 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
никого богаче нищего преподобного старца. Философ А.Зиновьев, осмысляя опыт своего пребывания на Западе, рассказал, как некий его знакомый, “накопив за долгие годы беспросветного труда и хлопот более или менее приличные средства, решил наконец-то пожить как свободный человек. Но, увы, никакой счастливой жизни не получилось. Началась скука, душевная депрессия, болезни” . Едкий ум Зиновьева вызнал за “внешне заманчивым образом жизни” западного человека — “бедность, духовную опустошённость, моральную деградацию”. И позволительно спросить: так ли уж умён был тот человек, который жизнь положил на скопление “приличных средств” — и остался у разбитого корыта? Правомеренее был бы вопрос: если ты мнишь себя умным, то зачем же ты такой богатый? Ясно, что подлинное осмысление ситуации зависит от сознавания (или несознавания) человеком собственного бессмертия. Об этом кричала вся русская литература на протяжении более столетия. Новое время, “новое мышление” стараются заслонить от сознания эту важнейшую проблему. Всё направляется к тому, вся массовая культура только и стремится: не дать человеку задуматься над важнейшим вопросом бытия. Более чем актуальным становится ныне давнее суждение Паскаля: “Прекращается ли наша жизнь с плотскою смертью, это — вопрос самой великой важности, и редкий человек не думает об этом. Смотря по тому, верим ли мы, или нет в вечную жизнь, и поступки наши будут разумны или бессмысленны. Всякий разумный поступок непременно основывается на уверенности в бессмертии истинной жизни. Поэтому первая наша забота должна быть о том, чтобы разобраться и понять, что именно в жизни бессмертно. Некоторые люди всеми силами трудятся над тем, чтобы уяснить себе это. Они признают, что от этого должна зависеть вся их жизнь. Другие люди, хотя и сомневаются в бессмертии, но искренне мучатся своим сомнением и считают его за величайшее несчастие. Они ничего не жалеют, чтобы только узнать истину, неустанно ищут её и считают это самым главным делом своей жизни. Но есть и такие люди, которые вовсе не думают об этом. Их небрежность там, где дело идёт о них самих, удивляет, возмущает и пугает меня” . Людей третьей категории становится ныне всё больше? Современный человек с западническим складом ума похож на ту рыбку, которая вдруг видит перед собою вкусного жирного червячка и думает: зачем отказывать себе в удовольствии съесть его? Не знает глупая рыбка, что червячок существует не сам по себе, но входит в жёсткую систему: внутри его спрятан острый крючок, привязанный к леске, соединённой с удилищем, которое держит в руках хитрый рыбак. А ещё входит в эту систему горячая сковородка, которой не миновать прельстившейся на приманку рыбке. Если нельзя, но очень хочется, то можно — внушается сегодня всем лукавая идея. Можно. На сковородку попасть. Беда современного человека в том, что он утратил способность к системному мышлению. Раздробленное сознание не умеет постичь явление в целостности, усматривая лишь ближайшие, часто весьма привлекательные стороны того, что несёт в себе пагубные последствия для бытия. Системное же мышление есть отсвет соборного сознания. Против соборного сознания выступают сегодня многие идеологи “нового мышления”: приравнивая соборность к большевицкому коллективизму и на этом основании отвергая её. Но нет ничего общего между соборностью, духовной общностью личностей, и коллективизмом, механической соединённостью индивидов. Бердяев писал верно: “Соборность религиозного сознания есть качество сознания, соборность не имеет ничего общего с количествами, с коллективностью, она может быть у нескольких более, чем у миллионов” . В соборности всё связано в единый организм. Соборное единство — церковное единство. “Посему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены” (1Кор. 12,26). Но индивидуумам чужая боль не нужна. Они не чувствуют этой боли, испытывая тягу только к наслаждению. И славиться стремятся сами, вовсе не радуясь славе ближнего. В земном повреждённом мире опрокинута предустановленная иерархия бытия человека: тело должно подчиняться душе, душа — духу, дух — Богу. Ныне окончательно пытается утвердить себя именно тело. Оно рождает страсти, страсти становятся основой греха. Страстная душа требует свободы от духа — и подчиняет себе дух. Дух стремится быть свободным от Творца, и впадает в зависимость от сатаны. Это началось со времён первородного грехопадения, теперь же достигает, кажется, своей кульминации. Но имеет ли всё это отношение к русской литературе? Прямое. Мы вовсе не отвлеклись от темы нашего исследования, но, кратко обозначив важнейшие (разумеется, не все) особенности развития культуры конца ХХ столетия, лишь попытались не просто охарактеризовать фон, на котором это развитие осуществляется, но указать на основу, питающую ныне в немалой мере и отечественную словесность. 2. Не следует обходить вниманием и проблему религиозных тяготений в среде постсоветской интеллигенции, особенно в той её части, которая именуется образованщиной. Любимою игрою её стала игра в мистику и разного рода духовные соблазны, которыми образованщина заменила подлинную религию. Материалистическое, атеистическое миропонимание давно не устраивало многих, но подлинно духовных усилий для познания Истины — оказалась нехватка. В тяготении к свободе от Бога всегда заложены тёмная духовность, оккультный соблазн. Потребительское сознание легко отыскало суррогаты, прежде всего именно оккультизм (во всех его видах), под который нередко подводятся quasi-научные обоснования. Массовая реклама предлагает услуги разного рода магов, прорицателей, народных целителей и прочих экстрасенсов. Парапсихология всерьёз объявлена наукой. Утончённые интеллектуалы балуются рерихианством, теософией, уфологией, космизмом, не брезгуя, впрочем, и ширпотребовским колдовством. Споры о “летающих тарелках”, о “пришельцах” утвердились всерьёз и надолго. Объявлять это бесовщиной есть признак дурного тона. Никакой светский разговор не обходится без вопроса “кто вы по гороскопу?”. Астрологическими прогнозами не пренебрегает ни одно массовое издание. Любимое слово “творческой образованщины” — энергетика (что свидетельствует и о банальнейшей языковой безграмотности). Энергетику черпают не то из космоса, не то из астрального пространства. Отыскалось, вполне в духе времени, и некое пантеистического свойства божество — информационное поле, — снабжающее всех этой самой энергетикой. Вся эта бесовщина манит возможностью проникновения в некую тайну, а также кажущейся лёгкостью овладения сверх-обычными способностями, вроде телепатии, телекинеза, левитации и т.п. Безумие дошло до того, что знаменитую болгарскую прорицательницу Вангу не сегодня-завтра причислят, кажется, к лику святых. Поклонники Ванги, среди которых оказался и русский писатель Леонид Леонов, всерьёз уверены, что ею руководил Святой Дух, от Которого исходили все прорицания и наставления. Задумаемся: по статистике пророчества Ванги сбывались примерно на 70 процентов. Впечатляет. Однако эта статистика означает также, что Святой Дух ошибался на 30 процентов. Такое просто невозможно: Бог всеведущ, Он один обладает предведением будущего. Святитель Игнатий (Брянчанинов), обобщая святоотеческое учение о духах тьмы, писал, что будущее неведомо и дьяволу, он может рассуждать о нём так же гадательно, как и человек. Однако бесу доступна более обширная информация, поэтому он превосходит человека своими возможностями угадывания. “Демоны не знают будущего, известного Единому Богу и тем разумным Его тварям, которым Бог благоволил открыть будущее, — писал святитель Игнатий, — но как умные и опытные люди из событий совершившихся или совершающихся предусматривают и предугадывают события, имеющие совершиться: так и хитрые, многоопытные лукавые духи могут иногда предполагать с достоверностью и предугадывать будущее. Часто они ошибаются; весьма часто лгут и неясными провещаниями приводят в недоумение и сомнение. Иногда же они могут предвозвеститьсобытие, которое уже предназначено в мире духов, но между человеками не приведено ещё в исполнение...” . Можно утверждать: даже если предсказания оказываются неверны всего лишь на долю процента — они бесспорно идут от врага человеческого. Ванга поражала визитёров и тем, что сообщала им сведения из их прошлой жизни: самые сокровенные, о которых никто не мог знать. Помилуйте: для беса тут просто дешёвенький трюк. А то, что подобные прорицатели и колуны ведут ныне разговоры о Боге, о молитве и т.д., — тоже не диво: ложь есть любимый приём нечистого соблазнителя. Если бес может принять вид Ангела света (2Кор.11,14), то благочестивою речью побаловать себя ему тем более просто. Впрочем, всё это — околорелигиозные игры. Когда же дело доходит до собственно религиозных исканий, то образованщина готова увлечься идеями нового религиозного сознания, замешанного на экуменизме, на синкретизме, на полном смешении вер. Весьма популярны среди творческой интеллигенции идеи “космизма”, теософия, рериховщина, уфология, иные оккультные соблазны. Многие непрочь признать и притязания разного рода “новых христов”. Писатель В.Аксёнов однажды вполне серьёзно вопрошал: “А вдруг это и впрямь новые мессии?” “Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: “я Христос”, и многих прельстят” (Мф.24,4-5). Интеллигенция нередко уповает на так называемые “прорывы сознания”, когда можно записывать то, что потоком льётся на человека откуда-то из космических глубин. Особую роль начинает играть в распространении всех соблазнов так называемая научная фантастика. Это литература, сохраняющая некоторые внешние признаки научно-фантастической игры воображения, на деле несёт в себе мощный заряд безбожного мировидения, либо сугубо рационалистического, позитивистского, либо тёмно-мистического. Но всегда в подсознание человека вкладывается непременная убеждённость: христианского Бога во вселенной нет и быть не может, Он есть нелепость и устарелая форма бессмысленного самообмана человечества. “...Научно-фантастическая литература ХХ века ... стала могучим средством насаждения нехристианской философии, взглядов на жизнь и на историю, в основном под неприкрытым или замаскированным влиянием оккультизма и восточных религий” , — верно заметил о.Серафим (Роуз). Одним из пророков мистической псевдореальности стал для постсоветской образованщины писатель Даниил Леонидович Андреев (1906-1959). Его творчество оказалось широко доступным лишь в последнее десятилетие ХХ века, поэтому оно есть факт именно этого времени, а не того, в которое совершалось. Андреев — один из кумиров посмодернистской эпохи. Им чрезмерно было излюблено слово демиург. Это — не из подсознания ли? Из подсознания, несущего в себе идею демиургичного бытия самого автора “Розы мира”: его жизнь — протяжённое сотворение некоей новой вселенной, мира, говоря на языке конца ХХ века, вполне виртуального. Андреев создал свой многослойный мир, населил его разного рода мистическими сущностями и персонажами, заимствованными из посюсторонней реальности, — и принялся играть, воображая различные комбинации взаимоотношения этих сущностей и персонажей. Возникла система по-своему стройная (за редкими исключениями), завораживающая достоверностью — как всякая ясная игра ума... Нет, не просто игра ума, но и мутная мистическая фантасмагория, влекущая своею причудливостью, кажущейся реальностью, многообъёмностью. Созданное Андреевым можно было бы назвать религиозной фантастикой — она весьма занимательна. Форма, в которую облекались фантомы сознания автора, нередко идеально совершенна, поражает поэтической мощью, чеканностью слога, виртуозной ритмической организацией, неисчерпаемостью схем рифмовки. Андреев — прежде всего поэт. Подлинный. Многие современники его, все рождественско-вознесенские евтушенки — пигмеи рядом с ним. На него и поэты уровня Пастернака могут порою снизу вверх посмотреть. Сама графика строки у Андреева причудлива и изысканно непривычна, например: Тот Наглый, нагой, как бездушный металл, Стык Слов Мне Слышался там, где мертвец обретал Свой Кров; Где Должен смириться бесплодных времён Злой Штурм; Где Спит, замурован в холодный бетон, Ряд Урн (1,90) . Многие описания в поэтических фантазиях Андреева завораживают силою стиха и своеобычной образностью. Можно согласиться, например, с теми, кто утверждает: поэма “Ленинградский апокалипсис” (в поэтическом ансамбле “Русские боги”) — самое мощное из всего, что написано о трагедии ленинградской блокады. Должно сказать: поддавшись своим эзотерическим соблазнам, Андреев погубил себя как поэта. Ложь миражных описаний обесценивает подчинённую им поэзию. Именно поэтому в его созданиях нередко ощущается и некоторая сделанность стиха. И вообще всё его поэтическое творчество являет собою сопряжение высокой поэзии и жёсткого рационализма. Это не случайно: образная система, вся поэтическая стихия вообще скованы у Андреева чеканным замыслом и безоговорочно подчиняются заданной цели: выразить многосложность мироздания, рождённого в восприятии автора, которого придавливает и раздирает в муках инфернальная сила. Задача неимоверной, нужно признать, сложности, что сознавал и сам поэт: Опрокидывающий правила, как плутоний, Зримый будущим поколеньям, как пантеон. Встань же, грубый, неотшлифованный, многотонный, Ступенями нагромождаемый сверх-пэон! ......................................................................... Нет: Втиснуть нельзя этот стон, этот крик В ямб: Над Лицами спящих — негаснущий лик Ламп, Дрожь Сонных видений, когда круговой Бред Пьёшь Пьёшь, задыхаясь, как жгучий настой Бед (1,83-84). Не так уж часто освобождается поэт от своих наваждений — предаваясь чистой и безбурной лирике: Есть праздник у русской природы: Опустится шар огневой, И будто прохладные воды Сомкнутся над жаркой землёй. Светило прощально и мирно Алеет сквозь них и листву, Беззнойно, безгневно, эфирно, — Архангельский лик наяву. Ещё не проснулись поверья, Ни — сказок, ни — лунных седин, Но всей полнотой предвечерья Мир залит, блажен и един. Росой уже веет из сада, И сладко — Бог весть почему, И большего счастья не надо Ни мне, ни тебе, никому (1,391-392). А всё же поэзия Андреева — отображение его космологии прежде всего. Вихревое, неистовое, мощно вовлекающее в себя... Андреев создал грандиозный триптих — “Русские боги”, “Железная мистерия”, “Роза мира”. И трудно разобраться: есть ли “Роза мира” лишь прозаический комментарий к образным стихиям поэтических нагромождений “Богов” и “Мистерии” (как то утверждает комментатор их издания) или, наоборот, поэтические фантазии служат иллюстрациями к мистической системе “Розы мира”, этого религиозно-философского трактата, призванного раскрыть всю многосложность мироздания и поведать обо всех тайнах, которые были открыты духовному опыту автора. Система эта — плод чрезмерной субъективности мировосприятия автора, отчего (вот парадокс!) рационализм всех построений Андреева не может быть рационально обоснован и доказан. Всё это — предмет веры, и только веры. Ибо система — религиозная по своим интенциям. Автор сам сознавал то вполне: Моё знанье сказке уподоблено И недоказуемо, как миф; Что в веках случайно и раздроблено, Слито здесь в один иероглиф. Хочешь — верь, а хочешь — навсегда Эту книгу жгучую отбрось, Ибо в мир из пламени и льда, Наклонясь, уводит её ось (1,275). Иного взаимодействия с любою религией и быть не может: будь она истинна или ложна — она требует веры. Верою жил и сам Андреев. Вот где трагедия. Русский человек слишком серьёзен в том, чему отдаёт жизнь. Для автора “Розы мира” — его вера была путеводною звездою к счастью человечества. В рассуждениях об Андрееве часто используется слово миф — и он сам как будто провоцирует на то; но вряд ли это правомерно, какое бы содержание в данное понятие не вкладывалось (по Лосеву, Юнгу или кому бы то ни было): здесь явление иного качественного наполнения. Здесь не миф, а бесовское наваждение. Мистическая ложь, закамуфлированная под достоверность. По свидетельству самого автора — его построения создавались под воздействием некоторых видений, полученных им в основном в годы пребывания в тюрьме. Почему-то априорно подразумевается, что эти видения имеют светлое духовное происхождение. Однако в воспоминаниях вдовы поэта, А.А.Андреевой, встречается трезвое признание: “Очень тёмные и опасные круги прошёл он в юности. Нет, не был он ни пьяницей, ни развратником, ничто “тёмное” в обычном смысле этого слова не присутствовало в его жизни. В этой жизни всё наиболее существенное всегда лежало в плоскости иррационального. Главная тяжесть страшных дорог, пройденных им в юности, также была в плоскости нереальной. Если бы не было этих тёмных дорог, не написал бы он многого, написанного им, — писатель пишет то, что знает своей душой; выдумывать ничего нельзя — не будет искусства в выдумке” (1,9-10). То есть: в юности он уже был подготовлен к восприятию тёмных воздействий. И позднее жестокостью обстоятельств его восприимчивая душа была подвергнута такому мощному мистическому насилию, что он уже не мог ничему противиться. Почему бы не задуматься над этим для начала как над вероятным предположением? Ведь известно, что бесы избирают для себя в служители людей, к тому расположенных по душевно-психическим свойствам, мистически восприимчивых и поэтому доступных состоянию прелести. Андреев был убеждён, что он лишь исполняет “долг, завещанный от Бога”. Вдова поэта утверждает: “Я была с ним до последнего мгновения его жизни и свидетельствую: он писал то, что слышал духовным слухом, и боялся только не успеть или плохо расслышать” (3,646). То, что он получал некие наставления из сферы духовной, — несомненно. Не стоит лишь забывать, что духи обитают и во мраке. Правда, внешне его видения как будто “светлы”: “Необычные черты личности определили и особенности его творчества. Ощутимое, реальное — употребляя его термин — переживание иной реальности. Таким в 15 лет было для него видение Небесного Кремля над Кремлём земным. Ошеломляющее по своей силе и многократно испытанное переживании близости Святого Серафима в храме во время чтения Акафиста Преподобному. Предощущение образа чудовища, связанного с сутью государства, позже понятого им и описанного. Ощущение, почти видение демониц, властвующих над Великими городами. Мощное, полное счастья прикосновение к тем, кого он позже называл Стихиалями: прекрасным сущностям, духам земных стихий” (1,10). Это свидетельство вдовы должно как будто убедить в благодатности мистических переживаний Андреева. Однако не забудем: бес может и любит прикидываться носителем света. Поэтому, рассуждая трезво-логически, мы должны исходить из двух равновозможных предположений: 1) видения Андреева богодухновенны, несут на себе благодать Святого Духа, 2) эти видения есть следствие бесовского соблазна. Какое их двух истинно? Образная система Андреева не всегда может помочь в отыскании ответа. Порою он предстаёт как будто подлинным верующим христианином. Кто из православных не примет такого свидетельства о живом богоощущении поэта: Проносятся звёзды в мерцаньи и пеньи, Поля запевают и рощи цветут, И в этом, объемлющем землю круженьи Я слышу: Ты рядом, Ты близко — вот тут (1,379). Одно лишь: это может быть принято, если быть уверенным, что слова поэта обращены к Богу Творцу-Вседержителю, Богу-Троице. Но разве нельзя предположить: здесь обращение к некоему пантеистическому началу, а вовсе не к христианскому Богу. И вновь вопрос: что здесь — христианская вера или пантеизм? Или нечто вовсе неведомое... К сомнениям подвигает сама религиозно-эстетическая система Андреева, в которой много прямо уводящего за пределы христианства. В материалах к поэме “Дуггур”, в раннем (1923 года) отрывке, поэт признавался, сознавая: Мы — лучи Люцефера, восставшего в звёздном чертоге, Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня; Мы — повстанцы вселенной, мы — боги Легендарного дня. .................................................................................................... Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе! Цепь раба растопи в беспощадном холодном огне! — Так впервые шептал Богоборец Ранней юностью мне (3,449). Признание более чем недвусмысленное. И сознаваемое настолько жестоко по отношению к себе, что исторгает недоумённый вопль: Из камня улиц я исторг Псалом Блуднице, и восторг Был в этом гимне. Дерзну ль теперь взывать к Христу: Дай искупить измену ту, Жить помоги мне? (3,484). Скажем, к слову, забегая вперёд, что в терминологии Андреева дуггур есть один из демонических слоёв, в котором жизненные силы обитателей восполняются энергией похоти человечества. Имеющая биографический подтекст поэма о погружении в адскую стихию несёт в себе и ощущение непрощаемости греха. И это ощущение заключено в строки, обозначенные как “Саморазрушение”: Когда я холодно расторг Завет, хранимый испокон, О нет: то не был низкий торг За право на самозакон. Я твёрдо знал: возврата нет. Есть горечь сладкого стыда, Хмель наслаждений, волны бед, Размах восстанья, ночь Суда. Я знал, что глубже всех страстей Есть Дно, откуда нет вестей, Где так блаженно жмут тиски Неискупляющей тоски. Давно иссяк бы самый ад, Когда бы не таило зло В себе сладчайшей из наград От спуска вниз, во мрак, на тло. “Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю...” Не на краю, а в глубине Восторг последний мнился мне (3,455). Здесь лирический герой Андреева превосходит пушкинского Вальсингама в дьявольском соблазне, устремляется туда, где, по его убеждённости, уже не может быть прощения, но обретается “сладчайшая из наград” — погружение в абсолютное зло. Мог ли он одолеть в себе это и одолел ли? Вот почему мы изначально не можем отказаться от сомнений. Конечно, душа всегда тянется к свету, к надежде. И надежда сопряжена с обращением к Тому, Кто единственно может простить и спасти. Одно из глубоко духовных состояний раскрывается поэтом в главе “Двенадцать Евангелий”, включённой в третью часть поэмы, в ту часть, которая имеет красноречивое название “Похмелье”. Содержание этой части — страдание, раскаяние, сомнение, размышление о тайнах Господнего попущения злу... И вот — приход в храм во время чтения “двенадцати Евангелий”, то есть чтения двенадцати отрывков из Четвероевангелия, в которых повествуется о событиях Страстной седмицы, от беседы Христа с Апостолами на Тайной Вечери до утверждения иудеями печати на Гробе Господнем. Поэт раскрывает своё глубокое переживание евангельских событий, пробуждающих в нём надежду и веру. Прохожу со свечкою зажжённой, Но не так, как мальчик, — не в руке — С нежной искрой веры сбережённой В самом тихом, тайном тайнике. Умеряя смертную кручину, Не для кар, не к власти, не к суду, Вот теперь нисходит Он в пучину — К мириадам, стонущим в аду (3,487). Будет ли возведена из ада и душа падшего поэта? Он молит, глубоко и неложно, о защите души от возможных падений: Без небесных хоров, без видений Дни и ночи тесны, как в гробу... Боже! Не от смерти — от падений Защити бесправную судьбу (3,487). Однако завершается всё католической молитвой “Звезде морей” (3,489), молитвой моряков к Богоматери. Да, христианской, но уже отдаляющей от Православия. Несомненно: он искренне сознавал свой поэтический труд служением Богу. Но наша обязанность — непредвзято убедиться в истинности или ложности убеждений поэта. Одолел ли он соблазн? Православен ли он, как то утверждают многие его почитатели, даже из числа православного духовенства, или поддался прелести, которая ведь на то и прелесть, чтобы несомненно казаться духовным постижением и возвышением? Чтобы ответить, необходимо установить истинный критерий оценки. Искать же критерий должно лишь в сказанном не человеком, но Богом. Собственно, и искать долго не нужно, ибо всем известно: “Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их” (Мф.7,15-16). Итак: необходимо сознать тот результат, к которому приведёт принятие мистической системы Андреева. Если, конечно, воспринимать её всерьёз, а не ради эстетического переживания самой поэзии. Впрочем, эстетическое тоже не безразлично к духовному результату своего воздействия. Чтобы сознать результат, нужно прежде познакомиться с этой системой, хотя бы с самыми общими её особенностями. Если упростить все мистические нагромождения Андреева, то останется как будто такая схема: добро борется со злом, в эту борьбу включено всё мироздание, весьма многослойное по структуре своей, всё связано со всем, мистические силы высших и низших слоёв определяют любые процессы, совершающиеся внутри этой борьбы. Можно спросить: что здесь нового? Стоило ли тратить силы воображения и время ради создавания всей этой многоструктурной системы? Стоила ли игра ума целой жизни? Очень часто Андреев как будто лишь в иных терминах передаёт вероучительные основы именно христианства. Зачем? Не проще ли было придерживаться строя уже устоявшихся богословских терминов? Прежде всего: это не игра ума. Для писателя это результат некоего откровения. И для всей системы такого откровения, содержащей в себе совершенно новые понятия, только внешне совпадающие с христианскими, понадобилась, разумеется и новая система терминов. Полезнее спросить иначе: каков смысл усвоения нашим сознанием новопредложенных понятий? Адепты системы ответят: эти понятия не просто усложняют и структурируют наше миропонимание на многомерной основе, но помогают определить собственное место в вершащихся бытийственных процессах, проясняют сознавание смысла миротворения. Привлекательно. Значит, прежнее православное осмысление жизни уже недостаточно? Оно требует обновления и возведения на новый уровень? Кажется, с этим мы уже не раз встречались. Сам Андреев указывает, что именно движение истории и метаистории требует обновления и совершенствования прежних религиозных систем. Тоже знакомый аргумент. Прямых и косвенных свидетельств о тяготении к обновлению христианства у Андреева сыщется немало. Например, в несохранившемся романе “Странники ночи” (1937-1947) один из персонажей мечтал “о времени, когда он духовно дорастёт до права писать текст христианской литургии” (3,615). Кажется, автор этому сочувствовал. Можно сказать: такому бы человеку дорасти духовно до сознавания абсурдности и даже демоничности подобного стремления. Как к такой мысли об обновлении пришёл Андреев — и к чему он, собственно, пришёл? Началось всё, по многим свидетельствам, с видения Небесного Кремля. Вникая духом в дни былые, Осознаём двойную весть: Да, — в бездне есть двойник России, Её прообраз — в небе есть. Небесный Кремль — мечта народа, Итог и цель, сквозит вверху: Лучом сквозь толщу небосвода Он прикасается к стиху. Он прикасался к душам зодчих, Осуществлявших Кремль земной, — Ко всем, искавшим правды Отчей И мудрости земли родной (1,29). Здесь мы обнаруживаем нечто вроде платоновских эйдосов, нематериальных идей, являющихся причиною и образцом для осуществления всех материальных вещей. По Андрееву, каждый город имеет многослойный над собою мир, оживляющий земное бытие. Над каждым городом-колоссом Миры клубятся бурной мглой: Числа нет хорам стоголосым И токам жизни — слой сквозь слой (1,49). И так надо всей Русской землёю — пребывает невидимая Святая Россия. “В лучезарных пространствах Святой России осуществлены прекраснейшие города — если к ним применимо вообще это слово. Для того чтобы выразить величие просветлённого мета-Петербурга, слов нет и не может быть в нашем языке, не приспособленному ни к чему трансреальному. Там, в облаках, на плавно-полыхающем пьедестале, мчится белый колосс на коне: я не знаю, из чего он изваян и как он может быть сооружён. Это — не памятник, не монумент. Это — эмблема великой идеи, указание на направленность исторического пути” (1,177). Знание происходящего в Небесном Кремле может дать опору человеку во всех земных испытаниях. Всё упованье, всё утешенье В русских пожарах, распрях, хуле — Знать, что над нами творят поколенья Храм Солнца Мира в Вышнем Кремле (1,256). Для того поэт и выстраивает свою мистическую систему: чтобы черпать в ней силы и выстоять в обрушившихся на него страшных испытаниях. Он искал защиты и от главных бед, грозящих человечеству: от великой самоубийственной войны и абсолютной всемирной тирании. В самой земной истории Андреев обнаружил те залоги, опираясь на которые можно начать строительство новых основ бытия. Это — гуманизм и демократия (2,9). Но одного этого мало, необходимо и мистическое подкрепление всего процесса. Необходимо мистически осмыслить совершающееся и, обладая высшим знанием, использовать его для спасения человечества. Но если так — то это: от недостатка православной веры, для которой в её полноте не требуются никакие искусственные подпорки. Впрочем, Православие (как и иные религии) в своей полноте не устраивает Андреева из-за “сосредоточения внимания на внутреннем человеке, пренебрежения всем внешним, а ко внешнему относят и проблему социального устроения человечества” (2,10). Здесь невольно вспоминается то религиозное движение, какое возглавлял когда-то Мережковский, стремящийся едва ли не к абсолютизации социальной роли Церкви. Андреев также стремился устранить в религиях кажущийся ему перекос внимания на внутреннем в ущерб внешнему. Для этого он и выстраивает свою систему, обосновывающую необходимость Церкви как всечеловеческой абсолютной общности. Мистическая система Андреева сложилась, конечно, не вдруг, основные понятия и образы её были получены им в мистических видениях, посещавших его в период заточения во Владимирской тюрьме, но эти видения осуществляли себя в силу предрасположенности к ним: как продолжение совершавшегося ещё в достаточно ранние годы. Хронологию развития этой системы проследить, разумеется, можно, да в том нет нужды: нам важно ведь осмыслить плод воздействия созданий Андреева на души людей. Вслед за “небесными” видениями поэт обнаруживает и в преисподних глубинах такие же, но, разумеется, инфернальные двойники городов и земель, также неведомые никому. Но в глубине, под городом зримым, Некий двойник Есть, И не найдёшь ты о нём, таимом, В мудрости книг Весть (1,70). “Но есть миры противоположного знака, зыбкие тёмные зеркала, где меняется местами верх и низ. Познание их мучительно, раздумье о них безрадостно, но его не может отвергнуть никто, перешагивающий за порог духовного детства. Золотом первоначальной зари платишь за зоркую зрелость. Ни вникание в запредельный смысл мировой борьбы, ни понимание добра и зла нашей эпохи, ни прикосновение к замыслу божественных сил, ни разгадывание угрожающих замыслов Противобога — ничто невозможно без этого знания” (1,177). Андреев подробно описывает все слои, разворачивает, например, нисхождение к демонам возмездия. “...В цепи последовательных спусков из слоя в слой, каждый новый спуск кажется страшнее предыдущего, ибо крепнет догадка, что следующий этап окажется ужаснее всех пройденных” (1,335). “Слои” — шеолы — Андреева не уступают по-своему дантовым кругам ада. Образы его зримо реальны и мистически ужасны одновременно. Вот описание из “Русских богов”: Каменный, прямой, Сумрачный туннель, Призрачный уклон Вниз... Рваный, как кудель, Сверху лишь туман Зыбкой бахромой свис. Это — не туман: Бурые клубки Мечущихся тел: Мы! Движемся, течём В нижний океан Сквозь водораздел Тьмы. ......................................... Дыры вместо глаз, Пряди вместо рук, Вместо голосов — Взрыд. Истерзала нас Горшая из мук: За себя самих Стыд (1,345-346). Ещё мощнее — инфернальные сцены в “Железной Мистерии”. Андреев становится достойным соперником Данте. Постепенно в сознании поэта разворачивалась идея разнослойных многосложных систем, присущих всякому небесному телу. Он наименовывает эти системы брамфатурами. Брамфатурой Земли является Шаданакар, состоящий “из огромного числа (свыше 240) разноматериальных слоёв, инопространственных и иновременных” (2,594). Это — вся движущаяся колесница Шара земного: и горы, и дно, — Всё, что творилось, всё, что творится, И всё, что будет сотворено. ............................................................... Мерно неся по звёздному морю Свой просветляемый лик, свой дар, Лишь с планетарным Демоном споря, Движется к Богу Шаданакар. Наши галактики, наши созвездья Полнятся гулом таких колесниц. Мчащихся воинством в белом наезде, Головокружительной стаей птиц. Их — миллиарды. Их — легионы. Каждая — чаша, и роза, и шар. Есть неимоверные, как Орионы... Только песчинка в них — Шаданакар (1,101-102). Эта многослойность Шаданакара — взаимосвязанное целое: каждый слой влияет на всеобщее бытие: “В Шаданакаре нет слоёв, чьё существование не затрагивало бы остальных; некоторые же связаны с нами и между собой миллионами нитей” (1,180). В “Розе Мира” дано достаточно подробное описание различных слоёв и их обитателей. Попутно сообщается также, где и в каком слое можно встретить ныне известных исторических деятелей всех времён и народов. Связь и соединение происходящего в разных слоях образует метакультуру, которая творит и осуществляет себя в метаистории. Это — вечно творимый Космос метакультуры, Духовидцами зримый, Но объемлющий всех; Это сущий над нами Выше стран и отечеств, Ярко-белый, как пламя, Ледяной, как зима, Обнимающий купно Смену всех человечеств, Мерно дышащий купол Мирового Ума (1,41). В “Розе мира” Андреев говорит о метаистории как о едином мистическом потоке Всемирной истории (2,63). Познать метакультуру, раскрыть смысл метаистории, установить мистические связи бытия России и её двойников в иных слоях — вот цель того эстетического творческого метода, к которому прибегнул Андреев и который он назвал мета-реализмом. Поэт сознаёт и признаётся, что даже его искусству не всё доступно в выражении и в договаривании до конца, но он на пределе возможностей своих пытается воплотить в образах и эстетических ритмах биение Вселенной, вызнать её мистические тайны. Он молится Отцу, просит даровать ему расшифровать “новый Апокалипсис” метаистории: Дай разуметь, какими безднами Окружены со всех сторон мы: Какие бдят над Русью сонмы Недремлющих иерархий; Зачем кровавыми, железными Они ведут её тропами — Они, то чистые, как пламя, То леденящие, как Вий! (1,164-165). Вызнаёт же он: в каждой брамфатуре совершается борьба Провиденциальных и демонических сил, которые и создают свои миры, причём демонические миры, образующие антикосмос, призваны, по замыслу их создателей, заменить собою весь космос Божественный. Одна из целей демонов — усиливать человеческие страдания, поскольку они излучают гаввах, восполняющий убыль жизненных сил у большинства демонов. Имеются и такие демонические существа в слое Дуггур (заметим, что все слои брамфатур имеют свои наименования, перечислять которые и запоминать в данном случае нет необходимости), что нуждаются в эйфосе, излучении человеческой похоти, — и поэтому они стремятся спровоцировать и усилить её в людях. Борьба происходит в большинстве брамфатур, но есть такие, где полностью победили те или другие силы. Так, человечество Луны постигла некогда катастрофа, совершённая “великим демоном женственной природы”, имя которого Воглеа. Наше человечество не единственное в Шаданакаре. Имеется и некое высшее человечество, крылатые даймоны (термин, по свидетельству поэта, заимствованный у Сократа), обитающие в Жероме, одной из сакуал, (система из нескольких разноматериальных слоёв) имеющей четыре пространственных координаты и несколько временных координат. Даймоны опередили нас в своём становлении и нередко помогают нам одолевать тот путь, по которому они шествуют впереди нас. В их неземном, крылатом человечестве Уже давно На вопрошанья наши — всё ответчество Заключено. ............................................................... И, нисходя, гонцы встают над разумом, Над всей душой, И передать свой дар стремятся сразу нам Любой, — меньшой (1,105-106). Один из даймонов помогал и Андрееву, по его свидетельству, в мистических прозрениях. (Андреев в своей системе различал даймонов и демонов — но не ошибся ли в том?) Главными среди рас античеловечества являются высокоинтеллектуальные демонические игвы, обитающие в шрастрах, инопространственных слоях с высокоразвитой цивилизацией. Там же обитают раругги, возникшие в результате эволюции хищников доисторических эр. Имеются также уицраоры, хищные демоны великодержавной государственности, обитающие по соседству с шрастарами. Свои жизненные силы они, равно как и игвы и раругги, восполняют поглощением шаввы, излучения, порождаемого “государственным комплексом”. Уицраоры могут размножаться, но своеобразно: отпочкованием (наподобие амёбы?). Главный демон Шаданакара — Гагтунгр, он обитает в Дигме, в мире с пятью пространственными и множеством временных измерений. Он являет собою три ипостаси — Гистург, великий мучитель, Фокерма, великая блудница, и Урпарп, великий осуществитель демонического плана. Просветлённые человеческие души, синклиты, обитают в затомисах, высших слоях всех метакультур. Все эти слои имеют более чем трёхмерное пространственное и чем одномерное временное измерения. Небесная Россия является затомисом российской метакультуры. Синклиты также помогают человечеству в его бытии: — Так, помогая живым мириадам — Всем, кто скитается здесь, позади — Волят невидимо с нами рядом Гении, праведники, вожди. Так, обступая скорбную землю, Мемфис и Дели, Лондон и Ур, Сеточей наших включив и объемля, Дышат Синклиты метакультур (1,248). Синклиты русского народа пребывают в Небесном Кремле — больше и негде. Собственно, эти синклиты как будто вполне могут быть приравнены к христианским святым. Недаром в “Железной мистерии” церковный клир поёт молитву: “Храни нас блещущий // Синклите Русский!” (3,69). Зачем было придумывать новый термин? Точно так же: многие понятия, вводимые Андреевым, кажутся, на первый взгляд, тождественными христианским. Но не для того ли они измышляются поэтом, чтобы вывести наше сознание за рамки именно православного миропонимания? И важно: автор мистического триптиха не просто заменяет одни термины другими, но нагромождает множество совершенно незнакомых никому слов, должных выразить абсолютно нехристианские смыслы. Часть понятий он заимствует при этом из разного рода еретических систем, часть из восточных религий, из теософии, но немалая доля в системе “Розы мира” новосотворена воображением поэта. Нынешнее человечество, по Андрееву, пребывает в энрофе, для которого характерно пространство именно в трёх измерениях и время в одном измерении. В Ирольне, в одном из миров с пятью пространственными координатами, обитают монады, богорождённые либо богосотворённые — первичные, бессмертные, неделимые духовные единицы. Был ликующим, праздничным, вольным, Как сверканье ста солнц на реке, Этот мир, что зовётся Ирольном На таинственнейшем языке. Там, над сменой моих новоселий, Над рожденьями форм надстоя, Пребывает и блещет доселе Моё богосыновнее Я; И моё — и твоё — и любого, Чья душа — только малый ковчег; Всех, чью суть оторочило слово Ослепительное: человек (1,103). Идея монады заимствована у Лейбница, но не в том суть. (Пожалуй, можно было бы использовать, по смыслу понятия, и платоновсий термин — эйдос.) Каждый человек имеет свою монаду, богосотворённую (богосыновнее Я), в отличие от богорождённых монад высших иерархий. Монады создают себе шельт, первое из своих материальных облачений. Именно шельт нисходит в низшие миры ради их просветления. Монады пребывают в Ирольне неизменными, тогда как в энрофе совершаются многие перевоплощения, претерпеваемые шельтами. Может быть, тихою раковиной Жил я в море Девона; Может быть, дикою вербою В Триасе безлюдном жил; Шептался листьями лаковыми С вестниками небосклона... Не первая жизнь, о, не первая Мчит кровь моих жил (1,104). Эта мысль пришла к Андрееву достаточно рано, в 1931 году, но он обдумывал и переживал её постоянно, сознавая в своих перевоплощениях волю неведомого начала. Я умирал травой и птицей, В степи, в лесу — В великом прахе раствориться, Лицом в росу. И человеком — скиф, маори, Дравид и галл, В Гондване, Яве, Траванкоре Я умирал. Мне было душно, смертно, больно, Но в вышине Блистал он в радугах Ирольна, Склонясь ко мне. И с каждой смертью, встречей каждой С его лучом, Я слышал вновь: — Твори и страждуй! Тоскуй!.. — О чём, О ком сумел бы тосковать я, Как о тебе, — Слиянье, тождестве, объятье В одной судьбе? Твори меня! Учи, не медли, Рвать помоги Узлы грехов, деяний петли, Ночей круги. Тебе сойти мной было надо Вниз, в прах, на дно. А кто ты — Атман, дух, монада — Не всё ль равно? (1,104-105). Человек становится объектом творения собственного высшего начала, имя которого (а следовательно, и сущность) становятся в какой-то момент безразличным. Но это раздвоение разрушает личностное начало, дробит в перевоплощениях — и не обессмысливает ли тем? За грехопадения именно шельт, оболочка человека, опускается в слои возмездия, тогда как монада, творившая эту оболочку, греха на себе не несёт и остаётся пребывающей в верхних слоях. Не означает это одного лишь: именно обессмысливания личностного начала? Для Андреева нет сомнений во многих перевоплощениях его собственной души. Так, в “Розе мира” он повествует о своих прежних жизнях, память о которых хранится в нём. Для многих, заметим, такие свидетельства становятся прямым доказательством странствия душ во времени через века и тысячелетия. Однако нетрудно догадаться, что здесь всего лишь простенький фокус, при помощи которого лукавый улавливает доверчивые наивные души: будучи существами мира духовного, бесы обладают неограниченным знанием прошлого (будущего, повторим, они не ведают), и вложить любое воспоминание в податливое сознание мистически незащищённого человека — для них труда не составит. Особенно важной для метаистории становится реинкарнация великих человекодухов, среди которых называются Эхнатон, Зороастр, Моисей, Осия, Будда, Лао-Цзэ, апостол Иоанн Богослов. Именно они не дали угаснуть духовности Шаданакара. Правда, все они скорее учили о том, как выйти из цепи подчинения демоническим законам, но не ставили себе задачу просветления и преображения бытия. Эту задачу пытался решить Иисус Христос, но Его дело не было завершено. Речь о том впереди. Среди монад выделяются стихиали, проходящие своё становление сквозь царства Природы. Великая стихиаль Мать-Земля участвует в творении астрала, второго материального облачения монад, в котором сосредоточены высшие духовные мистические способности восприятия Божественного космоса и действования в нём. Третьим материальным телом монад является эфирное тело, без которого невозможна никакая органическая жизнь на Земле. Имеются также некие сущности и образования, не имеющие монад, но обладающие волей и сознанием, — кароссы, и эгрегоры, связанные с отдельными народами, государствами, партиями, общественными объединениями. Любопытна, к примеру, функция кароссы Дингры, стремящейся к умножению русского начала в мире. Она есть нечто среднее между богиней сладострастия и охранительницей телесного родового состава народа: Всюду, где сблизились двое — она же Взор свой, колдуя, правит вниз — Цепь родовую ваять: на страже Вечно творимых телесных риз! Буйные свадьбы, страстные игры, Всё — лишь крепить бы плоть страны, Плоть!.. — В этом воля кароссы Дингры, Смысл её правд и её вины. Каждый ранитель русского тела, Каждый губитель славян — ей враг, Каждого дланью осатанелой В снег зароет, смоет в овраг (1,222). И таковые есть у каждого народа, и все лишь выражают в своей малой мере некое глубинное начало мира: — Эта каросса — только аспект В данном народе, в данной стране Сущности, общей в их глубине (1,223-224). Вершиною и сердцем Шаданакара является Мировая Сальватэрра, наивысшая из сакуал, состоящая из трёх миров, где обитают Планетарный Логос, Богоматерь и Звента-Свентана. Планетарный Логос — Великая Богорождённая монада, Вождь всех сил Света в Шаданакаре, высший разум всей этой брамфатуры, выразительница Бога-Сына, древнейшая из всех монад Земли, осуществившая себя в облике Иисуса Христа, пришедшего подготовить человечество к смене эонов, мировых периодов с различными состояниями материальной и духовной потенции всего человечества. При смене эонов происходит трансформа (преображение?) органической, а затем и неорганической материи. Звента-Свентана есть также Великая Богорождённая монада, выразительница Вечной Женственности и Невеста Планетарного Логоса. Примерно полтора столетия назад она сошла с духовно-космических высот и вскоре должна принять просветлённое воплощение в одном из затомисов. Одна из задач Звенты-Свентаны — “преобразование государств в Братство” (2,382). Это событие матаистории, и в земном энрофе оно отразится как появление Розы Мира. Роза Мира — всерелигиозная единая Церковь грядущих веков, в которой человечество призвано спастись от порабощения противобогом. Она — своего рода средство перехода от одного периода метаистории к качественно новому. Периоды эти определены борьбою Провидения и планетарного демона. “Замысел Провидения — спасение всех жертв. Замысел Гагтунгра — превращение всех в жертвы. Бого-человечество следующего мирового периода будет добровольным единением всех в любви. Дьяволо-человечество — по-видимому, его не удастся избежать в конце текущего периода — будет абсолютной тиранией одного” (2,97). Переход от дьяволо-человечества к Бого-человечеству возможен только через Розу Мира. “Это не есть замкнутая религиозная конфессия, истинная или ложная. Это не есть и международное религиозное общество вроде теософского, антропософского или масонского, составленного, наподобие букета, из отдельных цветов религиозных истин, эклектически сорванных на всевозможных религиозных лугах. Это есть интеррелигия или панрелигия в том смысле, что её следует понимать как универсальное учение, указующее такой угол зрения на религии, возникшие ранее, при котором все они оказываются отражением различных пластов духовной реальности, различных рядов иноматериальных фактов, различных сегментов материального космоса. Этот угол зрения обнимает Шаданакар как целое и как часть божественного космоса вселенной. Если старые религии — лепестки, то Роза Мира — цветок: с корнем, стеблем, чашей и всем содружеством его лепестков” (2,19-20). Роза Мира универсальна в своих стремлениях, и охватывает все стороны бытия, вплоть до социально-политических. Она динамична в своих воззрениях (а попросту: приспосабливается к движению метаистории). Она ставит перед собою и духовно-исторические, и социально-политические задачи, вслед за решением которых начнётся одухотворение природы. В метаистории всего Шаданакара важная роль принадлежит России, народоводителем которой является Яросвет, богорождённая монада, один из великих демиургов человечества. В метаистории России также участвует другая богорождённая же монада, Навна, идеальная Соборная Душа этой метакультуры, невеста Яросвета. Их-то чадом и является воплощение Звенты-Свентаны. Андреев сплетает метаисторию Шаданакара с метаисторией России, осмысляя происходящее в его собственной жизни через историю своего народа и космическую метаисторию. Так, он видит в русской истории многие следствия воздействия на неё со стороны уицраоров (демонов великодержавной государственности). Он узревает их влияние во все исторические эпохи. У каждого народа есть свой уицраор, и собственно все войны, которые ведут между собою народы, есть отражение битв этих племенных уицраоров. Чей уицраор одержит верх, тот и народ победит. В истории России Андреев усмотрел действие трёх уицраоров, Жругров. Они соответственно действовали в периоды Московского Царства, Империи и большевицкой диктатуры. Худшими служителями демонов в эти эпохи были: Иван Грозный, Николай I и Сталин. Правда, имеются в русской истории и светлые деятели, преодолевшие соблазн великодержавности, — например, самодержец Александр I, ушедший на совершение духовного подвига как старец Фёдор Кузьмич и сражающийся ныне среди светлого воинства против сил тьмы в потустороннем мире. Писатель выделяет особую категорию исторческих деятелей, родомыслов, тех, “чья деятельность оказывает решающее и благотворное влияние на народную судьбу и судьбу государства и кто направляется в этой деятельности волей демиурга сверхнарода” (2,294). Среди них — Владимир Святой, Ярослав Мудрый, Александр Невский, Минин и Пожарский, патриарх Гермоген, отчасти Дмитрий Донской, Иоанн III и др. Премудрая Карна, персонифицирующая плач и горе, разъясняет Яросвету природу тёмных сил и бед, обрушивающихся на Россию: Уицраор торопит на Русь их, И с востока, с мертвящих нагорий, Искры взоров, стервячьих и рысьих, Ей сулят пепелящее горе: Чтоб, глумясь над Твоею Невестой, Торжествуя над Русью Небесной, Всё гасили звериностью гнусной, Многодьявольской, тысячнебесной (1,217). Узнавши о том, даже Яросвет возроптал. На что Карна разъясняет ему, что и он не может избегнуть всеобщего рока. (Это нужно отметить особо: в мире Андреева рок всесилен.) Смысл происходящего в том, что первый племенной уицраор Жругр, искрививший путь миров и обрекший Русь на роковые испытания, — сын Яросвета и Дингры. Это и отдаёт самого Яросвета во власть рока, перед которым он готов смириться. — Я не знаю, какое деянье Роком Мне суждено Воздаяньем за час нисхожденья К древней Дингре на дно, И за то, что наш сын, уицраор, Искривил путь миров: На любую расплату и траур Я готов (1,230). Но именно Яросвету в его браке с Навной отведена важнейшая роль в приближении Розы Мира. Заметим попутно, что “любовные соединения” Яросвета с Дингрой и Навной вносят в повествование пряный языческий мотив: всё это становится похожим на сюжеты из античной мифологии или восточных религий. В “Русских богах” повествуется, как сонм уицраоров обрушивается на Русь, наступает время самой лютой войны добра со злом. Карна предрекает победу Розы Мира, сердцем которой явится “дивное чадо” Яросвета и Навны, Звента-Свентана — Вечная Женственность. Яросвет принимает пророчество: — Ныне верю, что толщу тумана Взор твой смог превозмочь: Это близится Звента-Свентана, Наш завет, наша Дочь! Воплощаем Её над народом В запредельном Кремле: Небывалое в нём торжество дам Изнемогшей земле! (1,231). Вот в чём заключена особая роль российской метакультуры: она должна стать основою всемирной церкви, Розы Мира. Причина этого — в противостоянии прароссианского начала и “христианского мифа” (в философском, а не в обыденном смысле). Андреев утверждает: “Прароссианство — и православие. И не синтез, даже не смешение, а почти механическое разграничение сфер действия. А если уж говорить о какой-нибудь диалектике, то — теза и антитеза” (2,284). Племенные божества охраняли народ: “...создаётся впечатление, что враждебному натиску христианского мифа кто-то всё время ставил как бы некий предел, кто-то, век за веком, оберегал слабые грядки прароссианства от вытаптывающей поступи воинствующей церкви. Демиург, сам причастный христианскому Трансмифу, но свободный от человеческой ограниченности, берёг эту область потенций народного духа для далёких, великих веков; он сам оплодотворял её своим дыханием; сама Навна питала её мерцающей духовной росой” (2,285). Иначе народ не смог бы отречься от “ограниченности” Православия и устремиться к Розе Мира. Идея-то простая. Эту идею Андреев повторяет и в “Железной мистерии”, где в аллегорической форме воспроизводит историю России от событий 1917 года до утверждения Розы Мира, в каковой соединяются все народы, восславляющие Бога. Наряду с образами-символами, в которых, при всей их стилизованности, порою нетрудно угадать конкретные прототипы (Николай II, Распутин, Ленин, Сталин и т.д.), в метаистории “Мистерии” действуют сущности верхних и нижних слоёв, по-своему направляя события в Цитадели, олицетворяющей собою Россию. Здесь и Яросвет, и уицраор Жругр, и его детища-жругриты, и пр. “Железная мистерия” — отражает схему мистического осмысления автором российской истории. Мистика сочетается с некоторыми конкретными узнаваемыми чертами эпохи коммунистической власти — поэт не мог не выказать здесь своего иронически-презрительного отношения к своему времени. Попутно достаётся отповедь и “великодержавно-патриотическим” чувствам. Вот несколько примеров. При разгуле деспотии, изображённой в несколько абстрактно-обобщённом виде, раздаются голоса народа: — Улучшаем природушку. — Закаляем утробушку. — Укрепляем твердынюшку. — Украшаем отчизнушку (3,71). Тогда же ретивые эстрадники упоённо распевают: — Видя праздник наш таковский, Прослезился бы Чайковский. — Как наш мир великолепен — Обалдел бы старый Репин. — Трелям наших саксофонов Поразился б сам Сафонов. — Увидав наш рай простой, Сдох бы с зависти Толстой (3,87-88). Члены правящего ареопага (политбюро?) дают руководящие указания, среди которых и такое: |
