Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

допустит выздоровления, прежде чем не будет исключена возможность повторения
этих опасностей или лишь после того, как будет получена компенсация за
перенесенную опасность.
    Но и во всех других случаях Я проявляет аналогичную заинтересованность в
возникновении и последующем существовании невроза. Мы уже сказали, что симптом
поддерживается также и Я, потому что у него есть такая сторона, благодаря
которой он дает удовлетворение вытесняющей тенденции Я. Кроме того, разрешение
конфликта посредством образования симптома является самым удобным и желательным
выходом из положения для принципа удовольствия; он, несомненно, избавляет Я от
большой и мучительной внутренней работы. Бывают случаи, когда даже врач должен
признать, что разрешение конфликта в форме невроза представляет собой самое
безобидное и социально допустимое решение. Не удивляйтесь, что порой даже врач
становится на сторону болезни, с которой он ведет борьбу. Ему не пристало играть
лишь роль фанатика здоровья вопреки всем жизненным ситуациям, он знает, что в
мире есть не только невротическое бедствие, но и реальное нескончаемое
страдание, что необходимость может потребовать от человека пожертвовать своим
здоровьем, и он знает, что такой жертвой одного человека часто сдерживается
бесконечное несчастье многих других. Если можно сказать, что у невротика каждый
раз перед лицом конфликта происходит бегство в болезнь, то следует признать, что
в некоторых случаях это бегство вполне оправданно, и врач, понявший это
положение вещей, молча отойдет в сторону, щадя больного.
    Но при дальнейшем изложении мы воздержимся от этих исключительных случаев.
В обычных условиях мы обнаруживаем, что благодаря отступлению в
    [172]
    невроз Я получает определенную внутреннюю выгоду от болезни. К ней в
некоторых случаях жизни присоединяется очевидное внешнее преимущество, более или
менее высоко ценимое в реальности. Посмотрите на самый частый пример такого
рода. Женщина, с которой муж грубо обращается и беспощадно использует ее, почти
всегда находит выход в неврозе, если ее предрасположения дают такую возможность,
если она слишком труслива или слишком нравственна для того, чтобы тайно
утешаться с другим мужчиной, если она недостаточно сильна, чтобы, несмотря на
все внешние препятствия, расстаться с мужем, если у нее нет надежды содержать
себя самой или найти лучшего мужа и если она, кроме того, еще привязана к этому
грубому человеку сексуальным чувством. Тогда ее болезнь становится ее оружием в
борьбе против сверхсильного мужа, оружием, которым она может воспользоваться для
своей защиты и злоупотребить им для своей мести. На свою болезнь она может
пожаловаться, между тем как на брак, вероятно, жаловаться не смела. В лице врача
она находит помощника, вынуждает беспощадного мужа щадить ее, тратиться на нее,
разрешать ей временно отсутствовать дома и освобождаться таким образом от
супружеского гнета. Там, где такая внешняя или случайная выгода от болезни
довольно значительна и не может найти никакой реальной замены, вы не сможете
высоко оценить возможность воздействия вашей терапии на невроз.
    Вы упрекнете меня, что то, что я вам здесь рассказал о выгоде от болезни,
как раз говорит в пользу отвергнутого мной мнения, что Я само хочет и создает
невроз. Спокойно, уважаемые господа, может быть, это означает только то, что Я
мирится с неврозом, которому оно не может помешать, и делает из него самое
лучшее, если из него вообще можно что-нибудь
    [173]
    сделать. Это только одна сторона дела, правда, приятная. Поскольку невроз
имеет преимущества, Я с ним согласно, но у него имеются не только преимущества.
Как правило, быстро выясняется, что Я заключило невыгодную сделку, соглашаясь на
невроз. Оно слишком дорого заплатило за облегчение конфликта, и ощущения
страдания, причиняемые симптомами, пожалуй, эквивалентная замена мучениям
конфликта и, возможно, с еще большим количеством неудовольствия. Я хотело бы
освободиться от этого неудовольствия из-за симптомов, не уступая выгод от
болезни, но именно этого оно не в состоянии сделать. При этом оказывается, что
оно было не таким уж активным, как считало, - давайте это запомним.
    Уважаемые господа, когда вы как врачи будете иметь дело с невротиками, то
скоро откажетесь от мысли, что те больные, которые больше всего причитают и
жалуются на свою болезнь, охотнее всего идут навстречу оказываемой помощи и
окажут ей наименьшее сопротивление. Скорее наоборот. Но вы легко поймете, что
все, что способствует получению выгоды от болезни, усилит сопротивление
вытеснения и увеличит трудность лечения. К этой выгоде от болезни, появившейся,
так сказать, вместе с симптомом, нам следует, однако, прибавить еще и другую,
которая появляется позже. Если такая психическая организация, как болезнь,
существует длительное время, то она ведет себя в конце концов как
самостоятельное существо, она проявляет нечто вроде инстинкта самосохранения,
образуется своего рода modus vivendi* между нею и другими сторонами душевной
жизни, причем даже такими, которые, в сущности, враждебны ей, и почти всегда
встречаются случаи, в которых она опять
    ----------------------------------------
    * Соглашение (лат.) - Прим. пер.
    [174]
    оказывается полезной и пригодной для использования, как бы приобретая
вторичную функцию, которая с новой силой укрепляет ее существование. Вместо
примера из патологии возьмите яркий пример из повседневной жизни. Дельный
рабочий, зарабатывающий себе на содержание, становится калекой из-за несчастного
случая во время работы; с работой теперь кончено, но со временем потерпевший
получает маленькую пенсию по увечью и научается пользоваться своим увечьем как
нищий. Его новое, хотя и ухудшившееся существование основывается теперь как раз
на том же, что лишило его прежних средств существования. Если вы устраните его
уродство, то сначала лишите его средств к существованию; возникнет вопрос,
способен ли он еще вновь взяться за прежнюю работу. То, что при неврозе
соответствует такому вторичному использованию болезни, мы можем прибавить в
качестве вторичной выгоды от болезни к первичной.
    Но в общем я хотел бы вам сказать: не оценивайте слишком низко
практическое значение выгоды от болезни и не придавайте ей слишком большого
теоретического значения. Не считая ранее упомянутых исключений, она напоминает
примеры "ума животных", иллюстрированных Оберлендером в Fliegende Blatter. Араб
едет на верблюде по узкой тропинке, высеченной в отвесном склоне горы. На
повороте дороги он неожиданно встречается со львом, готовым к прыжку. Он не
видит выхода: с одной стороны - отвесная стена, с другой - пропасть, повернуть и
спастись бегством невозможно; он считает себя погибшим. Другое дело животное.
Вместе со всадником оно делает прыжок в пропасть - и лев остается ни с чем. Не
лучший результат для больного дает и помощь, оказываемая неврозом. Возможно, это
происходит потому, что разрешение конфликта посредством образования симпто-
    [175]
    MOB - все же автоматический процесс, который не может соответствовать
требованиям жизни и при котором человек отказывается от использования своих
лучших и высших сил. Если бы был выбор, следовало бы предпочесть погибнуть в
честной борьбе с судьбой.
    Уважаемые господа! Я должен, однако, объяснить вам еще другие мотивы, по
которым при изложении учения о неврозах я не исходил из обычной нервозности.
Может быть, вы думаете, что я сделал это потому, что тогда мне труднее было бы
доказать сексуальную причину неврозов. Но тут вы ошибаетесь. При неврозах
перенесения нужно проделать сначала работу по толкованию симптомов, чтобы прийти
к такому пониманию. При обычных формах так называемых актуальных неврозов (1)
этиологическое значение сексуальной жизни является общим, доступным наблюдению
фактом. Я столкнулся с ним более двадцати лет тому назад, когда однажды задал
себе вопрос, почему при расспросах нервнобольных обычно не принимаются во
внимание их сексуальные проявления. Тогда я принес в жертву этим исследованиям
свою популярность у больных, но уже после непродолжительных усилий мог высказать
положение, что при нормальной vita sexualis* не бывает невроза - я имею в виду
актуального невроза. Конечно, это положение не учитывает индивидуальных различий
между людьми, оно страдает также неопределенностью, неотделимой от оценки
"нормального", но для предварительной ориентировки оно и до настоящего времени
со-
    ----------------------------------------
    (1) Определение "актуальный" приписывается этой группе неврозов, потому
что их причины кроются в обстоятельствах, непосредственно воздействующих на
личность, а не в прошлых переживаниях пациента, как при психоневрозах.
    * Сексуальной жизни (лат.). - Прим. пер.
    [176]
    хранило свою значимость. Я дошел тогда до того, что установил
специфические отношения между определенными формами нервозности и отдельными
вредными сексуальными проявлениями, и не сомневаюсь в том, что теперь мог бы
повторить эти же наблюдения, если бы располагал таким же контингентом больных.
Достаточно часто я узнавал, что мужчина, довольствовавшийся определенным видом
неполного сексуального удовлетворения, например ручным онанизмом, заболевал
определенной формой актуального невроза и что этот невроз быстро уступал место
другому, когда он переходил к другому, столь же мало безупречному сексуальному
режиму. Я был тогда в состоянии угадать по изменению состояния больного перемену
в образе его сексуальной жизни. Тогда же я научился упорно настаивать на своих
предположениях, пока не преодолевал неискренности пациентов и не вынуждал их
подтверждать мои предположения. Верно и то, что затем они предпочитали
обращаться к другим врачам, которые не осведомлялись с таким усердием об их
сексуальной жизни.
    Уже тогда от меня не могло ускользнуть, что поиск причин заболевания не
всегда приводил к сексуальной жизни. Если один и заболевал непосредственно из-за
вредного сексуального проявления, то другой - из-за того, что потерял состояние
или перенес изнуряющую органическую болезнь. Объяснение этого многообразия
пришло позже, когда мы поняли предполагаемые взаимоотношения между Я и либидо, и
оно становилось тем более удовлетворительным, чем глубже было наше понимание.
Какое-то лицо заболевает неврозом только тогда, когда его Я теряет способность
как-то распределить либидо. Чем сильнее Я, тем легче ему разрешить эту задачу;
всякое ослабление Я по какой-либо причине должно производить то же дей-
    [177]
    ствие, что и слишком большое притязание либидо, т. е. сделать возможным
невротическое заболевание. Есть еще другие, более интимные отношения Я и либидо,
но они еще не вошли в наше поле зрения, и поэтому я не привожу их здесь для
объяснения. Существенным и объясняющим для нас [утверждением] остается то, что в
каждом случае и независимо от пути развития болезни симптомы невроза
обусловливаются либидо и, таким образом, свидетельствуют о его ненормальном
применении.
    Теперь, однако, я должен обратить ваше внимание на существенное различие
между симптомами актуальных неврозов и психоневрозов, первая группа которых,
группа неврозов перенесения, так много занимала наше внимание до сих пор. В
обоих случаях симптомы происходят из либидо, т. е. являются ненормальным его
применением, замещением удовлетворения. Но симптомы актуальных неврозов -
давление в голове, ощущение боли, раздражение в каком-либо органе, ослабление
или задержка функции - не имеют никакого "смысла", никакого психического
значения. Они не только проявляются преимущественно телесно, как, например, и
истерические симптомы, но сами представляют собой исключительно соматические
процессы, в возникновении которых совершенно не участвуют все те сложные
душевные механизмы, с которыми мы познакомились. Таким образом, они
действительно являются тем, за что так долго принимали психоневротические
симптомы. Но каким образом они могут тогда соответствовать применениям либидо,
которое мы считаем действующей силой в психике? Так это, уважаемые господа,
очень просто. Позвольте мне напомнить вам один из самых первых упреков,
высказанных в адрес психоанализа. Тогда говорили, что он трудится над
психологически-
    [178]
    ми теориями невротических явлений, а это совершенно безнадежно, так как
психологические теории никогда не могли бы объяснить болезнь. Предпочли забыть,
что сексуальная функция является столь же мало чем-то чисто психическим, как и
чем-то только соматическим. Она оказывает влияние как на телесную, так и на
душевную жизнь. Если в симптомах психоневрозов мы увидели проявления нарушений в
ее воздействиях на психику, то мы не удивимся, если в актуальных неврозах найдем
непосредственные соматические последствия сексуальных нарушений.
    Для понимания вышесказанного медицинская клиническая практика дает нам
ценное указание, которое также принимали во внимание различные исследователи. В
деталях своей симптоматики, а также в своеобразии воздействия на все системы
органов и на все функции актуальные неврозы обнаруживают несомненное сходство с
болезненными состояниями, возникающими вследствие хронического влияния
экзогенных ядовитых веществ и острого их лишения, т. е. с интоксикациями и
состояниями абстиненции. Обе группы заболеваний еще больше сближаются друг с
другом благодаря таким состояниям, которые мы научились относить тоже на счет
действия ядовитых веществ, но не введенных в организм, чуждых ему, а
образованных в процессе собственного обмена веществ, как, например, при
базедовой болезни. Я полагаю, что на основании этих аналогий мы не можем не
считать неврозы следствием нарушения сексуального обмена веществ, будь оно из-за
того, что этих сексуальных токсинов производится больше, чем данное лицо может
усвоить, или из-за того, что внутренние и даже психические условия мешают
правильному использованию этих веществ. В народе издавна придерживались такого
взгляда на природу сексуального желания, называя любовь "опьянением" и считая
возник-
    [179]
    новение влюбленности действием любовного напитка, перенося при этом
действующее начало в известном смысле на внешний мир. Для нас это было бы
поводом вспомнить об эрогенных зонах и об утверждении, что сексуальное
возбуждение может возникнуть в самых различных органах. Впрочем, слова
"сексуальный обмен веществ" или "химизм сексуальности" для нас не имеют
содержания; мы ничего об этом не знаем и не можем даже решить, следует ли нам
предполагать существование двух сексуальных веществ, которые назывались бы тогда
"мужским" и "женским", или мы можем ограничиться одним сексуальным токсином, в
котором следует видеть носителя всех раздражающих воздействий либидо(1).
Созданное нами научное здание психоанализа в действительности является
надстройкой, которая должна быть когда-нибудь поставлена на свой органический
фундамент; но пока мы его еще не знаем.
    Психоанализ как науку характеризует не материал, которым он занимается, а
техника, при помощи которой он работает. Без особых натяжек психоанализ можно
применять к истории культуры, науке о религии и мифологии точно так же, как и к
учению о неврозах.(2) Целью его является не что иное, как раскрытие
бессознательного в душевной жизни. Проблемы актуальных неврозов, симптомы
которых, вероятно, возникают из-за вредного токсического воздействия, не дают
возможности применять психоанализ, он не многое может сделать для их объяснения
и должен предоставить эту задачу биологическому медицин-
    ----------------------------------------
    (1) В дальнейшем Фрейд решительно отвергает это предположение о двух
сексуальных веществах.
    (2) О неправомерности притязаний психоанализа на объяснение историко-
культурных феноменов и мифа см. "Послесловие".
    [180]
    скому исследованию. Теперь вы, может быть, лучше поймете, почему я не
расположил свой материал в другом порядке. Если бы я обещал вам "Введение в
учение о неврозах", то, несомненно, правильным был бы путь от простых форм
актуальных неврозов к более сложным психическим заболеваниям вследствие
расстройств либидо. При обсуждении актуальных неврозов я должен был бы собрать с
разных сторон все, что мы узнали или полагали, что знаем, а при психоневрозах
речь зашла бы о психоанализе как о важнейшем техническом вспомогательном
средстве для прояснения этих состояний. Но я объявил и намеревался прочесть
"Введение в психоанализ"; для меня было важнее, чтобы вы получили представление
о психоанализе, а не определенные знания о неврозах, и поэтому я не мог
выдвинуть на первый план бесплодные для психоанализа актуальные неврозы. Думаю
также, что сделал для вас более благоприятный выбор, так как психоанализ
вследствие своих глубоких предпосылок и обширных связей заслуживает того, чтобы
привлечь интерес любого образованного человека, а учение о неврозах - такая же
область медицины, как и любая другая.
    Между тем вы обоснованно надеетесь, что мы должны будем проявить некоторый
интерес и к актуальным неврозам. Нас вынуждает к этому их интимная клиническая
связь с психоневрозами. Поэтому я хочу вам сообщить, что мы различаем три чистых
формы актуальных неврозов: неврастению, невроз страха(1) и ипохондрию. Но и это
разделение не осталось без возражений. Названия, правда, все употребляются, но
их содержание неопределенно и неустойчиво. Есть
    ----------------------------------------
    (1) Фрейд неоднократно пересматривал свои взгляды на невроз страха. Его
окончательная позиция изложена в 32-й лекции.
    [181]
    врачи, которые противятся любому делению в путаном мире невротических
явлений, любому выделению клинических единиц, отдельных болезней и не признают
даже разделения на актуальные неврозы и психоневрозы. Я полагаю, что они заходят
слишком далеко и пошли не по тому пути, который ведет к прогрессу. Названные
формы невроза иногда встречаются в чистом виде, но чаще смешиваются друг с
другом и с психоневротическим заболеванием. Эти явления не должны заставлять нас
отказываться от их деления. Вспомните различие учения о минералах и учения о
камнях в минералогии. Минералы описываются как отдельные единицы, конечно, в
связи с тем, что они часто встречаются в виде кристаллов, резко отграниченных от
окружающей среды. Камни состоят из смеси минералов, соединившихся, по всей
определенности, не случайно, а вследствие условий их возникновения. В учении о
неврозах мы еще слишком мало понимаем ход развития, чтобы создать что-то
подобное учению о камнях. Но мы, несомненно, поступим правильно, если сначала
выделим из общей массы знакомые нам клинические единицы, которые можно сравнить
с минералами.
    Весьма существенная связь между симптомами актуальных неврозов и
психоневрозов помогает нам узнать об образовании симптомов последних; симптомы
актуального невроза часто являются ядром и предваряющей стадией развития
психоневротического симптома. Яснее всего такое отношение наблюдается между
неврастенией и неврозом перенесения, названным "конверсионной истерией", между
неврозом страха и истерией страха, а также между ипохондрией и формами, далее
упоминаемыми как парафрения (раннее слабоумие и паранойя). Возьмем для примера
случай истерической головной боли или боли в крестце. Анализ показывает нам, что
в результате сгущения и сме-
    [182]
    щения она стала заместителем удовлетворения для целого ряда либидозных
фантазий или воспоминаний. Но когда-то эта боль была реальной, и тогда она была
непосредственным сексуально-токсическим симптомом, соматическим выражением
либидозного возбуждения. Мы совершенно не хотим утверждать, что такое ядро имеют
все истерические симптомы, но остается фактом то, что так бывает особенно часто
и что все - нормальные и патологические - телесные воздействия благодаря
либидозному возбуждению служат преимущественно именно для образования симптомов
истерии. Они играют роль той песчинки, которую моллюск обволакивает слоями
перламутра. Таким же образом психоневроз использует преходящие признаки
сексуального возбуждения, сопровождающие половой акт, как самый удобный и
подходящий материал для образования симптомов.
    Подобный процесс вызывает особый диагностический и терапевтический
интерес. У лиц, предрасположенных к неврозу, но не страдающих выраженным
неврозом, нередко бывает так, что болезненное телесное изменение - воспаление и
ранение - вызывает работу образования симптома, так что она немедленно делает
данный ей в реальности симптом представителем всех тех бессознательных фантазий,
которые только и ждали того, чтобы овладеть средством выражения. В таком случае
врач изберет тот или иной путь лечения, он или захочет устранить органическую
основу, не заботясь о ее буйной невротической переработке, или будет бороться со
случайно возникшим неврозом, не обращая внимания на его органический повод.
Успех покажет правильность или неправильность того или иного вида усилий; для
таких смешанных случаев едва ли можно дать общие предписания.
    
    
    
    [183]
    
    ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ
    
    Страх
    
    Уважаемые дамы и господа! То, что я сказал вам на прошлой лекции об общей
нервозности, вы посчитали, наверное, самым неполным и самым недостаточным из
моих сообщений. Я это знаю и думаю, что ничто не удивило вас больше, чем то, что
в ней ничего не было сказано о страхе, на который жалуется большинство
нервнобольных, считая его самым ужасным своим страданием, и который
действительно может достичь у них громадной интенсивности и привести к самым
безумным поступкам. Но, по крайней мере в этом вопросе, я не хотел быть кратким;
напротив, я решил особенно остро поставить проблему страха у нервнобольных и
подробно изложить ее вам.
    Сам по себе страх мне не нужно вам представлять; каждый из нас когда-
нибудь на собственном опыте узнал это ощущение, или, правильнее говоря, это
аффективное состояние. Но я полагаю, что никто никогда достаточно серьезно не
спрашивал себя, почему именно нервнобольные испытывают страх в гораздо большей
степени, чем другие. Может быть, это считали само собой разумеющимся; ведь
обычно слова
    [184]
    "нервный" и "боязливый"* употребляют одно вместо другого, как будто бы они
означают одно и то же. Но мы не имеем на это никакого права; есть боязливые
люди, но вовсе не нервные, и есть нервные, страдающие многими симптомами, у
которых нет склонности к страху.
    Как бы там ни было, несомненно, что проблема страха - узловой пункт, в
котором сходятся самые различные и самые важные вопросы, тайна, решение которой
должно пролить яркий свет на всю нашу душевную жизнь. Не стану утверждать, что
могу вам дать ее полное решение, но вы, конечно, ожидаете, что психоанализ и к
этой теме подходит совершенно иначе, чем школьная медицина. Там, кажется,
интересуются прежде всего тем, какими анатомическими путями осуществляется
состояние страха. Это значит, что раздражается Medulla oblongata,** и больной
узнает, что страдает неврозом блуждающего нерва. Medulla oblongata - очень
серьезный и красивый объект. Я хорошо помню, сколько времени и труда посвятил
его изучению много лет тому назад. Но сегодня я должен вам сказать, что не знаю
ничего, что было бы дальше от психологического понимания страха, чем знание
нервного пути, по которому идут его импульсы.
    О страхе можно много рассуждать, вообще не упоминая нервозности. Вы меня
сразу поймете, если та-
    ----------------------------------------
    * В немецком языке "боязливый" (angstlich) - прилагательное от слова
"страх" (Angst). В современной психологической литературе это слово зачастую
переводится как "тревожный". Мы сочли возможным в настоящем издании перевести
это слово как "боязливый", так как Фрейд употребляет это слово в более общем
значении (склонный к страху "вообще", а не только к беспредметному страху, каким
является тревога). - Прим. ред. перевода.
    ** Продолговатый мозг (лат.} - Прим. ред. перевода.
    [185]
    кой страх я назову реальным в противоположность невротическому. Реальный
страх является для нас чем-то вполне рациональным и понятным. О нем мы скажем,
что он представляет собой реакцию на восприятие внешней опасности, т. е.
ожидаемого, предполагаемого повреждения, связан с рефлексом бегства, и его можно
рассматривать как выражение инстинкта самосохранения. По какому поводу, т. е.
перед какими объектами и в каких ситуациях появляется страх, в большой мере,
разумеется, зависит от состояния нашего знания и от ощущения собственной силы
перед внешним миром. Мы находим совершенно понятным, что дикарь боится пушки и
пугается солнечного затмения, в то время как белый человек, умеющий обращаться с
этим орудием и предсказать данное событие, в этих условиях свободен от страха. В
другой раз именно большее знание вызовет страх, так как оно позволяет заранее
знать об опасности. Так, дикарь испугается следов в лесу, ничего не говорящих
неосведомленному, но указывающих дикарю на близость хищного зверя(1), а опытный
мореплаватель будет с ужасом рассматривать облачко на небе, кажущееся
незначительным пассажиру, но предвещающее моряку приближение урагана.
    При дальнейшем размышлении следует признать, что мнение о реальном страхе,
будто он разумен и целесообразен, нуждается в основательной проверке.
Единственно целесообразным поведением при угрожающей опасности была бы спокойная
оценка собственных сил по сравнению с величиной угрозы и затем
    ----------------------------------------
    (1) Приведенный пример чувства страха не следует истолковывать
принадлежностью "дикаря" к низшей расе, поскольку очевидно, что в данном случае
чувство определяется уровнем рационального понимания вызывающих его явлений.
    [186]
    решение, что обещает большую надежду на благополучный исход: бегство или
защита, а может быть, даже нападение. Но в таком случае для страха вообще не
остается места; все, что происходит, произошло бы так же хорошо и, вероятно, еще
лучше, если бы дело не дошло до развития страха. Вы видите также, что если страх
чрезмерно силен, то он крайне нецелесообразен, он парализует тогда любое
действие, в том числе и бегство. Обычно реакция на опасность состоит из смеси
аффекта страха и защитного действия. Испуганное животное боится и бежит, но
целесообразным при этом является бегство, а не боязнь.
    Итак, возникает искушение утверждать, что проявление страха никогда не
является чем-то целесообразным. Может быть, лучшему пониманию поможет более
тщательный анализ ситуации страха. Первым в ней является готовность к опасности,
выражающаяся в повышенном сенсорном внимании и моторном напряжении. Эту
готовность ожидания следует, не задумываясь, признать большим преимуществом, ее
же отсутствие может привести к серьезным последствиям. Из нее исходит, с одной
стороны, моторное действие, сначала бегство, на более высокой ступени деятельная
защита, с другой стороны, то, что мы ощущаем как состояние страха. Чем больше
развитие страха ограничивается только подготовкой, только сигналом, тем
беспрепятственней совершается переход готовности к страху в действие, тем
целесообразней протекает весь процесс. Поэтому в том, что мы называем страхом,
готовность к страху (Angstbereitschaft)* кажется мне целесообразной, развитие же
страха - нецелесообразным.
    ----------------------------------------
    * В современной психологической литературе для обозначения этого понятия
употребляются термины "тревога", "тревожность". - Прим. ред. перев.
    [187]
    Я избегаю подходить ближе к вопросу о том, имеют ли в нашем языке слова
"страх", "боязнь", "испуг" одинаковое или разное значение. Я только полагаю, что
"страх" (Angst) относится к состоянию и не выражает внимания к объекту, между
тем как "боязнь" (Furcht) указывает как раз на объект. Напротив, "испуг"
(Schreck), кажется, имеет особый смысл, а именно подчеркивает действие
опасности, когда не было готовности к страху. Так что можно было бы сказать, что
от испуга человек защищается страхом.
    Известная многозначность и неопределенность употребления слова "страх" не
может ускользнуть от вас. Под страхом по большей части понимают субъективное
состояние, в которое попадают благодаря ощущению "развития страха", и называют
его аффектом. А что такое аффект в динамическом смысле? Во всяком случае, нечто
очень сложное. Аффект, во-первых, включает определенные моторные иннервации или
оттоки энергии, во-вторых, известные ощущения, причем двоякого рода: восприятия
состоявшихся моторных действий и непосредственные ощущения удовольствия и
неудовольствия, придающие аффекту, как говорят, основной тон. Но я не думаю, что
бы это перечисление затрагивало бы как-то сущность аффекта. При некоторых
аффектах, по-видимому, можно заглянуть глубже и узнать, что ядром, объединяющим
названный ансамбль, является повторение какого-то определенного значительного
переживания. Это переживание могло бы быть лишь очень ранним впечатлением весьма
общего характера, которое нужно отнести к доисторическому периоду не индивида, а
вида. Другими словами, аффективное состояние построено так же, как истерический
припадок, и, как и он, представляет собой осадок воспоминания. Истерический
припадок, таким образом, можно сравнить со вновь образованным индивидуальным
аффектом, нормаль-
    [188]
    ный аффект - с выражением общей истерии, ставшей наследственной.
    Не думайте, что сказанное здесь об аффектах является признанным достоянием
обычной психологии. Напротив, это взгляды, возникшие на почве психоанализа и
признанные только им. То, что вы можете узнать об аффектах в психологии,
например, теорию Джемса - Ланге (1) , как раз для нас, психоаналитиков,
непонятно и не обсуждается. Но и наше знание об аффектах мы тоже не считаем
очень надежным; это лишь первая попытка ориентировки в этой темной области. Но
продолжу: нам кажется, что мы знаем, какое раннее впечатление повторяется при
аффекте страха. Мы полагаем, что это впечатление от акта рождения, при котором
происходит такое объединение неприятных впечатлений, стремлений к разрядке
[напряжения] и соматических ощущений, которое стало прообразом воздействия
смертельной опасности и с тех пор повторяется у нас как состояние страха.
Невероятное повышение возбуждения вследствие прекращения обновления крови
(внутреннего дыхания) было тогда причиной переживания страха, так что первый
страх был токсическим. Название "страх" (Angst) - angustiae, теснота, теснина
(Enge) - выделяет признак стеснения дыхания, которое тогда было следствием
реальной ситуации и теперь почти постоянно воспроизводится в аффекте. Мы
признаем также весьма значительным то, что первое состояние страха возникло
вследствие отделения от матери. Разумеется, мы убеждены, что предрасположение к
повторению пер-
    ----------------------------------------
    (1) Согласно концепции Джемса - Ланге (по имени американского психолога У.
Джемса и датского анатома К. Ланге), выдвинутой в 80-х гг. прошлого века,
первичными являются изменения в организме, вторичными - состояния, которые
переживаются субъектом в виде эмоций.
    [189]
    вого состояния страха так основательно вошло в организм благодаря
бесконечному ряду поколений, что отдельный индивид не может избежать аффекта
страха, даже если он, как легендарный Макдуф, "был вырезан из тела матери", т.
е. не знал самого акта рождения. Мы не можем сказать, что является прообразом
страха у других млекопитающих животных. Мы также не знаем, какой комплекс
ощущений у этих созданий эквивалентен нашему страху.
    Может быть, вам интересно будет услышать, как можно прийти к мысли, что
акт рождения является источником и прообразом аффекта страха. Умозрение
принимало в этом самое незначительное участие: скорее, я позаимствовал это у
наивного мышления народа. Когда много лет тому назад мы, молодые больничные
врачи, сидели за обеденным столом в ресторане, ассистент акушерской клиники
рассказал, какая веселая история произошла на последнем экзамене акушерок. Одну
кандидатку спросили, что значит, когда при родах в отходящей жидкости
обнаруживается Mekonium (первородный кал, экскременты), и она, не задумываясь,
ответила, что ребенок испытывает страх. Ее осмеяли и срезали. Но я в глубине
души встал на ее сторону и начал догадываться, что несчастная женщина из народа
правильным чутьем открыла важную связь.
    Теперь перейдем к невротическому страху: какие формы проявления и
отношения имеет страх у нервнобольных? Тут можно многое описать. Во-первых, мы
находим общую боязливость, так сказать, свободный страх, готовый привязаться к
любому более или менее подходящему содержанию представления, оказывающий влияние
на суждение, выбирающий ожидания, подстерегая любой случай, чтобы найти себе
оправдание. Мы называем это состояние "страхом ожидания" или "боязливым
ожиданием". Лица, страдающие этим
    [190]
    страхом, всегда предвидят из всех возможностей самую страшную, считают
любую случайность предвестником несчастья, используют любую неуверенность в
дурном смысле. Склонность к такому ожиданию несчастья как черта характера
встречается у многих людей, которых нельзя назвать больными, их считают слишком
боязливыми или пессимистичными; но необычная степень страха ожидания всегда
имеет отношение к нервному заболеванию, которое я назвал "неврозом страха" и
причисляю к актуальным неврозам.
    Вторая форма страха, в противоположность только что описанной, психически
более связана и соединена с определенными объектами или ситуациями. Это страх в
форме чрезвычайно многообразных и часто очень странных "фобий". Стенли Холл,
видный американский психолог, взял на себя труд представить нам весь ряд этих
фобий под великолепными греческими названиями. Это звучит как перечисление
десяти египетских казней, но только их число значительно превышает десять.
Послушайте, что только не может стать объектом или содержанием фобии: темнота,
свободное пространство, открытые площади, кошки, пауки, гусеницы, змеи, мыши,
гроза, острые предметы, кровь, закрытые помещения, человеческая толпа,
одиночество, переход мостов, поездка по морю, по железной дороге и т. д. При
первой попытке сориентироваться в этом сумбуре можно различить три группы.
Некоторые из объектов и ситуаций, внушающих страх, и для нас, нормальных людей,
являются чем-то жутким, имеют отношение к опасности, и поэтому эти фобии кажутся
нам понятными, хотя и преувеличенными по своей силе. Так, большинство из нас
испытывает чувство отвращения при встрече со змеей. Фобия змей, можно сказать,
общечеловеческая, и
    [191]
    Ч. Дарвин очень ярко описал, как он не мог побороть страх перед
приближающейся змеей, хотя знал, что защищен от нее толстым стеклом. Ко второй
группе мы относим случаи, имеющие отношение к опасности, в которых, однако, мы
привыкли не придавать ей значения и не выдвигать ее на первый план. Сюда
относится большинство ситуативных фобий. Мы знаем, что при поездке по железной
дороге возникает больше возможностей для несчастного случая, чем дома, а именно
вероятность железнодорожного крушения; мы знаем также, что корабль может пойти
ко дну, и при этом, как правило, люди тонут, но мы не думаем об этих опасностях
и без страха путешествуем по железной дороге и по морю. Нельзя также отрицать
возможность падения в реку, если мост рухнет в тот момент, когда его переходишь,
но это случается так редко, что не принимается во внимание как опасность. И
одиночество имеет свои опасности, и мы избегаем его при известных
обстоятельствах; но не может быть и речи о том, чтобы мы не могли его вынести
при каких-то условиях и всего лишь на некоторое время. То же самое относится к
человеческой толпе, закрытому помещению, грозе и т. п. Что нас поражает в этих
фобиях невротиков - так это вообще не столько их содержание, сколько
интенсивность. Страх фобий прямо неописуем! И иной раз у нас складывается
впечатление, будто невротики боятся вовсе не тех вещей и ситуаций, которые при
известных обстоятельствах и у нас могут вызвать страх, а тех, которые они
называют теми же именами.
    Остается третья группа фобий, которые мы вообще не можем понять. Если
крепкий взрослый мужчина не может от страха перейти улицу или площадь хорошо ему
знакомого родного города, если здоровая, хорошо развитая женщина впадает в
бессознательный
    [192]
    страх, потому что кошка коснулась края ее платья или через комнату
прошмыгнула мышь, то какую же мы можем здесь установить связь с опасностью,
которая, очевидно, все-таки существует для страдающих фобиями? В относящихся
сюда случаях фобии животных не может быть и речи об общечеловеческих антипатиях,
потому что, как бы для демонстрации противоположного, встречается множество
людей, которые не могут пройти мимо кошки, чтобы не поманить ее и не погладить.
Мышь, которую так боятся женщины, в то же время служит лучшим ласкательным
именем; иная девушка, с удовольствием слушая, как ее называет так любимый, с
ужасом вскрикивает, когда видит милое маленькое существо с этим именем. В
отношении мужчины, страдающего страхом улиц или площадей, мы можем дать
единственное объяснение, что он ведет себя, как маленький ребенок. Благодаря
воспитанию ребенка непосредственно приучают избегать таких опасных ситуаций, и
наш агорафобик действительно освобождается от страха, если его кто-нибудь
сопровождает при переходе через площадь.
    Обе описанные здесь формы страха, свободный страх ожидания и страх,
связанный с фобиями, независимы друг от друга.
    Один не является более высокой ступенью развития другого, они встречаются
вместе только в виде исключения и то как бы случайно. Самая сильная общая
боязливость не обязательно проявляется в фобиях; лица, вся жизнь которых
ограничена агорафобией, могут быть совершенно свободны от пессимистического
страха ожидания. Некоторые фобии, например страх площадей, страх перед железной
дорогой, приобретаются, бесспорно, лишь в зрелые годы, другие, как страх перед
темнотой, грозой, животными, по-видимому, существовали с самого начала. Страхи
    [193]
    первого рода похожи на тяжелые болезни; последние кажутся скорее
странностями, капризами. У того, кто обнаруживает эти последние, как правило,
можно предположить и другие, аналогичные. Должен прибавить, что все эти фобии мы
относим к истерии страха, т. е. рассматриваем их как заболевание, родственное
известной конверсионной истерии.
    Третья из форм невротического страха ставит нас перед той загадкой, что мы
полностью теряем из виду связь между страхом и угрожающей опасностью. Этот страх
появляется, например, при истерии, сопровождая истерические симптомы, или в
любых условиях возбуждения, когда мы, правда, могли бы ожидать аффективных
проявлений, но только не аффекта страха, или в виде приступа свободного страха,
независимого от каких-либо условий и одинаково непонятного как для нас, так и
для больного. О какой-то опасности и каком-то поводе, который мог бы быть раздут
до нее преувеличением, вовсе не может быть речи. Во время этих спонтанных
приступов мы узнаем, что комплекс, называемый нами состоянием страха, способен
расколоться на части. Весь припадок может быть представлен отдельным, интенсивно
выраженным симптомом - дрожью, головокружением, сердцебиением, одышкой, - а
обычное чувство, по которому мы узнаем страх, - отсутствовать или быть неясным,
и все же эти состояния, описанные нами как "эквиваленты страха", во всех
клинических b этиологических отношениях можно приравнять к страху.
    Теперь возникают два вопроса. Можно ли невротический страх, при котором
опасность не играет никакой роли или играет столь незначительную роль, привести
в связь с реальным страхом, всегда являющимся реакцией на опасность? И как
следует понимать невротический страх? Пока мы будем придер-
    [194]
    живаться предположения: там, где есть страх, должно быть также что-то,
чего люди боятся.
    Для понимания невротического страха клиническое наблюдение дает нам
некоторые указания, значения которых я хотел бы вам изложить.
    а) Нетрудно установить, что страх ожидания, или общая боязливость,
находится в тесной зависимости от определенных процессов в сексуальной жизни,
скажем, от определенного использования либидо. Самый простой и поучительный
пример этого рода дают нам лица, подвергающиеся так называемому неполному
возбуждению, т. е. у которых сильные сексуальные возбуждения не находят
достаточного выхода, не достигают удовлетворяющего конца. Так бывает, например,
у мужчин во время жениховства и у женщин, мужья которых недостаточно потентны
или из осторожности сокращают или прерывают половой акт. В этих условиях
либидозное возбуждение исчезает, а вместо него появляется страх как в форме
страха ожидания, так и в форме припадков и их эквивалентов. Прерывание полового
акта из осторожности, став сексуальным режимом, так часто становится причиной
невроза страха у мужчин, но особенно у женщин, что во врачебной практике
рекомендуется в таких случаях в первую очередь исследовать эту этиологию. При
этом можно бесчисленное множество раз убедиться, что когда прекращаются
сексуальные отклонения, невроз страха исчезает.
    Факт причинной связи между сексуальным воздержанием и состоянием страха,
насколько мне известно, более не оспаривается даже врачами, которые далеки от
психоанализа. Однако могу себе хорошо представить, что будет сделана попытка
перевернуть отношение и защищать мнение, что речь идет о лицах, изначально
склонных к боязливости и поэтому сдержанных в сексуальном отношении. Но против
этого
    [195]
    со всей решительностью говорит поведение женщин, сексуальные проявления
которых, в сущности, пассивны по природе, т. е. определяются обращением со
стороны мужчины. Чем женщина темпераментнее, чем более склонна к половым
сношениям и более способна к удовлетворению, тем скорее она будет реагировать
страхом на импотенцию мужчины или на coitus interruptus,* между тем как то же
самое у холодных в половом отношении и малолибидозных женщин играет гораздо
меньшую роль.
    То же самое значение для возникновения состояний страха имеет так горячо
рекомендуемое в настоящее время врачами сексуальное воздержание, разумеется,
лишь в тех случаях, когда либидо, которому отказано в удовлетворяющем выходе, в
соответствующей степени сильно и не переработано по большей части путем
сублимации. Решающим моментом для [возникновения] заболевания всегда являются
количественные факторы. И там, где дело касается не болезни, а проявления
характера, легко заметить, что сексуальное ограничение идет рука об руку с
известной боязливостью и опасливостью, между тем как бесстрашие и смелая отвага
приводит к свободе действий для удовлетворения сексуальной потребности. Как ни
меняются и ни усложняются эти отношения благодаря многообразным культурным
влияниям, в среднем остается фактом то, что страх связан с сексуальным
ограничением.
    Я сообщил вам далеко не все наблюдения, подтверждающие генетическую связь
между либидо и страхом. Сюда еще относится, например, влияние на возникновение
страха определенных периодов жизни, которым можно приписать значительное
повышение продукции либидо, как, например, периода половой
    ----------------------------------------
    * Прерванный половой акт (лат.) - Прим. пер.
    [196]
    зрелости и менопаузы. В некоторых состояниях возбуждения можно
непосредственно наблюдать смешение либидо и страха и в конце концов замещение
либидо страхом. Впечатление от всех этих фактов двоякое: во-первых, что дело
идет о накоплении либидо, которое лишается своего нормального применения, во-
вторых, что при этом находишься исключительно в области соматических процессов.
Как из либидо возникает страх, сначала не ясно, констатируешь только, что либидо
пропадает, а на его месте появляется страх.
    б) Второе указание мы берем из анализа психоневрозов, в частности истерии.
Мы слышали, что при этом заболевании нередко наступает страх в сопровождении
симптомов, но также и несвязанный страх, проявляющийся в виде припадка или
длительного состояния. Больные не могут сказать, чего они боятся, и связывают
его путем явной вторичной обработки с подходящими фобиями, типа фобий смерти,
сумасшествия, удара. Если мы подвергнем анализу ситуацию, выступившую источником
страха, или сопровождаемые страхом симптомы, то, как правило, можем указать,
какой нормальный психический процесс не состоялся и замещен феноменом страха.
Выразимся иначе: мы строим бессознательный процесс так, как будто он не
подвергался вытеснению и беспрепятственно продолжался в сознании. Этот процесс
тоже сопровождался бы определенным аффектом, и тут мы узнаем, к своему
удивлению, что этот сопровождающий нормальный процесс аффект после вытеснения в
любом случае замещается страхом независимо от своего качества. Следовательно,
если перед нами истерическое состояние страха, то его бессознательный коррелят
может быть проявлением сходного чувства, т. е. страха, стыда, смущения, но точно
так же положительным либидозным возбуждением или враждебно-агрес-
    [197]
    сивным вроде ярости и досады. Таким образом, страх является ходкой
монетой, на которую меняются или могут обмениваться все аффекты, если
соответствующее содержание представления подлежит вытеснению.
    в) Третий факт мы наблюдаем у больных с навязчивыми действиями, которых
страх удивительным образом как будто бы пощадил. Но если мы попробуем помешать
им исполнить их навязчивое действие, их умывание, их церемониал, или если они
сами решаются на попытку отказаться от какой-либо из своих навязчивостей, то
ужасный страх заставляет их подчиниться этой навязчивости. Мы понимаем, что
страх был прикрыт навязчивым действием и оно выполнялось лишь для того, чтобы
избежать страха. При неврозе навязчивых состояний страх, который должен был бы
возникнуть, замещается образованием симптомов, а если мы обратимся к истерии, то
при этом неврозе найдем аналогичное отношение: результатом процесса вытеснения
будет или развитие чистого страха, или страха с образованием симптомов, или
более совершенное образование симптомов без страха. Так что в отвлеченном
смысле, по-видимому, правильнее сказать, что симптомы вообще образуются лишь для
того, чтобы обойти неизбежное в противном случае развитие страха. Благодаря
такому пониманию страх как бы оказывается в центре нашего интереса к проблемам
неврозов.
    Из наблюдений за неврозом страха мы заключили, что отвлечение либидо от
его нормального применения, из-за чего возникает страх, происходит на почве
соматических процессов. Из анализов истерии и невроза навязчивых состояний
следует добавление, что такое же отвлечение с тем же результатом может вызвать
также отказ психических инстанций. Вот все, что мы знаем о возникновении
невротического стра-
    [198]
    ха; это звучит еще довольно неопределенно. Но пока я не вижу пути, который
вел бы нас дальше. Вторую поставленную перед нами задачу - установить связь
между невротическим страхом, являющимся ненормально использованным либидо, и
реальным страхом, который соответствует реакции на опасность, кажется, еще
труднее решить. Хотелось бы думать, что речь идет о совершенно разных вещах,
однако у нас нет средства отличить по ощущению реальный и невротический страх
друг от друга.
    Искомая связь наконец устанавливается, если мы предположим наличие часто
утверждавшейся противоположности между Я и либидо. Как мы знаем, развитие страха
является реакцией Я на опасность и сигналом для обращения в бегство; поэтому для
нас естественно предположить, что при невротическом страхе Я предпринимает такую
попытку бегства от требований своего либидо, относясь к этой внутренней
опасности так, как если бы она была внешней. Этим оправдывается предположение,
что там, где появляется страх, есть также то, чего люди боятся. Но аналогию
можно было бы провести дальше. Подобно тому как попытка бегства от внешней
опасности сменяется стойкостью и целесообразными мерами защиты, так и развитие
невротического страха уступает образованию симптомов, которое сковывает страх.
    Теперь в процессе понимания возникает другое затруднение. Страх,
означающий бегство Я от своего либидо, сам, однако, происходит из этого либидо.
Это неясно и напоминает о том, что, в сущности, либидо какого-то лица
принадлежит ему и не может противопоставляться как что-то внешнее. Это еще
темная для нас область топической динамики развития страха, неизвестно, какие
при этом расходуются душевные энергии и из каких психических систем. Я не могу
    [199]
    обещать вам ответить и на эти вопросы, но не будем упускать возможность
пойти по двум другим путям и воспользуемся при этом снова непосредственным
наблюдением и аналитическим исследованием, чтобы помочь нашим умозрительным
взглядам. Обратимся к возникновению страха у ребенка и к происхождению
невротического страха, связанного с фобиями.
    Боязливость детей является чем-то весьма обычным, и достаточно трудно, по-
видимому, различить, невротический это страх или реальный. Больше того, ценность
этого различия ставится под вопрос поведением детей. Потому что, с одной
стороны, мы не удивляемся, если ребенок боится всех чужих лиц, новых ситуаций и
предметов, и очень легко объясняем себе эту реакцию его слабостью и незнанием.
Таким образом, мы приписываем ребенку сильную склонность к реальному страху и
считали бы вполне целесообразным, если бы он наследовал эту боязливость. В этом
отношении ребенок лишь повторял бы поведение первобытного человека и
современного дикаря, который вследствие своего незнания и беспомощности боится
всего нового и многого того, что в настоящее время нам знакомо и уже не внушает
страха. И нашему ожиданию вполне соответствовало бы, если бы фобии ребенка хотя
бы отчасти оказывались теми же, какие мы можем предположить в те первобытные
времена человеческого развития.
    С другой стороны, нельзя не заметить, что не все дети боязливы в равной
мере и что как раз те дети, которые проявляют особую пугливость перед
всевозможными объектами и ситуациями, впоследствии оказываются нервными.
Невротическая предрасположенность проявляется, таким образом, и в явной
склонности к реальному страху, боязливость кажется чем-то первичным, и приходишь
к заключению, что ребенок,
    [200]
    а позднее подросток боится интенсивности своего либидо именно потому, что
всего боится. Возникновение страха из либидо тем самым как бы отрицается, а если
проследить условия возникновения реального страха, то последовательно можно
прийти к мнению, что сознание собственной слабости и беспомощности -
неполноценности, по терминологии А. Адлера, - является конечной причиной
невроза, если это сознание переходит из детского периода в более зрелый возраст.
    Это звучит так просто и подкупающе, что имеет право на наше внимание.
Правда, это перенесло бы разрешение загадки нервозности в другую плоскость.
Сохранение чувства неполноценности - ас ним и условия [для возникновения] страха
и образования симптомов - кажется таким несомненным, что в объяснении скорее
нуждается то, каким образом, хотя бы в виде исключения, может иметь место все
то, что мы называем здоровьем. А что дает нам тщательное наблюдение боязливости
у детей? Маленький ребенок боится прежде всего чужих людей; ситуации приобретают
значимость лишь благодаря участию в них лиц, а предметы вообще принимаются во
внимание лишь позднее. Но этих чужих ребенок боится не потому, что предполагает
у них злые намерения и сравнивает свою слабость с их силой, т. е. расценивает их
как угрозу для своего существования, безопасности и отсутствия боли. Такой
недоверчивый, напуганный господствующим в мире влечением к агрессии ребенок
является очень неудачной теоретической конструкцией. Ребенок же пугается чужого
образа, потому что настроен увидеть знакомое и любимое лицо, в основном матери.
В страх превращается его разочарование и тоска, т. е. не нашедшее применения
либидо, которое теперь не может удерживаться в свободном состоянии и переводится
в страх. Вряд ли может быть случайным, что в этой типичной для детского страха
си-
    [201]
    туации повторяется условие [возникновения] первого состояния страха во
время акта рождения, а именно отделение от матери(1).
    Первые фобии ситуаций у детей - это страх перед темнотой и одиночеством;
первый часто сохраняется на всю жизнь, в обоих случаях отсутствует любимое лицо,
которое за ним ухаживает, т. е. мать. Я слышал, как ребенок, боявшийся темноты,
кричал в соседнюю комнату: "Тетя, поговори со мной, мне страшно". - "Но что тебе
от этого? Ты же меня не видишь". На что ребенок отвечает: "Когда кто-то говорит,
становится светлее". Тоска в темноте преобразуется, таким образом, в страх перед
темнотой. Мы далеки от того, чтобы считать невротический страх лишь вторичным и
особым случаем реального страха, скорее, мы убеждаемся, что у маленького ребенка
в виде реального страха проявляется нечто такое, что имеет с невротическим
страхом существенную общую черту - возникновение из неиспользованного либидо.
Настоящий реальный страх ребенок как будто мало испытывает. Во всех ситуациях,
которые позднее могут стать условиями [для возникновения] фобий, - на высоте, на
узком мостике над водой, при поездке по железной дороге и по морю, - ребенок не
проявляет страха, и проявляет его тем меньше, чем более он несведущ. Было бы
очень желательно, если бы он унаследовал побольше таких защищающих жизнь
инстинктов; этим была бы очень облегчена задача надзора [над ним], который
должен препятствовать тому, чтобы ребенок подвергался то одной, то другой
опасности. Но в действительности ребенок сначала переоценивает свои силы и
свободен от страха, потому что не знает опас-
    ----------------------------------------
    (1) Значение отделения от матери как фактора, влияющего на возникновение
страха, излагается в работе Фрейда "Торможение, симптом и страх" (1926).
    [202]
    ностей. Он будет бегать по краю воды, влезать на карниз окна, играть с
острыми предметами и с огнем, короче, делать все, что может ему повредить и
вызвать беспокойство нянек. И если в конце концов у него просыпается реальный
страх, то это, несомненно, дело воспитания, так как нельзя позволить, чтобы он
научился всему на собственном опыте.
    Если встречаются дети, которые идут дальше по пути этого воспитания страха
и сами затем находят опасности, о которых их не предупреждали, то в отношении
них вполне достаточно объяснения, что в их конституции имелось большее
количество либидозной потребности или что они преждевременно были избалованы
либидозным удовлетворением. Неудивительно, что среди этих детей находятся и
будущие нервнобольные: ведь мы знаем, что возникновение невроза больше всего
обусловливается неспособностью длительное время выносить значительное накопление
либидо. Вы замечаете, что и конституциональный момент получает при этом свои
права, хотя в них ему, правда, мы никогда не отказывали. Мы возражаем лишь
против того, что из-за этого притязания пренебрегают всеми другими и вводят
конституциональный фактор даже там, где ему, согласно общим результатам
наблюдения и анализа, не место либо он занимает по значимости самое последнее
место.
    Позвольте нам обобщить сведения из наблюдений о боязливости детей:
инфантильный страх имеет очень мало общего с реальным страхом и, наоборот, очень
близок к невротическому страху взрослых. Как и последний, он возникает из
неиспользованного либидо и замещает недостающий объект любви внешним предметом
или ситуацией.
    Теперь вы с удовольствием услышите, что анализ фобий не может дать много
нового. При них, собственно, происходит то же самое, что при детском страхе:
    [203]
    неиспользованное либидо беспрерывно превращается в кажущийся реальным
страх, и таким образом малейшая внешняя опасность замещает требования либидо. В
этом соответствии нет ничего странного, потому что детские фобии являются не
только прообразом более поздних, причисляемых нами к истерии страха, но и
непосредственной их предпосылкой и прелюдией. Любая истерическая фобия восходит
к детскому страху и продолжает его, даже если она имеет другое содержание и,
следовательно, должна быть иначе названа. Различие обоих заболеваний кроется в
[их] механизме. Для превращения либидо в страх у взрослого недостаточно того,
чтобы либидо в форме тоски оказалось неиспользованным в данный момент. Он давно
научился держать его свободным и использовать по-другому. Но если либидо
относится к психическому импульсу, подвергшемуся вытеснению, то создаются такие
же условия, как у ребенка, у которого еще нет разделения на сознательное и
бессознательное, и благодаря регрессии на инфантильную фобию как бы открывается
проход, по которому легко осуществляется превращение либидо в страх. Как вы
помните, мы много говорили о вытеснении, но при этом всегда прослеживали лишь
судьбу подлежащего вытеснению представления, разумеется, потому, что ее легче
было узнать и изложить. То, что происходит с аффектом, который был связан с
вытесненным представлением, мы оставляли в стороне и только теперь узнали, что
ближайшая участь этого аффекта состоит в превращении в страх, в форме которого
он всегда проявился бы при нормальном течении. Но это превращение аффекта -
гораздо более важная часть процесса вытеснения. Об этом не так-то легко
говорить, потому что мы не можем утверждать, что существуют бессознательные
аффекты в том же смысле, как бессознательные представления. Представление
остается
    [204]
    тем же независимо от того, сознательно оно или бессознательно; мы можем
указать, что соответствует бессознательному представлению. Но об аффекте,
являющемся процессом разрядки [напряжения] (Abfuhrvorgang), следует судить
совсем иначе, чем о представлении; что ему соответствует в бессознательном,
нельзя сказать без глубоких раздумий и выяснения наших предпосылок о психических
процессах. Этого мы здесь не можем предпринять. Но давайте сохраним полученное
впечатление, что развитие страха тесно связано с системой бессознательного.
    Я сказал, что превращение в страх, или, лучше, разрядка (Abfuhr) в форме
страха является ближайшей участью подвергнутого вытеснению либидо. Должен
добавить: не единственной или окончательной. При неврозах развиваются процессы,
стремящиеся связать это развитие страха, и это им удается различными путями. При
фобиях, например, можно ясно различить две фазы невротического процесса. Первая
осуществляет вытеснение и перевод либидо в страх, связанный с внешней
опасностью. Вторая заключается в выдвижении всех тех предосторожностей и
предупреждений, благодаря чему предотвращается столкновение с этой опасностью,
которая считается внешней. Вытеснение соответствует попытке бегства Я от либидо,
воспринимаемого как опасность. Фобию можно сравнить с окопом против внешней
опасности, которую теперь представляет собой внушающее страх либидо. Слабость
системы защиты при фобиях заключается, конечно, в том, что крепость, настолько
укрепленная с внешней стороны, остается открытой для нападения с внутренней.
Проекция либидозной опасности вовне никогда не может удастся вполне. Поэтому при
других неврозах употребляются другие системы защиты против возможного развития
страха. Это очень интересная область психологии неврозов, к
    [205]
    сожалению, она уведет нас слишком далеко и предполагает более
основательные специальные знания. Я хочу добавить еще только одно. Я уже говорил
вам о "противодействии",* к которому Я прибегает при вытеснении и должно
постоянно его поддерживать, чтобы вытеснение осуществилось. На это
противодействие возлагается миссия воплотить в жизнь различные формы защиты
против развития страха после вытеснения.
    Вернемся к фобиям. Теперь, пожалуй, я могу сказать; вы понимаете,
насколько недостаточно объяснять их только содержанием, интересуясь лишь тем,
откуда происходит то, что тот или иной объект или какая-то ситуация становится
предметом фобии. Содержание фобии имеет для нее примерно то же значение, какое
явная часть сновидения для всего сновидения. Соблюдая необходимые ограничения,
следует признать, что среди этих содержаний фобий находятся такие, которые, как
подчеркивает Стенли Холл (1), могут стать объектами страха благодаря
филогенетическому унаследованию. С этим согласуется и то, что многие из этих
внушающих страх вещей могут иметь с опасностью только символическую связь.
    Так мы убедились, какое, можно сказать, центральное место среди вопросов
психологии неврозов занимает проблема страха. На нас произвело сильное
впечатление то, насколько развитие страха связано с судьбами либидо и с системой
бессознательного. Только один момент мы воспринимаем как выпадающий из
    ----------------------------------------
    * "Контрзаполнения" [энергией].
    (1) Холл Стенли (1844-1924) - американский психолог. Представитель
функционального направления. Распространил биогенетический закон (см. выше) на
развитие детской психики. По инициативе Стенли Холла Фрейд был приглашен для
чтения лекций в США, где его психоанализ впервые получил признание.
    [206]
    связи, как пробел в нашем понимании, - это тот трудно оспариваемый факт,
что реальный страх должен рассматриваться как проявление инстинктов
самосохранения Я.
    
    
    
    [207]
    
    ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ЛЕКЦИЯ
    
    Теория либидо и нарциссизм
    
    Уважаемые дамы и господа! Мы неоднократно и лишь недавно вновь имели дело
с разделением инстинктов Я и сексуальных влечений. Сначала вытеснение нам
показало, что они могут вступить в противоречие друг с другом, что затем,
формально побежденные, сексуальные влечения вынуждены получать удовлетворение
регрессивными обходными путями, компенсируя при этом свое поражение своей
непреодолимостью. Далее мы узнали, что они с самого начала по-разному относятся
к воспитательнице-необходимости, так что проделывают неодинаковое развитие и
имеют неодинаковое отношение к принципу реальности. Наконец, мы полагаем, что
сексуальные влечения связаны с аффективным состоянием страха гораздо более
тесными узами, чем инстинкты Я, - результат, который кажется неполным только в
одном важном пункте. Поэтому для его дополнительного подтверждения мы хотим
привлечь достойный внимания факт, что неудовлетворение голода и жажды, двух
самых элементарных инстинктов самосохранения, никогда не ведет к возникновению
страха, между тем как превращение в страх неудовлетворенного либидо, как мы
знаем, принадлежит к числу самых известных и чаще всего наблюдаемых феноменов.
    [208]
    Но нельзя отменить наше право разделять инстинкты Я и сексуальные
влечения. Оно дано вместе с существованием сексуальной жизни как особой
деятельности индивида. Можно лишь спросить, какое значение мы придаем этому
разделению, насколько существенным считаем его. Но ответ на этот вопрос будет
зависеть от определения того, насколько иначе ведут себя сексуальные влечения в
соматических и душевных проявлениях по сравнению с другими, которые мы
противопоставляем им, и насколько значительны последствия этих различий.
Настаивать на существенном, хотя и не очень уловимом различии обеих групп
влечений, у нас, разумеется, нет никаких оснований. Обе группы выступают перед
нами лишь как названия источников энергии индивида, и дискуссия о том, являются
ли они в основе одним и тем же или существенно различным (и если одним, то где
они отделились друг от друга?), должна вестись не о понятиях, а о биологических
фактах, стоящих за ними. Об этом мы пока знаем слишком мало, а если бы даже
знали больше, то к нашей аналитической задаче это не имело бы отношения.
    Мы, очевидно, также очень мало выиграем, если по примеру Юнга подчеркнем
первоначальное единство всех влечений и назовем "либидо" проявляющуюся во всем
энергию. Так как сексуальную функцию нельзя устранить из душевной жизни никакими
искусственными приемами, то мы были бы вынуждены тогда говорить о сексуальном и
асексуальном либидо. Однако для движущих сил сексуальной жизни сохраним по
праву, как мы это и делали до сих пор, название либидо.
    Я думаю поэтому, что вопрос о том, как далеко следует вести несомненно
оправданное разделение на сексуальные влечения и инстинкты самосохранения,
    [209]
    для психоанализа большого значения не имеет, да он и не компетентен в
этом. Со стороны биологии, разумеется, есть различные основания считать это
разделение чем-то важным. Ведь сексуальность - единственная функция живого
организма, выходящая за пределы индивида и обеспечивающая его связь с видом.
Несомненно, что ее выполнение не всегда приносит пользу отдельному существу, как
его другие функции, а ценой необыкновенно высокого наслаждения подвергает
опасностям, угрожающим жизни и довольно часто лишающим ее. Вероятно, необходимы
также совершенно особые, отличные от всех других процессы обмена веществ, чтобы
сохранять для потомства часть индивидуальной жизни в виде предрасположений. И
наконец, отдельное существо, которое, как другие, считает себя самым главным, а
свою сексуальность средством своего удовлетворения, с биологической точки зрения
лишь эпизод в ряду поколений, кратковременный придаток зародышевой плазмы,
наделенной виртуальной бессмертностью, подобно временному владельцу майоратного
имущества, которое его переживает.
    Однако для психоаналитического объяснения неврозов не нужны столь широкие
обобщения. С помощью исследования в отдельности сексуальных влечений и
инстинктов Я мы нашли ключ к пониманию группы неврозов перенесения. Мы сумели
объяснить их основным положением, что сексуальные влечения вступают в борьбу с
инстинктами сохранения или, выражаясь биологическим языком, хотя и менее точно,
что одна позиция Я как самостоятельного отдельного существа противоречит другой
его позиции как звена в цепи поколений. Возможно, что до такого раздвоения дело
доходит только у человека, и поэтому в общем и целом невроз является его
преимуществом пе-
    [210]
    ред животными. Слишком сильное развитие его либидо и ставшее, по-видимому,
благодаря этому возможным богатое развитие многообразной душевной жизни, как
кажется, создали условия для возникновения такого конфликта. Совершенно
очевидно, что в этом заключаются также условия его больших успехов, которые
поставили человека над его общностью с животными, так что его способность к
неврозу - это только обратная сторона его одаренности в остальном. Но и это лишь
умозаключения, отвлекающие нас от нашей задачи.
    До сих пор предпосылкой нашей работы выступало то, что мы можем отличить
друг от друга стремления Я и сексуальные влечения по их проявлениям. При
неврозах перенесения это удавалось без труда. Энергию, направляемую Я на объекты
сексуальных стремлений, мы называли "либидо", все другие виды энергии, исходящие
из инстинктов самосохранения, - "интересом", и мы могли получить первое
представление о механизме душевных сил благодаря наблюдению за привязанностями
либидо, их превращениями и окончательной судьбой. Неврозы перенесения
предоставили нам для этого самый подходящий материал. Но Я, его состав из
различных структур, их организация и способ функционирования оставались скрытыми
от нас, и мы могли предполагать, что только анализ других невротических
нарушений помог бы нам это понять.
    Мы давно начали распространять психоаналитические взгляды на понимание
этих других заболеваний. Уже в 1908 г. после обмена мнениями со мной К. Абрахам
высказал положение, что главной чертой Dementia praecox [причисляемой к
психозам] является то, что при ней отсутствует привязанность либидо
(Libidobesetzung) к объектам ("Психосексуаль-
    [211]
    ные различия истерии и Dementia praecox"). Но тогда возник вопрос, что же
происходит с либидо слабоумных, которое отвернулось от объектов? Абрахам не
замедлил дать ответ: оно обращается на Я, и это отраженное обращение является
источником бреда величия при Dementia praecox. Бред величия, безусловно, можно
сравнить с известной в (нормальной) любовной жизни сексуальной переоценкой
объекта любви. Так нам впервые удалось понять какую-то черту психотического
заболевания по связи с нормальной любовной жизнью.
    Скажу сразу, что эти первые взгляды Абрахама сохранились в психоанализе и
были положены в основу нашей позиции по отношению к психозам. Со временем
укрепилось представление, что либидо, которое мы находим привязанным к объектам,
которое является выражением стремления получить удовлетворение от этих объектов,
может оставить эти объекты и поставить на их место собственное Я; постепенно это
представление развивалось со все большей последовательностью. Название для
такого размещения либидо - нарциссизм - мы заимствовали из описанного П. Некке
(1899) извращения, при котором взрослый индивид дарит своему собственному телу
все нежности, обычно проявляемые к постороннему сексуальному объекту.
    Но вскоре говоришь себе, что если существует такая фиксация либидо на
собственном теле и собственной личности вместо объекта, то это не может быть
исключительным и маловажным явлением. Гораздо вероятнее, что этот нарциссизм -
общее и первоначальное состояние, из которого только позднее развилась любовь к
объекту, причем из-за этого нарциссизм вовсе не должен исчезнуть. Из истории
развития объект-либидо нужно вспомнить, что многие сексу-
    [212]
    альные влечения сначала удовлетворяются на собственном теле, как мы
говорим, аутоэротически, и что эта способность к аутоэротизму является причиной
отставания развития сексуальности при воспитании по принципу реальности. Таким
образом, аутоэротизм был сексуальным проявлением нарцисстической стадии
размещения либидо.
    Короче говоря, мы составили себе представление об отношении .Я-либидо и
объект-либидо, которое я могу показать вам наглядно на сравнении из зоологии.
Вспомните о тех простейших живых существах, состоящих из малодифференцированного
комочка протоплазматической субстанции. Они протягивают отростки, называемые
псевдоподиями, в которые переливают субстанцию своего тела. Вытягивание
отростков мы сравниваем с распространением либидо на объекты, между тем как
основное количество либидо может оставаться в Я, и мы предполагаем, что в
нормальных условиях Я-либидо беспрепятственно переходит в объект-либидо, а оно
опять может вернуться в Я.
    С помощью этих представлений мы теперь можем объяснить целый ряд душевных
состояний или, выражаясь скромнее, описать их на языке теории либидо; это
состояния, которые мы должны причислить к нормальной жизни, как, например,
психическое поведение при влюбленности, при органическом заболевании, во сне.
Для состояния сна мы сделали предположение, что оно основано на уходе от
внешнего мира и установке на желание спать. То, что проявлялось во сне как
ночная душевная деятельность, служит, как мы обнаружим, желанию спать и, кроме
того, находится во власти исключительно эгоистических мотивов. Теперь в
соответствии с теорией либидо мы заявляем, что сон есть состояние, в котором все
привязанности к объектам, как либидозные, так и эгоистические,
    [213]
    оставляются и возвращаются в Я. Не проливается ли этим новый свет на отдых
во сне и на природу усталости вообще? Впечатление блаженной изоляции во
внутриутробной жизни, которое вызывает у нас спящий каждую ночь, восполняется,
таким образом, и со стороны психики. У спящего восстановилось первобытное
состояние распределения либидо, полный нарциссизм, при котором либидо и интерес
Я живут еще вместе и нераздельно в самоудовлетворяющемся Я.
    Здесь уместны два замечания. Во-первых, чем отличаются понятия нарциссизм
и эгоизм? Я полагаю, что нарциссизм является либидозным дополнением эгоизма.
Когда говорят об эгоизме, имеют в виду только пользу для индивида: говоря о
нарциссизме, принимают во внимание и его либидозное удовлетворение. В качестве
практических мотивов их можно проследить порознь на целом ряде явлений. Можно
быть абсолютно эгоистичным и все-таки иметь сильные либидозные привязанности к
объектам, поскольку либидозное удовлетворение от объекта относится к
потребностям Я. Эгоизм будет следить тогда за тем, чтобы стремление к объекту не
причинило вреда Я. Можно быть эгоистичным и при этом также очень нарцисстичным,
т. е. иметь очень незначительную потребность в объекте, и это опять-таки или в
прямом сексуальном удовлетворении, или также в тех высоких, исходящих из
сексуальной потребности стремлениях, которые мы как "любовь" иногда имеем
обыкновение противопоставлять "чувственности". Во всех этих отношениях эгоизм
является само собой разумеющимся, постоянным, нарциссизм же - меняющимся
элементом. Противоположность эгоизма - альтруизм - как понятие не совпадает с
либидозной привязанностью к объектам, он отличается от нее отсутствием
стремлений к сексуальному удовлетворению. Но при
    [214]
    сильной влюбленности альтруизм совпадает с либидозной привязанностью к
объектам. Обыкновенно сексуальный объект привлекает к себе часть нарциссизма Я,
что становится заметным по так называемой "сексуальной переоценке" объекта. Если
к этому прибавляется еще альтруистическое перенесение от эгоизма на сексуальный
объект, то сексуальный объект становится могущественным; он как бы поглотил Я.
    Я думаю, вы сочтете за отдых, если после сухой, в сущности, фантастики
науки я приведу вам поэтическое изображение экономической противоположности (1)
нарциссизма и влюбленности. Я заимствую его из Западно-восточного дивана Гете:
    
    Зулейка
    Раб, народ и угнетатель
    Вечны в беге наших дней.
    Счастлив мира обитатель
    Только личностью своей.
    Жизнь расходуй как сумеешь.
    Но иди своей тропой.
    Всем пожертвуй, что имеешь,
    Только будь самим собой.
    
    Хатем
    Да, я слышал это мненье,
    Но иначе я скажу:
    Счастье, радость, утешенье -
    Все в Зулейке нахожу.
    Чуть она мне улыбнется -
    Мне себя дороже нет.
    Чуть, нахмурясь, отвернется -
    ----------------------------------------
    (1) Здесь, как и в других лекциях, под "экономическим" понимается все то,
что связано с количеством психической энергии.
    [215]
    Потерял себя и след.
    Хатем кончился б на этом.
    К счастью, он сообразил:
    Надо срочно стать поэтом
    Иль другим, кто все ж ей мил.
    (Перевод В. Левика)
    Второе замечание является дополнением к теории сновидений. Мы не можем
объяснить себе возникновение сновидения, если не предположим, что вытесненное
бессознательное получило известную независимость от Я, так что оно не
подчиняется желанию спать и сохраняет свои привязанности, даже если все
зависящие от Я привязанности к объектам оставлены ради сна. Только в этом случае
можно понять, что это бессознательное имеет возможность воспользоваться ночным
отсутствием или уменьшением цензуры и умеет овладеть остатками дневных
впечатлений, для того чтобы образовать из их материала запретное желание
сновидения. С другой стороны, и остатки дневных впечатлений частью своего
противодействия предписанному желанием спать оттоку либидо обязаны уже
существующей связи с этим бессознательным. Эту динамически важную черту мы хотим
дополнительно включить в наше представление об образовании сновидений.
    Органическое заболевание, болезненное раздражение, воспаление органов
создают состояние, имеющее последствием явное отделение либидо от его объектов.
Отнятое либидо снова находится в Я в форме усилившейся привязанности к
заболевшей части тела. Можно даже решиться на утверждение, что в этих условиях
отход либидо от своих объектов бросается в глаза больше, чем утрата
эгоистического интереса к внешнему миру. Отсюда как будто открывается путь
    [216]
    к пониманию ипохондрии, при которой какой-то орган подобным образом
занимает Я, не будучи больным с нашей точки зрения.
    Но я устою перед искушением идти дальше или обсуждать другие ситуации,
которые становятся понятными нам или легко поддаются описанию благодаря
предположению перехода объект-либидо в Я, потому что мне не терпится дать ответ
на два возражения, которые, как мне известно, вас теперь занимают. Во-первых, вы
хотите потребовать от меня объяснений, почему я непременно хочу различать в
случаях сна, болезни и тому подобных ситуациях либидо и интерес, сексуальные
влечения и инстинкты Я, тогда как наблюдения вполне позволяют обойтись
предположением [о существовании] одной однородной энергии, которая, являясь
подвижной, заполняет то объект, то Я, выступая на службе то одного, то другого
влечения. И во-вторых, как я могу решиться рассматривать отделение либидо от
объекта в качестве источника патологического состояния, если такой переход
объект-либидо в Я- либидо - или, говоря более обще, в энергию Я - относится к
нормальным, ежедневно и еженощно повторяющимся процессам душевной динамики.
    На это можно ответить: ваше первое возражение звучит хорошо. Объяснение
состояний сна, болезни, влюбленности само по себе, вероятно, никогда не привело
бы нас к различению Я-либидо и объект-либидо или либидо и интереса. Но при этом
вы пренебрегаете исследованиями, из которых мы исходили и в свете которых теперь
рассматриваем обсуждаемые душевные ситуации. Различение между либидо и
интересом, т. е. между сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения,
стало необходимым благодаря пониманию конфликта, из-за которого происходят
    [217]
    неврозы перенесения. После этого мы не можем вновь отказаться от него.
Предположение, что объект-либидо может превратиться в Я-либидо, так что с Я-
либидо приходится считаться, казалось нам единственно способным разрешить
загадку так называемых нарцисстических неврозов, например Dementia praecox, и
уяснить их сходства и различия в сравнении с истерией и навязчивыми состояниями.
В случаях болезни, сна и влюбленности мы применяем теперь то, что нашли вполне
оправданным в другом месте. Мы можем продолжить это применение и посмотреть,
чего мы этим достигнем. Единственное утверждение, не являющееся прямым
отражением нашего аналитического опыта, состоит в том, что либидо остается
либидо, независимо от того, направлено ли оно на объекты или на собственное Я, и
оно никогда не превращается в эгоистический интерес, как не бывает и обратного.
Но это утверждение равноценно разделению сексуальных влечений и инстинктов Я,
уже оцененному критически, которого мы будем придерживаться из эвристических
мотивов, пока оно, быть может, не окажется неправильным.
    И второе ваше возражение содержит справедливый вопрос, но идет по ложному
пути. Разумеется, переход объект-либидо в Я не является непосредственно
патогенным; ведь мы знаем, что он предпринимается каждый раз перед отходом ко
сну, чтобы проделать обратный путь при пробуждении. Мельчайшее животное,
состоящее из протоплазмы, втягивает свои отростки, чтобы снова выпустить их при
следующем поводе. Но совсем другое дело, если какой-то определенный очень
энергичный процесс вынуждает отнять либидо у объекта. Тогда ставшее
нарцисстическим либидо может не найти обратного пути к объектам, и это нарушение
подвижности либидо становится, конечно,
    [218]
    патогенным. Кажется, что скопление нарцисстического либидо сверх
определенной меры нельзя вынести. Мы можем себе также представить, что именно
поэтому дело дошло до привязанности к объектам, что Я должно было отдать свое
либидо, чтобы не заболеть от его скопления. Если бы в наши планы входило
подробное изучение Dementia praecox, я бы вам показал, что процесс, отделяющий
либидо от объектов и преграждающий ему обратный путь, близок к процессу
вытеснения и должен рассматриваться как дополнение к нему. Но прежде всего вы
почувствовали бы знакомую почву под ногами, узнав, что условия этого процесса
почти идентичны - насколько мы пока знаем - условиям вытеснения. Конфликт, по-
видимому, тот же самый и разыгрывается между теми же силами. А если исход иной,
чем, например, при истерии, то причина может быть только в различии
предрасположения. Развитие либидо у этих больных имеет слабое место в другой
своей фазе; столь важная фиксация, которая пролагает, как вы помните, путь к
образованию симптомов, находится где-то в другом месте, вероятно, на стадии
примитивного нарциссизма, к которому в своем конечном итоге возвращается
Dementia praecox. Весьма достойно внимания то, что для всех нарцисстических
неврозов мы должны предположить фиксацию либидо на гораздо более ранних фразах,
чем при истерии или неврозе навязчивых состояний. Но вы слышали, что понятия,
выработанные нами при изучении неврозов перенесения, оказались достаточными и
для ориентации в гораздо более тяжелых в практическом отношении нарцисстических
неврозах. Черты сходства идут очень далеко; в сущности, это та же область
явлений. Но вы можете себе также представить, каким безнадежным кажется
объяснение этих заболеваний, относящихся уже к пси-
    [219]
    хиатрии, тому, у кого для решения этой задачи недостает аналитического
представления о неврозах перенесения.
    Картина симптомов Dementia praecox, впрочем очень изменчивая, определяется
не исключительно симптомами, возникающими вследствие оттеснения либидо от
объектов и его скопления в виде нарцисстического либидо в Я. Большое место
занимают другие феномены, которые сводятся к стремлению либидо вновь вернуться к
объектам, т. е. соответствуют попытке восстановления или выздоровления. Эти
шумливые симптомы даже больше бросаются в глаза; они обнаруживают несомненное
сходство с симптомами истерии или - реже - невроза навязчивых состояний, но
отличаются от них во всех отношениях. Кажется, что либидо при Dementia praecox в
своем стремлении снова вернуться к объектам, т. е. к представлениям объектов,
действительно что-то улавливает от них, но как бы только их тени, я имею в виду
относящиеся к ним словесные представления. Здесь я больше не могу говорить об
этом, но полагаю, что такое поведение стремящегося обратно либидо позволяет нам
понять, что действительно составляет различие между сознательным и
бессознательным представлением.
    Я ввел вас в область, где следует ожидать новых успехов аналитической
работы. С тех пор как мы решились пользоваться понятием Я-либидо, нам стали
доступны нарцисстические неврозы; возникла задача найти динамическое объяснение
этих заболеваний и одновременно пополнить наше знание душевной жизни пониманием
Я. Психология Я, к которой мы стремимся, должна основываться не на данных наших
самонаблюдений, а, как и в случае либидо, на анализе нарушений и распадов Я.
Вероятно, когда будет проделана эта большая работа, мы будем невысокого мне-
    [220]
    ния о нашем нынешнем знании о судьбах либидо, почерпнутом из изучения
неврозов перенесения. Но ведь мы еще и не продвинулись в ней далеко.
Нарцисстические неврозы едва ли проницаемы для той техники, которой мы
пользовались при изучении неврозов перенесения. Вы скоро узнаете почему. Здесь у
нас всегда происходит так, что после короткого продвижения вперед мы оказываемся
перед стеной, заставляющей нас остановиться. Вам известно, что и при неврозах
перенесения мы наталкивались на подобные препятствия, но нам удавалось устранять
их по частям. При нарцисстических неврозах сопротивление непреодолимо; в лучшем
случае мы можем лишь бросить любопытный взгляд за стену, чтобы подглядеть, что
происходит по ту ее сторону. Наши технические методы должны быть, таким образом,
заменены другими; мы еще не знаем, удастся ли нам такая замена. Но и эти больные
дают достаточно материала для нас. Они много говорят о себе, хотя и не отвечают
на наши вопросы, и пока мы вынуждены толковать эти высказывания с помощью
представлений, приобретенных благодаря изучению симптомов неврозов перенесения.
Сходство достаточно велико, чтобы обеспечить нам начальный успех. Вопрос,
насколько достаточной будет эта техника, остается открытым.
    Возникают и другие затруднения, мешающие нашему продвижению вперед.
Нарцисстические заболевания и примыкающие к ним психозы могут быть разгаданы
только теми наблюдателями, которые прошли школу аналитического изучения неврозов
перенесения. Но наши психиатры не изучают психоанализ, а мы, психоаналитики,
слишком мало наблюдаем психиатрических случаев. Должно еще подрасти поколение
психиатров, прошедших школу психоанализа как подготовительной науки. Начало
этому по-
    [221]
    ложено в настоящее время в Америке, где очень многие ведущие психиатры
читают студентам лекции о психоаналитическом учении, а владельцы лечебных
учреждений и директора психиатрических больниц стремятся вести наблюдения за
своими больными в духе этого учения. Да и нам удалось здесь несколько раз
заглянуть за нарцисстическую стену, и в дальнейшем я хочу рассказать вам кое-что
из того, что нам, кажется, удалось подсмотреть.
    Форма заболевания паранойей, хроническим систематическим
умопомешательством, при попытках классификации в современной психиатрии не
занимает определенного места. Между тем ее близкое сходство с Dementia praecox
не подлежит никакому сомнению. Однажды я позволил себе предложить объединить
паранойю и Dementia praecox под общим названием парафрения. По их содержанию
формы паранойи описываются как бред величия, бред преследования, любовный бред
(эротомания), бред ревности и т. д. От психиатрии попыток объяснения мы не ждем.
В качестве образца таковой, хотя и устаревшего и не совсем полноценного примера,
приведу вам попытку вывести один симптом из другого посредством интеллектуальной
рационализации: больной, который по первичной склонности считает, что его
преследуют, должен делать из этого преследования вывод, что он представляет из
себя особенно важную личность и поэтому у него развивается бред величия. Для
нашей аналитической точки зрения бред величия является непосредственным
следствием возвеличивания Я из-за отнятия либидозных привязанностей у объектов,
вторичным нарциссизмом как возвращением к первоначальному нарциссизму раннего
детства. Но на [материале] случаев бреда преследования мы сделали некоторые
наблюдения, которые заставили нас пойти по опреде-
    [222]
    ленному пути. Сначала нам бросилось в глаза, что в преобладающем
большинстве случаев преследователь был того же пола, что и преследуемый. Этому
еще можно было дать невинное объяснение, но в некоторых хорошо изученных случаях
явно обнаружилось, что лицо того же пола, наиболее любимое в обычное время, с
момента заболевания превратилось в преследователя. Дальнейшее развитие возможно
благодаря тому, что любимое лицо заменяется другим по известному сходству,
например, отец учителем, начальником. Из таких примеров, число которых все
увеличивается, мы пришли к выводу, что Paranoia persecutoria* - это форма, в
которой индивид защищается от гомосексуального чувства, ставшего слишком
сильным. Превращение нежности в ненависть, которая, как известно, может стать
серьезной угрозой для жизни любимого и ненавистного объекта, соответствует
превращению либидозных импульсов в страх, являющийся постоянным результатом
процесса вытеснения. Вот, например, последний случай моих наблюдений такого
рода. Одного молодого врача пришлось выслать из его родного города, потому что
он угрожал жизни сына профессора из того же города, бывшего до того его лучшим
другом. Этому прежнему другу он приписывал поистине дьявольские намерения и
демоническое могущество. Он был виновником всех несчастий, постигших за
последние годы семью больного, всех семейных и социальных неудач. Но мало того,
злой друг и его отец, профессор, вызвали войну и привели в страну русских. За
это он тысячу раз должен был бы поплатиться жизнью, и наш больной был убежден,
что со смертью преступника наступил бы конец всем несчастьям. И все-таки его
прежняя нежность к нему была настолько сильна, что парализовала его руку,
    ----------------------------------------
    * Бред преследования (лат.). - Прим. ред. перевода.
    [223]
    когда ему однажды представился случай подстрелить врага на самом близком
расстоянии. В коротких беседах, которые были у меня с больным, выяснилось, что
дружеские отношения между обоими начались давно, в гимназические годы. По
меньшей мере один раз были перейдены границы дружбы; проведенная вместе ночь
была поводом для полного сексуального сношения. К женщинам наш пациент никогда
не испытывал тех чувств, которые соответствовали его возрасту и его
привлекательности. Один раз он был обручен с красивой и знатной девушкой, но та
расстроила помолвку, так как не встретила нежности со стороны своего жениха.
Годы спустя его болезнь разразилась как раз в тот момент, когда ему в первый раз
удалось полностью удовлетворить женщину. Когда эта женщина с благодарностью и в
самозабвении обняла его, он вдруг почувствовал загадочную боль, которая прошла
как острый надрез вокруг крышки черепа. Позднее он истолковал это ощущение так,
будто ему сделали надрез, которым открывают мозг при вскрытии, а так как его
друг стал патологоанатомом, то постепенно он открыл, что только тот мог
подослать ему эту женщину для искушения. С тех пор у него открылись глаза и на
другие преследования, жертвой которых он стал благодаря действиям бывшего друга.
    Но как же быть в тех случаях, когда преследователь не одного пола с
преследуемым, которые, кажется, противоречат нашему объяснению защиты от
гомосексуального либидо? Недавно у меня была возможность исследовать такой
случай, и в кажущемся противоречии я мог обнаружить подтверждение. Молодая
девушка, считавшая, что ее преследует мужчина, с которым она имела два нежных
свидания, в действительности сначала имела бредовую идею по отношению к женщине,
которую можно считать заместительницей матери. Только после второго свидания она
сделала
    [224]
    шаг вперед и, отделив эту бредовую идею от женщины, перенесла ее на
мужчину. Таким образом, условие наличия того же пола у преследователя
первоначально было соблюдено и в этом случае. В своей жалобе другу-наставнику и
врачу пациентка не упомянула об этой предварительной стадии бреда и этим создала
видимость противоречия нашему пониманию паранойи.
    Гомосексуальный выбор объекта первоначально ближе к нарциссизму, чем
гетеросексуальный. Если затем необходимо отвергнуть нежелательно сильное
гомосексуальное чувство, то обратный путь к нарциссизму особенно легок. До сих
пор у меня было очень мало поводов говорить с вами об основах любовной жизни,
насколько мы их узнали, я и теперь не могу это восполнить. Хочу лишь
подчеркнуть, что выбор объекта, шаг вперед в развитии либидо, который делается
после нарцисстической стадии, может осуществиться по двум различным типам. Или
по нарцисстическому типу, когда на место собственного Я выступает возможно более
похожий на него объект, или по типу опоры, когда лица, ставшие дорогими
благодаря удовлетворению других жизненных потребностей, выбираются и объектами
либидо. Сильную фиксацию либидо на нарцисстическом типе выбора объектов мы
включаем также в предрасположенность к открытой гомосексуальности.
    Вы помните, что во время первой нашей встречи в этом семестре я рассказал
вам случай бреда ревности у женщины. Теперь, когда мы так близки к концу, вы,
конечно, хотели бы услышать, как мы психоаналитически объясняем бредовую идею.
Но по этому поводу я могу вам сказать меньше, чем вы ожидаете. Непроницаемость
бредовой идеи, так же как и навязчивого состояния для логических аргументов и
реального опы-
    [225]
    та, объясняется отношением к бессознательному, которое представляется и
подавляется бредовой или навязчивой идеей. Различие между ними основано на
различной топике и динамике обоих заболеваний.
    Как при паранойе, так и при меланхолии, которая представлена, между
прочим, весьма различными клиническими формами, мы нашли место, с которого можно
заглянуть во внутреннюю структуру заболевания. Мы узнали, что самоупреки,
которыми эти меланхолики мучают себя самым беспощадным образом, в сущности,
относятся к другому лицу, сексуальному объекту, который они утратили или который
по своей вине потерял для них значимость. Отсюда мы могли заключить, что хотя
меланхолик и отвел свое либидо от объекта, но благодаря процессу, который
следует назвать "нарцисстической идентификацией", объект воздвигнут в самом Я,
как бы спроецирован на Я. Здесь я могу вам дать лишь образную характеристику, а
не топико-динамическое описание. Тогда с собственным Я обращаются как с
оставленным объектом, и оно испытывает на себе все агрессии и проявления
мстительности, предназначавшиеся объекту. И склонность к самоубийству
меланхоликов становится понятнее, если принять во внимание, что ожесточение
больного одним и тем же ударом попадает в собственное Я и в любимо-ненавистный
объект. При меланхолии, так же как при других нарцисстических заболеваниях, в
ярко выраженной форме проявляется черта жизни чувств, которую мы привыкли вслед
за Блейлером называть амбивалентностью. Мы подразумеваем под этим проявление
противоположных, нежных и враждебных, чувств по отношению к одному и тому же
лицу. Во время этих лекций я, к сожалению, не имею возможности рассказать вам
больше об амбивалентности чувств.
    [226]
    Кроме нарцисстической идентификации, бывает истерическая, известная нам
очень давно. Я бы сам хотел, чтобы оказалось возможным объяснить их различие
несколькими ясными определениями. О периодических и циклических формах
меланхолии я могу вам кое-что рассказать, что вы, наверное, охотно выслушаете.
При благоприятных условиях оказывается возможным - я два раза проделывал этот
опыт - предотвратить повторение состояния такого же или противоположного
настроения благодаря аналитическому лечению в свободный от болезни промежуток
времени. При этом узнаешь, что и при меланхолии, и при мании дело идет об особом
способе разрешения конфликта, предпосылки которого полностью совпадают с
предпосылками других неврозов. Можете себе представить, сколько психоанализу еще
предстоит открыть в этой области.
    Я сказал вам также, что благодаря анализу нарцисстических заболеваний мы
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая