Калифорнию.

Движение такое сильное, что не хватает времени даже оглядеться. Становится

холодно и серо, и мы останавливаемся надеть свитеры и куртки. По-прежнему

холодно, где-то около пятидесяти, и нам в голову лезут зимние мысли.









Одинокие люди там, в городе. Я это видел в супермаркете, и в прачечной, и когда

мы выписывались из мотеля. Эти туристские автостоянки в мамонтовых лесах, с

пикапами, полными пенсионеров, глазеющих на деревья на пути к тому, чтобы

поглазеть на океан. Улавливаешь его в первую долю взгляда какого-нибудь нового

лица -- это искательное выражение -- и оно тут же пропадает.

Теперь заметно больше такого одиночества. Парадоксально, что там, где люди

толпятся наиболее тесно -- в больших городах на побережьях Востока и Запада, --

одиночество самое сильное. Там, где мы были, -- в западном Орегоне, Айдахо,

Монтане, в Дакотах, где люди так рассеяны, -- там, казалось бы, одиночества

должно быть гораздо больше, но мы его не замечали.

Объяснение, я полагаю, в том, что физическое расстояние между людьми не имеет

ничего общего с одиночеством. Здесь главное -- психическое расстояние, а в

Монтане и Айдахо физические расстояния велики, а психические, между людьми --

малы; здесь же как раз наоборот.

Мы теперь -- в первичной Америке. Это наступило позапрошлой ночью в Прайнвилл-

Джанкшн, и с тех пор нас не покидало. Вот она -- первичная Америка скоростных

автотрасс, реактивных полетов, телевидения и кинозрелищ. И люди, пойманные этой

первичной Америкой, кажется, проходят огромные порции своей жизни, не особенно

сознавая, что же находится непосредственно вокруг них. Средства массовой

коммуникации убедили их: то, что вокруг них, не важно. Поэтому они одиноки. По

лицам видно. Сначала -- легкий проблеск поиска, а затем, когда они смотрят на

тебя, ты для них -- просто какой-то объект. Ты не считаешься. Ты -- не то, что

они ищут. Ты -- не в телевизоре.

Во вторичной же Америке, через которую мы тоже ехали, в Америке старых дорог,

Канав Китайца, аппалузских лошадей, плавных горных хребтов, медитативных мыслей,

ребятишек с сосновыми шишками, шмелей, открытого неба над головой -- миля за

милей за милей, -- через всю эту Америку то, что реально, то, что вокруг --

доминирует. Поэтому там не было такого чувства одиночества. Так наверное было

сто или двести лет назад. Едва ли были люди, едва ли было и одиночество. Я,

несомненно, сверхобобщаю, но если ввести сюда должные квалификации, то это

окажется правдой.

За многое в этом одиночестве обвиняют технологию, поскольку одиночество

определенно ассоциируется с новейшими технологическими приспособлениями --

телевидением, реактивными самолетами, скоростными трассами и так далее, -- но я

надеюсь, достаточно ясно было сказано: подлинное зло -- не объекты технологии, а

тенденция технологии замыкать людей в одиноких отношениях объективности. Это

объективность, дуалистический способ смотреть на вещи, лежащие в основе

технологии, производит на свет зло. Вот поэтому я потратил столько сил на то,

чтобы показать, как технологию можно использовать для уничтожения зла. У

человека, который знает, как чинить мотоциклы -- с Качеством, -- меньше

вероятности потерять друзей, чем у того, который не знает. И они вовсе не будут

рассматривать его как объект. Качество каждый раз уничтожает объективность.

Или, если человек принимается за какую бы то ни было тупую работу, на которой

застрял -- а все занятия становятся рано или поздно тупыми -- и, только ради

собственного развлечения начинает искать возможности для Качества и тайно

следует этим возможностям, просто ради них самих, тем самым творя искусство из

того, что делает, -- то он, вероятнее всего, обнаружит, что становится все более

интересной личностью и все менее объектом для окружающих его людей, поскольку

его решения, связанные с Качеством, изменяют и его самого тоже. И не только его

работу и его самого, но и остальных, поскольку Качество склонно расходиться в

стороны, как круги на воде. Качественная работа, которую никто, как он считал,

не увидит, все-таки видима, и человек, видящий ее, чувствует себя немного лучше

из-за нее, и больше вероятность того, что он передаст это свое ощущение дальше,

другим. Вот таким способом Качество имеет тенденцию продолжать движение.

Мое внутреннее чувство таково, что именно так мир и будет улучшаться:

личностями, принимающими решения Качества, вот и все. Господи, не хочу я больше

никакого энтузиазма по поводу больших программ, полных социального планирования

для огромных масс людей, выбрасывающих вон индивидуальное Качество. Их можно

пока оставить в стороне. Для них тоже есть место, но их надо строить на

основании Качества внутри вовлеченных в это дело личностей. В прошлом у нас это

индивидуальное Качество было; его эксплуатировали как естественный запас, не

зная об этом, а теперь оно почти полностью истощилось. У всех почти что

кончилась сметка. И я думаю, настала пора возвращаться к восстановлению этого

американского запаса -- индивидуальной ценности. Есть политические реакционеры,

которые говорят что-то подобное уже многие годы. Я не из их числа, но до той

степени, пока они говорят об истинной индивидуальное ценности, а не используют

ее как предлог для того, чтоб давать богатым больше денег, они правы. Нам

действительно нужно вернуться к индивидуальной цельности, самонадежности и

старомодной сметке. Действительно нужно. Надеюсь, в этом Шатокуа некоторые

направления показаны.

От идеи индивидуальных, личных решений Качества Федр отправился другой тропой.

Думаю, она была неверной, но, возможно, окажись я в его обстоятельствах, я бы

тоже по ней пошел. Он чувствовал, что решение начинается с новой философии (или

же расценивал это еще шире -- как новую духовную рациональность), в которой

безобразие, одиночество и духовная бессодержательность дуалистического

технологического разума стали бы алогичными. Разум больше не «свободен от

ценностей». Разуму суждено быть логически подчиненным Качеству, и Федр верил,

что найдет причину того, что это не так, среди древних греков, чей мифос одарил

нашу культуру тенденцией делать то, что «разумно», даже если от этого нет

никакой пользы. Вот в чем корень всего. Прямо здесь. Я уже давно сказал, что он

гнался за призраком разума. Вот это я и имел в виду. Разум и Качество стали

разделенными и враждебными друг другу, и Качество оказалось подавлено, а Разум

вытянут наверх когда-то очень давно.









Начался легкий дождик. Совсем небольшой, не стоит и останавливаться. Слабые

потуги на морось.

Дорога выводит из высоких лесов к серому небу. Вдоль трассы -- множество

рекламных щитов. Реклама «Шенли», написанная теплыми красками, тянется

бесконечно, но остается ощущение, что «Ирма» производит что-то усталое и

посредственное из-за того, что краска на ее щитах потрескалась.









Я с тех пор перечел Аристотеля в поисках того массивного зла, которое появляется

во фрагментах, оставшихся от Федра, но ничего не обнаружил. В Аристотеле я

нахожу, главным образом, достаточно скучную подборку обощений, многие из

которых, кажется, невозможно оправдать в свете современного знания; их

организация выглядит очень бедной, и они кажутся столь же примитивными, сколь

примитивны старые греческие горшки в музеях. Уверен, что, знай я об этом намного

больше, я бы и видел в этом намного больше и вовсе не находил бы их

примитивными. Но без знания всего этого я не могу увидеть, живет ли оно

сообразно неистовствам группы «Великих Книг» или сообразно неистовству Федра. Я

определенно не расцениваю труды Аристотеля как основной источник ни позитивных,

ни негативных ценностей. Но неистовства группы «Великих Книг» хорошо известны и

опубликованы. Неистовство же Федра -- нет, и отчасти мое обязательство по

отношению к нему -- остановиться на этом поподробнее.

Риторика -- это искусство, начинает Аристотель, поскольку ее можно свести к

рациональной системе порядка.

Это просто ошеломило Федра. Остановило. Он был готов расшифровывать послания

необыкновенной тонкости, системы громадной сложности с тем, чтобы постичь

глубинное, внутреннее значение Аристотеля, бывшего, по заявлениям многих,

величайшим философом всех времен. И вот на тебе! -- чтоб тебе в лицо с самого

начала шарахнули таким ослиным замечанием! Это его по-настоящему потрясло.

Он читал дальше:

Риторика может быть подразделена на частные доказательства и темы с одной

стороны, и общие доказательства -- с другой. Частные доказательства могут

подразделяться на методы доказательства и виды доказательства. Методы

доказательства -- это искусственные доказательства и неискусственные

доказательства. Среди искусственных доказательств есть: этические, эмоциональные

и логические. Среди этических доказательств: практическая мудрость, добродетель

и добрая воля. Частные методы, использующие искусственные доказательства

этического вида, включающие в себя добрую волю, требуют знания эмоций, а для

тех, кто забыл, что это такое, Аристотель приводит список. Они таковы: гнев,

пренебрежение (подразделяющееся на презрение, неприязнь и надменность),

кротость, любовь или дружба, страх, уверенность, стыд, бесстыдство,

благосклонность, добросердечие, жалость, праведное негодование, зависть,

ревность и презрение.

Помнишь описание мотоцикла, данное еще тогда, в Южной Дакоте? То, где тщательно

перечислены все детали и функции? Узнаешь сходство? Вот, был убежден Федр, это и

есть родоначальник такого стиля речи. Ибо страницу за страницей Аристотель

продолжал точно так же. Будто какой-нибудь третьеразрядный технический

инструктор -- называя все, показывая взаимоотношения между названным, временами

хитро изобретая новые отношения между называемыми вещами, а потом ожидая звонка,

чтобы продолжать повторять ту же лекцию для следующего класса.

Между строк Федр не читал ни сомнений, ни благоговения, а одно лишь вечное

самодовольство профессионального академика. Выходит, Аристотель в самом деле

считал, что его ученики станут лучшими риторами, если выучат все эти бесконечные

названия и взаимоотношения? А если нет, то неужели он действительно думал, что

учит риторике? Федр считал, что это действительно так. В его стиле ничего не

указывало на то, что Аристотель когда-либо сомневался в Аристотеле. Федр видел,

что Аристотеля в огромной степени удовлетворял этот чистенький трючок по

называнию и классифицированию всего. Его мир начинался и заканчивался этим

трючком. Он бы с радостью уничтожил его, не будь Аристотель больше двух тысяч

лет как покойником, поскольку расценивал его как прототип для многих миллионов

самодовольных и истинно невежественных учителей в течение всей истории, которые

самоуверенно и бесчувственно убивали творческий дух своих студентов этим тупым

ритуалом анализа, этим слепым, механическим, вечным называнием вещей. Зайди

сегодня в любой из сотен тысяч классов, и услышишь, как учителя разделяют,

подразделяют, определяют взаимоотношения, устанавливают «принципы» и изучают

«методы» -- то, что ты услышишь, и будет призраком Аристотеля, говорящего через

века, иссушающий безжизненный голос дуалистического разума.

Семинары по Аристотелю проходили за огромным деревянным круглым столом в

сумрачной комнате, напротив которой, через дорогу, стояла больница, и куда

склонявшееся к закату солнце едва проникало из-за больничной крыши через оконную

грязь и отравленный городской воздух. Тускло, бледно и давяще. В середине

занятия он заметил, что в этом громадном столе была огромная трещина по всей

длине, почти через самую середину. Похоже было, что ей уже очень много лет, но

никто и не думал чинить стол. В конце часа он все-таки спросил:

-- Можно задавать вопросы по риторике Аристотеля?

-- Если вы прочли материал, -- ответили ему. Он заметил в глазах профессора

философии ту же самую сосредоточенность, что и в первый день на регистрации. По

этому предупреждению он понял, что ему лучше читать материал очень тщательно;

так он и сделал.









Дождь усиливается, и мы останавливаемся прикрепить к шлемам стекла. Потом едем

дальше на умеренной скорости. Я слежу за выбоинами, песком и нефтяными пятнами.









К следующей неделе Федр прочитал материал и был готов разобрать положение о том,

что риторика -- это искусство, поскольку ее можно свести к рациональной системе

порядка. По этому критерию «Дженерал Моторз» производили чистое искусство, в то

время как Пикассо -- нет. Если у Аристотеля имелись более глубокие значения,

нежели доставал глаз, то почему бы в этом месте им не выйти на поверхность?

Но этот вопрос так никогда и не затронули. Федр поднял руку, чтобы это сделать,

поймал микросекундную вспышку злобы в глазах преподавателя, как вдруг другой

студент, почти перебив его, произнес:

-- Я думаю, здесь видны очень сомнительные утверждения.

-- Сэр, мы здесь не для того, чтобы учить то, что вы думаете! -- прошипел

профессор философии. Как кислота. -- Мы здесь для того, чтобы учить то, что

думал Аристотель! -- Прямо в лицо. -- Когда мы пожелаем узнать, что думаете вы,

мы предоставим вам курс по этому предмету!

Тишина. Студент ошарашен. Все остальные -- тоже.

Но профессор философии еще не закончил. Он тычет в студента пальцем и вопрошает:

-- По Аристотелю: каковы три вида частной риторики согласно обсуждаемой сути

предмета?

Опять тишина. Студент не знает.

-- Значит, вы не читали, не так ли?

И теперь, блеснув глазами, что выдает его намерение с самого начала, профессор

философии переводит свой палец на Федра:

-- Вы, сэр: каковы три вида частной риторики согласно обсуждаемой сути предмета?

Но Федр готов:

-- Форенсическая, делиберативная и эпидейктическая(20), -- спокойно отвечает он.

-- Каковы эпидейктические приемы?

-- Прием идентифицирования подобий, прием восхваления, в том числе панегирик, и

усиление.

-- Да-а-а... -- произносит профессор философии. Потом все затихает.

Другие студенты в шоке. Что же произошло? Знает только Федр -- и еще, может

быть, профессор философии. Невинный студиозус получил то, что предназначалось

Федру.

Теперь лица всех тщательно сосредотачиваются, защищаясь от дальнейших допросов

такого рода. Профессор философии совершил ошибку. Он истратил свою

дисциплинарную власть на невинного студента, в то время как Федр, виновный,

враждебный, по-прежнему на свободе. И становится все свободнее и свободнее. Коль

скоро он не задавал вопросов, его никак нельзя и срезать. И теперь, когда он

видит, как будет отвечено на его вопросы, он, конечно же, не станет их задавать.

Невинный студент смотрит в стол, лицо покраснело, руки козырьком прикрывают

глаза, его стыд становится гневом Федра. Ни в одном из своих классов он так не

разговаривал с учащимся. Так вот как учат классике в Чикагском Университете.

Теперь Федр знает профессора философии. Но профессор философии не знает Федра.









Серые дождливые небеса и усеянная знаками дорога опускаются в Креснт-Сити,

Калифорния, тоже серый, холодный и мокрый, и мы с Крисом смотрим и видим воду --

океан -- вдалеке, между пирсами и зданиями. Я помню: все эти дни он был нашей

великой целью. Мы заходим в ресторан с причудливым красным ковром, причудливым

меню и крайне высокими ценами. Мы здесь -- единственные посетители. Едим молча,

рассчитываемся и снова пускаемся в путь, теперь на юг, холодный и туманный.









На следующих семинарах опозоренного студента уже нет. Неудивительно. Класс

абсолютно заморожен, -- что неизбежно, когда такие инциденты имеют место. На

каждом семинаре говорит только один человек -- профессор философии, -- и он

говорит, говорит и говорит лицам, обратившимся в маски безразличия.

Профессор философии, кажется, вполне осознает, что произошло. Его предыдущий

взгляд, полный злобы и направленный на Федра, теперь полон страха. Он, кажется,

понимает, что в этой ситуации в классе, когда придет время, с ним могут обойтись

так же, и ни от кого сочувствия он не дождется. Он отбросил свое право на

вежливость. Ему никак не предотвратить ответного удара -- если не оставаться

прикрытым.

Но чтобы не подставляться, он должен усердно работать и говорить точно и верно.

Федр и это понимает. Сохраняя молчание, он теперь поймет, когда возникнут

выгодные обстоятельства.

В этот период Федр прилежно занимался, схватывал все крайне быстро и держал рот

на замке, но неверно было бы даже отдаленно назвать его хоть чуточку хорошим

студентом. Хороший студент ищет знаний честно и беспристрастно. Федр этого не

делал. Он прятал топор, который надо было точить, и имелись средства сваливать

все, что мешало ему его точить. У него не было ни времени, ни заинтересованности

в Великих Книгах других людей. Он сидел в классе с единственной целью --

написать собственную Великую Книгу. Его отношение к Аристотелю было грубо

несправедливым по той же причине, по которой Аристотель был несправедлив к своим

предшественникам. Те поганили то, что он хотел сказать.

Аристотель расстроил то, что хотел сказать Федр, поместив риторику в безобразно

незначительную категорию своего иерархического порядка вещей. Она являлась

ветвью Практической Науки и находилась в каком-то придатковом отношении к другой

категории, Теоретической Науке, которой, в основном, и занимался Аристотель.

Будучи ветвью Практической Науки, она изолирована от любого касательства к

Истине, Хорошему или Красоте, если не считать их использования в качестве орудий

спора. Таким образом, Качество в системе Аристотеля полностью отлучено от

риторики. Это презрение к риторике вместе с собственным аристотелевым ужасным

качеством риторики способствовали столь полному отчуждению Федра, что он не мог

 
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную