Подборка наставлений, случаев и советов о покаянии и исповеди

"... покаянием все мы спасемся, без исключения"

Сейчас появились книги, в которых говорится, в чем надо каяться, что читать перед исповедью, в каких случаях исповедь как таинство совершается, а когда и нет (хотя, строго говоря, знает это лишь Господь Сердцеведец...) Все это знать надо, и, слава Богу, что это стало доступным. И, все таки, очень часто хочется многим на исповеди услышать от священника не только слова разрешительной молитвы, но и совет, утешение, слово ободрения или предостережения... Хочется живого отклика на живую боль. Или, если боль притупилась, но рана разъедает живую душу даже неведомо для кающегося - важно заметить, помочь, разбудить, если надо, спящего на краю бездны. Важно теперь и каждому учиться исповедываться, четко и честно отделяя комара от верблюда, замечая свои, а не чужие недостатки и греховные привычки, избегая всякого самооправдания, когда так хочется обвинить обстоятельства, родственников, знакомых, соседей, сотрудников, словом - что угодно и кого угодно, только бы как-то умалить, если уж не извинить свою вину. Вопрос покаяния очень серьезный, к нему нельзя относиться формально. Собственно, с покаяния начинается духовная жизнь, а она, как известно, не возможна без борьбы со своими страстями, греховными привычками и безразличием к самому главному делу жизни - спасению своей бессмертной души. Чтобы помочь каждому желающему, мы собрали отдельные примеры того, как помогали священники на исповеди отношением, советом, как направляли на путь истинный сердечным сочувствием, внимательным и заботливым участием. Многие на всю жизнь запоминали такие исповеди, о чем не так редко теперь можно прочитать в воспоминаниях. Многие отмечали и то, как исповедь, вроде бы самая обычная, меняла самого человека, как действовала и в тех обстоятельствах, которые в данный момент изменить нельзя. Словом - это небольшой сборник фактов, раскрывающих замечательную мысль: таинства нашей Православной Церкви - это чудо милости Божией, которая делает все, чтобы спасти нас для жизни с Богом навечно.

"...Шел мне тогда... 10-й год. Я не застал служения великого о. Алексея Мечева, его сына о. Сергия, бывшего в 1930 г. в ссылке. Но исповедь в Мечевском храме запомнил на всю жизнь. И сейчас вижу добрые карие глаза, сердечный и теплый голос о. Бориса (Холчева), тогда священника - целибата, а впоследствии старца - архимандрита. Необычайно интересна была исповедь, доходчивая для ребенка и в то же время философская и душевно теплая, индивидуальная исповедь. Мне казалось, что когда о. Борис склонился ко мне и на аналой упали его черные густые волосы, я почувствовал, что я уже взрослый и могу все понять.

- "Всю жизнь, - сказал о. Борис, указав на Евангелие, - помни, что в этой книге есть все, что нужно твоей душе, ты всегда получишь утешение, ты будешь вместе с самим Христом. Молись, и Он всегда поможет тебе. Ведь ты знаешь, что Христос не "просто добрый Боженька". Он может и указать и наказать, но всегда на пользу, всегда во благо".

- "Помни, что Христос и Отец и друг тебе, Он и Бог и Человек одновременно, знаешь ли ты это?"

- "Помни и читай Евангелие всю жизнь, не имей в сердце злобы. Ни к кому. Будь счастливым"[1].

"... одна женщина, приехавшая издалека (в Глинскую пустынь), просила о. Андроника ее поисповедовать. Что она говорила ему, это тайна исповеди, но только после всего услышанного он стал плакать, приговаривая: "Как же ты могла так оскорбить Господа?!" Его сокрушение о ее грехах, которые, возможно, тяготили ее, но в которых она, вероятно, не умела еще как следует покаяться, так поразили ее, что она, отойдя от аналоя, сказала вслух: "Приду домой, перезимую, Бог даст, а весной телку продам, чтобы сюда еще раз попасть"[2].

"Никогда не забуду моей первой исповеди у о. Кирика. Он был афонский старец, проведший всю жизнь в молитве и подвигах. Когда я вошла в комнату, где он исповедывал, он из ее глубины протянул ко мне руки со словами: "гряди, гряди, голубица". Он был совсем седой, с ясными, прозрачными, голубыми глазами. От его слов, от его ласки, от его детски чистого взгляда я стала сразу плакать. Я знаю, что слезы на исповеди - это посылаемая Богом благодать. Они несут покаяние, они открывают нам забытые грехи. Первым вопросом о. Кирика было: "Часто ли он мучит Вас?" Сначала я не поняла, кто это он? О. Кирик спохватился и стал говорить: "Да, да, Вы не понимаете, конечно, я забыл, что здесь, в миру, он оставляет Вас в покое, он и так здесь всем вертит, ему незачем открывать своего лица. Уповайте на Господа и Он не оставит Вас. Господь - как любящий отец. Помните это всегда. Протяните Богу руку, чтобы Он вел Вас, и тогда все в Вашей жизни будет хорошо". Я слушала его и плакала благодарными слезами. Когда даешь руку Богу, то живешь в другом плане, идешь не по земле, а чуть-чуть повыше. Тогда каждый день нов и прекрасен, тогда нет серых будней, скучных ненужных людей, тогда на исповеди видишь свои грехи и даются слезы, чтобы оплакать их. Тогда сердце открыто для Божией благодати"[3].

О. Илларион, настоятель обители преп. Саввы Вишерского, исповедуя кающегося, всегда начинал с того, что обвинял самого себя.

- "Поверь мне, - говорил он, - если я не совершил подобного же греха, то только потому, что Господь, по милосердию Своему, отклонил от меня случай совершить его. Если я не поддался тому или иному искушению, то только потому, что Господь, считая меня слишком слабым, не позволил демону искушать меня. Итак, не бойся открывать передо мной свою душу и нечего стыдиться меня: я грешнее, каков бы ни был совершенный тобой грех".

Относясь так снисходительно к поступкам, вызванным незнанием или необдуманностью, он был строг и даже неумолим к тому, что основывалось на порочных наклонностях, на уклонении от принципов или умышленно поощряемом недостатке. В таких случаях, находя необходимость в наказании, он никого не прощал. Он даже увеличивал стыд и раскаяние виновного тем, что брал на себя часть той епитимии, которую, как пастырь, обязан был наложить на него. И все знали, что он сдержит свое обещание, что ни одно слово, ни одна угроза не пройдут бесследно"[4].

Молодой барин (Сергей Александрович Нилус) вспоминал о своей поездке в Кронштадт к о. Иоанну.

"Домой я вернулся уже совсем больной, с потрясающим ознобом и жаром, от которого голова, казалось, кололась надвое. По самой заурядной человеческой логике надо было лечь в постель и послать за доктором, что я, вероятно бы и сделал, но какая-то сила выше недуга, выше всякой логики в лютый мороз повлекла меня в тот вечер в Кронштадт. Я сознавал, что поступаю неразумно, может быть даже гублю себя, и, тем не менее, пригрози мне в то время кто-нибудь смертью за мое неразумие, я бы, кажется, пошел и на самую смерть. В вагоне ораниенбаумского поезда, сидя у раскаленной чуть не докрасна печи, я дрожал в своем пальто с поднятым воротником точно на лютом морозе, на сквозном ветру; но уверенность, откуда-то взявшаяся, что со мной не приключится ничего дурного, что я вопреки кажущемуся безумию моего путешествия буду здоров, не покидала меня ни на минуту.

Однако мне становилось все хуже и хуже. Кое-как, скорее при помощи мимики, чем слов, нанял я на Ораниенбаумском вокзале кибитку в одну лошадь и, как был в легком пальто, пустился в 12-ти верстный путь в 18 градусный мороз по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, мигавший вдали в ночной темноте ярким электрическим светом своего маяка. Везти я себя велел в Дом Трудолюбия. Пустынны были улицы Кронштадта, когда по их ухабам колотилось мое бедное больное тело, но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город, а уже у самого собора меня встретила людская волна не в одну тысячу человек, молчаливо и торжественно разливавшаяся по всем смежным собору улицам и переулкам.

- От исповеди, от батюшки все идут! - проговорил мой возница, снимая шапку и истово троекратно крестясь на открытые двери храма.

В Доме Трудолюбия мне пришлось подняться на 4-й этаж, в квартиру рекомендованного мне псаломщика. Не прошло и часа с прихода из собора псаломщика, как снизу прибежала запыхавшись одна из служащих:

Мы с псаломщиком в один миг были уже в нижнем этаже.

- Отчего дверь не отперта? Отпирай скорее! - раздался властный голос... и быстрой энергичной походкой вошел батюшка. Одним взглядом о. Иоанн окинул меня... и что это был за взгляд! Пронзительный, прозревший, пронзавший, как молния, и все мое прошедшее, и язвы моего настоящего, проникавший, казалось, даже в самое мое будущее! Таким я себе показался обнаженным, так мне стало за себя, за свою наготу стыдно...

- Вот, батюшка, господин из Орловской губернии приехал к Вам посоветоваться, да захворал и потерял голос...

- Как же это ты голос потерял? Простудился, что ли?

Я не мог в ответ издать ни звука: горло совсем перехватило. Беспомощный, растерянный, я только взглянул на батюшку с отчаянием. О. Иоанн дал мне поцеловать крест, положил его на аналой, а сам двумя пальцами правой руки провел 3 раза за воротом рубашки по горлу. Меня вмиг оставила лихорадка, и мой голос вернулся ко мне сразу свежее и чище обыкновенного... Трудно словами передать, что совершилось тут в моей душе!..

Более получаса, стоя на коленях, я, припав к ногам желанного утешителя, говорил ему о своих скорбях, открывая ему всю свою грешную душу и приносил покаяние во всем, что тяжелым камнем лежало на моем сердце.

Впервые я воспринял всей своей душой сладость этого покаяния, впервые всем сердцем почувствовал, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря, Им облагодатствованного, ниспослал мне свое прощение, когда мне сказал о. Иоанн:

Какая это была несказанная радость, каким священным трепетом исполнилась душа моя при этих любвеобильных, всепрощающих словах! Не умом я понял совершившееся, а принял его всем существом своим, всем своим таинственным духовным обновлением. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, только после этой моей сердечной исповеди у о. Иоанна занялась во мне ярким пламенем.

Александр Сергеевич Кузнецов, ставший в 1938 г. монахом Антонием в обители преп. Саввы Освященного, рос в очень культурной среде в своем имении под Нижним Новгородом. Революция вынудила его с матерью (отец раньше умер) через Кавказ перебраться в Константинополь. Здесь началось их духовное перерождение (интеллигенция наша в своем большинстве была далека от Церкви). Вот как пишет некий И. Е. об о. Антонии в журнале "Вечное" за 1965, посвященный целиком о. Антонию под заглавием: "Монах Антоний Савваит".

"В Константинополе они дошли до полной нищеты, так что иногда даже питались подаянием. Они не раз попадали в почти безвыходное и опасное положение. Было несколько случаев, что они тогда как бы нечаянно, призывали Господа на помощь, а Господь как будто этого и ждал; Он сразу же, творя почти явное чудо, их от беды избавлял. Вот тут-то они и начинали понимать, что такое Промысл Божий, пекущийся о всяком человеке. Так началось духовное прозрение... Однако, не дремал враг рода человеческого. Он сразу же попытался совратить их с пути истины через всяких вольнодумов, называвших себя христианами, которыми изобиловала тогда наша эмиграция в Константинополе, начиная от теософов и кончая всякими самостоятельными лжеучениями. Расстроенный умом и душой, Александр Сергеевич страстно увлекался всеми этими мнимыми источниками истины и, хотя св. Евангелие и Апостол он знал почти наизусть, от Православия он был далек. Подобно другим вольнодумам, он начал проповедовать и учить других тому, чего сам не понял. Но так как все это было не от Бога, то вместо душевного мира он получил, наоборот, полное расстройство. Мать же его, также блуждая в поисках истины, не пренебрегала и Церковью и, видя недуг своего сына, решила повести его к "батюшке" в надежде, что тот скажет им доброе слово или советом поможет. Рассказала батюшке о сыне, а потом привела его. И что же - вместо слов иеромонах просто его крепко обнял и с состраданием сказал: "Ничего, ничего - все пройдет". И в этот момент благодать Божия хлынула в душу А. С. Без проповеди, без объяснений он понял, что истина - в Православии, понял раз и навсегда. Кстати, иеромонах этот ни до, ни после этого случая никаких "сверхъестественных вещей не творил".

В дальнейшем А. С. и его матери удалось перебраться на Св. Землю, где он поступил в 1925 г. в Лавру преп. Саввы Освященного, а его мать в русский женский монастырь на Елеоне. А что касается краткой исповеди, то действие ее чудесно открыло душу пришедшего в храм Ал. С. по милости Божией, которая хотя бы сомневающихся в своей правоте принимает, а горделиво и упорно ее отстаивающих - нет. И простой, обычный батюшка способствовал этому чуду своим сочувствием мятущейся душе.

Собираясь исповедываться и причаститься после долгого перерыва Вера Тимофеевна Верховцева (1862-1940) и молясь Богу, чтобы Он послал ей достойного священника, В. Т. во сне увидела духовника покойной матери, о котором никогда не вспоминала. В старом молитвеннике матери она нашла забытое имя и постаралась узнать о нем от хороших знакомых, живших в городе ее детства. Он был жив, служил и был законоучителем в гимназии. Вера Тимофеевна помчалась к нему. Прямо с вокзала в гимназию, где священник, уже седой старик, пригласил домой в 5 часов, узнав, что она дочь Надежды Федоровны и хочет у него исповедываться. В назначенное время она позвонила. Дверь открыл батюшка и введя ее в свой кабинет, показал на карточку матери, сказав: "Бог, ваша мать и я - мы Вас слушаем!" Взволнованная, она "выплакала и высказала всю душу свою".

"То была исповедь всей жизни моей; как на ладони представилась она мне, жалкая, одинокая, какая-то темная... Помню, с какой горячей искренностью обнажала я свою изболевшую, исстрадавшуюся душу пред темным ликом Христа, глядевшего на меня из угла... и ничего, в сущности, кроме этого взора, я не видела; когда я окончила свою исповедь и обернулась в сторону священника, сидевшего в кресле спиной к свету, то увидела его спящим со страшным красным лицом, и вся поза его изображала совершенно пьяного человека... Меня он не слушал, да и ему ли я открывала свою душу. Он был свидетелем, изменившим долгу своему, клятве своей, недостойным слугой невидимого Господа, - я же исповедывалась богу, и слушал меня Бог! Если бы тогда я имела свой теперешний опыт и знание, я бы не смущалась представшим моему взору зрелищем, я бы, вероятно, с колен встала здоровой, оправданной, но тогда... я зашаталась на ногах, и не понимаю, как не сошла с ума от столь неожиданного, так безгранично потрясшего меня впечатления... От резкого моего движения очнулся батюшка и заплетающимся языком велел приехать исповедаться (?) в 5 часов утра в церковь к ранней обедне. Не знаю, как одолела мой внутренний хаос благодать Божия, но к 5-ти утра я уже была в церкви. Войдя в церковь, увидела своего духовника, едва держащимся на ногах. Сторожа его поддерживали, он, видимо, был в полном изнеможении. Обедню служил другой священник, у которого я и причащалась".

Вера Тимофеевна вернулась в Москву с новой мукой в сердце.

"Мысль, что я сама-то не стоила лучшего священника мне тогда в голову не приходила; к себе я была снисходительна, а к нему требовательна".

После этого здоровье Веры Тимофеевны пошло на убыль. "Доктора послали за границу, оттуда отправили обратно, находя положение безнадежным". Исцелил ее о. Иоанн Кронштадтский, к которому она обратилась по совету близких.

"Вскоре после моего возрождения и знакомства с Батюшкой, как-то неожиданно для меня самой воскресла в памяти фигура немощного священника из Т. "Вот бы свесть его с Батюшкой, - пришло мне на ум, - авось и его исцелит Господь за праведные молитвы Своего слуги. Может только для этого и скрестились на мгновенье наши пути". Мысли эти все чаще и неотступнее меня преследовали, и я, наконец, решилась написать без всяких обиняков. "Вы свет мира и соль земли, - писала я, - а как-то светите вы? В какой соблазн вводите вашу паству, оскорбляя Бога, пренебрегая интересами вверенного вам стада. Приезжайте непременно, доверьте вашу немощную душу Батюшке о. Иоанну, за его молитвы исцелеете".

- "Не могу обращаться к другим в деле, где сам себе помочь должен", - ответил он.

Но я не унималась. Внутренний голос убеждал меня настаивать, и я снова написала и назначила даже день приезда, обещая, что служить он будет совместно с Батюшкой, которого уже просила усердно молиться о погибающей его душе. И когда наступил день, мною назначенный для приезда, я впала в безграничное волнение.

Прошло утро в ожидании тщетном, и я разочарованная ушла из дома по делам. Каков же был мой восторг, когда по возвращении узнала от швейцара, что приезжий священник меня ждет. На крыльях радости влетела я в квартиру. На встречу мне поднялась знакомая фигура о. Сергия, но до того зловещая, мрачная, что от страха сжалось сердце мое.

- Ну, вот я приехал, сам не знаю зачем, - начал он, не здороваясь и не благословляя.

- Ну и слава Богу, - воскликнула я, - сейчас поедем разыскивать о. Иоанна!

- Да нет, не надо, - перебил он меня, - чего спешить, может, и не стоит никого тревожить и так обойдется дело. А все же странные вещи случились с тех пор, как получил я ваше письмо. Прежде всего, то была 1-ая ночь за 25 лет, что я заснул и не просыпался, а то, и не поверите, какая мука. Проснешься с 2-х часов ночи и тянет пить, а я уж как не грешен, а пьяный не служил, не оскорблял Бога хоть этим... а тут утром трезвый встал, прямо самому себе на удивление. А затем думаю: как же ехать, денег нет даже ни копейки лишней. Взмолилась тут жена, говорит: "Достанем!" Нет, говорю, в долги не полезу, а сам рад что помеха нашлась: да вдруг, откуда ни возьмись, пришли жене деньги после покойного Митрополита Московского - 200 рублей; он ей был родственник, отговорки и нет. Смотрю, на счастье, новая помеха - юбилей 200-летний город справляет, меня архиерей, как заслуженного протоиерея, назначил в служение - вот, думаю, и не пустят, опять слава Богу! А все для очистки совести пошел проситься. "Хочу, мол, в Кронштадт ехать, такого-то числа служить буду с о. Иоанном", а сам внутри себя посмеиваюсь: "как же, пустит тебя!" А архиерей-то был почитателем Батюшки. А тут уж последнее чудо совершилось. "Такого счастья Вас лишать, - сказал он, - поезжайте с Богом, да за меня грешного вместе с ним помолитесь". Меня обыкновенно всегда провожают, один я ездить не могу, непременно напьюсь, ну и берегли от сраму-то, а тут некому было провожать, да и дорога стала бы в 2 раза дороже, вот и пустили меня на волю Божию - и что же, доехал, хоть бы единую за дорогу-то выпил, но уж дольше, пожалуй, не стерпеть. Я ведь пью много - понизил он голос до шепота, и лицо его стало ужасным, - мне ведь и бочки мало!"

Я почувствовала, как дрожь меня всю охватила. "Тогда, помнишь, ты-то была, сказали, больной - пьяный был, замертво пьяный, а не больной; а напьюсь - не помню, что и делаю; низко я, очень низко пал!"

"Едемте скорее, Бог поможет, я верю, верю, верю", - твердила я в каком-то исступлении и больше всего боялась, чтобы как-нибудь он не отвертелся.

Был ноябрь, на улице гололед: ни в санях, ни на колесах не укрыться, пронзительный холодный ветер продувал насквозь. В легкой кофточке, почти замерзая, я о себе перестала думать, лишь бы удалось его сдать попечению родного Батюшки, лишь бы до него дотащить. О. Сергий сидел и упорно молчал, изредка вздыхая, что-то бормоча. "Господи! Сподоби узреть достойного слугу Твоего", - удалось мне расслышать. Молилась я внутренне горячо и пламенно.

По приезде на вокзал я взяла билет для о. Сергия и, имея крайнюю необходимость вернуться домой, страшно боялась, что труд пройдет даром. Подвела я его к стоявшему на платформе образу и сказала: "Клянитесь мне высоким достоинством священника, что Вы не убежите, что дождетесь Батюшку, иначе я останусь, рискуя совсем заболеть".

- "Даю Вам страшную клятву перед лицом Бога, что я не уйду. Я уже поборол в себе желание бежать, ступайте с миром," - сказал он твердо и покойно.

Прошло целых 3 томительных дня, волнение мое возрастало, мне все мерещилось: либо он умер, либо убежал, не взирая на клятву. Наконец, на 3-й день вечером раздался звонок. Мое сердце затрепетало и я, опередив прислугу, бросилась к входной двери. У ней стоял весь сияющий, лучезарный о. Сергий. Истово помолившись на образ, благословив меня, он глубоко посмотрел мне в глаза: "Если бы я не был священник и протоиерей, поклонился бы я тебе в ноги и целовал бы их за то, что ты для меня сделала"...

И рассказал мне, как ехал с Батюшкой в купе, как тот вспомнил, что уже о нем молился. Картина отбытия поезда, толпа бегущих сзади людей, бросание записок с мольбой помолиться, - все это уже с самого начала поразило своей необычностью впечатление его; он сразу понял и взвесил, какую силу имеет истинный священие Господа Бога и каким он должен быть.

О. Иоанн молчал: молился или дремал. На пароходе он неожиданно взял о. Сергия за руку и повел его к носу парохода. Публика попряталась в каютах, т. к. необычайной силы ветер бушевал. Палуба была пуста. О. Сергий, ухватившись за протянутый канат и нахлобучив шапку, едва пробирался за Батюшкой, который шел впереди свободно, без шапки, с развевающимися волосами, в распахнутой шубе. "Ну вот, о. протоиерей, - сказал он, останавливаясь, - Бог, очистительная стихия и я - слушаем тебя".

Вскоре после этого события о. Сергий заболел гнойным плевритом, и, случилось, что в это самое время проезжал о. Иоанн город Т. ко мне в имение. Я просила его усердно навестить болящего.

Болезнь твоя очистительная, - сказал Батюшка, - ею Господь и немощь твою всю очистит". И встал о. Сергий после болезни духовно здоровым, прожил после того еще 10 лет, возрастая и укрепляясь духом, и умер, горячо оплаканный безгранично его любившим приходом и семьей[6].

"У меня за всю жизнь мою было две встречи. Одна такая была встреча, что я, ослепленный женщиной, пошел за ней, как вол идет на убой, и извратился путь мой. Другая же встреча была с девушкой, исполненной кротости. Благовоспитанной душе ее я не знал цены. Я принял эту кроткую девушку как дар от Господа. И понял ужас первой встречи, грех которой никогда бы не коснулся меня, если бы я любил истину и не был бы высокого мнения о себе. Но со мною случилось по слову Писания: "придет гордость, придет и посрамление" (Прит. 11, 2). Что делать? Как мне выйти из того круга противоречий, в котором я оказался? Я ничего тут не мог понять и не видел для себя никакой возможности - и я начал внутренне метаться. Скорбь и тоска преследовали меня. И когда я достаточно испил всю горечь безысходного своего положения, неожиданно, независимо от моих личных усилий пришел для меня "день искупления" (Еф. 4, 30).

Помню, это было 4 февраля 1932 г. Я был в командировке на Урале. Я проснулся рано (было часов 5 утра). Тоска от сознания греха своего с новой силой сжала меня. Находясь в тяжелом душевном состоянии, я взял свою любимую книгу - Евангелие. Нашел то место, где говорится о чуде исцеления слепорожденного и как Господь Иисус исцелил его и спросил потом: "Ты веруешь ли в Сына Божия?" (Ин. 9, 35) И, странное дело, мне показалось, что слова этого вопроса я ясно слышу, и они обращены ко мне. Я задумался, желая дать ответ. И только я задумался, как вдруг... почувствовал присутствие Христа и увидел яркий свет и в этом свете Его проницательный взгляд на себе. И случилось со мной в этот момент что-то невместимое в слова.

Мне вспомнился грех мой и вся жизнь моя мне показалась злой и мерзкой. И чувство сильнейшего отвращения к себе охватило меня. И это сознание греховной жизни моей повергло меня в ужас. Тогда я пал пред стоящим около меня Господом и, не смея надеяться, умолял: "Господи, Господи! Я согрешил пред Тобой... спаси меня". И когда я произнес эти слова, потряслось все мое существо и какая-то сила вошла в меня, и тогда все, что смущало меня и тяготило, куда-то ушло далеко-далеко от меня, так, что стало как небывшее, а в душе зажглась необъятная радость прощения Божия. И стал я благодарить Бога. И вновь и вновь радость озаряла все мое существо. Наконец открылась милостью Божиею дверь покаяния. После этого я встал новым человеком. Пережив все это, я потерял речь, и я ничего сначала не мог говорить, и только написал другу своему, с которым Господь благословил меня жить, что Бог дал мне пережить великое прощение грехов и возрождение.

Перемена моего существа была пережита не только внутренне, но и во вне. Я не узнавал самого себя. На службе я стал делать поручаемые мне задания с небывалым для меня успехом, что и было замечено начальством и даже премировали меня за досрочное выполнение заданий. А радость не уменьшалась в силе своей, все сияла и озаряла мое существо"[7].

Не простить кому-то, хотя бы одному-единственному человеку, живому или уже скончавшемуся значит не получить прощения себе. Даже при самой подробной и, как кажется искренней исповеди. Таков непреложный закон. О нем знают все христиане. О нем вспоминают всегда, читая "Отче наш". И. все-таки, бывают случаи, когда кажется, что кому-то нельзя простить... И тогда... Тогда происходит то, о чем рассказал как-то владыка Антоний Сурожский.

"Мне сейчас вспомнилась одна женщина, которую я напутствовал 40 лет тому назад. Она умирала и просила ее причастить. Я сказал, что она должна исповедоваться. Она исповедалась, и в конце я ее спросил: "А скажите, не остается ли у Вас на кого-нибудь злоба? Есть ли кто-нибудь, кого Вы не можете простить?" Она ответила: "Да, я всем прощаю, всех люблю, но своему зятю я не прощу ни в этом мире, ни в будущем!" Я сказал: "В таком случае я Вам ни разрешительной молитвы не дам, ни причащения".

- "Как же я умру не причащенной? Я погибну!" - Я ответил: "Да! Но Вы уже погибли - от своих слов..."

- "Ну, тогда уходите из этой жизни непрощеной. Я сейчас уйду, вернусь через 2 часа. У Вас впереди эти 2 часа для того, чтобы примириться - или не примириться. И просите Бога, чтобы за эти 2 часа Вы не умерли". Я вернулся через 2 часа, и она мне сказала: "Знаете, когда Вы ушли, я поняла, что со мной делается. Я вызвала зятя, он пришел, мы примирились". Я дал разрешительную молитву и причащение".

Дай Бог заранее позаботиться каждому о том, чтобы ни к кому не иметь неприязни, не каждому такой священник встретится.

"Такой светлый праздник... и всегда почти в большие праздники или накануне что-то вклинится, на что еще нужны дополнительные усилия, чтобы забыть, оттолкнуться от неприятного впечатления. Откуда оно?

- От "слова" перед исповедью. Во-первых, о. Г. сказал, что надо было заранее позаботиться и прийти причаститься, а не тянуть до праздника. Это не в первый раз слышу и, все-таки, не могу понять одного: разве священники не понимают, что именно причащение Св. Таин - смысл, цель, наполнение, сердце литургии, служащейся для того, чтобы всех объединить "во единого Духа причастие". Не им же это надо объяснять. Выходит, чаще всего, что они стоят здесь, чтобы оградить святыню от нас грешных. Мы стоим, слушаем верные слова о наших грехах. Говорит он их не заученно - равнодушно, а с горячностью... Она делит нас, темную массу, и их, нас поневоле терпящих. Да, мы грешны, холодны, равнодушны, не помним о цели своей жизни. Да все верно, все до единого слова. Но от того, как это говорится, чувствуешь себя как на суде под бесконечным потоком обвинений. Но ведь все верно, чего же ты хочешь? Виноват? - Получай. Что, тебя несправедливо обидели? Нет, все правильно... Чего же тебе надо? - продолжаю мысленный диалог. - Надо милости. Божией милости, которая светилась бы в призывах священника, вызывала бы не страх, отталкивающий холодом, а решимость возненавидеть грех и отвернуться от него, сделать все, что можно, чтобы изменить жизнь. Увидеть бы в лице священника преображенного силой Божией служителя и тогда без особых слов что-то дошло бы...

Конечно, все это очень сложно и требовать можно только с себя, а всем нам, грешным, особенно в праздничной исповеди обруганным, дай терпения и сил. С желанием поскорее переключиться на что-то другое, отхожу от аналоя, спеша в тот придел, где служба.

После литургии можно ненадолго забежать к своей давней знакомой. Она давно не была в храме из-за болезни и может спросить о службе. Только бы ничем не выдать своего горького впечатления от такого "слова". Незаметно, просто и естественно разговор коснулся того, что увидеть свет Преображения можно и теперь. Конечно, она вспомнила о. Иова (из Закарпатья) и голубые волны света, льющиеся из глаз, когда он служил в своей церковке. Она, отстояв одну литургию, не могла сдержать слез от ощущения того благоговения, с каким служил он, и не просто "служил", а беседовал с Богом. Не сказав ни единого слова, он приоткрыл ей тот мир, где возможна эта беседа, поднял, вознес на ту высоту и она плакала, сокрушаясь о своей нищете духовной. И не только тогда, но и много лет спустя не может сдержать слез при воспоминании об этой литургии. Вот и без единого слова о нашем недостоинстве можно разбудить, вызвать к жизни силы, способные перевернуть, преобразить наше мрачное и часто бессмысленное бытие".

Один современный, еще достаточно молодой священник как-то в разговоре упомянул, что он любит исповедовать, т. к. в это время явно ощущает приток сил, вдохновение и просвещение от Бога. Он это относит к действию благодати, посылаемой искренно кающемуся.

В книге владыки Вениамина Федченкова "Божьи люди" есть строчки о том, как однажды игумен Бахчисарайского скита о. Дионисий исповедовал молодую девушку. Было это в первой половине ХХ века. "Целый список был исписан грехами. И она со страхом и стыдом читала ему их. По окончании исповеди девушка от стыда не смела взглянуть на старца. К ее удивлению, о. Дионисий после исповеди стал весело ходить по комнате, напевая что-то. Заметив ее изумление, старец сказал: "Когда человек искренно кается, то благодать, полученная им, передается и священнику".

Одна из обращавшихся за духовным руководством к старцу Зосимовой пустыни о. Иннокентию рассказала о себе.

"Жила я с Ольгой, тоже "батюшкиной". Очень раздражала она меня тем, что все в доме делала не так, как я привыкла. Уж я терпела, терпела... Ну, думаю, все про тебя расскажу батюшке. Дождалась, когда можно на исповедь к батюшке пойти, пришла и долго, подробно рассказывала про все неверные действия Ольги. Батюшка слушал, не перебивая, не спрашивая ни о чем. Молчу я, молчит батюшка. Помолчали, он и спрашивает: "Ты все о ней рассказала? - Все, батюшка". - "Теперь так же хорошо расскажи о себе". - Тут-то я и поняла, что о себе не могу ничего сказать. Не только хорошо, даже плохо не могу... я же все за ней следила, все ее поступки разбирала, запоминала, накапливала в памяти. А о себе? О себе забыла, не до себя было... И вот стою у батюшки, он молчит, а я думаю: называется это я на исповедь пришла. Принесла грехи других, а свои где? Кто мне велел чужие-то грехи помнить? Мне, что ли, за них отвечать? Каждого Бог за себя спросит. Другие-то, может быть, давно покаялись, а я вот не знаю и в чем каяться. Батюшка мне ничего не сказал, дошло до меня так. На всю жизнь выучил, как за другими замечать".

Пришел к старцу Гавриилу один священник. Старец его, между прочим, спросил: "Готовясь к службе, всегда ли вычитываете положенное правило? Тот сделал вид что не понимает вопроса.

- Н-ну, не очень, не скажу, чтобы очень... процедил исповедник, улыбнувшись в сторону. У старца закипело на сердце от такой странной манеры "каяться" и ожесточенного сердца пастыря душ человеческих. Волнуясь, он стал допрашивать несвойственным ему строгим голосом:

- И народу проповедуете, чтобы молились и в Бога веровали?

- Да, проповедую. По обязанности. Видите ли, я на это смотрю так. Чиновник обязан служить - и служит. А что у него на душе, до этого никому дела нет. Я обязан проповедовать, и я проповедую, а что у меня внутри, кому до этого какое дело?

- Как! - воскликнул о. Гавриил, вставая во весь свой рост.

- У тебя, значит, на языке-то мед, а на сердце лед? Да ведь ты преступник! И, не помня себя, в неописуемом волнении даже по аналою рукой ударил.

Затрепетал священник от этого грозного оклика. Он повалился на колени и в каком-то ужасе, закрывая лицо руками, простонал: "Господи! Где же я был?" И зарыдал, зарыдал. Едва успокоил его старец. Заново переисповедал и еще долго утешал сладкими словами о спасении и радости боголюбия. После этот священник совершенно исправился и был искренним почитателем старца"[8].

В журнале "Душеполезное чтение" за 1862 год были напечатаны записки священника, скрывшего свое имя, под заглавием: "Путь Промысла Божия в моей жизни". В них автор говорит об одной очень странной, мягко говоря "исповеди", которую ректор семинарии архим. Израиль (из военных) приказал написать всем - учащим и учащимся и принести ему. Местный еп. Досифей знал об этом, но не препятствовал в этой исповеди, явно неуместной и даже беззаконной, написать что угодно о себе и еще более - о других. Некоторым было даже выгодно такое "мероприятие": под видом "покаяния" и своего "смущения" так легко возвести на любого, чем-то неугодившего, клевету. Учащийся 5-го класса, будущий священник, и автор этих записок, много пережил из-за возведенной на него клеветы. Все подали "исповедь", кроме инспектора о. Филарета. Он знал, что грозят неприятности, но не пошел против совести. Результаты "исповеди" вскоре сказались: одних высекли, других лишили каникул, третьих выгнали. Инспектора перевели в другую епархию, где уфимский архиерей, знакомый епископу Досифею, даже оштрафовал его, приказав сделать опись имущества. Все имущество составляли две рясы: будничная и праздничная. За о. Филарета заступился регент архиерейских певчих П. Турчанинов, рискуя навлечь на себя беду. О. Филарета снова перевели в другую епархию, где архиерей на запрос митр. Амвросия дал прекрасную характеристику о. Филарету. После этого его вызвали в Петербург в Александро-Невскую Лавру. Впоследствии он стал митрополитом Киевским. Господь по милости Своей защитил гонимого инспектора, но подобная "исповедь " - урок, который не надо повторять.

"Однажды Великим Постом мы были в Лавре преподобного Сергия. Народу много. Исповедующихся тоже. И хотя пришло несколько иеромонахов, около каждого аналоя мгновенно сгрудилась внушительная толпа. Времени у нас, как всегда, было мало и мы решили пойти на исповедь в храм Духовной Академии. Сам храм на 2-м этаже, а внизу есть помещение, где обычно проводится исповедь. Заходим. И здесь есть народ, но значительно меньше. Стали мы у аналоя в ожидании священника. Пришел не очень молодой, но недавно посвященный. Каюсь ему в своих грехах. Он молча, не перебивая, слушает. Когда я кончила, говорит: "Я ничего не могу сказать из своего опыта, у меня его нет, но я читал..." И он сказал из прочитанного то, что посчитал подходящим. Удивила и порадовала меня его деликатность, его человеческое отношение (он говорил так просто, без "воспитательского" взгляда сверху вниз). Поневоле отметишь такую исповедь как редкостное, живое - главное живое в Церкви - и скажешь: "Слава Богу, что и такое еще бывает". Не часто, но бывает. Пусть его внимания подошедшему к аналою хватит на несколько минут, но и те несколько мгновений в душе исповедующегося оставят доброе и светлое воспоминание".

В дореволюционной книге о Глинской Пустыни сказано об о. Анатолии, который много молился за тех, кто у него исповедывался. Он просил Господа не только простить их, но и помочь увидеть свою греховность, возбудить желание исправиться. Рассказывала одна барыня о встрече со своей знакомой. Та была на исповеди у о. Анатолия и, возвращаясь, плакала. Барыня спросила о причине слез. Та ответила: "Побывайте у о. Анатолия на исповеди и заплачете". Молитва за приходящих облегчала им исповедь, смягчала душу и утешала надеждой на милосердие Божие.

"Пришел как-то Сазиков. Стоял, мялся, то о том, то о другом разговаривал, а потом сказал: "Отец Арсений! Хотел бы исповедываться, если допустите. Видно, конец скоро придет, не выйдешь из "особого", а грехов много ношу, очень много".

Трудно в лагере на час, на два из барака вырваться, все время под наблюдением, на то и "особый". Но удалось Сазикову выбраться и прийти к о. Арсению на исповедь. Остались вдвоем, до поверки часа два было. Застанут обоих вместе - карцер на 5 суток обеспечен.

Встал Серафим на колени, волнуется, теряется. Положил о. Арсений на голову Серафима руку и стал молиться. Ушел в молитву. Прошло несколько минут. Заговорил Серафим сначала отрывисто, сбивчиво, с большим внутренним наслаждением.

О. Арсений молчал, не направлял, не подсказывал, а, слушая, молился, считая, что человек сам должен найти себя. Исповедовать в лагерных условиях приходилось много, но старых заматерелых уголовников - редко.

В большинстве своем это были люди, потерявшие все на свете, ничего не имеющие за душой. Совесть, любовь, правда, человечность, вера во что бы то ни было давно были утрачены, разменяны, смешены с кровью, жестокостью, развратом. Прошлое не радовало их, оно пугало. Оторваться от своей среды они не могли, а по этому жили в ней до последнего своего часа жестокими, обозленными, не надеявшимися в лагерях ни на что. Впереди была смерть или удачный побег.

В исповедях своих, если такие случались, были всегда одинаковы. Начало жизненного пути было разным, а все остальное у всех повторялось: грабежи, убийства, разгул, разврат и вечный страх попасться. В зависимости от души человека мера падения была разной, одни сознавали и понимали, что делают, но не могли остановиться и падали все ниже и ниже; другие же упивались содеянным, жили насилием, кровью, жаждали этого и с наслаждением доставляли страдания и муки окружающим, считая свою жизнь правильной и геройской.

Серафим понимая меру своего падения, пытался остановиться, но не мог найти выхода из уголовного мира. Когда приходила старость, многие из уголовников задумывались над своим положением, но решить, что же делать, не могли. О. Арсений это знал.

Сазиков говорил, но исповедь не шла. Идя на исповедь, он долго думал, что и как рассказывать, исповедывать, но сейчас все потерял, смешался. Хотелось искренности, но говорил не от души, то, что хотел сказать, ушло. Потеряла его исповедь связь с душой, и оставался рассказ. Видел и понимал это о. Арсений и хотел, чтобы в борьбе с самим собой победил сам Серафим. Победил свое прошлое и этим открыл путь к настоящему.

Волновался, сбивался и, открыто рыдая, говорил Серафим, а исповедь от души не шла. Борется прошлое с настоящим, и ощутил о. Арсений, что нужна сейчас помощь. Серафиму, нужно то "луковое перышко" апокрифической луковки, которое хоть и тонко и непрочно, но спасает тонущего, ухватившегося за него. И протянул о. Арсений это "перышко луковое", сказав: "Вспомни, как умоляла тебя в лесу женщина пощадить, ты не пощадил, и разве потом не стыдился самого себя". И в одно мгновение понял Серафим, что все видит и знает о. Арсений. Не надо подбирать слова, чтобы показать себя. Надо, ничего не боясь, открыть душу свою, а о. Арсений увидит, поймет и взвесит все сам и скажет, можно ли простить его, Серафима. Кончил Серафим исповедь, отдал душу и самого себя в руки о. Арсения, стоит на коленях, лицо в слезах. Первый раз в жизни своей открыл самого себя, показал всю, всю жизнь и сейчас ждал приговора, наказания, осуждения. О. Арсений, низко склонившись, молился и никак не мог найти самых простых и нужных слов, которые бы очистили, освежили и направили человека на новый жизненный путь. Искренность исповеди, глубочайшее сознание греховности совершенного и в то же время страшнейшие преступления, доставившие людям страдания, несчастия и муки - все как бы смешалось вместе, и надо было измерить, взвесить, разделить одно от другого и определить меру всему этому. Иерей Арсений, прощающий и разрешающий грехи человеческие именем Бога, боролся сейчас с человеком Арсением, не могущим еще по-человечески принять, осознать и простить совершенное Серафимом. "Господи Боже мой! Дай силу мне познать волю Твою, указать Серафиму, помочь найти ему себя. Матерь Божия, помоги мне и ему грешным. Помоги, Господи!" И. молясь, понял, что говорить ничего не надо, взвешивать и решать не нужно, ибо исповедь Серафима, человека, ранее утерявшего связь с Богом, была столь глубокой и искренней, обнажившей душу и показавшей, что этот человек стремится к Богу, нашел Его и уже теперь будет продолжать путь к Нему. За свои дела даст ответ Серафим Самому Господу на Суде Божием и перед совестью своей.

Встал о. Арсений и, прижав голову Серафима к своей груди, сказал: "Силою и властию, данною мне Богом, я, недостойный иерей Арсений, прощаю и разрешаю грехи твои. Твори добро людям, и Господь простит многие из грехов твоих. Иди и живи с миром, и Господь укажет тебе путь"[9].

Долгие годы мы слышали, что исповедь и причащение - такие таинства, к которым нельзя подходить неподготовленными. Тем более - нельзя позволить себе привыкнуть (как будто к чему-то можно привыкнуть - к молитве, превратив ее в вычитывание, к литургии, превратив в "обедню" и т. д.). Отсюда делается вывод: только 5 раз в год можно приходить на исповедь и причащаться. Это значит - раз во все посты и на день Ангела. Говорится это так авторитетно, что не смей сомневаться в такой установке. И вот как-то, обсуждая этот вопрос, слышу от знакомой, что ей был дан ответ во сне на недоумение: неужели же только так... редко. Вот что она рассказала.

"После исповеди, в которой священник старался нас предостеречь от "недостойного причащения" (а кому же, как не священнику приходится читать молитву, где есть такие слова: "никтоже достоин...") в слове перед началом перечисления грехов, было на душе грустно, даже горько. Легла спать вечером в надежде, что время сгладит остроту. И вот вижу себя в какой-то обители, где только что прочитали молитвы перед исповедью, вышло несколько иеромонахов к расставленным на всем пространстве аналоям. Народ разошелся группками к отцам. И я подошла к одному из них. После своей исповеди говорю о том смущении, которое так мешает идти к Чаше Жизни легко и радостно, со смирением и верой. Мешает постоянное утверждение: Нельзя! Тебе что постов мало? Их у нас 4, так и жди поста...

Неведомый священник вдруг говорит: "Ну, что ты - не знаешь? Человек имеет право причащаться, если:

1. он живет постоянно живой верой, всегда устремлен к общению с Богом

2. он регулярно причащается и не нарушает грубыми грехами христианского образа жизни, но внутренне сохраняя ритм, ждет, готовится ко дню причащения

Думаю - первое не для меня, а вот второе - годится. Пункты эти так четко тогда прозвучали, что тут же проснувшись, записала их, поставив дату - февраль 1977. Говорят, сны - ненадежное свидетельство, но и наяву эти условия вполне приемлемы. И, главное, тогда они как-то мирно и благотворно подействовали, утишив встревоженную душу".

Однажды на исповеди о. Д. рассказал о своем родственнике, который не очень сокрушался о том, что в его жизни есть грехи и от них избавляет исповедь.

- "Подумаешь, грехи! И какая еще нужна исповедь? Зачем? Хочешь, я пойду на Красную Площадь, возьму микрофон, и на всю Ивановскую, каждому встречному будет слышно, расскажу без утайки, не виня других и обстоятельства... все скажу, как ты говоришь. И, думаешь, что-то изменится? - Ничего. Каким был, таким и останусь". Верно, останется. Мало перечислить грехи, главное - в душе болеть о них надо, сокрушаться, что ими мы снова распинаем Господа, губим свою душу, отказываясь добровольно от общения с Господом и святыми. Без этого, соблюдая даже все внешние правила, ничего не принесет перечисление грехов.

- А если понимаешь все и переживаешь о состоянии окамененного нечувствия души своей, но ничего с этим не можешь поделать?

- И в этом можно и нужно каяться и просить помощи Божией, а не оставлять так... по течению. Сердце холодно - так воля есть, разум. Они тоже должны участвовать в исповеди.

"Моя знакомая, старая и больная, позвонила на работу, просила к ней зайти. Ей очень плохо, она договорилась со священником, который завтра обещал прийти к ней, поисповедовать и причастить. Но это все - завтра, а если она не переживет ночи? Беспокоясь из-за этого (уж очень плохо она себя чувствовала), она просила меня ее выслушать и все хорошо запомнить. Если она дотянет до утра, дождется священника, то она скажет все это сама, а если нет, то я должна буду потом любому священнику донести ее исповедь. Шла я от нее уже совсем поздно притихшей Москвой, боясь забыть что-то из доверенного. Утром, как всегда, спешила на работу. Среди обычных дел все, казалось мне, помнила. Вдруг почувствовала, что все вчера сказанное начало исчезать, будто куда-то провалилось. Посмотрела на часы - 11 часов. Значит, надо думать, пришел священник... мне теперь уже не надо ничего помнить. Звоню в свой обед ей. "Да, был". - "Около 11 пришел?" - "Да". - "Слава Богу, поздравляю Вас".

КАК ОБЫЧНО О. ИННОКЕНТИЙ ЗАВЕРШАЛ ИСПОВЕДЬ

Одну и ту же фразу повторял батюшка, прочитав разрешительную молитву и отпуская исповедующегося: "С сегодняшнего дня положим начало благое ко исправлению. Оно полагается не с верхней, а с нижней ступени - со смирения, самоукорения, познания не чужих, а своих немощей".

Все не раз слышали эти слова и, все-таки, мысленно возвращаясь к ним, нельзя не признать их очень емкими, неизменно нужными каждому, обращающими внимание именно на то, что мешает настоящему исправлению.

Об о. Иннокентии издательство "Русский Хронограф" выпустило в 1998 г. книжечку "Воспоминания о старце Зосимовой пустыни иеросхимонахе Иннокентии".

Митрополит Антоний Сурожский рассказывал не раз о своем друге, которому он помог исповедями ощутить силу вечной жизни, заключенную в тленную плоть.

"Лет 30 тому назад в больнице очутился человек, как казалось, с легким заболеванием. Его обследовали и нашли, что у него неоперабельный, неисцелимый рак. Это сказали его сестре и мне, ему не сказали. Я его навестил. Он лежал в постели, крепкий, сильный, полный жизни, и он мне сказал: "Сколько мне надо еще в жизни сделать, и вот я лежу и мне даже не могут сказать, сколько это продлится". Я ему ответил: "Сколько раз Вы мне говорили, что мечтаете о возможности остановить время, так, чтобы можно было быть вместо того, чтобы делать". Вы никогда этого не сделали. Бог сделал это за Вас. И перед лицом необходимости быть, в ситуации, которую можно было бы назвать до конца созерцательной, он в недоумении спросил: "Но как это сделать?" Я указал ему, что болезнь и смерть зависят не только от физических причин, от бактерий и патологии, но также от всего того, что разрушает нашу внутреннюю жизненную силу, от того, что можно назвать отрицательными чувствами и мыслями, от всего, что подрывает внутреннюю силу жизни в нас, не дает жизни свободно изливаться чистым потоком. И я предложил ему разрешить не только внешне, но и внутренне все, что в его взаимоотношениях с людьми, с самим собой, с обстоятельствами жизни было "не то", начиная от настоящего времени; когда он выправит все в настоящем, идти дальше и дальше в прошлое, примиряясь со всеми, развязывая всякий узел, вспоминая все зло, примиряясь - через покаяние, через приятие, с благодарностью, со всем, что было в его жизни; а жизнь-то была очень тяжелая. И так, месяц за месяцем, день за днем мы проходили этот путь. Он примирился со всем в своей жизни. И я помню, в самом конце жизни он лежал в постели, слишком слабый, чтобы самому держать ложку, и он мне сказал с сияющим взором: "Мое тело почти умерло, но я никогда не чувствовал себя так интенсивно живым, как теперь". Он обнаружил, что жизнь зависит не только от тела, что он - не только тело, хотя тело - это он; обнаружил в себе нечто реальное, чего не могла уничтожить смерть тела. Это очень важный опыт, который я хотел напомнить вам, потому что так мы должны поступать снова и снова, в течение всей жизни, если хотим ощущать силу вечной жизни в самих себе и не страшиться, что бы ни случилось с временной жизнью, которая тоже принадлежит нам"[10].

Когда трудно исповедываться у священника к которому не лежит душа (дай Бог, чтобы просто "не лежала", а не вследствие явных и смущающих поступков), то вспоминается рассказ Сергея Иосифовича Фуделя. Он говорил о матушке Смарагде, которая очень тяготилась тем, что в единственном храме, куда она могла пойти, служил единственный неверующий священник. Деться некуда, идти надо. Она шла, но перед этим становилась дома перед чтимой иконой и исповедывалась от души во всем. В храме довольствовалась "общей исповедью", подходила к священнику как все, чтобы не давать повода к осуждению, не вызывать никаких толков у прихожан. Однажды она поведала близкой душе, что видела себя во сне в храме. Стояла она на клиросе и видела как кто-то раздавал всем по цветку, а ей дали два со словами: "Это за две исповеди". Это не просто награда за усердие, но и за то, что она, видимо, избегала осуждения и самооправдания.

Анна Семеновна при встрече вряд ли когда может обойтись без того, чтобы не вспомнить об Аносиной пустыни. Теперь ее воспоминания изданы (мон. Анна Теплякова. Воспоминания. М., Новая книга, 1998). Раньше, до издания, мне особенно дорого было все, что связано было с другой пустынью - Зосимовой, откуда в Аносину приезжали старцы и, кажется, чаще других - о. Досифей. Как-то коснулся вопрос исповеди и Анна Сергеевна рассказала:

"Каюсь как-то батюшке (о. Досифею), что не умею молиться, нет у меня терпения и т. п. А он мне, махнув рукой, говорит: "это все... (я понимаю так - не самое страшное). Ты только никогда никого не обижай". Тогда исповедница была молоденькой девушкой, и совет ей, значит, запомнился на всю жизнь, если она говорила о нем уже весьма преклонных лет... Значит - через любовь к ближнему путь любви к Богу.

(о своей исповеди у о. Иоанна Кронштадтского)

"Однажды я исповедывалась у батюшки, говоря по порядку исповеди. Выслушав, он сказал: "Все эти грехи как бы неизбежные, вседневные, в коих мы должны непрестанно каяться мысленно и исправляться. А вот ты мне скажи каково твое сердце, нет ли в нем чего греховного; злобы, вражды, неприязни, ненависти, зависти, лести, мстительности, подозрительности, недоброжелательства? Вот яд, от которого да избавит нас Господь! Вот что важно!"

Я отвечала, что не ощущаю в себе ни злобы, ни вражды, ни мести, ничего подобного, а только могу обвинить себя в подозрительности или, вернее, в недоверии к людям, образовавшемся во мне вследствие многих людских несправедливостей и неправд. Батюшка отвечал: "И в этом не оправдишься. Помни: "любы не мыслит зла" (1 Кор. 13, 5) даже и там, где оно есть. Покрывай все любовью, не останавливайся на земной грязи, достигай совершенства любви Христовой; впрочем, и "Христос не вдаяше Себе в веру их, зане Сам ведяше вся" (Ин. 2, 34).

- Батюшка, как же доверять вполне и верить людям, когда так много от них приходилось терпеть незаслуженно, безвинно? Иногда из предосторожности для будущего относишься недоверчиво и подозрительно.

- Зачем нам заглядывать в будущее? "Довлеет дневи злоба его". Предадимся как дети Отцу нашему Небесному. Он не оставит искуситися паче, нежели можем" (1 Кор. 10, 13).

- Подозрительностью лишь себя измучишь, да и делу не поможешь, еще навредишь, заранее представив себе зло там, где, может быть, его и не будет. Лишь бы мы не делали зла, а нам пусть делают, если попустит Господь"[11].

В воспоминаниях Евгении Рымаренко о первой исповеди у о. Нектария старшего сына, которому было всего пять с половиной лет, есть удивительные строки. Мама не утерпела и спросила мальчика о том, что спрашивал у него старец. Тот сказал, что он задал вопрос: "любишь ли ты маму?" Мальчик честно и ответственно отнесся к этому и сказал на это - "нет". Тут мама очень удивилась, не зная, чем объяснить такое. Сынишка же без колебания в своей правоте своего понимания любви пояснил: "я ведь тебя часто не слушаюсь". Поневоле вспомнишь евангельское: "Если любите Меня, соблюдите заповеди..." В таком возрасте такое серьезное и глубокое понимание самого существа вопроса удивительно... но вот бывает...

В школьные годы мне довольно часто удавалось бывать в храме Тихвинской иконы Матери Божией "в селе Алексеевском". Про "село" вести остались в исторических справках, а теперь это давно Москва, если не центр, то и не окраина. Тогда (это в 50-х годах) там служил о. Константин, высокий, худой, уже преклонных лет. О нем не скажешь - старенький. Держался он очень достойно - стройный, собранный, простой, деликатный, он вносил в храм какой-то особый мир, серьезность, благоговение. Говорили, что он недавно вернулся из ссылки. К сожалению, ничего не знаю о нем. Только светлое очень впечатление осталось. Он был в моем представлении одним из лучших в той священнической среде, которая дала нашей Церкви столько священномучеников и исповедников. Приходилось встречаться и с другими священниками его возраста, но такого впечатления они не оставляли.

Где хоть как-то можно соприкоснуться со священником, если тебе немногим более 10-ти лет? Конечно на исповеди. Исповеди о. Константина меня очень привлекали. Не могу сказать, чтобы какие-то слова запали в душу, запомнились на всю жизнь. Все, что он говорил, было уже мне известно, но то, как он говорил, как относился - это удивляло неожиданным тактом, участием, доброжелательством и особым теплом, вроде бы ничем внешне не выражаемом. Вероятно, он чувствовал, что перед ним человек с вечно сжавшейся в комок душой, настороженно наблюдающий за всем и не спешащий раскрыться. Он старался согреть, защитить от ледяного дыхания наших будней эту душу, успокоить, примирить с тем, что необходимо принять и терпеть. Помню, как он успокаивал меня во время Великого поста, убеждая, не смущаться тем, что старшие заставляли пить рыбий жир как лекарство после болезни. Оно было лекарством - противным, да еще и не в совесть. Посты у нас были само собой разумеющимися и нарушать их даже таким лекарством было пыткой. О. Константин ничего не доказывал и не убеждал, он просто просил из-за этого не расстраиваться: пить как лекарство - и все. Слово его было действенным потому, что в тот момент, когда стоишь рядом у аналоя, видишь и знаешь, что он входит во все твои переживания, все понимает, разделяет и старается помочь. Позже, где-то ближе ко времени окончания школы, я жаловалась ему на поднимающуюся в душе раздражительность, которую я старалась в душе глушить, но она, все-таки, вспыхивала снова и снова. Внешне это ни в чем не проявлялось, но брало много сил, утомляло, вызывая опасение перейти в озлобленность. Он опять успокаивал, объясняя, что это от усталости. Советовал быть больше на воздухе, ближе к природе. Практически такой возможности не было, а усталость, конечно, была. Не физическая, душевная. Пусть совет был и невыполним, но, все-таки, как-то успокаивало то, что о. Константин не соединял это состояние с озлобленностью, которой очень не хотелось, о которой с детства просила: "Господи, не допусти меня до озлобления". Когда его перевели на Землянку в Покровский храм, я бывала и там, но значительно реже (это были уже институтские годы, занятые предельно). Не уверена, что он меня узнавал, но принимал всегда с неизменным участием, вниманием и удивительным теплом. Оно как бы струилось от него, создавало сразу особую атмосферу простоты, доверительности и глубокого мира. Позже, в сравнении с другими, стало ясно, что это подвиг всей жизни венчается тем миром, который человек разливает вокруг. Наверное, о таком сказал преп. Серафим: "стяжи мир души, и многие (в другом месте сказано: тысячи!) около тебя спасутся". Дай Бог нам побольше тех, кто его стяжал, чтобы многим спастись.

КАК ВЛАДЫКА АНТОНИЙ ИСПОВЕДЫВАЛ МАЛЬЧИКА

Послали мальчика на исповедь. Ему лет 7-8. Он еще не был ни разу на исповеди и не знает, что говорить. Мама подсказала и он добросовестно все повторил. Владыка выслушал и спросил:

- Скажи: это ты чувствуешь себя виноватым или это ты мне повторяешь то, в чем упрекают тебя твои родители?

- Нет, это мне мама сказала, что я должен исповедывать то или другое, потому что это ее сердит, и этим я нарушаю покой домашней жизни.

- Теперь забудь. Не об этом речь идет. Ты пришел не для того, чтобы мне рассказывать о том, на что сердятся твоя мать или твой отец. А ты мне скажи вот что: ты о Христе что-нибудь знаешь?

- Мне мама и бабушка рассказывали, и я кое-что читал, да и в церкви слышал...

- Скажи мне: тебе Христос нравится как человек?

- Нет. Этого недостаточно. Друг - это человек, который верен своему слову во всех обстоятельствах жизни, который готов все делать, чтобы его не разочаровать, его не обмануть, остаться при нем, если все другие от него отвернутся. Друг - это человек, который верен своему другу до конца. Вот представь: ты в школе. Если бы Христос был простым мальчиком, и весь класс не него ополчился, что бы ты сделал? У тебя хватило бы верности и храбрости стать рядом с Ним и сказать: если вы хотите Его бить, бейте и меня, потому что я - с Ним? Если ты готов быть таким другом, то ты можешь сказать: да, я друг Христов: и уже ставить перед собой вопросы для твоей исповеди. Читай Евангелие! Ты можешь узнать из него о том, как можно прожить, чтобы в самом себе не разочароваться; как можно прожить, чтобы Он радовался за тебя, видя, какой ты человек, каким ты стал ради этой дружбы. Ты понимаешь это?

"Мне, - говорил митрополит Антоний, - вспоминается один случай. Много лет назад (еще в 20-х годах) был съезд русского студенческого христианского движения. На этом съезде присутствовал один замечательный священник - о. Александр Ельчанинов. К нему пришел на исповедь офицер и сказал: "Я могу Вам выложить всю неправду моей жизни, но я только ее головой сознаю. Мое сердце остается совершенно нетронутым. Мне все равно. Головой я понимаю, что это все зло, а душой никак не отзываюсь: ни болью ни стыдом". И о. Александр сказал потрясающую вещь: "Не исповедуйтесь мне. Это будет совершенно напрасное дело. Завтра, перед тем как я буду служить литургию, Вы выйдите к Царским Вратам. И когда все соберутся, Вы скажите то, что Вы только что сказали мне, и исповедуйтесь перед всем собравшимся съездом".

Офицер на это согласился, потому что он чувствовал себя мертвецом; он чувствовал, что в нем жизни нет, что у него только память и голова, а сердце мертво и жизнь в нем погасла. Он вышел от священника с чувством ужаса. Офицер думал, что начни он сейчас говорить, и весь съезд от него отвернется. Все с ужасом посмотрят на него и подумают: "Мы считали его порядочным человеком, а какой он негодяй, он не только негодяй, но и мертвец перед Богом". Но он пересилил свой страх и ужас, встал и начал говорить. И случилось для него самое неожиданное. В момент, когда он сказал зачем он встал перед Царскими Вратами, весь съезд обратился к нему сострадательной любовью. Он почувствовал, что все ему открылись, что все открыли объятия своего сердца, что все с ужасом думают о том, как ему больно, как ему страшно. Он разрыдался и в слезах произнес свою исповедь, и для него началась новая жизнь"[12].

- Я всматриваюсь во все зло, которое во мне есть, и не умею его искоренить, вырвать из себя.

- А скажи: когда ты входишь в темную комнату, неужели ты машешь в ней белым полотенцем в надежде, что тьма разойдется, рассеется?

- Я открываю ставни, я открываю занавески, я открываю окна.

- Вот именно! Ты проливаешь свет туда, где была тьма. Так же и тут. Если ты хочешь по-настоящему каяться, исповедоваться поистине и меняться, тебе не надо сосредотачиваться только на том, что в тебе плохо. Тебе нужно впустить в себя свет. А для этого нужно обратить внимание на то, что у тебя уже есть светлого. И во имя этого света бороться со всей тьмой, которая в тебе есть.

- Да, но как это сделать? Неужели я буду думать о себе, что вот я такой хороший в том или другом отношении?

- Нет. Читай Евангелие и отмечай в нем те места, которые ударяют тебя в душу, от которых трепетно делается в сердце, от которых ум светлеет, которые подстегивают твою волю к желанию новой жизни. И знай, что в этом слове, в этом образе, в этой заповеди, в этом примере Христа, ты нашел себе искорку Божественного света. И оскверненная, потемневшая икона, которой ты являешься, просветлела. Ты уже немножко становишься похожим на Христа, в тебе понемногу начинает проявляться образ Божий. А если так, то запомни это. Если ты будешь грешить, то будешь осквернять святыню, которая в тебе уже есть, уже живет, уже действует, уже растет. Ты будешь тушить в себе образ Божий, тушить свет или окружать его тьмой. Этого ты не делай. Если ты будешь верен тем искрам света, которые в тебе уже есть, то постепенно тьма вокруг тебя будет рассеиваться.

Во-первых, там, где свет, тьма уже рассеяна. Во-вторых, когда ты обнаружишь в себе какую-то область света, чистоты, правды, когда ты смотришь на себя и думаешь, что ты на самом деле настоящий человек, тогда можешь начинать бороться с тем, что наступает на тебя подобно врагам, наступающим на город, затемняя этот свет в тебе. Вот ты уже научился почитать чистоту, и вдруг в тебе поднимается грязь мыслей, телесных желаний, чувств, чувствительности. В этот момент ты себе можешь сказать: нет, я обнаружил в себе искорку целомудрия, искорку чистоты, желание кого-то полюбить без того, чтобы этого человека осквернить даже мыслью, не говоря уже о прикосновении. Эти мысли я допустить в себе не могу, не стану, буду бороться против них. Для этого я обращаюсь ко Христу и буду кричать Ему: "Господи, очисти! Господи, спаси! Господи, помоги!" И Господь поможет.

Но Он не поможет тебе, прежде чем ты сам не поборешься. Есть рассказ в жизнеописании преп. Антония Великого, как он отчаянно боролся с искушением. Боролся так, что, наконец, в изнеможении упал на землю и лежал без сил. Вдруг перед ним явился Христос, и, не имея сил подняться к Нему, Антоний Ему говорит: "Господи, где же Ты был, когда я так отчаянно боролся?" Христос ему ответил: "Я стоял невидимо рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы ты только сдался. Но ты не сдался, и ты победил".

"Мне, - говорил тот же владыка Антоний, - вспоминается один подвижник, которого однажды спросили:

- Каким это образом бывает, что каждый человек, который к тебе приходит и рассказывает о своем житье-бытье, даже без чувства покаяния и сожаления, вдруг становится охвачен ужасом перед тем, каким он является грешником? Он начинает каяться, исповедоваться, плакать и меняться.

- Когда человек ко мне приходит со своими грехами, я этот грех воспринимаю как свой, потому что этот человек и я - едины. И те грехи, которые он совершил действием, я непременно совершил мыслью или желанием, или поползновением. И поэтому я переживаю его исповедь как свою собственную. Я иду ступенькой за ступенькой в глубины его мрака. Когда я дохожу до самой глубины, я связываю его душу со своей и каюсь всеми силами своей души во грехах, которые он исповедует и которые я признаю за свои. Он тогда охватывается моим покаянием и не может не каяться. Он выходит освобожденным, а я по-новому каюсь в своих грехах, потому что мы с ним едины сострадательной любовью.

Митрополит Антоний советует: "...когда речь идет о детях, надо помнить, что детям нельзя навязывать исповедь, которая не является их исповедью. Нельзя им говорить: "Ты запомни, что ты меня рассердил таким-то образом, вот покайся в этом". Надо дать ребенку стать перед Богом, как перед другом, и с ним поделиться всей своей жизнью и душой, своей болью о родителях, даже тем, как он ее иногда переживает. Но так, смеем добавить, возможно лишь в том случае, когда ребенок растет в очень серьезной и искренней семье, где родители и все близкие живут с верой в Бога и ею руководствуются и сами имеют Другом Господа.

Иногда люди переживают из-за того, что их грехи обыденные, о них они не знают как сказать на исповеди. "Всем грешна" - это похоже на правду, но священник может поставить в сторону, предложив подумать и вспомнить в чем конкретно грешна. И тут приходит мысль (да и советуют некоторые священники записывать, если память ненадежная) списать перечень грехов, какой есть в молитвенниках или в поучениях различных духовных наставников. Кажется - есть выход из трудного положения. Бывает даже нечто похожее на соревнование: где кто нашел более длинный список грехов... Однако, это может быть только прикрытием собственной неподготовленности. Не обязательно осознанным, чаще по неведению и неопытности, но, все-таки, прикрытием. Обычно опытный духовник это сразу видит. И иногда останавливает, как и митрополит Антоний.

"Ко мне иногда приходят люди, которые вычитывают мне длинный список грехов, какие я уже знаю, потому что у меня те же самые списки есть. Я их останавливаю.

- Ты не свои исповедуешь, - говорю я им. - Ты исповедуешь грехи, которые можно найти в молитвенниках. Мне нужна твоя исповедь, вернее Христу нужно твое личное покаяние, а не общее трафаретное покаяние. Ты не чувствуешь, что ты осужден Богом на вечную муку из-за того, что ты не вычитывал вечерних молитв или не читал канона, или не постился. Как же быть? Может быть, прежде чем писать список грехов, сесть и подумать: все ли из перечисленного у меня было? И начать с того, что более всего тяготит. Или чаще случается.

- А если не тяготит особенно что-то конкретно, а общая туга, тяжесть на душе?

- Тогда, может быть, стоит спросить себя: живу ли я по вере? И вообще, какое место вера занимает в моей жизни? И вообще что-то она значит для меня? Может быть с такой греховной запущенности и надо начать? Покаяться в том, что живу так, будто нет у меня ни Бога, ни совести, ни страха перед окончательным последним судом Божиим... Это в каждом случае у каждого по-разному, но общим может быть одно: проверить себя, проверить честно и откровенно, понять, что исповедь - не нудный долг, а великое благо, способное исцелить душу и готовиться к ней со всей серьезностью, на которую человек способен. Тогда список может поредеть, а сознательное покаяние разбудит в душе жажду очищения и помощи Божией, без которой жить и крепнуть в вере нельзя. Тогда исповедь станет праздником, а храм - больницей души, за которую можно только благодарить Творца.

"Иногда бывает так, - вспоминает митрополит Антоний, - человек старается поститься, потом срывается и чувствует, что он осквернил весь свой пост и ничего не остается от его подвига. На самом деле все совершенно не так. Бог иными глазами на него смотрит. Это я могу пояснить одним примером из своей собственной жизни. Когда я был доктором, то занимался с одной очень бедной русской семьей. Денег я у нее не брал, потому что никаких денег не было. Но как-то в конце Великого Поста, в течение которого я постился, если можно так сказать, зверски, т. е. не нарушая никаких уставных правил, меня пригласили на обед. И оказалось, что в течение всего поста они собирали гроши для того, чтобы купить маленького цыпленка и меня угостить. Я на этого цыпленка посмотрел и увидел в нем конец моего постного подвига. Я, конечно, съел кусок цыпленка, я не мог их оскорбить. Я пошел к своему духовному отцу и рассказал ему о том, какое со мной случилось горе, о том, что я в течение всего поста постился, можно сказать, совершенно, а сейчас, на Страстной седмице, я съел кусок курицы. О. Афанасий на меня посмотрел и сказал:

- Знаешь что? Если бы Бог на тебя посмотрел и увидел бы, что у тебя нет никаких грехов и кусок курицы тебя может осквернить, Он тебя от нее защитил бы. Но Он посмотрел на тебя и увидел, что в тебе столько греховности, что никакая курица тебя еще больше осквернить не может.

Я думаю, что многие могут запомнить этот пример, чтобы не держаться устава слепо, а быть, прежде всего, честными людьми. Да, я съел кусочек этой курицы, но я съел для того, чтобы не огорчить людей. Я ее съел не как скверну какую-то, а как дар человеческой любви. Я помню место в книгах о. Александра Шмемана, где он говорит, что все на свете есть не что иное, как Божия любовь. И даже пища, какую мы вкушаем, является Божественной любовью, которая стала съедобной.

Это в данном, исключительном случае - да, но нельзя из него делать вывод, что при всяком поводе можно легко и бездумно нарушать пост. И покаяние за нарушение поста всегда должно учитывать все. Одно дело - беднейшая русская семья в условиях эмиграции всю силу своей благодарности вложила в этот обед, которым хотела обрадовать тоже эмигранта-врача. Другое - выискивание для себя послабляющих обстоятельств, при которых можно было бы "любовью" оправдать невоздержание и нарушение поста. И еще на что стоит обратить внимание в приведенной ситуации: видимо, Господь помог увидеть в своей душе то, что легко могло обесценить труд строжайшего соблюдения великопостного подвига. Утверждать этого нельзя, но для себя заметить можно: при усердии, с каким мы постимся или даже молимся, тенью крадется самомнение или тщеславие, которое не так-то просто заметить. Оно-то и сводит на нет то, чем мы, вроде бы вправе даже погордиться: ведь действительно трудились, старались на совесть... При всем своем усердии нельзя знать, как Господь оценит его, Он знает сердце. Опытный духовник поможет увидеть то, что не видно нам из-за самолюбия.

НАДО ЛИ ГОВОРИТЬ СВЯЩЕННИКУ НА ИСПОВЕДИ О ТОМ, ЧТО КАКИЕ-ТО ЕГО ЛИЧНЫЕ НЕДОСТАТКИ МЕШАЮТ ПОЛНОСТЬЮ ДОВЕРИТЬ ЕМУ ДУШУ

Когда-то подобный вопрос задали архиепископу Полтавскому Феофану (Быстрову). Он в своем письме из Варны 25 VI 1930 г. ответил: "Не нужно этого делать (т. е. каяться священнику в том, что имеешь что-либо против него). От этого получится один только вред и никакой пользы. Достаточно покаяться в общей форме, не указывая личностей"[13].

КАК ВЕСТИ СЕБЯ НА ИСПОВЕДИ, ЕСЛИ СВЯЩЕННИК... НЕТРЕЗВ

Тот же святитель Феофан рассказывал, как он, еще учась в Санкт-Петербургской Духовной Академии однажды пришел на исповедь к одному из иеромонахов Александро-Невской Лавры. Подойдя к аналою понял, что иеромонах нетрезв. Не смущаясь этим, студент Василий Быстров (будущий владыка Феофан) как ни в чем не бывало исповедывался, взял благословение и спокойно ушел. Когда он пришел в следующий раз, тот иеромонах до земли поклонился студенту, прося прощения. При этом иеромонах воздал должное Василию за правильное отношение к случившемуся, за то, что он не смутился и не осудил его. Все случилось неожиданно и для самого духовника. Он не знал слабости своего организма и опьянел от малого (значит, - это для него было редкостью, или даже вообще первый и единственный раз). А молодой человек проявил мудрость, памятуя о том, что на исповеди человек предстоит Богу, а не человеку. Теперь можно сказать, что подобное - увы - может встретиться куда чаще и кающийся не дождется себе поклона. Но и в таком случае нельзя спешить осуждать и тем более на всех смотреть свысока. Пример рассказанный владыкой Антонием подтвердит это.

МЫ ВИДИМ ГРЕХ, НО НЕ ЗНАЕМ О ПОКАЯНИИ ВПАДШЕГО В ГРЕХ

"Судить о священнике только по его жизни, или по тому, что видишь в его жизни, нельзя, потому что ты видишь внешность. Скажем, ты видишь, что он грешный человек, а разве ты видишь, как он плачет пред Богом, как он страдает о своем падении или о своей слабости? У меня есть тому очень поразивший меня пример.

У нас в Париже был священник, который отчаянно пил - не все время, но когда запивал, то запивал крепко. Я тогда был старостой, он приходил в храм на службы в таком виде, что качался на ногах, я его ставил в угол и становился перед ним, чтобы он не упал. Мне тогда было лет 20 с небольшим, у меня понимания было очень мало; мне его было жаль как человека, потому что я его любил, вот и все. Потом случилось так, что нашего приходского священника немцы взяли в тюрьму, и этого пившего священника попросили его заменить. Он тогда бросил пить; он служил, я к нему пошел на исповедь сразу после того, как его назначили, потому что не к кому было идти. Я шел к нему с мыслью, что я исповедуюсь Богу. Священник, как говорится в увещевании перед исповедью, только свидетель, значит, он будет свидетельствовать перед Богом в день суда о том, что я сделал все, что мог, чтобы сказать правду о своем недостоинстве, о своих грехах. Я начал исповедоваться, и я никогда не переживал исповедь, как в тот день. Он стоял рядом со мной и плакал - не пьяными слезами, а слезами сострадания в самом сильном смысле со-страдания. Он со мной страдал о моей греховности больше, чем я умел страдать, он страдал всем страданием собственной жизни за мою греховность, и он плакал всю исповедь. И когда кончил, он мне сказал: "Ты знаешь, кто я такой. Я не имею никакого права тебя учить, но вот что я тебе скажу: ты еще молод, в тебе есть еще вся сила жизни, ты все можешь осуществить, если только будешь верен Богу и верен себе. Вот что я тебе должен сказать..." И он мне сказал многое истинное. На этом кончилась исповедь, но я никогда не забывал этого человека и то, как он смог надо мной плакать, будто над мертвецом, будто над человеком, который заслуживает вечного осуждения, если только не исправится. А впоследствии я совсем иначе стал о нем думать. Он был молодым офицером во время гражданской войны. Во время отступления войск из Крыма он на военном судне уходил в Константинополь. На другом корабле были его жена и дети, и он видел, как этот корабль утонул. Перед его глазами утонули его дети и жена... Разумеется, люди, ничего не испытавшие подобного, но святоши, могут сказать: "А Иов? Он еще хуже пострадал. Почему этот священник не стал подобен Иову?" Я одному человеку на это ответил: "Ты сначала испытай это горе, а потом будешь о нем судить". С тех пор, как я узнал о его трагедии, у меня никогда язык не повернулся осудить его за то, что он запил. Да, горе было такое, ужас был такой, что он не выдержал. Но он остался верен Богу. Он остался священником, вернее, он стал священником для того, чтобы разделить с другими людьми их трагедию, их греховность и покаяние. Дай Бог нам больше таких священников"[14].

ИЗ СЛОВА О ПОКАЯНИИ, ПРОИЗНЕСЕННОГО МИТРОПОЛИТОМ АНТОНИЕМ СУРОЖСКИМ В СЕНТЯБРЕ 1972 г. В ТУЛЬСКОЙ ЕПАРХИИ

"Когда мы поступаем нехорошо, когда говорим не должное, когда темные мысли роятся у нас в голове или сходит на сердце помрачение, мы, если хоть немножко просветимся, начинаем чувствовать угрызения совести. Но угрызения совести - это еще не покаяние, к нему должно прибавить нечто другое, о именно - обратиться лицом к Богу с надеждой, призвать Его на помощь. Но и это еще не все, потому что многое в нашей жизни зависит от нас самих. Как часто мы говорим: "Господи, помоги! Господи, дай мне терпение, дай мне целомудрие, дай мне чистоту сердца, дай мне слово правдивое!" А когда представится возможность поступить согласно нашей собственной молитве, по влечению нашего собственного сердца, у нас не хватает мужества, не хватает решимости на деле приступить к тому, о чем мы просим Бога. И тогда наше покаяние, наш взлет души остается бесплодным. Покаяние должно начаться именно с этой надежды на любовь Божию и вместе - подвигом, мужественным подвигом, когда мы самих себя принуждаем жить так, как надо, а не так, как мы жили до сих пор. Без этого и Бог нас не спасет, потому что, как говорит Христос, не всякий говорящий "Господи, Господи войдет в Царство Божие, а тот, кто принесет плод его". А плоды эти мы знаем: мир, радость, любовь, терпение, кротость, воздержание, смирение - все эти дивные плоды, которые могли бы нашу землю уже теперь превратить в рай, если бы только, как древо плодоносное, мы могли их принести...

Таким образом, покаяние начинается с того, что вдруг в душу нас ударит, заговорит совесть, окликнет нас Бог и скажет: "Куда идешь? К смерти? Того ли ты хочешь?" И когда мы ответим: Нет, Господи, - прости, помилуй, спаси! - и обратимся к Нему, Христос нам говорит: Я тебя прощаю! А ты - из благодарности за такую любовь, не по страху, не ради того, чтобы себя избавить от муки, а потому что в ответ на Мою любовь ты способен на любовь, начни жить иначе... И что же дальше? Первое, чему мы должны научиться - это принимать всю нашу жизнь: все ее обстоятельства, всех людей, которые в нее вошли - иногда так мучительно - принять, а не отвергнуть. Пока мы не примем нашу жизнь, все без остатка ее содержание, как от руки Божией, мы не сможем освободиться от внутренней тревоги, от внутреннего плена и от внутреннего протеста. Как бы мы ни говорили Господу: Боже, я хочу творить Твою волю! - из глубин наших будет подниматься крик: но не в этом! Не в этом! Да, я готов принять ближнего моего, - но не этого ближнего! Я готов принять все, что Ты мне пошлешь - но не то, что Ты на самом деле мне посылаешь. Как часто в минуты какого-то просветления мы говорим: Господи, я теперь все понимаю! Спаси меня, любой ценой меня спаси! Если бы в этот момент перед нами вдруг предстал Спаситель или послал ангела Своего или святого, который грозным словом нас окликнул, который требовал бы от нас покаяния и изменения жизни, мы это, может и приняли бы. Но когда вместо ангела, вместо святого, вместо того, чтобы Самому прийти, Христос посылает нам ближнего нашего, причем такого, кого мы не уважаем, не любим, и который нас испытывает, который ставит нам уже жизненно вопрос: А твое покаяние - на словах или на деле? - мы забываем свои слова, мы забываем свои чувства, мы забываем свое покаяние и говорим: Прочь от меня! Не от тебя мне получать наказание Божие или наставление, не ты мне откроешь новую жизнь... И проходим мимо того случая и того человека, которого нам послал Господь, чтобы нас исцелить, чтобы мы смирением вошли в Царство Божие, понесли бы последствия нашей греховности с терпением и готовностью все принять от руки Божией.

Если мы не примем нашей жизни от Божией руки, если все, что в ней, мы не примем как от Самого Бога, тогда жизнь не будет нам путем к вечности; мы все время будем искать другого пути, тогда как единственный путь - Господь Иисус Христос.

Но этого еще недостаточно. Мы окружены людьми, с которыми отношения наши порой бывают тяжки. Как часто мы ждем, чтобы другой пришел каяться, просил прощения, унизил себя перед нами. Может быть, мы простили бы, если бы почувствовали, что он себя так унизил, что нам легко его простить. Но прощать надо не того, кто заслуживает прощения, - разве мы от Бога можем ожидать прощения заслуженного? Разве, когда мы к Богу идем и говорим: Господи, спаси! Господи, прости! Господи, помилуй! - мы можем прибавить: "потому что я этого заслуживаю?!" Никогда! Мы ожидаем от Бога прощения по чистой, жертвенной, крестной Христовой любви... Этого же от нас ожидает Господь по отношению к каждому нашему ближнему; не потому нам надо прощать ближнему, что он заслуживает прощения, а потому, что мы - Христовы, потому, что нам дано именем Самого Живого Бога и распятого Христа - прощать. Но часто кажется: вот, если бы только можно было забыть обиду, тогда бы я простил, но забыть не могу, - Господи, дай мне забвение!.. Это не прощение; забыть не значит простить. Простить означает посмотреть на человека, как он есть, в его грехе, в его невыносимости, какой он есть для нас тяжестью в жизни, и сказать: я тебя понесу, как крест, я тебя донесу до Царствия Божия, хочешь ли того или нет. Добрый ты или злой - возьму я тебя на свои плечи и принесу к Господу и скажу: Господи, я этого человека нес всю жизнь, потому что мен было жалко - как бы он не погиб! Теперь Ты его прости ради моего прощения!.. Как было бы хорошо, если бы мы могли так друг друга тяготы носить, если бы мы могли друг друга нести и поддерживать, не стараться забыть, а наоборот - помнить. Помнить, у кого какая слабость, у кого какой грех, в ком что-то неладно, и не искушать его этим, оберегать его, чтобы он не был подвергнут соблазну в том именно, что может его погубить... Если бы мы могли так относиться друг к другу! Если бы, когда человек слаб, мы его окружали заботливой, ласковой любовью, сколько людей опомнились, сколько людей стали бы достойны прощения, которое им дано даром...

Вот это путь покаяния: войти в себя, встать перед Богом, увидеть себя осужденным, не заслуживающим ни прощения, ни милости, и вместо того, чтобы как Каин, бежать от лица Бога, обернуться к Нему и сказать: верую, Господи, в Твою любовь, верую в Крест Сына Твоего, - верую, помоги моему неверию! И затем идти путем Христовым: все принять от руки Божией, из всего принести плод покаяния и плод любви, и первым делом брата нашего простить, не ожидая его исправления, понести как крест, распяться, если нужно, на нем, чтобы иметь власть, подобно Христу, сказать: "Прости им, Отче, они не знают, что творят... И тогда Сам Господь, Который сказал нам: Какой мерой вы мерите, и вам возмерится... прощайте, как Отец ваш Небесный прощает, - Он в долгу не останется: простит, исправит, спасет и уже на земле, как святым, даст нам радость небесную.

Пусть будет так, пусть начнется в жизни каждого из нас сегодня, сейчас хоть немножечко этот путь покаяния, потому что это уже начало Царствия Божия. Аминь[15].

О ПОКАЯНИИ И ИСПОВЕДИ ГОВОРЯТ НАШИ СОВРЕМЕННЫЕ ДУХОВНЫЕ РУКОВОДИТЕЛИ

1. "Через покаяние дается вера: Господь открывается только тому, кто сознает свою греховность".

2. "Награда покаянию - живая вера и упование. С упованием ощущает в себе душа силы, а там - любовь к Богу!"

3. "Грех парализует свободу воли, а покаяние прибавляет, освобождает волю на добро и сердце расширяет на любовь, на любовь к Богу и ближнему".

4. "За одно только всегдашнее чувство покаяния можно спастись, так как память о покаянии не дает воли грешить".

5. "Проси у Господа со всем усердием величайшего и нужнейшего из всех даров - видеть свои грехи и плакать о них. Имеющий этот дар имеет все!"

6. "...исповедь - не просто разговор с духовным отцом, не погоня за утешением, не рассказ о грехах, не оправдание себя, не соболезнование о себе, не жалобы на других, не спор с духовным отцом, но сознание своей вины. Если укорять других, а не себя - облегчения не будет".

7. "Не было случая, чтобы Господь отказал когда-либо кающемуся в прощении. Только Господь не прощает нам, когда мы сами не прощаем другим. Поэтому помиримся со всеми, чтобы Господь помирился с нами. Простим всем, чтобы Господь нам простил".

8. "Верить себе нельзя (предчувствиям, уверенности, что не будет из меня проку), а трудиться в покаянии необходимо. Господь пришел грешников спасти, но кающихся. Только кающимся вменяется всемирная крестная жертва Спасителя".

9. О. Алексей Мечев на исповеди требовал не перечня грехов, а сознательного отношения к своим поступкам, глубокого раскаяния в них и твердого намерения исправиться. Не надо, исповедуясь, касаться других и говорить ненужные подробности.

10. О. Алексей Мечев считал, что лучше исповедываться без бумажки (где записаны грехи), так как если человек не помнит своих грехов, значит душа у него о них не болит. То, о чем болеешь душой, не забудется.

11. "Весь наш внутренний подвиг должен сосредоточиться в покаянии и во всем, что содействует покаянию, а Божие придет само собой, когда место будет чисто и если изволит Господь".

12. "В больницах не осуждают друг друга за ту или иную болезнь. А мы все больны душевными болезнями - грехами. Одно надо твердо знать: нельзя отчаиваться ни в каком состоянии. Отчаяние - смерть души. В самых тяжких грехах можно покаяться и получить прощение. Многие отчаяннейшие разбойники и душегубы не только получили прощение, но достигли и святости".

13. "Не оправдывай себя ни в каком грехе, как бы мал он ни казался. Всякий грех - нарушение воли Божией, показатель нелюбви к Богу. Поэтому надо всякий сделанный грех очищать покаянием".

14. "Из плача и сокрушения о грехах рождается страх Божий, то есть страх оскорбить Бога, затем рождается чувство близости Бога к нам, а затем рождается постепенно твердая решимость лучше умереть, чем оскорбить Господа, чем лишиться Его близости, появляется твердость в скорбях, не только безропотное несение их, но и благодарность за них, то есть сердце будет ощущать радость очищения скорбями и удовлетворения некоторого, что можно терпеть ради Бога и тем любить Его".

15. "Укоряй себя в каждом грехе, в каждой дурной мысли, в маловерии, сомнении, в бестолковом страхе смерти, укоряй и кайся тут же и будешь так приобретать спокойствие и мир душевный, преданность в волю Божию".

16. "В частной, личной исповеди, человек должен прийти и свою душу изливать. Не смотреть в книжку и не повторять слова других. Он должен поставить перед собой вопрос: если бы я стал перед лицом Христа Спасителя и перед лицом всех людей, которые меня знают, что бы явилось предметом стыда для меня, что я не смог бы открыть с готовностью перед всеми, потому что слишком бы было страшно от того, что меня увидят таким, каким я себя вижу? Вот в чем надо исповедоваться".

17. "В чем заключается покаяние? Человек, который отвернулся от Бога или жил собой, вдруг или постепенно понимает, что его жизнь не может быть полной в том виде, в каком он ее переживает. Покаяние заключается в том, чтобы обернуться лицом к Богу".

18. "Стоит только верующему во Христа осознать свои немощи и грехи и попросить прощения, как любовь Божия очищает и исцеляет все раны греховные. Грехи всего мира тонут в море любви Божией как брошенный в воду камень. Не должно быть места унынию, безнадежию, отчаянию! Здешние земные скорби, болезни, тяготы старости будут радовать нас в будущей жизни. Если Господь страдал за нас, то как нам хотя бы в малой мере не быть участниками страданий Христовых! Душа наша, образ Божий, живущий в нас, желает быть причастником страданий Христовых, только наше малодушие и немощь боятся их, хотя силы, может быть, и хватило бы на терпение".

19. "Покаяние молодит сердце и продлевает жизнь".

20. "У кающегося открываются глаза на два пути: на тот, которым идет он, и тот, которым он должен идти".

21. "Господь мой, поспеши и укажи новый путь кающемуся, когда возненавидит он старый путь свой".

22. "За все грехи людские каюсь Тебе, многомилостивый! Каюсь за всех обремененных, сгибающихся под тяжестью забот и не умеющих возложить все заботы на Тебя. Слабому человеку не по силам и наималейшее бремя, для Тебя же и гора бедствий - будто комок снега, брошенный в печь огненную".

23. "Святой Предтеча Господень Иоанн - учитель покаяния. Есть много учителей покаяния, но святой Иоанн Предтеча отличается от них. Те только учат покаянию, а святой Иоанн Предтеча не только учит, но дает силу на покаяние обращающимся к нему".

24. "Помните: "покаяние" в переводе на русский язык означает "перемена".

25. "Сердцевина покаяния - это обращение к Богу с надеждой, с уверенностью, что у Бога хватит и любви, чтобы простить, и силы, чтобы нас изменить. Покаяние - это тот поворот жизни, оборот мыслей, перемена сердца, который нас обращает лицом к Богу в радостной и трепетной надежде, в уверенности, что хотя мы не заслуживаем милости Божией, но Господь пришел на землю не судить, а спасти, пришел на землю не к праведным, а к грешным".

26. "Слава Господу, что Он дал нам покаяние, и покаянием все мы спасемся, без исключения. Не спасутся только те, которые не хотят каяться. Всякая душа, потерявшая мир, должна покаяться, и Господь простит грехи, и будет тогда радость на душе и мир. Вот знак прощения грехов: если ты возненавидел грех, то простил тебе Господь грехи твои".

Само понятие "общей" исповеди ранее нашего века, кажется, не существовало. Некоторые говорят, что это от о Иоанна Кронштадтского пришло в нашу практику, но это не так. Стоит прочитать у о. Василия Шустина описание той исповеди, которую проводил о. Иоанн, чтобы убедиться в том, что это была открытая исповедь, на которой каждый вслух говорил свои грехи. Вот как об этом рассказал о. Василий.

"Батюшку трудно было заполучить к себе (был Великий Пост), и мне пришлось исповедаться на общей исповеди. Пришел я с отцом к Андреевскому собору еще до звона. Было темно: только половина пятого утра. Собор был заперт, а народу стояло уже порядочно около него. Полчаса пришлось простоять на улице, и мы прошли через особый вход прямо в алтарь. Скоро приехал батюшка и начал служить утреню К его приезду собор был уже полон. А он вмещал в себя несколько тысяч человек. Около амвона стояла довольно высокая решетка, чтобы сдержать напор. В соборе уже была давка. Во время утрени канон батюшка читал сам. После утрени началась общая исповедь. Сначала батюшка прочел молитвы перед исповедью, затем сказал несколько слов о покаянии и громко, на весь собор крикнул: "Кайтесь!" Тут стало твориться что-то невероятное. Вопли, крики, устное исповедание тайных грехов. Некоторые, особенно женщины, стремились кричать как можно громче, чтобы батюшка услышал и помолился за них. А батюшка в это время преклонил колени пред престолом, положил голову на престол и молился. Постепенно крики превратились в плач и рыдания. Продолжалось так минут 15. Потом батюшка поднялся, пот катился по его лицу; он вышел на амвон. Поднялись просьбы помолиться, но другие голоса стали унимать их; собор стих. А батюшка поднял одной рукой епитрахиль, прочитал разрешительную молитву и обвел епитрахилью сначала полукругом на амвоне, а потом в алтаре, и началась литургия... За престолом служило 12 священников, и на престоле стояло 12 огромных чаш и дискосов. Батюшка служил нервно, как бы выкрикивая некоторые слова, являя как бы особое дерзновение. Ведь скольких душ кающихся он брал на себя! Долго читали предпричастные молитвы: надо было много приготовить частиц. Батюшка вышел около 9 часов утра и стал приобщать. Сначала подходили те, которые были в алтаре. Среди них подошел и я. Я отошел (причастившись) на клирос и стал смотреть, как приобщается народ. Около решетки стояла страшная давка. Батюшка с чашей, которую он несколько раз менял, простоял с 9-ти утра до половины третьего дня... Служба, Святое Причастие давало столько сил и бодрости, что мы с отцом не чувствовали никакой усталости"[16].

И хотя о. Василий называет исповедь о. Иоанна общей, это совсем не то, что пришлось встретить после революции очень многим нашим прихожанам. До последнего времени держалось такое проведение исповеди: выходил священник, читал положенные молитвы перед исповедью, говорил "слово" или читал перечень грехов - и каждый, не открывая рта, подходил "под разрешение". Бывало и так, что священник на аналое оставлял крест и евангелие и уходил, а народ прикладывался к кресту и евангелию, предварительно выслушав и разрешительную молитву общую - для всех сразу. Ни о каком личном покаянии не могло быть и речи. Правда, в те же годы в Лавре преподобного Сергия, когда народ по субботам или послу всенощной под праздники оставался на исповедь, предупреждали, что перечисление грехов - только напоминание и не заменяет личного покаяния, но это в Лавре, а на приходах стойко держалась практика общей исповеди. Слава Богу, в последние годы все чаще можно видеть, как серьезнее и внимательнее стали относиться к исповеди и на приходах. Теперь надо людей учить думать, учить видеть свои грехи, учить в них каяться и менять жизнь. Вот как владыка Антоний в дни поста проводит общие исповеди.

"Она (исповедь) у нас происходит 4 раза в году. Перед общей исповедью я провожу две беседы, которые направлены на понимание того, чем является исповедь, чем является грех, чем является Божия правда, чем является жизнь во Христе. Каждая из этих бесед длится 3/4 часа. Все собравшиеся сначала сидят, слушают, затем наступает получасовое молчание, в течение которого каждый должен продумать то, что он слышал, продумать свою греховность, посмотреть на свою душу. А потом бывает общая исповедь: мы собираемся в середине церкви, я надеваю епитрахиль, перед нами Евангелие, и обыкновенно я читаю покаянный канон Господу Иисусу Христу. Под влиянием этого канона я произношу вслух свою собственную исповедь не о формальностях, а о том. в чем меня попрекает моя совесть, и что открывает передо мной читаемый мной канон. Каждый раз исповедь бывает разная, потому что слова этого канона всякий раз меня обличают по-иному, в другом. Я каюсь перед всеми людьми, называю вещи своими именами не для того, чтобы они меня потом упрекали конкретно в том или ином грехе, а чтобы каждый грех был раскрыт перед ними как мой собственный. Если я не чувствую, произнося эту исповедь, что я истинно кающийся, то и это произношу в качестве исповеди. "Прости меня, Господи. Вот я произнес эти слова, но они до моей души не дошли".

Эта исповедь обыкновенно длится 3/4 часа или полчаса, или 40 минут в зависимости от того, что я могу исповедовать перед людьми. Одновременно со мной люди исповедуются молча, и иногда как бы вслух говорят: "Да, Господи. Прости меня, Господи. И я в этом виноват". Это является моей личной исповедью, и, к сожалению, я настолько греховен и настолько похож на каждого, находящегося при этом действии, что мои слова раскрывают перед людьми их собственную греховность. После этого мы молимся; читаем часть покаянного канона, читаем молитвы перед Святым Причащением: не все, а избранные, которые относятся к тому, о чем я говорил, и как я исповедовался. Затем все встают на колени, и я произношу общую разрешительную молитву, чтобы каждый, кто считает нужным подойти и отдельно рассказать о том или другом грехе, мог бы это свободно сделать. Я на опыте знаю, что такая исповедь учит людей произносить частную исповедь. Я знаю многих людей, которые мне говорят, что они не знают, с чем прийти на исповедь, что они согрешили против множества заповедей Христовых, сделали очень много дурного, но не могут собрать это в покаянную исповедь. А после такой исповеди, общей, люди приходят ко мне и говорят, что они теперь знают, как надо исповедовать свою собственную душу, что они этому научились, опираясь на молитвы Церкви, на покаянный канон, на то, как я сам в их присутствии исповедовал свою душу, и на чувства других людей, которые эту же самую исповедь воспринимали как свою. Я думаю, что это очень важно: общая исповедь становится уроком того, как исповедоваться лично".

И хотя в наших условиях такое невозможно, но что-то использовать как пример и опыт можно. Начинать надо, думается, с себя: учиться видеть свои грехи, познавать свои немощи, вслушиваться и вдумываться в слова церковных и домашних молитв. Чтобы это хоть в какой-то мере получилось, стоит задуматься о том, что нам мешает этому учиться. Чаще всего, наверное, неумение молчать , а отсюда - и внимательно, сосредоточенно и честно оценивать поступки, слова и мысли. Рассеянность, всесильная суета стала стеной между настоящей жизнью с Богом и той видимостью жизни, при которой страшно остаться один на один с собой и увидеть бессмысленность прожитых лет.

Кончить можно словами того же митрополита Антония:

"Я думаю, что каждый из нас может научиться каяться и приходить на исповедь всякий раз с новой победой и с новым видением того поля битвы, которое перед ним раскрывается все шире и глубже. И мы можем получить прощение наших грехов от Христа, прощение того, что мы уже начали в себе побеждать, и благодать - новую силу, чтобы победить то, что мы еще не победили".

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ НА ПРИХОДСКОМ ГОВЕНИИ В ДЕКАБРЕ 1978 ГОДА

"Господи, предстою ныне пред Тобой сто всей неправдой моей, и облеченный благодатью Твоей Господи, яко же блудного сына, яко овцу пропавшую, взыщи, прости, исцели! Господи, ежечасно пред Тобою согрешаю... Нет во мне радости о встрече с Тобой, нет во мне усердия в искании Тебя! Боже, как легко мне в суете житейской, в праздных мыслях. Господи, как трудно мне в молчании и поклонении, в молитве и одиночестве предстоять перед Тобой! Боже, прости... Если бы я любил Тебя, то искал бы Тебя ежечасно, тосковал бы о Тебе день и ночь, радовался бы каждому мгновению одиночества, чтобы быть с Тобой, но это не так, Господи! Ты мне дал жизнь. Ты призвал меня быть другом Твоим, Ты сошел на землю, став одним из нас, людей, родным нам по плоти; Ты умер на кресте, в тоске встречая смерть в Гефсиманском саду. Господи, и в ответ на все это я не могу принести той благодарности, которая подвигла бы меня изменить жизнь, жить Тобой, для Тебя, для Твоего дела любви... Прости ложь моих слов, когда я говорю о любви к Тебе, и прости ложь моих поступков, прости ложь всей моей жизни. Господи, воздвигни мя! Мое тело пронизано благодатью причащения Твоего, вся жизнь моя соединена с Тобой крещением; Духа Твоего Святого Ты послал в даре миропомазания, запечатлев меня... Боже, апостолом Твоим Ты сказал, что ничто не может нас оторвать от любви Твоей: дай нам, Боже, проснуться от смерти греховной, от сна и от тления! Боже, избавь меня от забвения, от малодушия, от неблагодарности, от окамененного нечувствия!

Боже, согрешаю перед Тобой ежечасно и отношением моим к ближнему моему. Не Ты ли, Господи, сказал: "что сотворите одному из малых сих, Мне сотворите..." Боже, Ты веришь в нас, не смотря на то, что все о нас знаешь, - а я не умею верить в брата, сестру, в ближних моих. Вижу только внешнее, поверхностное. Знаю, Боже, что Ты веришь в них и остаюсь чужд Твоей вере, Твоей несокрушимой в нас надежде, чужд и любви. Боже, прости! Сколь я мало люблю, как мало тех, которым открыто мое сердце, и как оно расчетливо, и как много я требую от тех, кто готов любить меня, и как мало я даю! От своего - почти ничего, а себя - и вовсе нет! Боже, Ты поставил каждого из нас принести слово утешения, слово крепости, слово радости, слови истины, слово веры и слово надежды и слово любви Твоей - и нет у нас этих слов, нет у меня этих слов. А где есть слова, то нет содержания их - они пусты, Господи, как медь звенящая! Боже, против ближнего моего ежечасно грешу - и обманом, и лицемерием, и холодностью, и забывчивостью, и нелюбовью... Грешу и материально, грешу и душевно - всем, Господи! И Тебя, Господи, лишаю того, для чего Ты жизнь Свою отдал: погибающего грешника, пропащую овцу не ищу, а когда она приходит, отвергаю. Сужу и осуждаю. Ты меня, каждого из нас, Господи, поставил Твоим Именем прощать и выпускать на свободу людей Твоих, но мы вяжем и не разрешаем...

Боже, Ты и от меня, и от каждого из нас ожидаешь, чтобы мы к своему телу, уму, сердцу, воле - ко всему своему естеству относились благоговейно, потому что Ты нас сотворил, потому что Ты нас искупил, потому что тело наше касается святыни в водах крещения, в Хлебе и Вине причащения, в Теле и Крови Твоих... Боже, согрешил против тела моего небрежностью, страстностью! Согрешил против ума помрачением, увлечением, отуманиванием! Искривлением согрешил против сердца моего, не очистив его! Не отзывается оно на Твое слово, не трепещет Твоим присутствием, Боже, не оживает оно, когда Ты прикасаешься к нему: оно мертво, каменно, холодно. Боже, живу я только на поверхности жизни души моей, боюсь глубин, боюсь уйти в одиночество, боюсь пустыни, боюсь глубины и тьмы, а Ты, Господи, ждешь меня в глубинах. Боже, гублю я в себе человека, которого Ты создал для вечной жизни - прости и помилуй!

И мы, Церковь Христова, общество, собранное в Твое Имя, Господи, здесь - разве мы не грешны перед Тобой? Боже, Тебя судят по нам: прости нас! Ради нас хулится Имя Твое. Прости нас, Господи, прости Церковь Твою, забывшую слово жизни и переставшую жить... Боже, дохни Духом Твоим Святым, сотряси глубины наши, обнови нас, Господи, силой Твоей, если нужно - страхом Твоим, если возможно - любовью Твоей...

Господи Иисусе Христе, Боже наш, молитвами Богородицы обнови нас, прости нас, очисти нас, исцели; даждь нам помощь Богоприимную, и крепость Твою дай вместо ложной силы, и сделай нас новыми, Господи! Сподоби нас причаститися не в суд и не во осуждение! Дай нам так соединиться Пречистому Телу и Крови, чтобы и телом и душой, и духом быть с Тобой едиными, приобщаясь вечности Твоей приемля и временную земную судьбу Твою... Боже, кающихся прими нас, спаси нас!

Пресвятая Богородице, вознеси всесильную, святую молитву Твою к Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! Владычица, умоли Христа, да обновит нас Он в меру нашу! Да будет Его воля в нас, чтобы нам без лжи, из глубин жизни и души быть способными произнести молитву Его, взывать ко Отцу Небесному нашему подлинно как к Отцу, будучи сынами и дщерями Его: "Отче наш..."

Как надо исповедоваться? Ответ на это самый прямой, самый решительный: исповедуйся, словно это твой предсмертный час; исповедуйся, словно это последний раз, когда на земле ты сможешь принести покаяние во всей твоей жизни, прежде чем вступишь в вечность и станешь перед Божиим судом, словно это - последнее мгновение, когда ты сможешь сбросить с плеч бремя долгой жизни неправды и греха, чтобы войти свободным в Царство Божие.

Если бы мы так думали об исповеди, если бы мы становились перед ней, зная - не только воображая, но твердо зная - что мы можем в любой час, в любое мгновение умереть, то мы не ставили бы перед собой столько праздных вопросов; наша исповедь тогда была бы беспощадно искрення и правдива; она была бы прямой, мы не старались бы обойти тяжелые, оскорбительные для нас, унизительные слова; мы бы их произносили со всей резкостью правды. Мы не задумывались бы над тем, что нам сказать или чего не говорить; мы говорили бы все, что в нашем сознании представляется неправдой, грехом: все то, что делает меня недостойным моего человеческого звания, моего христианского имени. Не было бы в нашем сердце никакого чувства, что надо себя уберечь от тех или иных резких, беспощадных слов, потому что мы знали бы с чем можно войти в вечность, а с чем в вечность нельзя войти.

Вот как мы должны исповедоваться, и это просто, это страшно просто, и мы этого не делаем, потому что мы боимся этой беспощадной, простой прямоты перед Богом и перед людьми.

Теперь грядет время, когда Он станет перед нами либо в час нашей смерти, либо в час последнего суда. И тогда Он будет стоять перед нами Распятым Христом, с руками и ногами, прободенными гвоздями, раненным в лоб тернием, и мы посмотрим на Него и увидим, что Он распят, потому что мы грешили; Он умер, потому что мы заслужили осуждение смерти; потому что мы достойны вечного от Бога осуждения. Он пришел к нам, стал одним из нас, жил среди нас и умер из-за нас.

Что мы тогда скажем? Суд не в том будет, что Он нас осудит; суд будет в том, что мы увидим Того, Кого мы убили своим грехом, и Который стоит перед нами со всей Своей любовью... Вот, во избежание этого ужаса нам надо стоять на каждой исповеди словно это наш последний предсмертный час, последнее мгновение надежды перед тем, как мы это увидим.

Я говорил вам, что каждая исповедь должна быть такой, как будто это - последняя исповедь в нашей жизни, и что этой исповедью должен быть подведен последний итог, потому что всякая встреча с Господом, с живым нашим Богом - предварение последнего, окончательного, решающего нашу судьбу суда. Нельзя встать перед лицом Божиим и не уйти оттуда либо оправданным, либо осужденным. И вот встает другой вопрос: как готовиться к исповеди? Какие грехи принести Господу?

Во-первых, каждая исповедь должна быть предельно личной, моей, а не какой-то общей, моей собственной, потому - что решается ведь моя собственная судьба. И поэтому, как бы несовершен ни был мой суд над самим собой, с него надо начать, поставив себе вопрос: чего я стыжусь в своей жизни? Что я хочу укрыть от лица Божия, и что я хочу укрыть от суда собственной совести, чего я боюсь?

И этот вопрос не всегда легко решить потому что мы так часто привыкли прятаться от собственного справедливого суда, что когда мы заглядываем в себя с надеждой и намерением найти в себе правду, нам это чрезвычайно трудно, но с этого надо начать. И если бы мы на исповедь не принесли ничего другого, то это уже была бы правдивая исповедь, моя собственная.

Но кроме этого есть еще и многое другое, стоит нам воззреться вокруг и вспомнить, что о нас думают люди, как они реагируют на нас, что случается, когда мы оказываемся в их среде - и мы найдем новое поле, новое основание для суда над собой... Мы знаем, что мы не всегда приносим радость, и мир, и правду, и добро в судьбу людей. Стоит окинуть взором ряд наших самых близких знакомых, людей, которые нас так или этак встречают, и делается ясным, какова наша жизнь: скольких я ранил, скольких обошел, скольких обидел, скольких так или иначе соблазнил.

И вот новый суд стоит перед нами, потому что Господь нас предупреждает, что то, что мы сделали одному из малых сих, то есть одному из людей, братий Его меньших, мы сделали Ему.

А дальше вспомним, как о нас судят люди, часто их суд едок и справедлив. Часто мы не хотим знать, что о нас люди думают, потому что это - правда, о осуждение наше. Но иногда бывает и другое: люди нас и ненавидят и любят несправедливо. Ненавидят несправедливо, потому что иногда бывает, что мы поступаем по Божией правде, а эта правда в них не укладывается. А любят нас часто несправедливо, потому что любят-то нас за то, что мы слишком легко укладываемся в неправде жизни, и любят нас не за добродетель, а за нашу измену Божией правде.

И тут надо снова произнести над собой суд, и знать, что иногда приходится каяться в том, что люди к нам относятся хорошо, что хвалят нас люди; Христос опять таки нас предупредил: "Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо".

И, наконец, мы можем обратиться к суду евангельскому и поставить себе вопрос: как судил бы нас Спаситель, если бы Он посмотрел - как Он на самом деле и делает - на нашу жизнь?

Поставьте себе эти вопросы, и вы увидите, что исповедь ваша будет уже серьезной и вдумчивой, и вам уже не придется приносить на исповедь той пустоты, того детского, давно изжитого лепета, который часто приходится слышать.

И не вовлекайте других людей. Вы пришли исповедовать свои, а не чужие грехи. Обстоятельства греха имеют значение только если они оттеняют ваш грех и вашу ответственность, а рассказ о том, что случилось, почему и как - к исповеди никакого отношения не имеет, это только ослабляет в вас сознание вины и дух покаяния.

Последний суд над нашей совестью принадлежит не нам, не людям, а Богу. Его слово и Его суд нам ясны в Евангелии, только редко умеем мы к нему вдумчиво и просто относиться. Если мы вчитываемся в страницы Евангелий с простотой сердца, не стараясь извлечь из них больше, чем мы способны принять, а тем более - больше, чем мы можем жизнью осуществить, если мы честно просто к ним относимся, то видим, что сказанное в Евангелии как бы распадается на три разряда.

Есть вещи, справедливость которых нам очевидна, но которые не волнуют нашу душу - на них мы отзываемся согласием. Умом мы понимаем, что это так, сердцем мы против них не восстаем, но жизнью мы этих образов не касаемся. Эти места евангельские говорят о том, что наш ум, наша способность понимать вещи стоят на границе чего-то, чего ни волей, ни сердцем мы еще не можем постичь. Такие места нас осуждают в косности и бездеятельности, эти места требуют, чтобы мы, не дожидаясь, дабы согрелось наше холодное сердце, волей начали творить волю Божию просто потому, что мы - Господни слуги.

Есть другие места: если мы отнесемся к ним добросовестно, если мы правдиво взглянем в свою душу, то увидим, что мы от них отворачиваемся, что мы не согласны с Божиим судом и с Господней волей, что если бы было у нас печальное мужество и власть восстать, то мы восстали бы так, как восставали в свое время и восстают из столетия в столетие все, кому вдруг станет ясно, что заповедь Господня о любви, требующей от нас жертвы, совершенного отречения от всякой самости, от всякого себялюбия, что эта заповедь нам страшна и часто мы хотели бы чтобы ее не было.

Так вокруг Христа, наверное, было много людей, хотевших от Него чуда, чтобы быть уверенными, что заповедь Христова истинна, и можно Ему последовать без опасности для своей личности, для своей жизни, были. наверное, и такие, которые пришли на страшное Христово распятие с мыслью, что если Он не сойдет с креста, если не случится чуда. это, значит, Он был неправ, значит, Он не Божий был человек, и можно забыть Его страшное слово о том, что человек должен умереть для себя и жить только для Бога и других.

И мы так часто окружаем трапезу Господню, ходим в церковь - однако, с осторожностью: как бы нас правда Господня не уязвила до смерти и не потребовала от нас последнего, что у нас есть, - отречения от самих себя. Когда по отношению к заповеди любви или той или другой конкретной заповеди, в которой Бог наш разъясняет бесконечную разнообразность вдумчивой, творческой любви, мы далеки от Господнего духа, от Господней воли, и можем над собой произнести укоризненный суд.

И. наконец, есть места в Евангелии, о которых мы можем сказать словами путешественников в Эммаус, когда Христос с ними беседовал по пути: "разве сердца наши не горели внутри нас, когда Он говорил с нами по пути?"

Вот эти места, пусть немногочисленные, должны нам быть драгоценны, ибо они говорят, что есть в нас что-то, где мы и Христос - одного духа, одного сердца, одной воли, одной мысли, что мы чем-то уже сроднились с Ним, чем-то уже стали Ему своими. И эти места мы должны хранить в памяти как драгоценность, потому что по ним мы можем жить, не борясь всегда против плохого в нас, а стараясь дать простор жизни и победу тому, что в нас уже есть божественного, уже живого, уже готового преобразиться и стать частью вечной жизни.

Если мы так внимательно будем отмечать себе каждую из этих групп событий, заповедей, слов Христовых, то нам быстро предстанет наш собственный образ, нам станет ясно, каковы мы, и когда мы придем на исповедь, нам будет ясен не только суд нашей совести, не только суд людской, но и суд Божий: но не только как ужас, не только как осуждение, но как явление целого пути и всех возможностей, которые в нас есть: возможность стать в каждое мгновенье и быть все время теми просветленными, озаренными, ликующими духом людьми, какими мы бываем иногда, и возможность победить в себе ради Христа, ради Бога, ради людей, ради собственного нашего спасения то, что в нас чуждо Богу, то, что мертво, чему не будет пути в Царство Небесное. Аминь[17].

"На вопрос: что лучше - причащаться часто или редко? в "Правилах Православной Церкви" нет прямого ответа, а только делается общее указание о необходимости предварительного очищения. Таким образом можно сказать, что канонические правила отнюдь не возбраняют частого причащения, но располагают к нему лишь при условии соответствующей настроенности. В пользу частого причащения высказывался преподобный Серафим Саровский и, конечно, о. Иоанн Кронштадтский. Дозволительность и желательность довольно частого причащения для мирян является канонически установленным и соответствует практике древней Церкви. Не может быть против этого приведено и каких-либо догматических оснований. Соединение со Христом во Святейшем Таинстве Евхаристии есть для христианина источник жизни и сил и радостей радость. Евхаристический голод и жажда, стремление к принятию Святых Таин должны быть естественным состоянием для христианина и в известном смысле являются мерой его духовного возраста. Конечно, он должен приступать "со страхом Божиим", с покаянной молитвой о своих грехах и чувством своего глубочайшего недостоинства, но и с верою, что Господь пришел в мир "грешныя спасти". Должно со всей серьезностью и ответственностью приготовляться к причащению, но не нужно и себя запугивать, как и не нужно отпугивать греховностью.

"Я не готов". - "Никогда и не будешь готов," - был ответ мудрого старца на естественное сомнение мирянина. Лукавство человеческой совести скорее делает то, что она глубже погружается в сон, если знает, что она имеет пред собой долгое время, и, напротив, поддерживается в большом напряжении необходимостью чаще становить себя перед судом Божиим.

В наше время уже пробуждена эта спасительная жажда частого причащения, и долгом пастырства является не задерживать и не угашать ее, но скорее поддерживать, и уж во всяком случае удовлетворять. Больше того, пастырь должен призывать к Святым Тайнам, поощряя более частое причащение в меру не наименьшей, но наибольшей возможности для каждого и уж во всяком случае не связывать его никакими формальными ограничениями".

Чаще всего, чтобы не причащаться часто, выдвигают "недостоинство". Но что такое быть "достойным"?

Моральное достоинство верующего человека есть святость и совершенство. Чтобы быть достойным Христа, надо быть совершенным "как Отец ваш Небесный" (Мк. 5, 48). Но так как "несть человека, иже жив будет и не согрешит", то, значит, нет достойных христиан на свете и в таком случае никто никогда не может причащаться. Из этого тупика можно выйти только зная, что хотя все люди грешны, но Христос для того именно и пришел в мир, чтобы спасти грешников. И чем меньше мы будем походить на фарисея и больше - на мытаря, тем больше нам оправдания. Сознание христианином своего недостоинства как раз открывает ему вход к Причащению, а сознание достаточной подготовленности (например, после усиленного говения) снижает христианское достоинство. "Удостоиться" приобщения Христу мы можем в силу Его к нам любви и снисходительности, но никак не в силу наших достоинств.

[1] Из воспоминаний Анат. Бор. Свеницкого, напечатанные в "Московском журнале" №8 за 1995 г.

[2] "Глинская мозаика" М., 1997, изд. "Паломник".

[3] Из "Хроники семьи Зерновых".

[4] Из книги "Афонский подвижник", СПб., 1898, без автора.

[5] С. Нилус. "Великое в малом".

[6] В. Т. Верховцева "Воспоминания об о. Иоанне Кронштадтском"

Вера Тимофеевна (1862-1940) - автор "Открытого письма духовенству" - 1909 г., где она предсказала духовную катастрофу. В 1916 г. были опубликованы воспоминания ее об о. Иоанне Кронштадтском. В 20-е годы преследовалась с дочерью Нат. Ал. за веру. В 27 году после тюремного заключения поселилась на окраине г. Тулы, где и жила до конца своих дней. Похоронена на Всехсвятском кладбище г. Тулы.

[7] Из записок А. Д. Радынского, озаглавленных им "День искупления". Машинопись.

[8] Еп. Варнава (Беляев) "Тернистым путем к небу".

[9] Из книги "Отец Арсений" М., 1993.

[10]Митрополит Антоний Сурожский. "Жизнь, болезнь, смерть". М., 1995.

[11]Из "Бесед игум. Таисии Леушинского монастыря с о. Иоанном Кронштадтским. Машинопись.

[12]Митр. Антоний. Ступени. 1998 г.

[13]"Духовник Царской семьи", М., 1996.

[14]Митр. Антоний Сурожский. Царственное священство мирян. /Альфа и омега. №1, М., 1998/

[15]Митрополит Антоний Сурожский "Любовь всепобеждающая", СПб., Сатис, 1994 г.

[16]Из книги "Святой праведный Иоанн Кронштадтский в воспоминаниях самовидцев", М., 1997, Изд-во "Отчий дом".

[17]Митрополит Антоний, "Во имя Отца и Сына и Святого Духа", Проповеди. Сурожская епархия. Западно Европейский Экзархат. 1982 г.