Определение религии И. Ильина

“Религия есть всежизненная (в смысле сферы охвата) и живая (по характеру действия) связь человека с Богом; или иначе: человеческого субъекта с божественным Предметом. Этот Предмет не есть непременно предмет "познания" или "знания; Он может быть и предметом чувства (любви), созерцания, воли и даже деятельного осуществления (Царство Божие). Но Он остается при всех условиях и во всех религиях — иско­мым, обретаемым, желанным, созерцаемым, чувствуемым, верой ут­верждаемым, в неверии отвергаемым, внушающим любовь, или страх, или благоговение — объективно-сущим "инобытием" или предметом даже и тогда, когда открывается, что самый этот Предмет есть Субъект, "живой Дух", как у Гегеля, или личный Бог, как в христианском пони­мании. Религия есть связь; связь предполагает две реальности и отноше­ние между ними: будь то "соприкосновение", восприятие, "вхождение", "присутствие", испытание или что-нибудь иное, может быть, еще более интимное, глубокое или почти неизреченное. И вот эта связь предполагает в пределах человеческого субъекта — живой субъективный опыт”[1].

“Религия, о ко­торой здесь идет речь, ведет от человека к Богу; она живет прежде всего в самом человеке и осуществляется через него. Она живет человеком, она осуществляется ради него. Она не над ним; не вне его. Она не есть внеш­нее для него обстояние. Она не есть лишь объективный порядок вещей, надчеловеческий строй мира (миропорядок) или общество верующих (церковь, "град Божий**). Религия как связь с Богом осуществляется и пребывает прежде всего внутри человека; она состоит прежде всего из из­вестных, внутренних, "имманентных" человеку переживаний его и без них — невозможна. Если бы не было человека, как существа, отдельного от Бога, в известном смысле “противостоящего” Ему, то не было бы и религии. Религия есть живая связь Бога и не-Бога, т.е. человеческого инобытия. Одно Божество, — без человека, — явилось бы не-восприемлемой, неверуемой Реальностью, т.е. уже не предметом. Один человек без Бога, — явился бы религиозно-пустынным субъектом: он мог бы предаваться различным предчувствиям, фантазиям, страхам, суе­вериям, которые, населяя его душу, оставались бы религиозно-беспредметными; но религия не могла бы возникнуть.

Достоевский прав, утверждая, что религия невозможна без Бога. Но она невозможна и без человека, без его субъективного, личного религиозного опыта”[2].

Сущность религии

“Сущность религии вообще состоят в том, что человеку дается откровение; дается высшее озарение, полное и истинное прозрение, или, иначе – очевидность…. Это – откровение, которое не дается жадному до новизны воображению; оно не поверхностно, оно врезается глубоко в душу человеку, чтобы предельно охватить собою сокровеннейшее чувствилище ее. Оно подобно не касательной, а секущей линии. Оно проникает до самой сердцевины, до первоисточника воли и, словно молнией, освещает сумрачные углы инстинкта, придавая ему отпечаток духовности.

Образно представить это можно было бы так. В дуб ударяет молния, и его охватывает мощным огнем; чем выше дуб, тем ближе к нему небесная молния, тем ярче пламя. Или: молния бьет в уснувший вулкан, и он приходит в движение сразу и надолго. Новая жизнь дается с приходом откровения. Пронизанный лучом благодати, человек становится цельным.

…Религия – это не какая-то там “точка зрения”, или “мироощущение”, или “диктуемое догматом мышление и трактовка ценностей”. Нет; религия – это жизнь, жизнь целостная, творческая. Это новая реальность, воплотившаяся в мире человеческом, чтобы творчески включить в себя и весь остальной мир. Это соприкосновение универсума с Богом непосредственно в новой точке; более того – это новое шествие Бога в миру человеческих тварей; новое излияние Божественного света, милости и силы в сердца их, а в целом – событие мирового значения: становление царства Божия на земле.

…Человек… ощущает в себе новую реальность, которая его захватила, вернула ему его цельность, по-своему ввела его в обновленный мир. Он чует в себе иные силы, чувствует, что вроде бы он “тот же”, что и был, - отсюда его “ответственность”, -  и вроде бы он уже могущественнее того, чем был, - отсюда его смирение. В нем появилась новая сила, сделавшая его намного крепче того, чем он когда-то был и на что когда-то мог только уповать. Теперь его заботой будет одно: стать этой силы достойным и пребывать в таком состоянии до конца…

То внутреннее воссоединение, которое он переживает, состоит в том, что в его собственным пределах возникает новый, властный центр. Этот центр светит ему в его внутренней жизни то как сияние раскаленного угла, то становится бьющим и манящим, как пламя. Это свет, как молитва, заструившись однажды, уже не иссякает вовек. Религиозный человек может жить обычной жизнью, предаваться всякого рода исследованиям, ощущениям и страстям, как бы вовсе не замечая источника света, но он от этого не исчезает, а по-настоящему лучится, сияет, ведет.

… Духовный центр ((религиозного человека)), в котором он в себе самом обретает Бога или растворяет себя в Боге, становится как бы вездесущим. Это не проявляется в том, что он то и дело складывает молитвенно руки, осаждает других своею мнимой “набожностью”, держится чопорно или елейно либо морализирует на богословские темы. Нет; вовсе нет; сосредоточенность остается его сугубо личным делом, и притом предельно подлинным в своей интимности и предельно интимным в своей подлинности. Но все в нем излучает свет, все несет на себе его отпечаток: душевный настрой, задумки, различные обстоятельства, труд. Свет излучают его глаза. Светла его улыбка. Он чувствуется в звуках его голоса; им дышит его поступь. Человек становится ясною, прозрачною средой для своего центра, верным рупором своего сердца; становится как бы воздухом, промытым грозовыми ливнями; становится чистым, как стеклышко Божие. Центр такого человека светится в нем не угасая. … Религиозного человека легко узнать по тому свету, который исходит от него в юдоль земную. Один светит добротою; другой искусством; третий – провиденьем, тихим, умиротворяющим душу покоем, за сердце хватающей мелодией, скромным, но благородным трудом. Именно это имеет в виду Евангелие, говоря: “по плодам их узнаете их” (Мф. 7,16). Этот свет религиозности едва ли скроешь: он все равно пробьется и засветит миру”.[3]

О самобытности религиозного опыта

“Это означает, что религиозный опыт у всех людей самобытен и свое­образен, — в силу одного того, что он состаивается и накапливается в са­мобытной, своеобразной душевной ткани и потому разделяет ее свойства. Этот опыт вынашивается каждым из нас на протяжении всей нашей жиз­ни, самой этой жизнью; — каждым из нас, самим собой, своими самобыт­ными силами, про себя и для себя. Этот опыт есть создание и результат всей той сложной и тонкой организации, которую надо обозначить как "мое самобытное духовное существо". Все духовные впечатления, ско­пившиеся за мою жизнь; все выдержанные мной жизненные испытания, потрясения, удары, все вынесенные мной страдания и поднятые труды; все радости, озарения, вдохновения, упадки, грехи и неудачи; все открытия, познания и страхи — все это есть мое личное, особенное, самобытное и своеобразное, никогда дотоле не бывшее и не имеющее появиться в буду­щем, единственное в своем роде и неповторимое; неповторимое в своих не­достатках и слабостях, в своих достоинствах и качествах, — по всему и в силу всех исторических условий, — по времени, по месту, по происхождению от отца и матери, по крови, по национальности и расе, по наследственности, по глупости и по уму, по ограниченности и по дарованию, по всей "жизненной кривой” “[4].

Индивидуальность религиозного опыта

“Религиозность слагается у каждого человека по-своему, — в особом сплетении и сотрудничестве чувства, воображения, мысли, воли, чувствен­ных ощущений, и, может быть, смирения и гордости, благодарности и черствости, радости и горя, страха и предчувствия и т.д. История личной религиозности начинается у каждого из нас с раннего детства и имеет на протяжении жизни свое особое строение и свой уровень. Каждое познава­тельное усилие, каждое доброе чувство и дело, каждый молитвенный порыв вносили в это строение и в этот уровень нечто новое. Все люди молятся различно и по-своему: одни — почти никогда, только в минуты величайшей опасности и великого горя; другие — каждый день утром и вечером; третьи — почти ежеминутно, трепетом сердца. Одни — остротой религиозного со­мнения (Блаженный Августин, Паскаль); другие просьбой и домогательст­вом; третьи — смиренным приятием судьбы и благодарением; четвертые, может быть, ропотом и вызовом. Боттичелли и Сегантини молились своими картинами; Бетховен — своими сонатами и симфониями; Жуковский, Тют­чев и другие поэты — своими стихами. Каждый человек взирает к Богу по своему: один обращается к Нему только делами милосердия; другой — самоот­верженным и вдохновенным научным исследованием; третий — ищет Бога в тихом созерцании природы; четвертый — восходит к Нему в героической смерти за родину. Способы обращения к Богу бесконечно разнообразны. Ин­тенсивность молитвы, чистота созерцания, постоянство помысла, актив­ность в проявлении, эмоциональная окраска, богословская продуманность, волевое напряжение — в обращении к Богу — у каждого свои, особенные. Религиозный опыт у каждого из нас единственен и неповторим, как первый крик при рождении и последний вздох в смерти.

И подобно первому крику при рождении, в котором человек оди­нок, и подобно последнему вздоху в смерти, в котором человек не ме­нее одинок, так одинок и его религиозный опыт”[5].

О необходимости внутреннего сосредоточения

“Настоящее обращение к Богу требует от человека душевной сосредо­точенности и внутреннего объединения: не разбросанности по внешним впечатлениям, а собранности, соединенности сил, некоторого душевного "овнутренения”, даже и тогда, когда религиозное созерцание обращается к внешним вещам — к природе или к произведениям искусства. Человек должен освобождаться от внешнего, наседающего на него мирового мно­жества (впечатлений, воздействий, вещей и людей) и внутренне сосредо­точиваться на том, от чего он ожидает религиозного восприятия. А это есть уход души в одиночество ее религиозного опыта”[6].

О духовном одиночестве религиозного опыта

“Религиозный опыт "одинок" — потому что он приобретается, вына­шивается и изживается в человеческой душе, изолированной по способу ее земного бытия. В конечном счете человек живет всегда один-на-один с собой, предоставленный себе самому на свое духовное усмотрение, пости­жение, обращение, решение, очищение и просветление; или же — на свое разнуздание, ожесточение и погрубление... И человек, который хочет "спасти" другого, должен взывать к его одинокой самости. И к этой же одинокой самости обращается и спасающая нас Божия Благодать,

Это может быть выражено так, что человек конститутивно, т.е. по са­мому устройству существа своего — одинок. Кто не сознает этого душев­но-духовного одиночества, тот не угашает его бытия. Человек, всю жизнь "бегущий" от своего конститутивного одиночества, — остается по-преж­нему одиноким и однажды с ужасом убедится в этом. Неприятие этого одиночества — есть признак малодушия. Приятие его — есть проявле­ние духовного мужества и силы, есть условие религиозной зрелости, источник самостоятельности и целостного религиозного характера...” [7].

Значение ответственности в религиозном опыте

“Тот, кто ищет религиозного опыта, нуждается в изведанном и за­каленном чувстве ответственности, потому что он вступает в ту сферу, где обитает и обретается само Совершенство. Воля к Совершенству есть основная сила духа и основное побуждение всякой истинной религиозности. Человек, принципиально отрицающий возможность отличать "добро" от "зла", объективно-лучшее от объективно-худшего — загораживает себе всякий доступ к духу, к духовной культуре, к фи­лософии и к религиозному опыту. Если все "условно" и "относитель­но", если всякая истина зависит от "субъективного признания" и чело­век имеет дело только с произвольно-допущенными "содержаниями сознания"; если реальное не может приобщаться к Совершенству, а Совершенное не реально и не может реализоваться; если человеку Со­вершенство вообще недоступно, — тогда дух и духовная культура суть пустые представления, тогда Бога "нет" и религиозный опыт невозмо­жен. Религиозный опыт есть опыт Совершенства, приобретаемый на путях сердечного созерцания. И обращение к нему есть уже начало молитвенного зова или молитвы”.

О чувстве религиозного ранга

“Настоящая религиозность предполагает в человеке (или соответст­венно сообщает ему) чувство предстояния, трепета, благоговения и собственного несовершенства. Человек созерцает Бога; именно от этого в нем возникает чувство ранга. Чувство ранга входит в самую сущ­ность религиозного акта. Человек, лишенный этого чувства, не может иметь религии. Вместе с угасанием этого чувства в человечестве угаса­ет и его религиозность; и религия угаснет совсем в тот миг, когда по­следний человек восстанет на идею священного и на идею ранга. Напротив: испытав свое недостоинство и приняв идею ранга, человек утверждает свою духовность и научается радоваться верно постигну­тому рангу"[8].

Религиозность

 “…Религиозность – это нечто целостное, а не единичное. В ней заключена удивительная способность сделать человека единым в себе, цельным, так сказать, “тотальным”. Эта тотальность – инстинктов, души и духа, отдельных влечений и жизнеустановок в целом – в различных религиях достигается по-разному, но во всех она налицо. Религиозный человек подобен монолиту, и называть его религиозным можно только тогда, когда он достигает в себе этой духовной монолитности. …. Если человек расколот, растерян, скован, значит, его религиозность или еще в становлении, или уже на стадии распада.

…Религиозен тот, кто способен молиться.  Но молиться – это не значит сложить руки в молитвенной позе и бросать на ветер известные слова. Молитва – это и не просьба. Бывают молитвы без слов, чисто созерцательного свойства… в форме вопрошания, волевого решения, зова о помощи…. в форме деяний, упорных исследований. Но всегда события такого рода сохраняют за собой неизменное свойство - восхождения пламени человеческого к огнищу Божию и озарение человеческих сумерек Божественным светом”[9](“Взгляд в даль. Книга размышлений и упований”).

Утрата религиозного опыта в современности

“Именно это и происходит с современным человечеством: у него остались конфессиональные организации, догматы, учения и обряды, но религиозный опыт его утрачивает свою жизнь, подлинность и искренность, силу своего огня и света; а эта немощь лишает его идейной и жизненно-творческой силы и делает его растерянным в борьбе с восстав­шим и воинствующим безбожием. Современное человечество изобилует "православными",   "католиками"   и   "протестантами",   которым христианство чуждо и непонятно; мы уже привыкли видеть в своей среде "христиан", которые суть христиане только по имени, которые лишены религиозного опыта и даже не постигают его сущности. И эта свое­образная безрелигиозность религиозно-сопричисленных людей все меньше тревожит нас. А это свидетельствует о глубине переживаемого нами духовного и религиозного кризиса”[10].

Религиозные поиски

Ильин говорит о необходимости на пути опытного поиска Бога “зрелой духовной свободы”: и ее формула такова: “Не заставляйте и не запрещайте. Я сам ищу и созерцаю, я сам призван - воспринять религиозный Предмет, т.е. узреть сердцем истинного Бога и предаться Ему чувством, помыслом, волей, деланием. Если можете, помогите и научите, но не думайте заменить меня или погасить мой личный опыт!”[11]

Однако при таком подходе есть большая опасность принять ложь за истину, прельститься.

Но выработать критерий истинности для самого себя невозможно в начале религиозного пути: “”Критерий религиозной истины” должен быть выстрадан. вымолен, добыт сердцем, волей, разумом и жизненным служением; и каждый человек призван разрешить эту задачу для самого себя. И чем глубже и цельнее он будет жить в этом искании, тем больше шансов, что добытый им критерий будет, может быть, иметь значение и для других”[12].

“Религиозность становится возможна, как только человек начинает различать между “лучше” и “хуже”; как только он начинает постигать, что “лучше-по-моему” не есть еще “лучше-на-самом-деле”, как только от восприятия “лучше-на-самом-деле” родится предчувствие полноты совершенства”[13] 

Признаки истинной религии Б. Паскаля

“Истинная религия должна обязывать любить своего Бога. И это весьма справедли­во; между тем, только одна наша религия возлагает эту обязанность. Она должна также признать греховность и немощность человека (самому достичь добродетели); наша религия это исполнила. Она должна дать к тому средства, одно из которых есть молитва. Никакая (другая) религия (никогда) не просила у Бога помощи в этой любви и послушании его воле”[14].

“Чтобы быть истинной, религии нужно знать нашу природу, знать наше величие и в то же время наше ничтожество, а равно и причину того и другого. Какая другая религия, кроме христианской, познала это? ”[15]

“Никакая другая религия не учила человека ненавидеть себя. Потому никакая другая религия не может нравиться тем, которые ненавидят себя, ища существа, действительно достойного любви. Такие люди, если бы никогда и не слыхали о религии уничиженного Бога, приняли бы ее немедленно. Ни одна религия (кроме христианской) не признала в человеке самой совершенной и в то же время самой жалкой твари. Одни, хорошо сознавая его совершен­ства, считали низостью и неблагодарностью те невысокие понятия, которые люди, естественно, имеют о Себе; другие же, вполне понимая всю справедливость невысокого поня­тия о себе человека, встречали презрительной насмешкой”[16].

“Так как Бог сокровен, то всякая религия, которая не говорит, что Бог сокровен, и не объясняет этого, ложна и непоучительна. Наша вера, напротив, говорит: Истинно Ты Бог сокровенный (Ис. 45.15) “[17].

“Единственная религия, противная природе в нынешнем ее состоянии, отвергающая все наши удовольствия и кажущаяся на первый взгляд несогласной со здравым смыслом, одна только и пребывала на земле постоянно”[18].

“Только слепой не нашел бы нас исполненными высо­комерия, тщеславия, похотей, слабостей, ничтожества и неправды. Что можно сказать о человеке, который, со­знавая все это, не хочет избавления? Как можно не уважать религию, столь хорошо знающую наши недо­статки? Как не желать оправдания ее истины, когда она обещает нам столь желанное исцеление? ” [19]