Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

церкви Божиею милостию состоит, в которой четверо престольные патриархи
православно-восточные начальствуют."

Десятилетие царствования Анны Иоанновны было временем, когда резко оформились,
хотя и конспиративные, богословские лагери в церкви. Церковные круги почти
целиком сложились в дружную оппозицию Феофану, который остался почти одиночной
церковной фигурой среди официально правительственной онемеченной группы. Кому-то
из участников латинствующего салона в 1732 г. пришла убогая мысль поиздеваться
над Феофаном, пустив в оборот подметное письмо, где Феофан выставляется
жалобщиком римскому папе на утеснение Российской церкви от еретиков," а папа (в
1718 г.) адресует ему ответ: "наимилшому сыну нашему" и т. д.

Но не эта аляповатая карикатура разбудила розыскную энергию Феофана, а другой,
пущенный одновременно с ней, обвинительный пасквиль на всю церковную политику
Аннинского царствования и, в частности, на Феофана, как бы виновника этой
политики: - российская церковь утесняется еретиками, отложены посты и введен
табак, браки с иноверными, архиереи в гонении, народ разоряется непосильными
сборами, гнев Божий обрушится на государыню. Феофан пустился в розыски. Сама
биография Евфимия Колетти была подозрительна. Если он был и грек, то грек
итальянский и католик. Евфимия арестовали, а за ним захватили и дружившего с ним
архиеп. Платона (Малиновского). Евфимия допрашивали, с кем из иностранцев он
знался через салон де Лирия? Все эти связи Феофан окрашивал в цвета шпионажа. А
по церковной линии придирался к дружбе Евфимия с Феофилактом (Лопатинским). В
переписке Евфимия нашли такие комплименты Тверскому архиепископу: "Феофилакт -
премудрейший в школах и, по моему известию, преострейший богослов, в епархии
пребодрейший пастырь, в Синоде правдивейший судия, во всей России из духовных
властей прелюбезнейший." Евфимия заключили в крепость, Платона в монастырь. В
июне 1735 г. Тайная Канцелярия предложила Синоду: "кабинетные министры и ген.
Ушаков приказали: содержащегося в Тайной Канцелярии бывшего Чудова монастыря
архимандрита Евфимия Колетти по касающемуся до него в Т. К. некоему важному делу
священства и монашества лишить, и Т. Канц. просила прислать для этого духовную
персону." Евфимий стал Елеферием Колетием.

Не найдя ничего на этом пути следствия, потрепав еще большое количество разных
церковных лиц, Феофан зацепился за иеромонаха Иосифа (Решилова). Иосиф вышел из
раскола и состоял при Синоде консультантом по делам раскольников. Был назначен
игуменом Клобуковского монастыря. Дружил с Тверским архиепископом Феофилактом. В
этом же дружеском окружении Феофилакта состоял и архимандрит Калязинского
монастыря Иоасаф (Маевский). Пройдя в Киеве риторику, он монашествовал где-то в
польских епархиях; из Смоленской епархии попал в петербургский
Александро-Невский монастырь, отсюда Феодосий (Яновский) перевел его к себе в
Новгородский Антонов монастырь, а из Антонова монастыря он перешел к Феофилакту
в Тверскую епархию. Иосиф и Иоасаф оба увлекались мечтой о будущем патриаршестве
Феофилакта. И через переписку, и через устные допросы обнаружилась мечта и
болтовня этой монашеской тройки. Иосиф говорил Феофилакту: "потерпи, старик, -
будем оба люди." Или выпивал здравицу, возглашая: "да здравствует святейший
патриарх Всероссийский!" Или, обсуждая факт подарка лошадей кн. Долгорукову,
Георгием (Дашковым) митр. Ростовским, Иоасаф говорил насмешливо Иосифу Решилову:
"увидим де как Георгий на лошадях въедет на патриаршество." В другой раз Иоасаф
(Маевский), критикуя любовь Георгия к светским пирам, говаривал: "Быть бы ему
давно патриархом, только скрипочки ему да дудочки помешали." И Д. М. Голицыну
Иоасаф говорил о Георгии Ростовском: "полно, полно, я знаю, каков ваш архиерей.
Не так он живет, как отец его - преосвященный Стефан митрополит." Иоасаф
(Маевский) просто по карьерным соображениям соблазнился перепроситься на юг в
Бизюков монастырь и обратился в Синод к всемогущему Феофану Прокоповичу. Тот,
взяв под наблюдение двух друзей Феофилакта Тверского, охотно удовлетворил
просьбу И. Маевского. По официальным мотивам "ради богомолья" туда поехал и
Тверской приятель его, Иосиф Решилов. Бизюков монастырь был почти пограничным с
Польшей. В этой добровольной мобилизации двух друзей Феофилакта ближе к польской
границе, Феофан усмотрел материал для обвинения в шпионаже по совокупности не
только Иоасафа и Иосифа, но и их высокого друга, Феофилакта Тверского. Даже
такая ничтожная мелочь, как шутливое употребление Иосифом (Решиловым) польских
слов, напр., "динкую" вместо спасибо и другие выражения "на польском наречии" -
все это вплетено в дело, как обвинительный материал. Иосиф и Иоасаф играли роль
ступеней к захвату личности Феофилакта (Лопатинского). Чтобы придать вид
основательности для ареста Иосифа (Решилова), откопали ряд мелочей, например, в
виде долга его монастырской казне в 60 руб. Арестовали, привезли сначала в
Москву под караулом, а потом в Петербург. Изучали автографы писем Иосифа,
сравнивали с почерком пасквиля, особенно взорвавшего Феофана, и сделали вывод о
тождестве почерка с Решиловским. По предложению Феофана организована особая
следственная комиссия. Привезли Иоасафа (Маевского) и ряд других лиц. Выплыли на
сцену все разговоры этих лиц в период их дружбы с Феофилактом, что "Феофан -
защитник лютеранский," а "Феофилакт - столп церковный непоколебимый" и т. п., и
Решилов лишен сана и отдан Тайной Канцелярии. Об его показаниях сохранился
отзыв: "Решилов как мельница на весь свет мелет." Феофан признал автором
пасквиля Решилова, "кроме неких немногих частей, которые кажутся выше ума его."
Намек на Ф. Лопатинского.

Притянули Феофилакта. 10-го апреля 1735 г. к нему прибыл курьер с пакетом. В
пакете вопрос за подписями Кабинет министров Остермана, Ягужинского,
Черкасского: "Ведаете ли вы такого человека, который бы таковых речей:
наимилший, коханный, благословеньство, динькую и проч., якобы на образец
польского языка устроенных, употреблять приобыкл?" На ответ дано три часа сроку,
на той же бумаге, курьер ждет тут. Феофилакт ответил: "Отнюдь не ведаю." 22-го
апреля прибывает второй курьер. Бумажный допрос звучал: "не так ли иногда с вами
разговаривал бывший иеромонах, что ныне расстрига Иосиф Решилов? И в своих к вам
письмах таковых, будто бы польских наречий не употреблял ли? Такожде и вы, в
ваших к нему поговорках и письмах, таковых же на стать такую слов, хотя и
насмешкою, не произносили ли? На сие вам ответствовать, как и прежде при
вручителе сего, в три часа." Феофилакт ответил: может быть и говорил, но не
помнит, потому что Решилов жил не при нем, а на дальнем расстоянии. Кабинет,
признав ответы неудовлетворительными, потребовал Феофилакта в СПБ. Здесь на
подворье Феофилакта арестовали, начали новые допросы и под присягой, обращаясь с
грубостью на ты, как к заранее уже осужденному. "Понеже ты на посланные к тебе
четыре допроса ответствовал весьма не прямо... И потому показал ты сам себя к
подозрению известного следуемого злого умысла близким. Того ради, по именному Ее
Имп. В-ва указу, высоко учрежденные кабинетные министры и синодальные члены
согласно приговорили: привести тебя при знатных духовного и мирского чина особах
к присяге по приложенной при сем форме. И дабы ты впредь не отговаривался малым
к рассуждению данным тебе временем... Дается тебе на рассуждение, идти ли тебе к
присяге, или сказать, что знаешь, довольное время, а именно до 10-го числа сего
июля месяца. А между тем и то тебе во известие предлагается, что если ты, не
вступая в присягу, не скрытно и прямо покажешь, что надлежащее к прежним данным
тебе допросам ведаешь: то, как бы ни был виноват, по благоутробному Ее Им. В-ва
милосердию получишь прощение. Если же присягою завяжешься, а после окажется, что
присягал ты ложно, то, не льстя себе, ведай несомненно, что какого суда и
осуждения сам ты признаешь достойными во лжу призывающих Бога Свидетеля, таковой
суд и осуждение с тобою будут." Предписанная присяга была исполнена в церкви,
при законных свидетелях под крестом и евангелием. Вот текст, произнесенный
Феофилактом: "Я, нижеподписавшийся клянусь Богом Живым, что на поданные мне, по
именному Ее Им. Вел-ва указу, допросы: первый - апреля 10-го дня, другой - апр.
22-го, третий Мая 30-го, четвертый - июня 29-го дня 1735 г. писанные,
ответствовал по сущей истине, ничего не утаивая, но столько, сколько знал я и
знаю, произнося, и что с бывшим иером. Иосифом, что ныне расстрига Ив. Решилов,
и с кем другим, в словесных и письменных на Ее Имп. Вел-во нареканиях не имел
согласия и сообщества и никаких от него Решилова или от другого кого ни есть
говоренных на Ее Имп. Вел-во нареканий и поношений никогда не слыхал и не видал
и никаким другим способом не ведал и ныне не ведаю. Такоже, что писанные от меня
на вышеупомянутые вопросы ответы, без всякого тайного в сердце моем толку и
подложного другого образа, прямые и истинные суть, в такой силе и разуме, в
каковой силе и разуме писанными мной речами показуются и как от чтущих, так и от
слышащих оные разумеются, тоже сказую по сих клятвенных словах моих. И все то
сею моею присягою пред Всеведающим Богом нелестно и нелицемерно, и не за страх
какой, но христианскою совестию утверждаю. Буди мне Единый Он Сердцеведец
Свидетель, яко не лгал в ответах и не лгу в сей клятве моей. А если лгал или
лгу, Той же Бог, яко Праведный Судья, да будет мне отмститель." И протокол
записывает, что к концу произносимого текста архиеп. Феофилакт "дважды плакал."
Мука этой клятвы не помогла Феофилакту. Он был все равно посажен в заключение на
своем подворье, как арестант с неоконченным делом. Сидя в заключении, он пережил
своего мучителя Феофана, скончавшегося в 1738 г. Это обстоятельство не принесло
облегчения Феофилакту, потому что немецкое правительство в декабре 1738 г. вновь
пришло в ожесточение под влиянием открывшегося заговора Долгоруких и Артемия
Волынского. Начали снова трепать уже осужденных и заключенных. Вынули из архива
вновь дело Феофилакта и поставили себе задачей доконать его. Протокол Тайной
Канцелярии вновь исходит из положения, "что помянутый архиерей Феофилакт, по
обстоятельству производимого с прочими о нем дела явился в важных винах, ...что
"не принес чистой повинной, но коварно в том себя закрывал"; что с расстригой
Иваном Решиловым имел "персонально неприличные речи, каковы в тех их пасквилях
явствуют... На посланные к нему именные указы с явною бессовестностною лжею
объявлял, что того будто бы не бывало. Но когда те его бессовестные ответы
письмами Решилова явно были обличены, тогда никакого уже оправдания он не принес
кроме отговорки, что прежде не объявил он якобы от беспамятства; когда и потом в
ответах вину свою скрывал, паче же присягою пред Всемогущим Богом с клятвою себя
в оном утверждал и ни о чем на себя и на других не показал и в том под присягою
своеручно подписался... Но после того по ответу его явно означилось, что оную
присягу учинил он умышленно ложно... и потому думал, что оною учиненною им
присягою дело о нем кончилось. Но по следствию Тайной Канцелярии он явно явился
в злоумышленных, непристойных и предерзостных рассуждениях и нареканиях, в чем
сам винился в расспросе. За оные важные вины подлежит лишить его архиерейства и
всего священного и монашеского чина и за надлежащим караулом послать его в
Выборг и содержать там в замке, называемом Герман, до смерти его, никуда
неисходно, под крепким караулом, не допуская к нему никого, також бумаг и чернил
ни для чего ему отнюдь дано бы не было." Потрясенного физически Феофилакта
полуживым дотащили до Выборга. Комендант крепости немедленно запросил
инструкций, как ему поступать в случае смерти ослабевшего узника. Тайная
Канцелярия отвечала: "Для исповеди оного Лопатинского и по достоинству для
сообщения Св. Тайн священника к нему допустить. Токмо оному священнику, прежде
допущения его к Лопатинскому, объявить, дабы он, кроме надлежащей исповеди,
других посторонних ни каковых разговоров отнюдь не имел, и о деле его, по
которому он сослан, у него не спрашивал. А если, паче чаяния, оный Лопатинский
умрет, то мертвое его тело похоронить в городе при церкви по обыкновению, как
мирским людям погребение бывает, без всякой церемонии." Так как Феофилакт выжил,
то его еще раз таскали в СПБ для каких-то якобы разъяснений по доносам.
Бироновщина кончилась. Наряду с другими, затравленными немецким правительством
духовными персонами, и Феофилакт в 1741 г. восстановлен был правительством Анны
Леопольдовны и в сане и в звании, но, обессиленный, через четыре месяца уже
угас.

Наряду с первенствующими в духовенстве персонами, терзались в Аннинское время по
связи с ними десятки и других лиц. Например, за то только, что монах Алипий по
просьбе Феофилакта переписывал набело Феофилактовы возражения Буддею (т. е. в
сущности Феофану), Тайная Канцелярия потребовала лишить его монашества и
допрашивала его "с дыбы." Несчастный висел со сломанными руками, пока не ответил
на задаваемые ему 76 вопросов. После пытки почти целого дня ему дано еще 12
ударов и в декабре 1738 г. постановлен приговор: "расстригу Александра Давыдова,
который по приказу помянутого Феофилакта переписывал у него набело сочиненное им
возражение (против Буддея) и пострижен в монахи в противность свв. правил,
Духовного Регламента и Указов, сослать в Сибирь на житье вечное, за надлежащим
караулом."

Характерны протокольные записи о физических мучениях, которые сознательно
принимал на свою ответственность, конечно, и Феофан. Вот деталь из допросов
Иоасафа Маевского. Ушаков объявил ему ультиматум, чтобы принес чистую повинную.
Маевский упирался. "После того, по прошествии четверти часа, Маевский поднят на
дыбу и вожен по спицам три четверти часа. А с подъему на дыбу и с вождения по
спицам говорил тоже, как выше показано, и в том утвердился. И по прошествии трех
четвертей часа усмотрено по состоянию его, Маевского, что в себе слаб стал и
более по спицам не вожен и с дыбы спущен." (1.ХI 1736 г.).

Как старообрядец по рождению и чиновник по этой специальности в Синоде, Иоасаф
естественно имел друзей среди канцеляристов Синода. Всех их потом перетаскали в
Тайную Канцелярию. Особенно поплатился канцелярист Яким Филиппов. В протоколах
записано, что И. Маевский спрашивал у Филиппова: "умилосердись, скажи Бога ради,
о каком это папином письме часто спрашивает меня Новгородский архиепископ?" (т.
е. Феофан). "Не знаю, отвечал Филиппов, у нас такого письма в комиссии не
имеется. Не хранится ли оно у секретаря Муринова? Да они спрашивают, сами не
знают чего." Лишь за эту откровенную простоту общения с колодником И. Маевским,
Филиппов попал в застенок, висел на дыбе и претерпел десятки ударов. Наконец
9-го, VII, 1738 г. Кабинет решил: "бить его кнутом нещадно и сослать с женой в
Иркутск на житье вечно."

Феофан напрасно подливал масла в огонь и непоправимо грязнил свою историческую
репутацию. И без его услуг кровавая машина Тайной Канцелярии делала бы свое
беспощадное дело. Так, например, еще в 1735 г. Псковский архиепископ Варлаам
приказом Синода вдруг высылается на несколько недель в ссылку в свой же
Святогорский монастырь. Мера не грозная, но колеблющая авторитет епископа в
глазах епархии. Сделано это в угоду Тайной Канцелярии, которая возмутилась, что
архиепископ в одном, ставшем ей известным частном письме, сообщил своему
корреспонденту о словах государыни, сменившей воеводу. При этом архиепископ
назвал государыню просто Ее Величество, а не Ее Императорское В-во.

Низшая консисторская братия, почуяв возможность выслужиться на доносах, послала
в Синод донос на Варлаама в 13-ти пунктах. Обвинения крайне мелочные. Например:
на Великом выходе на литургии, при архиерейском служении, начиная с протодиакона
и кончая последним священником, сначала всеми ими поминается царская фамилия,
церковные власти и все христианство. А затем епископ, принимая дискос и потир,
повторяет все эти возношения от начала до конца снова. Варлаам иногда этих
возглашений полностью не повторял, а возглашал только конец формулы: "вас и всех
православных христиан да помянет." Синод сразу отправил Варлаама на покой в
Печерский монастырь той же Псковской епархии. Но и доносчики также были вызваны
в Тайную Канцелярию. Этого показалось кому-то недостаточно. 29-го Х. 1737 г.
получился Высочайший Указ о новом расследовании той же мелочи. Варлаам был снова
вызван в СПБ. Варлаам объяснял Синоду, что он, когда бывало мало народа, для
сокращения не повторял возношения Высочайших Имен, ибо подражал в том самому
митрополиту Феофану (Прокоповичу), который так делал, даже в присутствии Их
Величеств: в 1719 г. в присутствии Петра Великого, в 1726 г. Имп. Екатерины в
СПБ, в 1733 г. в СПБ при поминании царевны Екатерины Иоанновны, и никто тогда не
возражал. Другой мелочный пункт доноса консисторцев касался выключения, по
распоряжению архиепископа Варлаама, из списка панихид, служимых обязательно
лично архиереем, имени покойной царицы монахини Елены (Евдокии Федоровны
Лопухиной). В августе 1737 г., когда Варлаам жил на даче, не без заднего умысла,
консистория затеяла парад архиерейской панихиды с протодиаконом и певчими.
Варлаам отслужил, но впредь велел вычеркнуть из списка панихид, лично им
служимых, панихиду по монахине Елене. Полгода тянулось это бессодержательное
дело. Против исторических фактов, на которые ссылался Варлаам, трудно было
возражать, но резолюция Синода была такова: "Хотя бы вышепоказанные образцы и
были, однако ж того, а наипаче как при присутствии Их Имп. Вел. случалось, во
образец, когда его - архиерея служение было вне Их Им. Вел. присутствия,
принимать не следует." О распоряжении Варлаама относительно панихиды по монахине
Елене, по словам синодского постановления, "он - архиерей, учинил
неосмотрительно." "Да и сумнительства и рассуждения употреблять ему не
надлежало." Предложенное Синодом наказание не было крайним. Синод предложил
послать Варлаама на полгода в Новгородский Староладожский монастырь с лишением
на это время архиерейского посоха и мантии. Но судебная волокита еще затянулась,
и лишь в январе 1739 г. последовала Высочайшая резолюция: - отрешить Варлаама от
епархии и отпустить его по его просьбе на обещание жить в Киево-Печерской Лавре.

Теперь этого рода дела покажутся анекдотичными и непонятными. Но вот еще на моей
памяти в 1902 г., когда ректор СПБ Дух. Академии епископ Сергий (Страгородский,
будущий патриарх) в дружеской беседе у него со студентами за стаканом чая,
согласился с ними, что двукратное поминание на Великом Выходе царских имен
излишне, имеет привкус мирской лести, и начал в Академическом храме
ограничиваться только однократным возношением имен, немедленно какие-то
"ревнители" осведомили митр. Антония. И тот, зная, температуру "общей
атмосферы," приказал Сергию вновь держаться заведенного порядка. Явно, что ткань
связи церкви и государства всего Синодального периода требовала основательной
переделки.

К концу мрачной Бироновщины пришел конец жизни и ее знаменитого соучастника -
Феофана. Он был еще не стар. Ему исполнилось всего 55 лет (1681-1736 гг.) Но,
сделавшись фатально соучастником мрачной головки ненавистного всем
государственного террора, вырождающегося обычно в адскую безвыходность:
"кто-кого?," Феофан и при жизни унизил себя до понятного оттолкновения от него
ведущего слоя людей церкви и общества и по смерти не оставил личных друзей. Он
сознавал это свое моральное падение на путях блестяще начавшейся его карьеры и в
предсмертные минуты, по преданию, воздыхал: "О главо, главо! Разуму упившись,
куда ся преклонишь?"



Воцарение Иоанна IV Антоновича (1740-1741 гг.).

По смерти императрицы Анны правящая верхушка, утвердившая и свое положение и
традиционную самодержавную форму правления, по инерции предрешила держаться
династической линии, идущей не от Петра Великого, а от его хилого брата Ивана
Алексеевича. После казни царевича Алексея Петровича, как у Петра не осталось
другого сына, так и по линии старшего брата Ивана Алексеевича остались только
дочери Ивана, выданные замуж за немецких принцев. Не только эти русские царевны
отданы замуж при условии сохранения ими православия, но и детей своих мужского
пола они еще имели долг крестить и воспитывать православными. Дальнейшая
религиозная судьба их договорно ничем уже не обеспечивалась.

Сама Анна Ивановна незадолго до своей неожиданной смерти (1740 г.) назначила
своим преемником недавно родившегося принца Брауншвейгского Иоанна Антоновича.
Он приходился правнуком царю Ивану Алексеевичу, т. е. все тому же старшему брату
Петра Великого, дочерью которого была сама Анна Ивановна. А сестра ее, Екатерина
Ивановна, была выдана за герцога Мекленбургского. От этого брака родилась дочь,
Анна Леопольдовна Брауншвейгская, племянница императрицы Анны. И вот сын Анны
Леопольдовны, Иоанн Антонович (Брауншвейгский), приходившийся двоюродным внуком
императрице Анне, и был избран Анной в наследники русского трона. В этих видах
Анна Иоанновна держала при себе в Петербурге эту Брауншвейгскую семью и
воспитывала в православной вере Ивана Антоновича.



Вот схема династической родословной:

Иван Алексеевич Петр I Алексеевич

Екатерина Анна Алексей Елизавета Анна
(Мекленбургская)(Курляндская) (Голштинск.)
Анна Леопольдовна Петр II Петр III

(Брауншвейгская) Федорович
Иоанн VI Антонович



Для Бирона, фаворита покойной императрицы Анны Иоанновны, нужна была эта
выцветающая по мере удлинения наследственная линия, чтобы под именем "регента"
располагать реальной полнотой власти. Но измученная и патриотически оскорбленная
Аннинским - Бироновским террором и правящая и низовая Россия не могла более его
выносить. И ее взоры с надеждой обратились к несправедливо забытой и ни на что
не претендующей дочери Петра Великого, Елизавете, потерявшей своего
коронованного жениха и нашедшей утешение в закрытой приватной жизни и
морганатическом браке с простым церковным певчим, Алексеем Григорьевичем
Разумовским. В ноябре 1741 г. она согласилась на дружно подготовленный
бескровный переворот. Самой трагической жертвой его оказался юный Иоанн
Антонович, как бы заживо погребенный в казематах Шлиссельбурга на целые два
десятка лет и в конце концов там же и приконченный.



Царствование Елизаветы Петровны (25.ХІ. 1741-1760 гг.).

Уже с воцарением Иоанна VI Антоновича в 1740 г. оборвался бироновский террор и
наступила общая амнистия всех жертв этого немецкого периода. Архиепископ
Феофилакт (Лопатинский) был освобожден из Выборгской крепости и в конце декабря
привезен в Петербург. Считали его уже мертвым. Когда из казармы привезли его на
Новгородское Подворье и очистили его, заросшего грязью, то Новгородский
митрополит Амвросий (Юшкевич) явился сам, чтобы выполнить экстренное решение
Синода о восстановлении бывшего узника в архиерейском сане. Амвросий со слезами
возложил на Феофилакта все монашеские и архиерейские одежды. Посетила Феофилакта
и цесаревна Елизавета Петровна. Истомленный Феофилакт едва уже мог повернуться
на кровати и как-то говорить. Поэтому Елизавета Петровна и спросила его: - знает
ли он ее? И он многозначительно ответил: "Знаю, что ты - искра Петра Великого."
Там же на Новгородском Подворье через пять месяцев (6.V. 1741 г.) он и скончался
и похоронен в Александро-Невской Лавре.

С восшествием на престол Елизаветы Петровны (25.ХІ. 1741 г.), через три недели
последовал Синодальный указ о новой широкой амнистии, охватившей всю серию лиц,
упомянутых нами в ряду процессов Аннинского времени. Синод, формулируя свое
ходатайство за духовных лиц, им же в свое время выданных политическому суду,
теперь выражался: "хотя они явились и по важной вине, но уже довольно за то
наказаны." Еще в 1742 г. Иосиф (Решилов) и Иоасаф (Маевский) отпущены в
монастыри "в братство, неисходно." Ливерий Колетти скончался в заключении еще в
1739 г. И А. Давыдов возвращен из сибирской ссылки. Ни в чем другом неповинный и
лишь водивший знакомство с Колетти архиеп. Платон (Малиновский) тоже возвращен
из сибирской ссылки. Там, при воцарении Елизаветы Петровны, Иркутский епископ
Иннокентий сразу взял Платона, как ученого, преподавателем в открытую им
семинарию. В 1742 г. Синод возвратил Платону его архиерейский сан и назначил его
епископом Сарским и Подонским. В 1748 г. сама Елизавета Петровна предложила ему
кафедру Московскую, но он чувствовал себя больным и сначала отказывался. Но,
покорившись высочайшей воле, еще 6 лет архиерействовал в Москве (†1754 г.).

Освобождение от кошмара бироновщины, может быть, ни одним сословием, ни одним
сектором государственной машины не переживалось с таким торжеством и
энтузиазмом, как православным духовенством. Распечатанные уста всегда
законопослушной и долготерпеливой иерархии зазвучали с высоты кафедр перед
толпами народа с такой смелостью и откровенным обличением пережитых кошмаров,
как это бывает только под пером публицистов на другой день после революций. Вот,
например, что говорил и печатал ректор Московской Духовной Академии Кирилл
Флоринский. "Доселе дремахом, а ныне увидехом, что Остерман и Миних с своим
сонмищем влезли в Россию, яко эмиссарии дьявольс?ие им же, попустившу Богу,
богатство, слава и честь желанная приключишася. Сия бо им обетова сатана, да под
видом министерства и верного услужения государству Российскому, еже первейшее и
дражайшее всего в России, правоверие и благочестие не точию превратят, но и до
корня истребят." Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич с кафедры возглашал,
что Елизавета "преславная победительница избавила Россию от врагов внутренних и
сокровенных. Такие то все были враги наши, которые, под видом будто верности
отечество наше разоряли и смотри какую дьявол дал им придумать хитрость!
Во-первых на благочестие и веру нашу православную наступили. Но таким образом и
претекстом, будто они не веру, но непотребное и весьма вредительное христианству
суеверие искореняют. О коль многое множество под таким притвором людей духовных,
а наипаче ученых истребили, монахов поразстригали и перемучили! Спроси же, за
что? Больше ответа не услышишь, кроме сего: суевер, ханжа, лицемер, ни к чему
негодный. Сие же все делали такою хитростью и умыслом, чтобы во всей России
истребить священство православное и завести свою ново вымышленную беспоповщину."
Разумеется, лютеранство. "Разговору большого у них не было, как токмо о людях
ученых. О, Боже! Как то несчастлива в том Россия, что людей ученых не имеет и
учения завести не может! Незнающий человек их хитрости и коварства думал, что
они то говорят от любви и ревности к России. А они для того нарочно, чтоб
где-нибудь сыскав человека ученого, погубить его. Был ли кто из русских искусным
напр. - художник, инженер, архитектор, или солдат старый, а наипаче ежели он был
ученик Петра Великого: тут они тысячу способов придумывали, как бы его уловить,
к делу какому-нибудь привязать, под интерес подвести и таким образом или голову
ему отсечь, или послать в такое место, где надобно необходимо и самому умереть
от глада за то одно, что он инженер, что он архитектор, что он ученик Петра
Великого."

"Под образом будто хранения чести и здравия и интереса государства, о коль
бесчисленное множество, коль многие тысячи людей благочестивых, верных,
добросовестных, невинных, Бога и государство весьма любящих в Тайную похищали, в
смрадных узилищах и темницах заключали, гладом морили, пытали, мучили, кровь
невинную проливали! Кратко сказание - всех добрых, простосердечных, государству
доброжелательных и отечеству весьма нужных под разными претекстами губили,
разоряли и во вся искореняли, а равных себе безбожников, бессовестных
грабителей, казны государственные похитителей весьма любили, ублажали, почитали,
в ранги великие производили, отчинами и денег многими тысячами жаловали и
награждали."

Архиепископ Дмитрий (Сеченов) в Благовещение 1742 г. в присутствии импер.
Елизаветы обнажал ту же картину. "Со смертью Петра и Екатерины наступили частые
и вредительные перемены. Видя то противницы наши добрую дорогу, добрый ко
утеснению нас сыскали способ. Показывали себя, аки бы они верные государству
слуги, аки бы они оберегатели здравия государей своих, аки бы они все к пользе и
исправлению России помышляют. А как прибрали все отечество наше в руки, коликий
яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церковь Христову
и на благочестивую веру воздвигли! Их была година и область темная: что хотели,
то и делали! А во-первых, пытались благочестие отнять, без которого бы мы были
горшии турок, жидов и арапов. А так то они думали, как де благочестие у них
отнимем, тогда де и сами к нам веру приложат, и сами вслед нам пойдут. И так по
всей России предтечей антихристовых разослали, везде плевельные учения
рассевали. Толико повредили, что мнози малодушнии возлюбиша тьму паче света,
возлюбиша паче славу человеческую, нежели славу Божию, ищущие у них милости, от
нас изыдоша, но не беша от нас."..

"А наипаче коликое гонение на самых благочестия защитителей, на самых священных
Таин служителей! Чин духовный - архиереев, священников, монахов - мучили,
казнили, расстригали. Непрестанные почты, и водою и сухим путем. Куда? Зачем?
Монахов, священников, людей благочестивых в дальние сибирские города, в Охотск,
Камчатку, в Оренбург отвозят. И тем так устрашили, что уже и самые пастыри,
самые проповедники слова Божия молчали и уст не смели о благочестии отверсти. И
правда, дух бодр, а плоть немощна. Не всякому то благодать мученичества
посылается!"

Хотя принципиально и шло восстановление, в частности, и в церковном управлении,
петровских принципов, но личное религиозное настроение Елизаветы Петровны
вносило иной дух в отношения между церковью и государством. Характерна,
например, резолюция Елизаветы на докладе Сената о допущении евреев на ярмарки в
Россию: "от врагов Христовых не желаю интересной прибыли." Синод вхож был к
императрице без всякого посредства. Она сама интересовалась делами Синода. Так,
например, 27.V. 1743 г. член Синода, Троицкий архимандрит Кирилл Флоринский
сообщает, что Синоду объявляется словесно Высочайший указ: "ежели какие о делах
синодальных доклады быть имеют к подаче Ее Имп. В-ву от Св. Синода в Петергофе,
то отправлять оные с синодальными членами." Часто по своей инициативе
императрица давала распоряжения Синоду через своего духовника, протоиерея
Феодора Дубянского. Он возымел большое влияние, стал одним из временщиков
церковных, но, к счастью, дружественных церкви. Другом духовенства был также и
вышедший в графы Алексей Григорьевич Разумовский. По словам А. Васильчикова,
Разумовский "призренный в младенчестве духовенством, возросший под его крылом,
смотрел на служителей церкви с чувствами самой искренней и глубокой
благодарности и был предан им всем своим честным и любящим сердцем." После
тайного регулярного браковенчания с Елизаветой влияние его сделалось вполне
объяснимым: "все его почитали и с ним обращались, как с супругом императрицы."
Разумовский не любил вмешиваться в государственные дела, но, говорит биограф
Разумовского, "было два вопроса, которые его задевали за живое. Для них он
забывал и природную лень и отвращение от дел и смело выступал вперед, не
опасаясь докучать государыне." На первом месте стоял для него вопрос жизни
церкви и духовенства. Такая близкая связь Синода с Верховной властью не
позволяла развиться вновь восстановленной функции обер-прокуроров в духе
петровского контроля.

При Елизавете в число членов Синода призывается знаменитый южно-русс Арсений
Мациевич, проведенный на пост митрополита Ростовского. По инерции от прежнего
Петровского и Аннинского времени еще продолжалась как бы монополия епископских
кафедр для уроженцев и выучеников Киевской школы. Но с Елизаветой, несмотря на
роль Разумовского, начался быстрый перелом в этом вопросе. Хотя южно-русские
архиереи при Елизавете и были все противниками Феофановского времени и добрыми
русскими консерваторами, но все же сам собой произошел перелом. Прежде всего
отпала крайняя нужда искать школьно подготовленных богословов только в Киевщине.
Размножались и подымались скромные еще, но все же растущие, особенно в двух
столицах, духовные школы, с традиционной еще латинской закваской. Отталкиваясь
от феофановщины и вдохновляясь старорусским духом Елизаветы, русское духовенство
отбросило традицию киевских дипломов для архиерейства. Елизавета подписала в
1754 г. указ: "чтобы Синод представлял на должности архиереев и архимандритов не
одних малороссиян, но и из природных великороссиян." Иерархия быстро наполнилась
великороссами. Они же, как показал опыт, психологически оказались для духа и
целей оформившегося в ХVIII в. императорского режима и наиболее родственными,
толерантными сотрудниками государственной власти в ее экономических и
просветительных реформах. Южно-руссы этой перемене духовной атмосферы остались
более чуждыми, и, при всех их церковных добродетелях, явили пример отсталости и
негибкости. Жертвой этого духовно-культурного перелома и явился митрополит
Арсений Мациевич.

Арсений был сыном священника из Владимиро-волынской епархии, тогда еще
подвластной Польше. Учился во Львовской школе, затем в Киевской Академии, а в
монашестве и священстве провел всю жизнь в Великороссии. Воцарение Елизаветы
застает его архимандритом при Новгородском архиепископе Амвросии (Юшкевиче).
Амвросий ценил земляка и, став президентом Синода, в 1740 г. провел Арсения на
митрополию в Тобольск. Арсений сразу же проявил свой негибкий принципиальный
нрав. В 1740 г., присягая малолетнему Иоанну IV Антоновичу, он отказался
присягать его матери, как регентше, ибо она оставалась протестанткой. Переворот
спас Арсения, и он уехал в Тобольск на митрополию. В его архиерейской присяге,
как открылось потом, он "некую приписку учинил." Не мог не знать об этом
дерзновенном поступке и его высокий друг Амвросий. Вскоре по болезни и, кстати,
на коронацию Елизаветы Петровны в 1742 г. Арсений приехал в Москву. Здесь
Амвросий представил Арсения императрице на Ростовскую митрополию и в члены
Синода. Императрица подписала указ, но Арсений, конечно, не без тайного
сочувствия и Амвросия и уговора с ним, создал новый инцидент, отказываясь
принять Петровско-Феофановскую формулу присяги для членов Синода, формулу,
мучившую совесть русских архиереев вплоть до границы ХХ столетия. Арсений
откровенно мотивировал свой протест против термина "крайний судия" в приложении
к монарху, признавая это приличным только в применении к Иисусу Христу. Несмотря
на снисходительное допущение для него лично этого выражения не произносить,
Арсений все-таки присяги не произнес и просил императрицу: "помиловать меня раба
твоего боголюбца - отпустить в Ростовскую епархию мою." Елизавета проявила
исключительную благосклонность к Арсению, исполнила его просьбу, и он без
всякого наказания уехал в Ростов. Но это потому, что в 1742 г., в период
коронации Елизаветы, сам первоприсутствующий член Синода митрополит Новгородский
Амвросий (Юшкевич), вероятно по наущению Арсения, подал от лица двух друзей
целый доклад об упразднении самой Синодальной формы высшего церковного
управления. Арсений, в частности, признавал унизительной для архиерейского сана
форму присяги для членов Синода, особенно же слов: "исповедаю же с клятвою
крайнего судию сея Коллегии быти Самую Всероссийскую монархиню Государыню нашу
всемилостивейшую." Взамен Арсений предлагал: "исповедаю же с клятвою Крайнего
Судию и Законоположителя духовного сего церковного правительства быти - самого
Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, полномощного Главу церкви и Великого
Архиерея и Царя, надо всеми владычествующего и всем имущего посудити - живым и
мертвым." к этой формуле Арсений сделал еще пояснительное примечание: "монаршей
власти довольной в той силе присягать в верности, в какой силе показано от
Крайнего Судии Христа в евангелии и апостоле монаршей власти повиноваться." В
термине Крайний Судья в приложении к лицу императора Арсений видел "излишнее
ласкательство во унижение или отвержение Крайнего Судии - Самого Христа."
Государыня приняла этот доклад, но, конечно, не была в силах предпринять столь
радикальной ломки. Елизавета милостиво отпустила Арсения в его Ростовскую
епархию. Но в окружении императрицы и среди других членов Синода великороссов
осталось недовольство этим крайним бунтом. Когда в 1743 г. умер покровитель
Арсения митр. Амвросий, поднялось в Синоде дело о неподписанной Арсением
присяге. Синод письменно запросил Арсения, и Арсений отвечал, что присяга эта
несогласна "с верой в Главу Церкви Христа и более прилична присяге римскому
папе." Кончился этот протест тем, что лист с переделанной и проектированной
присягой велено сжечь. На деле и это сожжение сделано было позднее, уже при
Екатерине II. Арсений пока остался цел.

Елизаветинский Синод, пополняясь новыми лицами, почти исключительно епископами,
принял следующий вид. Лидером был в нем великоросс, архиеп. Новгородский
Димитрий (Сеченов). Затем: - архиеп. СПБ Вениамин (Григорович), Псковский
епископ, славившийся своим проповедническим красноречием, Гедеон (Криновский),
Крутицкий архиепископ Амвросий (Зертис-Каменский), Палладий Рязанский, Порфирий
(Крайский) Коломенский и архимандрит Троице Сергиевский Лаврентий.

По счастливой случайности, фигура Елизаветинского обер-прокурора в Синоде кн. Я.
П. Шаховского предстает перед нами в очень живых, даже наглядных чертах,
благодаря тому, что он оставил нам о себе свои мемуары. Прежний генерал-прокурор
фельдмаршал Трубецкой, стремясь присвоить себе право выдвижения кандидатов в
обер-прокуроры Синода, поспешил представить и получить назначение в
обер-прокуроры кн. Шаховского. Приказал своему назначенцу на другой же день
явиться к месту службы. После первого же заседания Синода, Шаховский подал
письменный "рапорт" своему "командиру." О прокурорском надзоре в Синоде не
только забыли, но там оказалась даже потерянной буква закона о нем: не нашлось
ни одной копии знаменитой законодательной "инструкции обр. - прокурору." У
Трубецкого в Сенате копия нашлась. Пользуясь этим забвением, Трубецкой внес в
инструкцию желательные для него изменения. Доклады о синодских делах Трубецкой
указал делать не верховной власти, а ему: - генерал-прокурору. Себе же приказал
Шаховскому делать еженедельные доклады о синодских делах, правда, в двух
экземплярах, чтобы один из них передавался государыне, но через него же,
Трубецкого. Это произвольное искажение прав и функций обер-прокурора не помешало
энергичному Шаховскому развить и свое влияние на членов Синода и, минуя излишне
самодержавного генерал-прокурора, проложить дорогу для непосредственных докладов
о делах самой государыне. Императрица, действительно заинтересованная делами
Синода, сама заметила исключительную активность Шаховского и стала часто
приглашать его к себе и через него передавать свои пожелания Синоду. Таким
образом, вопреки беззаконию Трубецкого, сам Шаховской фактически восстановил
свои права и влияние. Он пишет: "императрица стала оказывать мне милостивое
расположение и доверие, и редкая неделя проходила без того, чтобы я не имел
счастья являться к государыне." Это соответствовало замыслу Петрова
установления. Но этого не было в сознании членов Синода, и вызывало у них
тревогу. Шаховской сумел осветить положение императрице, и она намеренно
подчеркнула свою волю и приказала Шаховскому лично принимать от нее все указы и
словесные распоряжения по синодскому ведомству и делать ей доклады по делам
Синода без всякого посредства. Огромная роль обер-прокурора в делах Синода, как
это ни странно для нас, буквально ошеломила синодских архиереев, которые
изначала не понимали компетенции "ока государева," и за десять лет его
отсутствия забыли о нем. Синод очутился как бы в осаде. На каждом шагу пред
Синодом ревниво подчеркивалась идея чисто государственного интереса. По
откровенному признанию Шаховского, "ревностное устремление, с честолюбием
смешанное, понуждало его... стараться, чтоб как наискорее сказаться в порученной
ему должности исправным и тем заслужить лучший в публике кредит, а от монархини
большую доверенность." Он так описывает свои первые шаги. Чиновники его
встретили "почтительно," члены Синода даже "ласково." На об.-прокурорском
столике лежали только бумага и чернила. Шаховской приказал обер-секретарю дать
на стол Духовный Регламент, Инструкцию обер-прокурору и все последние указы. А
также - реестры нерешенных дел: а) о колодниках, и б) о казенных денежных
суммах. Обер-секретарь смог дать только печатную книжку Духовного Регламента.
Для прочего просил отсрочки на несколько дней. По истечении срока оказалось, что
никакого об.-прокурорского архива нет. Начиная с отсутствующей инструкции. Дела
были вообще без описи, в ящиках. Упорядоченного архива не было. Шаховской дал
письменный приказ экзекутору о розыске дел на дому у разных чиновников и
потребовал составить немедленно для всех их реестр. Шаховской обошел всех чинов,
осмотрел все их столы и сделал замечания. Приказал завести архив, реестры дел,
экстракты из дел нерешенных, чтобы знать, в чем подгонять. Всем этим Ш. не мог
не вызвать бытовых конфликтов. Он пишет: "тогда познал я, что должно мне
необходимо вступать в большие споры и несогласия с членами Св. Синода, к чему я
всеприлежно тщиться начал." Искренно признается Шаховской, что "присутствующие в
Синоде духовные особы превосходят его разумом и красноречивым о своих делах
толкованием." Тактичный чиновник понял, что надо отсрочить нападки. Он начал
основательно изучать дела. "Особливо наблюдал, чтобы учтиво поступать, говорить
и писать о делах, охраняясь, чтобы не быть несправедливо досадителем. Члены
Синода оценили эту корректность и вынуждены были на расспросы хвалить
Шаховского. Последний стал все более расширять свой контроль на все сферы
синодского управления, не на государственный только интерес, но и на все стороны
церковного быта, как бы подражая в этой универсальности самому Петру Великому.
Он вызывал членов Синода придумывать какие-нибудь меры для устранения и
случайных, бросающихся в глаза, и вековых недостатков. Такова, например,
школьная малограмотность кандидатов на священные и церковные должности, считая
возможным, чтобы они "в самую тонкость изучили по изданным книжкам катехизис и
толкование евангельских заповедей." Пред престольными праздниками духовенство
выставляло иконы около церквей на улицах для усиленных сборов. Духовенство
ходило по домам богачей, расположенным в других приходах. В церкви толпа вела
себя непристойно, разговаривая и мешая другим. Все это критика не
систематическая, и попытки поправить кое-что извне, путем указов и приказов. Это
метод механический, бюрократический. Но что же было делать иначе, если все формы
соборности были принципиально упразднены петровскими церковными реформами? Петр
вместо соборной жизни церкви верил в методы своего просвещенного абсолютизма.
Шаховской к этим методам и прибегал, подражая Петру. Он откапывал указы великого
реформатора об издании книжиц для религиозного просвещения народа, которые все
еще не были изданы. Шаховской напоминал Синоду: "приказать, кому следует,
вышеупомянутые книжицы без промедления сочинить и разослать по церквам." В
указах Петра Великого критиковался способ "торга" духовенства при плате за
требы. Об.-прокурор побуждал предпринимать какие-то меры против этого. При
Екатерине I было постановлено поручать епархиальные дела вместо владык,
вызываемых к присутствию в Синоде, викарным епископам. Но на деле синодальные
архиереи викариев себе не поставляли. И Духовный Регламент и Особый Указ Петра
В. от 1724 г. требовали обязательной денежной отчетности от епархиальных
архиереев и от первоклассных монастырей. Такой отчетности в Синод не поступало.
Несмотря на все эти, предъявляемые об.-прокурором требования к членам Синода,
они никак не хотели признать важности персоны об.-прокурора и пропускали без
всяких последствий многие его замечания. Шаховской повторно напоминал Синоду о
них и все безуспешно, на что он и жаловался императрице.

Особенно Шаховской изнемогал, когда дела задевали материальные интересы членов
Синода. Так было в большом вековом вопросе о церковных имуществах. В 1738 г.
Коллегия Экономии была целиком взята в светские руки Сената. Это было и обидой
для иерархии и делом бездоходным в смысле экономическом. В атмосфере
православно-патриотического царствования Елизаветы оживились желания возвратить
управление церковными имуществами опять в ведение Синода с обещанием казне
выплачивать решительно все доходы сверх штатных потребностей церковного
ведомства. Шаховской встал на точку зрения Синода. И эта повторная реформа, как
в дни Петра Великого, была осуществлена. Сенат передал Синоду управление бывшими
церковными имуществами. И для этого создана была "Канцелярия Синодального
Экономического Правления." Шаховской мечтал о преобразовании по существу, с
поднятием доходности, хотел ввести в дело разных специалистов - хозяйственников.
Придумывал разные меры, запросы, анкеты. Но Синод и подчиненные ему духовные
власти явно саботировали эти замыслы об.-прокурора. Убедившись, однако, в "злой
воле" синодалов, Шаховской решил дать им целое сражение. Он вынул из архива
неисполняемый указ Петра ? о вычете из казенного жалованья членов Синода сумм,
равных денежному содержанию их, получаемому ими от епархий и монастырей.
Шаховской заявлял, что игнорировать указ невозможно, ибо Им. Елизавета объявила
указы отца своими собственными. Вывод: получение полного жалованья формально
недопустимо. Шаховской посоветовал приватно, чтобы члены Синода обратились сами
с запросом к Верховной власти, но синодалы не хотели обратить на это внимания. И
назначили себе очередную выдачу жалованья. Ш. обратился к Синоду с письменным
предложением - не брать жалованья до Высочайшего разъяснения. Иначе он вынужден
будет доложить императрице. Но характерна психология членов Синода. Они все еще
не привыкли серьезно считаться с об.-прокурорской ролью. Они начали резко
спорить с Ш. и затем просто подписали определение о выдаче себе жалованья. Ш.
опротестовал. Члены Синода "своими путями" обратились к Высочайшей милости,
жалуясь на Ш. Последнему пришлось представить подробные выписки из указов Петра.
Императрица признала действия об.-прокурора законными и указы Петра
действующими, но предоставила Синоду право обращаться к ней с особыми
ходатайствами об отмене прежних указов. В данном случае ее резолюция была
такова: "обер-прокурору кн. Шаховскому синодальным членам жалованье выдать и
впредь выдавать без задержания." Победивший Синод (как бы игнорируя Высочайшую
волю) не считал, однако, нужным входить с указанным ходатайством, а Шаховской
всячески донимал Синод. Он не позволял архиереям получать сверхсметные прибавки
из экономических доходов. И Шаховской в записках хвалится, что таковых доходов
ему удалось сэкономить для казны "более ста тысяч рублей." Члены Синода могли
отплатить об.-прокурору той же монетой. Ведь по странному непониманию его роли
ни со стороны светской, ни со стороны духовной власти, он свое жалованье получал
не от казны, а из сумм того же Синода. Члены Синода вдруг заявили, что они не
имеют точного указа о производстве об.-прокурорского жалованья из сумм духовного
ведомства и потому не обязаны подписывать соответствующее назначение. Шаховской
кинулся к государыне, но Елизавета целых шесть месяцев не отвечала на письменное
доношение Ш. "Одно слово не инако заключал я," признается Ш. в своих мемуарах,
"что-то происходит по коварным препонам моих ненавистников, и я... довольно
видел опытов, что первый тогда фаворит, граф А. ?. Разумовский Св. Синода членам
особливо благосклонен был и неотрицательно по их домогательствам и прошениям
всевозможные у Ее В-ва предстательства и заступления употреблял." Пришлось Ш.
поклониться тому же Разумовскому. Прошло еще два месяца, и получилась Высочайшая
резолюция о беспрепятственной выдаче ему жалованья.

Но Ш. не слагал оружия и раздосадованный решил помучить членов Синода придиркой
в одном щекотливом деле, которое могло бы пройти, как дело секретное, без шума.
Один хорошо известный членам Синода архимандрит был застигнут in flаgrаntе и
озлобленными на него крестьянами привезен узником в Синод вместе и с самой
грешницей. Конечно, это была не чисто моральная ревность. Это был симптом
подспудной социальной злобы, маленький эпизод в промежутке между Разинщиной и
Пугачевщиной. Крестьяне вовсе не были моральными ригористами. Они сплошь были
снисходительны к пьянственному и грубому быту своего простонародного
духовенства, да и простого чернорабочего монашества. Петровский
классово-аристократический строй заострил в низах глухое озлобление против
помещичьего класса и против некоторых верхов в монашестве и епископате,
разделявших с поместным классом привилегированный образ жизни. Вот и тут надо
было отомстить прижимистому монастырскому помещику. Виновный архимандрит в
закрытом заседании Синода, но и в присутствии Шаховского, чистосердечно сознался
в своем грехопадении, но у членов Синода не хватило мужества и мудрости
покончить дело показательно строгим приговором. Резолюцию отложили и начали
заминать дело. Один из членов Синода смиренно явился к Шаховскому на дом
уговаривать его замять дело. Но Шаховской возражал, ссылаясь на широкую огласку.
Тогда члены Синода подговорили виновного архимандрита отказаться от
первоначального покаяния, якобы вынужденного у него грозящим ему террором
крестьянского озлобления. Он написал просьбу об.-прокурору, чтобы в новом
заседании Синода дать дополнительные показания. И вот, к полной неожиданности
Шаховского, в новом закрытом заседании Синода, архимандрит начал решительно
отрицать свою виновность. Но нервы его не выдержали - он пал в обморок. Члены
Синода учли это в благоприятную для себя сторону. А Шаховской упорствовал в
своем недоверии. Во всяком случае члены Синода получили проволочку, которой
воспользовались, чтобы по-своему убедить императрицу, что здесь злостная и
опасная крестьянская клевета, и что об.-прокурор своей формальной строгостью
наносит огромный вред духовенству. По словам Ш. синодалы жаловались, что "оным
разглашением теперь всенародное посмеяние всему их сану происходит, так что,
когда из оных кто по улице идет, то нарочно пальцами указывают и вслух говорят с
поношением, почитая их быть такими же." Императрица поддалась такому
истолкованию. Приказано наказать и крестьян и грешницу как компанию клеветников.
Архимандрита перевели, конечно, в другой монастырь, но без всякого наказания. А
Шаховскому от генерал-прокурора послан "строгий выговор" за распространение
слухов, компрометирующих духовенство и что следует строго наказывать тех, "кто
тайности из Синода выносит." Но Шаховской не падал духом. Зная обстановку, в
которой создавались различные решения императрицы, и совершенно убежденный в
виновности архимандрита, он ждал благоприятного случая, когда ему удалось при
других пожаловаться на пристрастие членов Синода и убедить императрицу, что в
деле архимандрита она стала жертвой обмана. Елизавета открыто высказала пред
приближенными свое сожаление и похвалу об.-прокурору. Больно было членам Синода.
Уязвленные и взволнованные они решились на крайний прием. Они явились ин корпоре
к Елизавете и со слезами умоляли ее избавить их от невыносимого человека,
терзающего их дерзкими оскорбительными предложениями. Просили уволить
Шаховского, или уволить их самих из Синода. Им показалось, что они достигли
цели, и генерал-прокурор Трубецкой уже посоветовал Ш. не ходить на службу и
ждать другого назначения. Но Шаховской удачно рассчитывал на поверхностность
впечатлений императрицы и на ее переменчивость. Прикинувшись ничего незнающим,
Ш. на другой же день явился в Синод и выдвинул самые неприятные для членов
Синода дела из серии "нерешенных," требуя их неотложного решения и угрожая
донести в случае проволочки. Синод сослался на неполный состав собравшихся
членов и отложил вопрос до будущего полного собрания. В приватных разговорах
синодалы уверенно острили, что об.-прокурор вероятно хорошо выспался и потому
так смело вцепился в самые трудные дела.

Если у членов Синода была своя "рука" к императрице, то по всем видимостям была
такая же и у Шаховского. Когда Трубецкой напомнил императрице о переводе
Шаховского на другое место, Елизавета ответила, что Ш. ей нужен в Синоде. И она
убедилась в его добросовестности и верности. Ш. опять начал свои еженедельные
доклады императрице. Члены Синода увидели свой проигрыш и вместо атаки в лоб
начали "обходные движения." "Их святейшества," пишет Шаховской, "видя в моих
предприятиях успехи, никаких явных неудовольствий долго не оказывали, а всегда
под добрыми покрывалами умалить мой кредит старались." Но Ш. после одержанной
победы почувствовал под собой твердую почву и снова начал осуществлять свои
контрольные права, особенно по делам, клонящимся по его мнению не к
государственной пользе.

Шаховской начал подбирать под свое влияние чинов канцелярии Синода. Это не был
произвол, ибо по инструкции они работают "под дирекцией" об.-прокурора. На деле
Болтину, как мы видели, члены Синода не дозволили даже представлять чиновников к
наградам. Шаховской представлял их, конечно, через Синод. Очень важную функцию
надзора за всем епархиальным управлением, можно сказать, "открыл" Ш. Отсюда в
будущем родилась сеть секретарей консисторий. В Петровской системе надзор за
епархиальной жизнью при учреждении Синода поручен был, в параллель с фискалами
других ведомств, институту инквизиторов с протоинквизитором при Синоде.
Инструкция инквизиторам гласила: "все ли исправляют архиереи по учиненному
своему при поставлении обещанию," "и во всем ли поступают по правилам и по Дух.
Регламенту и по определениям Св. Синода." Та же инструкция обобщает и возвышает
роль инквизиторов, поручая им следить за деятельностью всех "духовных персон,
как вышних, так и нижних" и "без всякого укрывательства доносить Синоду."
Инквизиторы зависели целиком от Синода. Их уродливый титул и должность
упразднены в 1727 г. Но при этом упразднении проведено и существенное изменение
самого надзирающего учреждения. Их названия заменены в духе прежней
старомосковской администрации. Они заменены "поповскими старостами" (позднейшими
благочинными) "заказчиками." Но это были органы местные, епархиальные. С Синодом
они связи не имели. Епархии связывались с своей высшей властью церковной только
через епархиальных владык. Обер-прокуратура, таким образом, лишилась всякого
надзора за епархиальным управлением. Ш. бесплодно несколько раз делал
представление Синоду об этом недостатке системы, доказывая фактами неисправность
епархиальных органов и предлагал против этого свои меры. Синодальный епископат
встречал эту критику крайне неохотно. Тогда Ш. стал сам изучать все ведомости и
отчеты, присылаемые Синоду из епархий, извлекал из них материалы для запросов
Синоду и предлагал меры исправления явных недостатков. Не ограничивался
экономикой, но формулировал недостатки всего церковного быта: духовных школ,
духовно-судебных дел, доносов на самоуправства архиереев (напр., битье архиереем
певчего, оплеуха воеводе). Особенно внимательной и обильной областью критики
об.-прокурора была экономика. Ведь при его полном согласии синодские владыки
выхлопотали у Елизаветы возврат Коллегии Экономии из под Сената вновь в Синод.
Надо было на деле доказать доходность и выгодность этого для казны. Между тем,
архиереи увлеклись в своих "поместьях" новыми постройками и ремонтами без
надлежащей отчетности, так называемыми "хозяйственными," домашними способами
старого времени. В 1748 г. Шаховской потребовал при всех постройках
представлений в Синод смет и ведомостей. Синод опять начал проволочку, отложил
рассмотрение до пленума членов Синода. Видя саботаж, Ш. заявил свой протест пред
императрицей. Но Синод делал по своему, скрывая свои решения, противоречащие
об.- прокурорским директивам.

Все время всплывал наружу вопрос о выплате жалованья членам Синода. По
Петровскому закону оно должно сообразоваться с размером епархиальных доходов
членов Синода. Ради целей контроля поэтому каждую треть года жалованье как бы
пересматривалось и восходило на Высочайшую апробацию. В 1745 г. за майскую треть
члены Синода выписали себе жалованье "по не апробированному штату." Ш.
опротестовал, и члены Синода до 1748 г. не получали жалованья. Тогда оно было
выдано, но с вычетом. В 1749 г., вместо непоказанных членами Синода их
епархиальных доходов, императрица утвердила просто недоплату им по смете одной
четверти штатного жалованья.

В се эти перипетии коллизий и борьбы между Синодом и об.-прокурором поучительны
исторически и практически. Принципиально сознательного отношения по существу
этого вопроса о системе взаимоотношений церкви и государства у той и другой
стороны не было. И весь процесс столкновений осознавался лишь с практической и
тактической стороны. И так как у высшей церковной власти по инерции не порвались
еще патриархальные непосредственные встречи с живой личностью своего
православного монарха, то и результат всех неосознанных до конца столкновений
двух властей приближался к норме. Равновесие и деловая справедливость фактически
достигались.

За свои экономические заслуги (не без влияния, конечно, частых просьб членов
Синода) в 1753 г. Ш. был переведен по тогдашней оценке на высший пост: -
Генерал-Кригс-Комиссара. По Шаховскому "то сделано государыней в его пользу и по
отменной благонадежности о лучшем исправлении оной должности."

На место Ш. назначается статский советник А. И. Львов. По всем видимостям он был
хорошо осведомлен о работе, заслугах его предшественника и вдохновлен его
примером усиленного контроля над церковными делами сверху до низу. Но, не
располагая таким вниманием императрицы, как Ш., часто был безуспешен. Львов,
видя невозможность осуществить контрольную роль об.-прокурора, при отсутствии
подчиненных ему органов в епархии и, упирая на инструкцию об.-прокурора, где
всюду подразумеваются подручные ему "прокуроры," представил в 1754 г. Синоду
проект учреждения таких прокуроров. И чтобы в епархиях знали об этом и понимали
учреждение, предложил разослать повсюду текст "Инструкции об.-прокурору." Синод,
саботируя по обычаю, постановил "отложить вопрос до общего полного собрания
членов." Львов несколько выждал и возобновил вопрос. И (это покажется
невероятным!) Синод воспротивился опубликованию об.-прокурорской инструкции.
Значит, архиереи пытались замолчать действующий закон. Сами вынося по их мнению
ненужную муку контроля, они пытались, чтобы идея и практика контроля остались
широкой церковной среде даже неизвестными. В целом канцелярском возражении
синодалы доказывали, что они не обязаны ни учреждать должности прокуроров по
епархиям, ни даже распубликовывать обер-прокурорскую инструкцию. Синод не
понимал принципиально, но предчувствовал на практике, что в его интересах
сохранять всеми силами создавшуюся при Елизавете практику получения им царских
указов без посредников. И императрица, с своей стороны, совершенно далекая от
мысли какого-то подчинения себе церкви, просто эмпирически изредка прибегала и к
посредству обер-прокурора для передачи Синоду своих указаний. Так, например, в
1751 г. 20.IV., зная, что Синоду, состоявшему из большинства малороссов, будет
неприятна директива о пополнении его великороссами, она поручает Львову объявить
ее указ: об обязательном назначении "и великороссиян на праздные вакансии в
архиереи и архимандриты." Елизавета подчеркивает, что "ее прежнее указание
остается без исполнения." Посему она указует записать Ее Высочайшее повеление
"для неотменного исполнения, и о всем том ему, обер-прокурору донести Ее Импер.
Вел-ву." До чего обер-прокуратура казалась Синоду враждебной, что он часто
утаивал от нее свою деятельность. Львову удалось осведомить императрицу об этих
противозаконных утайках. И вот 8.Х. 1755 г. Елизавета поручила сенатору тайному
советнику Черкасову: "объявить собранию Св. Синода, чтобы впредь он, в
противность указам, никаких дел по домам не делал, но по указу в Синоде, ничего
не скрывая от обер-прокурора, как было до тех пор, по дошедшим до Ее В-ва
сведениям. Также, чтобы и обер-секретари и прочие канцелярские служители были
об.-прокурору послушны, дел не подписывали по домам синодальных членов и того,
что подписывали, не таили бы от обер-прокурора. И если окажут себя от сих пор
противными указам и непослушными обер-прокурору, то с ними поступлено будет по
жестокости прав государственных без расслабления." Русские архиереи продолжали
не понимать неизбежности бюрократического взаимоконтроля церкви и государства
при самом их нормальном союзе. Практически они желали бесконтрольности и
старались каждого обер-прокурора как-нибудь при случае "съесть." Особая личная
вражда ко Львову засела в архиепископа Амвросия Переяславльского, соседа по
епархии Ростовского митр. Арсения (Мациевича). Амвросий писал последнему, что
Львов такой враг духовенства, "который не ест, не спит, но того ищет... как бы
все в помешательство привести." Называл Львова "львоименный супостат" (термин,
вычитанный из хроник о царе иконоборце Льве Хазаре). Амвросий в 1757 г. прислал
доношение в Синод на Львова, обвиняя его за взятки с некоторых монастырей его
Переяславльской епархии. Амвросий просил Синод подать Императрице
всеподданнейший доклад на Львова, "чтобы об.-прокурор, в виду его явных интриг и
злобы на меня, впредь не мешался бы ни в какие епархиальные и монастырские
дела." В стиле этой жалобы довольно точно отражается характерная слепота
иерархии и ее наивное старопомещичье самосознание. Синод с готовностью
использовал это доношение для подачи доклада императрице. И, может быть, были
фактические основания к обвинению Львова, потому что вскоре 12.I.1758 г. Синод
узнает, что Сенату уже предложено указать четырех новых кандидатов на должность
синодского об.-прокурора. Синод поспешил попросить права своего участия в выборе
кандидатов и даже указал на одного угодного ему чиновника Сената. Но в апреле
того же года получен высочайший указ о назначении отставного лейб-гвардии майора
А. С. Козловского. Его контрольная деятельность была по-прежнему неприятна
Синоду, но Козловский тактически был менее острым, так что в 1760 г., когда
Шаховской достиг поста генерал-прокурора Сената, то на конференциях Сената с
Синодом, он начал подгонять и Синод и самого Козловского. И все-таки общее
положение, вытекавшее из личного расположения Елизаветы Петровны к духовенству,
не давало места развитию об.-прокуратуры в сторону диктаторского закона. Лишь
перемена отношений самой Верховной власти к церкви и духовенству могла изменить
в худом смысле роль обер-прокуратуры, что и случилось тотчас же по смерти
Елизаветы.



Начало процедуры секуляризации.

Неизбежность разрешения церковно-земельного вопроса в форме секуляризации сама
собой явствует уже из того, что положено начало к решению этого вопроса уже при
Елизавете в 1757 г. ее именным указом. Вопрос назрел и перезрел. Никакое новое
государство не в силах было уже переваривать в своей полицейской и экономической
системе то церковное землевладение, которое стало уже уродливым пережитком,
оставшимся от древних удельных времен в организме нового централизованного
государства. Духовенство, помимо бессознательной привычки к этой устарелой
удельно-помещичьей системе, ревновало об ней еще дополнительно в силу ошибочных
богословско-канонических оснований. Основания эти были почерпнуты уже в готовом
виде еще из практики и каноники византийской. И там уже эти основания церковного
землевладельчества были в борьбе с секуляризаторскими тенденциями самих
православных василевсов, особенно вспыхнувшими в эпоху иконоборчества,
преувеличены с церковной стороны. Появились даже апокрифические документы,
вошедшие, однако, в состав законодательных сборников и придавшие вопросу чисто
материальному несвойственный ему суеверно-абсолютный характер. У нас на Руси это
вопрос, на котором столкнулся Иван Грозный с митр. Филиппом II, царь Алексей с
Никоном, Петр В. со всем русским епископатом. И вот даже церкво-любивая
Елизавета с неизбежностью стала инициатором окончательного его разрешения на
русской почве.

Болезненная трудность разрешения вопроса коренилась в мистике религиозного
убеждения, которым жила русская церковь и русская иерархия. Идея священных
неприкосновенных материальных имуществ была свойственна всему
европейско-христианскому средневековому сознанию. Jus divinum, божественное
право было для религиозного государства и для религиозной верховной власти
абсолютно обязательным. И вообще в духе любой религии - тенденция
теократическая. Покорение всех областей жизни воле Божией, сакрализация жизни. И
византийская каноническая традиция передала нам, как священную догму, -
неприкосновенность всех вещей, раз посвященных Богу. Опыт секуляризационных
предприятий византийских василевсов-иконоборцев, заострил в
традиционно-восточном переживании идею сакральности церковных и, в частности,
недвижимых и земельных имуществ. Посягательство на них ассоциировалось с
нечестием ереси. И - отсюда этот парадокс, что пламенными защитниками
имущественных прав церкви против иконоборческих секуляризаций явились монахи и
монастыри. Классически запечатлелась в истории этой борьбы фигура св. Феодора
Студита.

На Руси, едва только начинал осознаваться этот вопрос, как на подмогу и
укоренение византийской сакральной имущественной традиции пришло в ХIII в.
татарское теократическое право. Все церковные имения и льготы их от
государственного тягла тотально были узаконены великими ханами. И, подкрепленный
этими ханскими ярлыками, удельно-поместный быт русских монастырей и епископий
развился с такой свободой и силой, что не мог не вызвать потребности его
ограничений очень рано, с самого начала сформирования объединительных
централизующих задач московского единодержавия (ХIV в.).

Но как в византийской церкви аскетическое меньшинство отрицало активную
экономику монастырей в духе исихазма и звало монахов обратно из городов в
"исихию" Фиваиды, так этот спор через Балканы и Афон передался и на Русь и здесь
породил яркое и широкое богословское разделение между "стяжателями" и
"нестяжателями."

Хотя монастыри и архиерейские кафедры несли по своим землям добросовестное тягло
для содержания войска и чинов государства, тем не менее служилый и
мелкопоместный класс разрастался быстро и с своей точки зрения завидовал
крупному церковному "помещичеству." Еретики стригольники и жидовствующие
подогревали в широких народных низах эти упреки церковному богатству. И смелые
республиканцы-новгородцы громче всех подымали голос о сокращении и разделе
церковных земель. Характерно в ХV в. послание московского митрополита Филиппа I
писавшего в 1467 году новгородцам: "святии вселенстии собори узакониша и
православнии царие подтвердиша и все благочестиа держателие, приснопамятнии
велиции князи, еже непременная быти никакоже препорученнаа (т. е. врученные,
данные имущества) святей Божией церкви, да даемаа в поминовение душ православных
ни от кого же ни обидима, ни порушена будут, во веки неподвижна." Новгородские
дерзновения против Москвы, постепенно нарастая, вызвали завоевание Новгорода. И
в этот острый момент и аd hoc все "кабинетные" богословские рассуждения о
"неотчуждаемости" церковных имуществ потеряли свой вес. Право "завоевания" и
"усмирения" без возражений было московской властью осуществлено. И "по
благословению" самого митр. Симона 1500 г. земли, принадлежавшие новгородской
кафедре и ее владыкам, были розданы завоевателям - "детям боярским."

Но вне этого экстренного военного права, в те же годы уверенно выдвигалась
русской иерархией и даже тем же митр. Симоном, председательствовавшим на соборе
1505 г., традиционная, в Кормчую внесенная и казавшаяся догматически
непогрешимой, теория "неотчуждаемости."

На Московском соборе 1505 г., по тем же мотивам парирования упреков
еретиков-жидовствующих и по убеждению партии "нестяжателей," господствующее
большинство "стяжателей" смело восстало против секуляризаторских вожделений
правительствующего помещичьего класса.. Постановление Собора 1505 г. было
решительное, безоговорочное: "отцы собора отдавати их не смеют и не благоволят,
понеже вся таковая стяжания Божия суть, возложена (перевод ??????? т. е.
"закляты," "под анафемой") и нареченна (т. е. "предназначены") и дана Богу и не
продаема никем же никогда же в век века и нерушима быти и соблюдати, яко
освящена Господеви."

В виду бесспорных нужд государства, и даже при Иване Грозном, каноническая
аргументация, как якобы непреодолимая, спасала церковные земли от раздела. Но
государство по меньшей мере останавливало их рост, запрещая новые покупки. Вот
постановление собора 1580 г. не церковного, земского, но изданное от имени царя,
бояр и духовенства. Ссылка на серию постоянных войн государства на юге, западе и
севере и в то же время на непроизводительное держание массы земель в церковных
руках: "села и пожни и иные земельные угодья, еще по священным епископьям и
святым монастырем в пустошьях изнуряются, ради пьянственнаго и непотребнаго
жития многообразне," а "воинственному чину от сего оскуденье происходит велие."
А в заключение робкое постановление: запрет только вновь покупать, но не запрет
частным лицам жертвовать "на помин души." А это то и было постоянным источником
роста церковных земель.

Устарелость права церковного землевладения в России явствовала не только из
своей чисто материальной убыточности для государственных доходов. Она нарушала
единство административной системы государства и единство гражданского суда.
Население церковных земель жило под управлением своих административных
чиновников и своих органов гражданского суда, правда построенных аналогично с
государственными чинами и постами. После ликвидации уделов, особенности
устройства которых были все же только местными, владельческие привилегии церкви
были пространственно повсюдными - шли до границ государства. Но в то время, как
государство уже побороло вотчинное (удельное) сознание и привило населению
сознание государства нового, полицейского, административно единого, церковное
землевладение мешало этому нормальному этапу государственности. Разорения
смутного времени уравняли в оскудении все земледельческие категории.
Удельно-вотчинные привычки монастырско-церковных владельцев должны были уступать
острым финансовым нуждам государства, его трудовым и тяглым повинностям. Но
обширный церковный "удел," занимавший около 1/3 всей государственной территории,
на законных "хозяйских" основаниях конкурировал с хозяйством государственным. Он
привлекал на свои земли трудовое, аграрное, ремесленное и торговое население,
предоставляя своим насельникам льготы и привилегии. Мелкопоместные служилые люди
жаловались, что монастыри "сманивают и крестьян и от того поместья пустеют и
служить им государевой службы не с чего."

Еще более уродливый пережиток удельного времени хранили в себе населенные
монастырско-церковные территории в области суда гражданского (правда, не
уголовного). Даже Судебник Ивана Грозного (1560) не поглотил особого,
церковно-поместного (как бы удельного) суда по делам тяжебным, гражданским.
Период татарщины благоприятствовал продлению этой практики. И князья и бояре
воочию видели, что судебные привилегии, охотно даваемые татарами церковным
установлениям, смягчают режим татарской неволи и патриотически мирились с ними.
Так сложился широко развитый обычай, чтобы каждый монастырь, каждое епископское
владение исхлопатывало у княжеской власти как бы некие конституционные свободы в
виде "жалованных" и "несудимых" грамот, чтобы судиться по гражданским делам не в
общем княжеском и великокняжеском царском суде, а патриархально - у "своих
господ" - владык, архимандритов и игуменов. Благодаря вариантам этих привилегий
(по одним договорным грамотам шире, по другим - уже), выросло фантастическое
разнообразие в области гражданского суда. Одни церкви и монастыри судились не у
своего епарх. владыки, но у патриарха, в Приказе Большого Дворца (своего рода
ставропигия). Или по всем делам, или только по некоторым. Одни церкви и
монастыри судились не в своей епархии, а у других владык (!). Иные предпочитали
судиться у местных гражданских властей. У одного и того же монастыря одни
вотчины имели больше привилегий, другие - меньше. Одни судились в одном, другие,
соседние в другом месте. Особенную трудность это создавало для лиц, вовлеченных
в суд с церковными вотчинами из-за неожиданных привилегий и неожиданных
перекидываний дела в неожиданные места. Жалобы на эту судебную волокиту стали
всеобщими.

Объективно пришел срок ликвидации великого исторического уродства, одинаково для
государства, как и для церкви. "Время своих слуг поставляет," - говорит
ветхозаветный мудрец. И вот русские государственные головы первой половины ХVII
в., и из них, может быть, самый даровитый, князь Одоевский, впитав не книжно, но
"нюхом" и здравым смыслом новые правовые идеи, восстановляя потрясенное смутой
государство, смело принялись и выполнили жизненно необходимое дело: Уложение
1649 г. царя Алексея Михайловича. Это сводка всего государственного,
административного, гражданского и уголовного права. Творцы "Уложения"
осуществили целый идейный переворот. Они провели на деле юридический принцип
монополии государства на власть его над всей своей территорией. Государство -
владелец территории. Источник земельного имущественного права - в пожалованиях
государственной власти. Она раздает землю за заслуги и в своих интересах. И лишь
через государство разные категории его слуг и его населения получают право
пользования и распоряжения землями. Как собственник территории, государство и
управляет ею, контролируя тем ее целесообразное с "общей пользой" пользование ее
частными "собственниками." Бесплодно и нерационально, к невыгоде государства,
земли не должны пустовать и пропадать. Так наз. "Монастырский Приказ" (это
церковное министерство по управлению всеми монастырскими земельными имуществами
при патриархах) из так сказать "министерства патриаршего" должен стать
"министерством царским." С этим наступил государственный контроль. Монастырский
Приказ начал ведать государственные сборы с церковных вотчин, описи церковного
имущества и разные полицейские меры по делам церковных вотчин. Переживалось это
изменение, по внешности только техническое, а по внутреннему существу
государственно-экспроприаторское, как некоторое моральное засилье власти, как
"революция" в понятиях и быте. По более острой аналогии это можно сопоставить с
самочувствием и переживанием в 1918 г. И. Д. Сытина, когда и его первоклассная
типография на Пятницкой улице и весь издательский аппарат, не говоря о деньгах,
были "взяты в свои руки" большевиками, а ему, как "человеку из народа," ласково
предложено помогать им в качестве "спеца" управлять этим делом. Он согласился,
но... умер морально, а вскоре и физически.

Другой основной идеей Уложения была идея единого государственного суда, для всех
равного: "Чтобы Московского государства всяких чинов людям от большого и
меньшого суд и расправа во всяких делах была всем равна." Что может быть
бесспорнее и естественнее этого принципа единства суда государственного по делам
гражданским, раз едино само государство? И вот этого не могли вместить
архиерейские сердца и головы даже такого калибра, как патр. Никон, несмотря на
то, что метод проведения этой здравой реформы был мягкий, постепенный. Аппарат,
выполнявший суд, т. е. "Монастырский Приказ" (патриарший) не упразднялся, а
только в готовом виде включался в систему суда государственного. Разумеется, при
этом должны были произойти во имя задачи единства суда также и перестройки в
смысле упразднения пестроты классовых привилегий. Виртуозная пестрота была в
том, что Монаст. Приказ был аппаратом суда по гражданским делам только для мирян
церковного ведомства, так сказать, для низшего класса. А класс высший, духовная
"аристократия," епископы, архимандриты, игумены и все белые клирики по
гражданским делам судились в ведомстве вел. князя и царя в "Приказе Большого
Дворца," и суд только "боярский" (а не "царский") даже в своем "Монастырском
Приказе" считали для себя унижением (!).

С передачей готового аппарата М. Приказа в светские руки выступили наружу и те
бытовые подробности, которыми прежде не тяготились епископы и монастыри. Свой
Мон. Приказ прежде "назначал" священников и причетников в Монастырские вотчины,
перемещал игуменов, келарей. Теперь это показалось оскорбительным засильем.
Епископы бросились к царю просить для отдельных монастырей своих епархий
"несудимые грамоты." Наследие пестроты и чересполосицы татарского времени было
понятнее и милее их сердцу, чем нормальный порядок. Царь... уступил. Но все-таки
принципиальное наступление государственного единства на удельную анархию в
данном случае одержало победу. Однако сонное сознание иерархии было ранено.
Первый поднял открытое сопротивление - это возлюбленный царем Алексеем
архимандрит Новоспасского придворного монастыря Никон. Царь ему одному, в виде
исключения, при назначении его на Новгородскую кафедру, дал генеральную
"несудимую грамоту" на всю Новгородскую епархию. Новгородчина стала уделом
Никона, на который не простиралась сила нового конституционного закона -
"Уложения 1649 г." в пункте о новом царском Монастырском Приказе. Но... это
временное капризное завоевание царского любимца было показательно для всей
боязливо "молчащей" иерархии. Все не понимали и не переваривали этого
государственного Мон. Приказа.

Поэтому, когда Никон пал, и русские архиереи на соборе 1666 г. для успокоения
измученного конфликтом царя Алексея Мих. осудили Никона, то благодарный им за
этот акт царь позволил им излить боль их сердца, признать правильным взгляд
осужденного патриарха на Мон. Приказ и согласился передать его опять в ведение
церкви, т. е. чтобы люди церковные и по мирским (контрактным, экономическим,
денежным) делам судились опять у своих владык, а не у царских бояр. М. Приказ
этим был даже упразднен, обречен на ликвидацию, которая длилась 11 лет до 1677
г., когда судебно-расправные дела его, к удовлетворению своеобразной амбиции
духовенства, целиком были переданы в царский "Приказ Большого Дворца."



***

Переустройство государства после Смуты хотя и с трудом и очень медленно, но
привнесло в сознание церковных людей нечто новое. А именно: а) что земля не
имеет права выходить из службы государству и, б) что церкви и монастыри владеют
землями не jurе divinо, а по праву вторичному, даруемому церкви государством.

С началом Петровских реформ и повышением нужд государства право светской власти
- требовать от церковных учреждений, владевших землей, службы государственной,
сомнений не возбуждало. Как показывают примеры патр. Адриана и позднее митр.
Арсения Мациевича, в глубине души духовенства коренились вплоть до половины
ХVIII века старые исконные понятия о земельном праве церкви, как праве
сакральном, особенном, а раrt. Однако, принципиально слитая с национальным
государством церковь не пошла по пути бунта, но долготерпеливо и лояльно приняла
на себя подвиг приспособления к новым идеям и новой технике новой
государственности. Если бы Петр Великий не привнес в эту область чуждой
православию общей идеологии, справедливо испугавшей русскую церковь, то без
сомнения процесс отдачи церковных земель в руки государства произошел бы
психологически безболезненнее и технически быстрее.

Утилитарно мысливший Петр I считал монастырско-церковные владения просто
"тунегиблемыми" (=зря пропадающими для государства). Он еще при жизни патриарха
Адриана, примитивно мыслившего и в открытом послании выступавшего против
принципа секуляризации, все же провел через Приказ Большого Дворца, управлявшего
церковными имуществами с 1677 г., ряд мер государственного контроля над
хозяйством этих монашеских "вотчин."

Как только умер патр. Адриан (1700 г.), так тотчас же Петр единым росчерком пера
взял в государственные руки управление всеми монастырскими, архиерейскими и
вообще церковными вотчинами. По Существу это была секуляризация, а по форме она
возвращала управление церковными землями к тому положению, какое было
установлено Уложением царя Алексея 1649 г. ("проклятая книга!" по слову патр
Никона). Вот почему воскрешается и старое, только затемняющее суть дела
название: "Монастырский Приказ." Этим Петр символизировал возврат к
государственной принадлежности того предмета (т. е. церковных земель), которым
заведовал "Монаст. Приказ" с момента вступления в силу Уложения 1649 года.
Старая вывеска сохранена, но она теперь означала еще более смелый и глубокий шаг
в достижении государственной властью задачи секуляризации. Прежний Монастырский
Приказ не только ведал хозяйство и финансы церковных земель, но и творил суд и
расправу над их населением. Это дело, по существу чисто государственное, Петр с
1700 г. начисто изъял из рук церковных и передал суду общему, государственному.
Это было существенным коррективом, устранявшим вопиющее уродство. Не дело церкви
заниматься гражданским судом и расправой, садить должников в тюрьмы и надевать
на них кандалы.

Но оставалось хозяйство. Церковь не могла жить без обеспечения денежного или
натурального. Вот почему Петр, взяв Монаст. Приказ, повелевает, беря хозяйство
монастырских вотчин в руки государства, назначить на содержание церковных
должностей оклады, а оставшиеся доходные суммы направить в государственную
казну.

Пока эта новая схема вырабатывалась, новый хозяин - государство роздал и
разбросал ряд вотчин целиком в поместья служилым людям, городам, государеву
ведомству. Церковное землевладение чувствительно сократилось в своем объеме уже
безвозвратно навсегда. 6.407 жилых дворов ушли из ведомства церкви.

Государственная сторона была удовлетворена. Но население церковных вотчин,
избалованное нетребовательностью духовных владельцев, не было в восторге от
новых требовательных господ. И церковные владельцы поняли, что надо строго
исполнять все государственные повинности. В этой атмосфере опыта и примирения
двух сторон начался любопытный процесс. Казенное хозяйство всегда мертво и
бездоходно. И вот бывшие церковные владельцы начали предлагать свою
хозяйственную энергию государству. На условии выгодных для государства оброков
они просили вернуть им фактическое хозяйствование на своих прежних землях.
Население в большинстве этому сочувствовало. Петровское правительство, движимое
мотивами практической выгодности, пошло без ревности на этот обратный путь
отдачи имений старым церковным владельцам. И этот возвратный процесс с 1702 г.
по 1720 г. пошел так быстро, что ведомство Монастырского Приказа просто
опустело. Казенное хозяйство оказалось бездоходным, убыточным. И пришлось
вернуть не розданные церковные имения их прежним владельцам. Высочайший указ
16.Х.1720 г. закрывал неудавшийся Монастырский Приказ, а монастырские вотчины,
которые от монастырей взяты и всякими сборами ведомы были в Монастырском
Приказе, кроме тех, которые по Именным Высоч. Указам кому в вечное владение
розданы, раздать в те монастыри и ведать их тех монастырей архимандритам и
игуменам по-прежнему. А с тех вотчин оклад Монастырского Приказа и вновь всякие
положенные доходы собирать им (т. е. самим монастырским властям) и платить
бездоимочно. И о той раздаче рассмотрение учинить в Камер-коллегии" (т. е. в
Петровском Министерстве Финансов).

Консервативная традиция церковных помещиков в этом случае победила. Но опять
только временно. 20-летнее властвование государственного Монастырского Приказа
(за 1700-1720 гг.) было новым этапом перевоспитания церковных владельцев. Они
стали сознавать земельные имущества не как свою исключительную собственность, а
как владение, по праву подлежащее контролю и эксплуатации государства. Правовое
сознание перевоспитывалось, и государственной конфискации дорога расчищалась.
Но... прошло еще 40 лет. Причина замедления конфискации была в реформах Петра,
экономически и финансово трудных, перенапрягавших все налоговые и трудовые силы
страны. Надо было думать прежде всего о ближайшей выгоде, о доходности какими
угодно способами, а не о принципах "лаицизма." Инерция старого экономического
аппарата одолевала, оправдывала себя к радости церковников, экономически. Вот
почему сам собой угас "гордо наступавший" Монастырский Приказ. С 1720 г. до
момента учреждения Св. Синода (14.II.1721 г.) не было совсем никакого особого
учреждения, которое ведало бы церковными недвижимыми имуществами. Они
самоуправлялись. А установленные налоги с них собирали чиновники Камер-коллегии
(т. е. министерство финансов), так наз. "камериры."

В этом состоянии победивший традиции Петр Великий дожил до момента открытия
новоизмышленной формы возглавления русской церкви безличным коллективом
безглавного Синода. Петр был благорасположен к возглавлявшей русский епископат
группе архиереев южно руссов, которая помогла ему осуществить реформу высшего
церковного управления. Эти архиереи, привыкшие и у себя на родине к практике
широких епископских и монастырских землевладений, сливались со всем московским
монашеством в желании возврата им, если не всех, то максимума тех недвижимых
имений, на которых бы они чувствовали себя хозяевами при всей тяжести
государственных повинностей. Теперь, когда архиереи единодушно сговорившись,
попросили монарха вернуть им без выгоды для казны отнятое управление хозяйством
на всех еще числящихся "монастырскими" землях, то Петр охотно пошел на это.
Чтобы не было спора, о каком предмете ведения и управления идет дело, архиереи
испросили восстановление опять Монастырского Приказа, но уже под ведением Св.
Синода. Это уже не "чужой" (государственный) Мон. Приказ Уложения 1649 г. и
Петра 13.?. 1700 г. Это "свой" Монаст. Приказ, чисто церковный, как он зародился
при первых патриархах.

Но неудержимый процесс преобразований аппарата государственного не позволял и
церковному "ведомству" отставать в бюрократических реформах. В 1723 г. уничтожен
самый термин "Приказы." Все подогнано под принцип и под тип "коллегий."
Последовал Высочайший указ Сенату: "в Синоде учинить Коллегию подобно
Камер-коллегии (Министерства финансов). Сенат учредил "Камер-контору
Синодального Правления." Она просуществовала недолго. С разделением самого
Синода в 1726 г. на два апартамента, во второй светский апартамент переданы дела
Камер-конторы под названием "Коллегия Экономии Синодального Правления." Чем
более управление хозяйством делалось светским, тем более оно делалось
бездоходным, бесплодным. Недоимки с церковных хозяйств все возрастали. Вся
деятельность Колл. Экономии и состояла в исчислении и взыскании недоимок с
церковных имений. к 1732 году их числилось свыше 81.000 рублей. После 12 лет
такой безуспешной деятельности Коллегии Экономии (1726-1738 г.), она взята была
у Синода и отдана Сенату (до 1744 г.). Но и это шестилетнее возглавление Сенатом
(1738-1744 г.) не подняло доходности. При Импер. Елизавете, пользуясь ее
благорасположением к церкви, синодалы, при поддержке об. прокурора Шаховского,
исходатайствовали возврат Колл. Экономии из Сенатского ведомства в ведение
Синода под обновленным и уже последним именем "Синодальная Канцелярия
Экономического Правления." Но суть процесса не менялась. Имения мнились
церковными, но хозяином их считалось государство, а Синод - лишь "управляющим."

Вопрос о секуляризации настолько назрел и перезрел, что сама церквелюбивая
императрица Елизавета не могла не учредить при своем Дворе для продвижения этого
вопроса особую Конференцию. В результате работ Конференции, Елизавета
подписывает 30.ІХ.І757 г. именной указ о приступе к великой реформе. Инициативу
реформы императрица всецело берет на себя, пресекая этим всякую предварительную
дискуссию в корне. Одна редакция указа адресована Сенату, другая Синоду. В
редакции, обращенной к Синоду, указ мотивирует реформу стремлением "к
освобождению монашествующих от мирских попечений и к доставлению им свободы от
трудностей при получении вотчинных доходов."

Указ требовал: 1) чтобы архиерейские и монастырские имения управлялись не
монастырскими служками, а отставными офицерами; 2) чтобы деревни переложены были
в помещичьи оклады; 3) чтобы из дохода ничего не употреблялось в расход сверх
штатов и остальное хранилось особо и ни на что без именного указа Ее Величества
не издерживалось, так, чтобы ведая размер остатков, Ее Величество могла
раздавать на строение монастырей; 4) чтобы взяты были с монастырей деньгами те
порции, на каких положено содержать отставных, а оных несколько лет не
содержалось, за все годы, сколько не содержали; 5) чтобы на собираемые за
прошедшие годы деньги учреждены были инвалидные дома, а остальное отдано в банк,
дабы процентами и ежегодными с монастырей порциями будущих в них отставных
содержать."

Императрица Елизавета сама на Конференции выразилась так: духовные учреждения
"не имея власти употреблять свои доходы инако, как только на положенные штатом
расходы, суетное себе делают затруднение управлением вотчин." Слова Елизаветы
звучат совершенно одинаково со словами Екатерины II, которые зазвучат вскоре
через 4 года. Это осязательный признак своевременности реформы.

Настроения синодалов далеко не соответствовали еще духу момента. Члены Синода
отписывались пока формально тем, что "штатов" пока не на бумаге, а на деле, еще
нет и что трудно исчислить доходы и нужды в цифрах. Но в самом составе Синода
произошел перелом настроения со введением туда новых членов из великороссов.
Последние смело доверились правительственным реформам и первее всех архиеп.
Новгородский Димитрий (Сеченов). Ему и был вручен для объявления Синоду 29.III.
1758 г. Высочайший Указ: "сочинить и Ее Императорскому Величеству поднести
примерные ведомости, колико именно порознь, как на собственное неоскудное
архиереев, архимандритов и начальствующих, так и на всякое со всеми при них быть
имеющими духовными и светскими служителями, так же и на монашествующих,
содержание хлебной и денежной суммы потребно."

Между тем, шло приватное, закулисное воздействие на благочестивую императрицу в
смысле задержки "нечестивой" реформы. Ее убеждали, что все нужные государству
реальные и денежные доходы с церковных имений можно получить и с их духовных
владельцев. И Елизавета фактически отказалась радикально провести реформу,
открыв дорогу ряду компромиссных мероприятий. По предложению Сената, в 1760 г.
снова собрана была специальная Конференция Сената и Синода. Тут внесено было
сенаторами предложение, чтоб церковными вотчинами управляли офицеры и извлекали
из них средства специально для обеспечения инвалидных домов. Россия все время
напрягалась, участвуя в европейских войнах, и остро нуждалась в залечивании ран
от этих войн.

В деловых спорах на эту тему синодалы одержали верх. Сенаторы, знавшие по опыту
слабую доходность казенного чиновничьего хозяйствования, сдались на предложение
Синода - ассигновать на инвалидов ежегодно из экономических сумм церковных по
300.000 рублей без всяких хлопот, наличными. Сенат сдался. Но через три месяца
собрал новое заседание Конференции, опять навязывая Синоду передачу
хозяйственного управления вотчинами в руки офицеров. Синод опять этому
воспротивился, но сдался на предложение Сената финансового характера: обложить
денежно годичной податью в 1 рубль все крестьянские дворы с тем, чтобы собранная
сумма делилась пополам: - полтина шла бы казне, а полтина - духовному ведомству.
Государство выигрывало, а синодалы, как помещики, ограничивались четкой и
нерастяжимой суммой. Исчезал хозяйский произвол. Крестьяне почуяли этот поворот
в их интересах и начали искать защиты у государства против своих духовных
"господ." Беспрекословная покорность ослабела. А правительство отказывалось
усмирять крестьянский саботаж силой. Крестьяне забрасывали власть жалобами на
церковных "помещиков." И в 1760 г. Сенат образовал особую смешанную комиссию для
разбора крестьянских жалоб на хозяйство духовных господ.

Приближалась историческая развязка.



Император Петр III Федорович (1761-1762 гг.).

Отталкиваясь от трагедии измены ему сына, Петр Великий сломал закон о
престолонаследии и отдал монарху право назначать себе преемника. Как раз этот
революционный принцип и породил сплошные смуты и дворцовые перевороты в течение
всего ХVIII века. Спасала положение только тоненькая ниточка легитимизма.

Елизавета, вступившая в нелегитимный брак с певчим из ее придворного церковного
хора, Алексеем Григорьевичем Разумовским, и не имевшая детей, должна была
использовать свое новое право назначения себе наследника. Идя по легитимной
линии, Елизавета имела несовершеннолетнего племянника, сына своей уже умершей
сестры (дочери Петра Великого), выданной замуж за Герцога Шлезвиг-Голштинского,
тоже вскоре умершего. Осиротевшему детищу от этого брака при воцарении Елизаветы
шел уже 14-й год. Воспитывался он в глухой неметчине и лютеранстве, прозывался
Карл-Петр-Ульрих. Убогая учеба генерала-педагога, сопровождавшаяся битьем
дубинкой, мало что дала и без того ограниченному ученику. Его интересовала
только игра в солдатики - кумиром был Фридрих Великий Прусский, при помощи
которого он мечтал возвеличить свою Голштинию. Привезенный в Россию и наскоро
обрусенный по языку, оправославленный по религии, с новым именем Петра
Федоровича, Петр III ничуть не переработался в русского человека. Наоборот,
насильственное обкармливание Петра русской пищей только усилило в нем отвращение
от всего русского. Не привязал Петра к новому "отечеству" и ранний брак, который
ему устроила Елизавета. Нашли удаленную от всяких наследственных претензий на
трон, дочь принца Ангальт-Цербстского, генерала прусской службы,
Софию-Августу-Фредерику. Ее также оправославили и обрусили, превратив в
Екатерину Алексеевну. Но удачного брака ограниченного безумца с редкостно умной
женщиной никто не был в силах создать. Елизавета, видя свою ошибку, впадала в
слезы отчаяния и причитала: "племянник мой урод"! "Проклятый племянник"! А
Екатерина, стиснув зубы и наложив на себя подвиг молчания, упорно проглатывала
целые библиотеки. Она не только увлекалась всемирно модной тогда философией
французских энциклопедистов, но увлекалась руссоведением. Приобрела интерес и
вкус к богатству русского литературного языка и даже языка народной устной
литературы. Всем этим дальновидная Екатерина расчищала себе путь к русской
короне. А вкусы и настроения ее "окраденного умом" супруга использовались в
недолгие дни его царствования группой правителей (Воронцовых, Шуваловых и др.)
для смелого проведения в жизнь давно назревших вопросов, на что у покойной
Елизаветы Петровны не хватало смелости. К таким вопросам принадлежал вопрос об
окончательной секуляризации церковных земельных имуществ. Не любивший
православия, иерархии и монашества, Петр III, не без злого вдохновения,
откликнулся на подсказы - ускорить отнятие церковных земель. Он подписывает ряд
распоряжений, ведущих к реализации земельной реформы: а) Усиление
государственного надзора за управлением церковными вотчинами. б) Сенату дается
указ: - "не тратить напрасно времени и исполнить все проекты" Елизаветинского
царствования об ограничении вотчинных прав духовенства. в) Устраняется участие
Св. Синода на Конференциях с Сенатом по разбору жалоб на людей церковного
ведомства.

Наконец, за три месяца до своего низвержения, Петр III подписывает (21.III. 1762
г.) указ о полной секуляризации недвижимых церковных имуществ с передачей
ведавшей их синодальной "Коллегии Экономии" в ведомство Сената. Вековой узел
разрубается этим указом довольно демагогически. Как будто и советники Петра III
за его спиной не без сомнений экспериментируют: что из этого выйдет?
Обрабатываемые фактически участки земли отдаются крестьянам в собственность. Их
зависимость от прежних церковно-монастырских владельцев ограничивается только
рублевым окладом за один год в синодскую казну. Не без издевательства в указе
цитируется обобранным церковным владельцам слово евангельское: "взгляните на
птиц небесных... и на полевые лилии."..

Тимофей (Щербацкий), в ту пору архиепископ Московский, пишет по сему поводу
своему земляку по южной России Ростовскому митр. Арсению (Мациевичу): "Всех нас
печальная сия тронула перемена, которая жизнь нашу ведет к воздыханиям и
болезням... До сего мы дожили по заслугам нашим."..

Землероб с волнением почуял, что плотину прорвало сверху, и начал "не зевая"
хищничество. Крестьяне рубили леса, увозили сено, угоняли скот, птицу,
вылавливали рыбу из прудов...

Протестовать было трудно, потому что офицеры, производившие для государственного
учета описи церковных имений, сами угоняли часть лошадей и инвентаря, якобы "в
казну.".. Даже иностранные наблюдатели увидели, что творится что-то неладное,
что развязывается смута (вскоре и наступила "пугачевщина"). Варшава ждала
революции. Пруссия боялась за судьбу глупого Петра III. Посол короля Прусского
писал: "Духовенство подало императору представление на русском и латинском
языках, где жалуется на насилие и странные поступки с собою вследствие указа об
отобрании церковных имуществ; таких поступков духовенство не могло ожидать и от
варварского правительства, а теперь принуждены терпеть их от правительства
православного и это тем горестнее, что духовные люди терпят насилие потому
только, что они суть только служители Божии. Эта бумага, подписанная
архиепископами и многими из духовенства, составлена в чрезвычайно сильном тоне:
это не просьба, а скорее протест против государя." Архивы нам не сохранили
такого открытого коллективного протеста иерархии. Иерархия воздыхала, но
терпела. Но здесь неточно представлен действительный факт. Это - волнение
пылкого Арсения Мациевича. По свидетельству одной биографической записки об
Арсении, последний именно в этот момент уже писал свой протест, открыто поданный
несколько позднее. Вот как тут записано (Рукопись Импер. Публичн. Библиотеки №
279 л. 1-ый): "И пришел в коллегию, уединился и писал к Его Имп. Величеству
прошение, которое состояло из книг пророческих и Священного Писания, весьма
жалостно и плачевно, острого и высокого рассуждения; и отправлено оное с
схимо-иеромонахом Лукою в СПБ, которое и вручено было Его Величеству в собрании
генералитетства и прочтено с остановкою секретарем, и государь был в великом
азарте, а оной схимник от страху лишился ума, был послан в Невский монастырь,
где 6 недель и находился под караулом и возвращен с указом, чтобы быть
безысходно из келии, за присмотром настоятеля; и никакого решения не учинено."

Екатерина II, свергшая Петра III, огульно отвергла в числе других и это его
начинание. Но тотчас по занятии трона вернулась и к этому перезревшему вопросу.
Исторический час для его решения пробил.



Воцарение Екатерины II (1792-1796 гг.).

Петр Великий, сломавший закон о престолонаследии, толкнул правящий класс на
целое ХVIII столетие на путь дворцовых переворотов. Императрица Елизавета
пыталась вправить преемство династической власти в крепкие рамки легитимизма, но
потерпела крах на своем "проклятом племяннике." Переварить такого урода на троне
не могла бы ни одна страна. Вот случай, когда дворцовый переворот оказался
благодетельным для государства. Не легитимная в строгом смысле слова кандидатура
супруги Петра III, оказалась даром судьбы для аристократов-гвардейцев. Переворот
задуман и осуществлен с феерической бескровной гладкостью. Екатерине пришлось
перешагнуть только через один труп: - ее ненавистного мужа. Од заключен был под
Гатчиной во дворце в Ропше, под присмотром фаворита Екатерины Алексея Орлова. И
там через три месяца "скоропостижно" скончался. Отпет и погребен в
Александро-Невской Лавре, а не в Петропавловской крепости.



Секуляризация церковных земель.

Петр III спровоцировал неотложность решения этого "перезревшего" вопроса и для
Екатерины. Но объявить об этом открыто и сразу для новой императрицы было делом
весьма щекотливым. Духовенство испугалось действий "немца" Петра III, как
возврата к новой бироновщине, и приняло с радостью воцарение Екатерины, как
избавительницы. Но соединенные с этим надежды духовенства были наивным
недоразумением. Екатерина была убежденной секуляристкой. Ей нужно было только в
первые моменты утверждения во власти не обидеть духовенства. Ведь и его
благосклонности она обязана была гладкостью своего воцарения. Отсюда несколько
двусмысленных заявлений ее в первые месяцы правления. Несколько позднее,
оглядываясь назад, Екатерина писала: "Я водворена была на престол для обороны
православного закона. Мне приходилось иметь дело с народом благочестивым, с
духовенством, которому не возвращены были его имения и которое вследствие такой
дурно приноровленной меры не знало, чем ему пробавляться." В своем указе от
12.VIII. 1762 г. Екатерина писала о действиях Петра III: "кажется надобность
состояла не только в том, чтоб отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные
взять меры о порядочном и, как для церкви и духовного чина безобидном, так и для
отечества полезном, управлении - о том и не думано." Далее, писала Екатерина,
"не имеем мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только
имеем данную Нам от Бога власть предписывать законы о лучшем оных употреблении
на славу Божию и пользу отечества."

Понятно в этой атмосфере дипломатической недоговоренности, что многие из высшего
духовенства, особенно южно-русского происхождения и духа, не видели реальности и
снова строили себе иллюзии о восстановлении церковно-помещичьего быта.
Московский митрополит Амвросий Зертис-Каменский пишет в эту минуту своему
земляку Арсению Мациевичу, митрополиту Ростовскому, поздравление с восшествием
на престол "благочестивой государыни, которая освободит духовенство от
мысленного ига," т. е. от новых секуляризаторских идей и планов. По получении
манифеста Амвросий опять пишет Арсению: "теперь, как из манифеста изволите
усмотреть, к сентябрю месяцу просим и Ваше Преосвященство к нам в Москву
пожаловать и нам об известном деле помогать."

Иерархи действительно подали Екатерине ходатайство о возвращении им вотчин.
Императрица направила его в Сенат и поручила вообще "иметь рассуждение о
духовенстве, как ему учинить удовольствие к его содержанию." И на этот запрос
императрицы началась разноголосица и в Сенате, и на Конференции Сената с
Синодом, и среди членов Синода. Архиереи великороссы, под лидерством
новгородского архиеп. Димитрия (Сеченова), сразу выявили тенденцию оказать
доверие светской власти, сбросить с себя обузу хозяйственных землевладельческих
забот и перейти на положение оплачиваемых из единого казенного источника слуг
единого религиозно-государственного целого России. В атмосфере новой
государственности общие понятия пересматривались и изменялись. Ни армия, ни
чиновничество не оценивались как силы, порабощенные государством. Наоборот, в
жалованье рисовалась их привилегия. Архиереи-великороссы усвоили эту "штатность"
обеспечения церкви в отличие от малороссов, глубже впитавших в свою психологию
дух польско-шляхетского гонора. Дворянско-землевладельческий быт у них
отожествился с духом христианской свободы и церковной автономности. Но
российская империя строилась вдохновением великороссов, включая сюда и
епископат.

И вот настал исторический момент, когда великороссы почувствовали устарелость их
допетровских состязаний с государством и решили молча покориться исторической
судьбе - перестать гоняться за растаявшим снегом, за церковно-удельным
самостийничеством. Димитрий Сеченов и другие великорусские "согласники"
руководились не карьеризмом и корыстью, идя на казенный источник обеспечения
архиерейского и монастырского быта, а правильным инстинктом оппортунизма,
неизбежностью модернизации бытовой русской "симфонии" церкви и государства.

В первые месяцы своего правления Екатерина была очень нерешительна и осторожна;
она писала: "меня принудят сделать тысячу странностей; если я уступлю, меня
будут обожать, если нет, то не знаю, что случится." Трудность положения
Екатерины пред вопросом о секуляризации была еще в том, что даже светские
сановники (сами помещики и землевладельцы) разделялись и колебались в этом
вопросе. Бестужев и Ярославцев были сначала даже на стороне духовных
консерваторов. Но Панин и другие были на стороне модных французских
энциклопедистов и принципиально стояли за секуляризацию.

8 августа 1762 г. Екатерина уже подписала указ об учреждении Комиссии по этому
делу. Но от того же 8.VIII. 1762 г. сохранилась ее записка: это вопль о помощи
советом к гр. А. П. Бестужеву-Рюмину: "батюшка Алексей Петрович, прошу Вас
приложенные бумаги рассмотреть и мнение ваше написать; дело в том, Комиссию ли
учинить, ныне не отдавав деревень духовным, или отдавать ныне, а после сделать
Комиссию? В первой бумаге написано отдавать, а в другой только, чтоб они
вступили во владение до Комиссии. Пожалуй, помогай советами!." А Бестужев как
раз в это время видоизменил свой взгляд и пошел на секуляризацию. Митр.
Ростовский Арсений Мациевич по старой памяти еще 12 июля писал ему "дабы
стараниями его возвращены были вотчины по-прежнему." Но лед тронулся. Поздно
было переть против рожна. По манию императорского указа Петра III, а не
самочинно, началась почти земельно-имущественная революция. Крестьяне с радостью
готовы были откупиться рублем и стать фактическими хозяевами земельной
продукции. Волна самочинных расхищений уже началась. Манифесту Екатерины от
12.VIII.1762 г., только выдвигавшему земельный вопрос, как еще неразрешенный,
взбаламученные крестьяне не хотели верить. Не убеждал и его печатный вид.
Разгулявшиеся крестьяне кричали: "оный билет подрать и на него наплевать!"
Дальнейший указ от 8.Х.1762 г. продолжали не принимать: "оный указ власти
купили, и им де крестьянам до того указа дела нет." Во многих местах появились
даже подложные контр-манифесты. Крестьяне, даже трезво признававшие подлинность
указов, работать все равно не хотели. Они были не в силах освободиться от
вековой мечты "черного передела." Все участки они между собой уже переделили. От
работ по наказу уклонялись. Забирали монастырское "добро": хлеб, сено, дрова,
усадебный инвентарь. Военная Коллегия, состоявшая из мелкоземельных,
заинтересованных в "прирезках" служак, не особенно вдохновлялась усмирением
бунтов. А приходилось прибегать и к оружию. Напр., в вотчинах московского
Донского монастыря (1762 г.) крестьяне встретили воинский отряд дубьем,
рогатинами, камнями и вступили в драку с криками: "кожу снимем, жилы вытащим!"
От стрельбы солдат разбежались в леса. По словам Екатерины, в это время до 100
тысяч крестьян были "под ружьем," т. е. в состоянии бунта.



Личность Екатерины II.

Осторожно скрываясь, Екатерина приближалась к реформе секуляризации. Но про себя
она уже твердо знала, чего она хочет, во что она верит. Чуждая мистицизма и даже
тонкой эстетической чувствительности, Екатерина обладала большой
интеллектуальностью рационалистического склада. Стиснув зубы, внешне вынося
подчинение своему умственно дефективному "главе дома," Екатерина проглатывала
целые библиотеки. Сама она писала потом, что "ее учителями были: - несчастье и
уединение." И потому, естественно, пленилась современным ей и модным в Европе
французским энциклопедизмом. А, освободившись от мужа и в ореоле царицы,
Екатерина властно выявила свой "энциклопедизм." Помимо своей переписки с
корифеями энциклопедии - Вольтером, Дидро и Д-Аламбером, она приглашала их лично
являться с поклоном в Петербург и Москву. Осыпала их милостями, а те ей
"кадили," умножая ее славу в Европе. В молодые годы Екатерина, естественно,
слепо преклонялась пред энциклопедистами и льстила им не без наивности. Позднее
она стала значительно трезвее. Преклоняясь пред Вольтером, она сначала писала
ему: "Быть ходатаем за род человеческий, высказывая причины своего уважения к
нему, и защитником угнетаемой невинности - это такие редкие деяния, которые
заслуживают бессмертное имя и рождают к Вам неизъяснимое почтение." Екатерина
купила за 15.000 фр. личную библиотеку старого Вольтера (она и теперь находится
в составе СПБ Имп. Публич. Библиотеки), положила ему жалованье в 1.000 руб. в
год и выдала его за 50 лет вперед (!). Недаром Вольтер писал: "В какое время мы
живем! Французы преследуют философию, а скифы ей покровительствуют!." Д'Аламбера
Екатерина приглашала воспитывать наследника престола Павла Петровича. Дидро
явился в Петербург позднее (1787 г.), когда Екатерина была уже умудрена
возрастом и опытом. Философ после бесед с государственными сановниками обиделся
и жаловался Екатерине, что его общих идей никто не слушает. Императрица ему
"прочищала мозг": "М-сье Дидро! Я с большим удовольствием выслушала все, что Вам
внушает Ваш блестящий ум. Но Вашими высокими идеями хорошо наполнять книги,
действовать же по ним плохо. Составляя планы разных преобразований, Вы забываете
разность наших положений. Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит. Она
гладка, мягка и не представляет затруднений ни воображению, ни перу Вашему.
Между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые
чрезвычайно чувствительны и щекотливы."..

При свете этого трезвого понимания долга "просвещенного монарха" пред
управляемым им народом, Екатерина умела сознавать и строить свои отношения к
церкви и к делам религии вообще. Фридрих II Прусский с жестокостью утверждает:
"Еllе n'а аuсunе rеligiоn, mаis еllе соntrеfаit lа dйvоtе." Русский
"просвещенец," историк и публицист, кн. Щербатов в своем трактате "О повреждении
нравов" пишет об Екатерине: "Имеет ли она веру к Закону Божию? Но - несть!
Упоена безрассмысленным чтением новых писателей. Закон христианский (хотя
довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает. Коль ни скрывает своих
мыслей, но оное многажды в беседах ее открывается... И можно сказать, что в
царствование ее и сия нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала."
Но сам кн. Щербатов, рационалист-просвещенец, чужд понимания духа православия.
Он "западническими" глазами видит в русской иерархии опасность вычитанного из
французской литературы "клерикализма." И за такой антиклерикализм одобряет
Екатерину: "ныне царствующая императрица, последовательница новой философии,
конечно, знает до каких мест власть духовная должна простираться и, конечно, из
пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин, нашед
удобный случай, не распростер свою власть" (!!). Таково же в сущности было и
воззрение Екатерины. Еще в 1761 г. она выражалась так: "уважать веру, но никак
не давать ей влияния на государственные дела." В письмах Вольтеру она называет
себя "главой греческой (т. е. русско-православной) церкви в смысле власти,
церковная власть должна подчиняться ей безусловно." Сын ее Павел I внес эту
жестокую формулу "глава Церкви" в наши Основные Законы.

Но свое уставное благочестие Екатерина практиковала с убеждением, что таков долг
монарха пред верой народа. Она ходила из Москвы пешком на богомолье к
Троице-Сергию, целовала руки духовенству. Ездила в Киев и поклонялась печерским
угодникам. Говела и причащалась вместе со всем придворным штатом. Заслышав в
1763 г. о предпринятом митр. Арсением Мациевичем переложении в новую серебряную
раку мощей святителя Димитрия, она остановила предположенную церемонию впредь до
ее личного присутствия при этом. Бывая в Троице-Сергиевой Лавре в 1762-63 гг.,
Екатерина сама заметила и выделила ректора Троицкой Семинарии, иеромонаха
Платона (Левшина). После ее второго же визита получается приказ Платону явиться
ко Двору для переговоров об обучении Закону Божию наследника престола - Павла.
Платон приглашается к царскому столу. А вольтерьянствующий министр Никита Панин,
не доверяя увлечению императрицы, ставит тревожный вопрос: "а не суеверен ли?.."
С этого началась придворная жизнь Платона. Екатерина ценила его ораторский
талант и с гордостью показывала его иностранцам. Екатерина говорила: "Отец
Платон делает из нас все, что хочет - хочет он, чтобы мы плакали - мы плачем."..
С иностранными богословами и учеными Платон мог с удобством говорить по-латыни,
но для светского большинства нужен был французский язык. И Платон вынужден был
учиться языку. Современник поясняет: "почему он и успел в том языке, несколько
мог разговаривать, а читать и разуметь французские книги удобно мог."

Так, не без талантливой тактичности, начали развиваться отношения Екатерины с
православной церковью. И уже делом взаимного чутья и такта было для иерархии
суметь приноровиться к этому не традиционному старорусскому благочестию
монархини, а к благочестию, так сказать, "по долгу службы," но в этом смысле
серьезному и надежному.

Вот такой-то именно "просвещенной абсолютной монархине" и суждено было
осуществить зов судьбы, вдохновиться смело решить ставший для церковного быта
"революционным," вопрос об отобрании у иерархии, монастырей и церквей их
земельных угодий.



Процедура секуляризации.

Открыто техническое выполнение задуманной реформы началось указом 29.ХI.1762 г.
об учреждении Особой Комиссии и предписанием ей определенной инструкции. Указ
Императрицы в стиле Петра Великого с резонирующими мотивами и с просвещенческими
заушениями отсталого, чумазого и ленивого духовенства и монашества, и гордыми
модными поучениями. Ссылаясь на свой манифест 12.VIII.1762 г., Екатерина
повторно твердит, что "Божественное Писание предписывает ей, яко блюстительнице
церкви святой, учреждать все порядки и законы, подкрепляющие православие... и
чтобы совесть блюстительницы не была отягощена сокрушением при виде существующих
в этом чину нестроений."

"Простой народ невежественен и должен быть просвещаем в духе веры и
христианского благочестия.... но к прискорбию оказывается, что многие священники
не только не ведают истинного пути к просвещению народному, но и будучи часто
малограмотны, нередко простому народу служат собственным примером к повреждению.
Правда, сорок лет назад император Петр I в духовном регламенте указал правила,
которые бы в простом народе учреждением благоразумно воспитанных и обученных
священников прямой путь к исправлению нравов открывали. Но с соболезнованием
усмотрено с высоты трона, что народ в том же еще пребывает заблуждении."

В виду всего этого императрица хочет "делать такие распорядки, которые бы
споспешествовали истинному просвещению народа," и призывает Синод приступить к
этому делу с безоговорочным "рачением." Первейшей задачей Комиссии ставится
выяснение "истинных доходов от церковных имений," по мерке лучших хозяйств
светских помещиков и соответственно этому учреждение "штатов," т. е. жалованья
из казны.

В состав Комиссии назначались: а) лица духовные: президент Синода Димитрий,
митрополит Новгородский, Гавриил, архиеп. С. Петербургский, Сильвестр, еп.
Переяславльский" б) - светские: граф Иван Илларионович Воронцов, гофмейстер
князь Алексей Борисович Куракин, шталмейстер кн. Сергей Гагарин, обер-прокурор
Синода кн. Алексей Козловский и статский советник Григорий Теплов.

Личный состав Комиссии обеспечивал правительству полное послушание иерархии -
все были нового великорусского "набора." Среда старого малороссийского набора
усиленно их чернила, как угодовцев власти. Традиционную лояльность
перетолковывала, как лакейскую беспринципность. О президенте Димитрии говорили,
что он молчал, когда Петр III приказал убрать в церквах "лишние" иконы. Слушая
Потемкина, начитанного в церковной литературе и сыпавшего цитатами, он
поддакивал: "Сам Бог говорит Вашими устами." Когда на Димитрия поступали жалобы
из епархии и его имений, он добивался синодской резолюции, что он "похвалы
весьма достоин." За заслуги при екатерининском перевороте 29 июня 1761 г.
митрополиту Димитрию лично пожалованы, как помещику, 1.000 крестьян. В это
рискованное 29-е июня Димитрий первый из иерархов встретил прибывшую из
Петергофа в Казанский собор Екатерину и провозгласил "самодержавнейшей"
императрицей. Этим жестом была прогнана бродившая около тень конституционных
ограничений. При коронации Екатерины именно Димитрий восхвалял это
"Петербургское действо," как "строение несказанных судеб Божиих." Екатерина
характеризовала Вольтеру Димитрия Сеченова в тонах угодного ей иерарха: "не есть
ни гонитель, ни суевер...., он совершенно отвергает предложение (т. е. тезис)
двух властей." В это время никто другой, а именно митр. Димитрий приспособил к
моменту текст чина православия, выкинув из него укоризны на посягающих на
церковные имения. Сильвестр еп. Переяславльский просто был покорный молчальник,
говоря о текущих делах без волнения: "поящут тя и ведут, аможе не хощеши."
Гавриил (Петров) архиеп. Тверской, с 1775 г. Новгородский и С. Петербургский,
как великоросс солидарный с Димитрием в общих мнениях церковной политики, с
убеждением принял на себя ответственность за проведение в жизнь отдачи
государству церковно-монастырских поместий. И оправдал это дело в глазах истории
русской церкви тем, что мощно и систематически возродил русское монашество путем
создания в нем системы старчества. Екатерина испытала от личного знакомства с
ним сильное впечатление. Случайно, в день Александра Невского (30.VШ.1766 г.) во
время крестного хода, шагая рядом с ним от Казанского собора до
Александро-Невской Лавры и начав какой-то разговор, Государыня поразилась его
краткими и вескими репликами. Екатерина даже заставила тогдашнего обер-прокурора
Мелиссино доложить в Синоде свою похвалу Гавриилу, назвав его "мужем острым и
резонабельным." И потом заграницу писала о нем, что он "не противник философии."
Особую "резонабельность" в Гаврииле отмечала и своя архиерейская братия. Будущий
митрополит Платон выражается о Гаврииле: "он все располагает числом, мерою и
весом." Недаром Екатерина при докладах о разных церковных делах спрашивала
докладчиков: "а Гавриил как думает?" В своих записках (1773) Екатерина сообщает,
что она часто звала к себе Гавриила, чтобы совместно решать церковные дела.

Все указанные лица соответствовали, по замыслу Екатерины, ее смелому предприятию
секуляризации. Она желала, чтобы каждый духовный член Комиссии стремился
держаться "правил разума, не руководить себя предрассудками, уважать (!) веру,
но никак не давать ей влияния на государственные дела, изгонять из совета все,
что отзывается фанатизмом и извлекать по возможности пользу из всякого
положения." Таково наивное обнажение рационалистического утилитаризма. Его, к
сожалению, придерживаются и все новейшие отделители церкви от политики.

Светскими членами Комиссии были назначены: предпочитавший всему на свете личный
покой гр. Воронцов, гибкий при всех режимах кн. Куракин, безличный С. Гагарин и
самый деятельный и честолюбивый Теплов. Отец его, по дворцовому преданию,
получил эту фамилию от профессии истопника царских спален. Нелегальная мать дала
сыну хорошее образование. Из него вышел способный, услужливый чиновник. При
перевороте 28.VI.1762 г., когда Екатерина из Казанского собора прибыла в Новый
Дворец, там Теплов составил манифест о ее воцарении. А в Старом Дворце он
составил форму отречения от престола Петра III. Теплов смелее вмешивался
закулисно в церковные дела, чем обер-прокуроры. Архиеп. Гавриил имея нужду в
замещении вакансии придворной С.- Петербургской Сергиевой Пустыни, обращается к
государыне. Та пишет: "господин Теплов, поговори с новгородским архиереем (т. е.
Дм. Сеченовым), как лучше сделать." Этому Теплову Екатерина и поручила
составление записки по вопросу о церковных имуществах. Сама она исповедывала
модный взгляд, что "громадные церковные имения появились благодаря фанатизму и
суеверию." Теплов в своей записке, меряя русских монахов базилианским уставом,
сатирически бичует монахов за бездеятельность и отсылает их к идеалу,
начертанному в Дух. Регламенте.

В сентябре 1762 г., по случаю коронации, Двор, Сенат и Синод собрались в Москве,
и комиссия по ликвидации церковных поместий должна была открыть свои действия.
Задуманная реформа, кружившая головы крестьянству, конечно не утаилась от него,
и начались волнения - предтечи Пугачевщины. Пущен слух, что духовные власти
теперь уже не господа. Крестьяне прекратили платеж оброков, не шли на работы,
грабили склады "экономического" хлеба, снимали урожаи в свою пользу. Агитаторы
тайком показывали какой-то "сенатский указ" с "печатью," всегда производившей на
мужиков магическое впечатление. Полиция потребовала от Военной Коллегии воинской
силы для усмирения. Особый указ разослан был духовенству для прочтения с амвона
в церквах.

Между тем, созданная для проведения секуляризации Комиссия потребовала создания
исполнительного органа. И опять для этой практической миссии передачи земельных
имуществ из одних рук в другие воскрешена 12.1.1769 г. была в последний раз
печальной памяти "Коллегия Экономии," но уже без всякого участия духовенства, из
чиновников светских, государственных, с назначением доходов в государственную
казну. Курьез истории заключался еще в том, что на юге, в границах Малороссии,
особая судьба землевладения, устроенного по законам Польского Государства,
требовала отсрочки секуляризации. Но в 1786 г. последняя проведена была и там. И
тогда только могла быть окончательно похоронена старушка "Коллегия Экономии."

Черное и белое духовенство генерально было переведено на грошовое по цифрам
"жалованье" из Государственного Казначейства.



Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая
Полезная информация: