Какое слово поставлю в начале слов моего плача? какую первую мысль
из печальных моих мыслей выражу словом? — Все они одинаково тяжки:
каждая, когда предстанет уму, кажется тягчайшею; каждая кажется
болезненнейшею для сердца, когда убодает, пронзаешь его. Стенания
скопились в груди моей, теснятся в ней, хотят исторгнуться; но,
предупреждаясь одно другим, возвращаются в грудь, производят в ней
странное колебание. Обращу ли взоры ума на протекшие дни мои? это
цепь обольщении, цепь грехов, цепь падений! — Взгляну ли на ту часть
жизни, которая еще предлежит мне на поприще земного странствования?
объемлет меня ужас: его производит немощь моя, доказанная мне
бесчисленными опытами. Воззрю ли на душу мою? — нет ничего
утешительного! вся она в греховных язвах; нет греха, которому бы она
была непричастна; нет преступления, которым бы она себя не
запечатлела! —
Тело мое, бедное тело! обоняваю смрад твоего
тления.
Тление нетления не наследствует
[1]. Жребий твой — по смерти в темнице гроба, по воскресении — в
темнице ада! Какая участь ожидает мою душу, по разлучении ее с
телом? благо было бы, если б предстал ей Ангел мирный и светлый,
воспарил бы с нею в блаженные обители Едема. Но за что он
предстанет? Какую добродетель, какой подвиг найдет в ней, достойные
небожителей? Нет! скорее окружат ее полчища мрачных демонов, ангелов
падших, найдут в ней сродство с собою, свое падение, свои свойства
греховные, свою волю богопротивную, — отведут, увлекут ее в свои
жилища, жилища вечной, лютой скорби, жилища вечного мрака и вместе
огня неугасающего, жилища мук и стенаний непрерывных, бесконечных.
Таким вижу себя, и рыдаю. То тихо скудные капли слез, подобные
каплям росы, лишь орошают зеницы очей моих; то крупный слезный дождь
катится по ланитам на одежды, или ложе; то слезы вовсе иссыхают, —
один болезненный плач объемлет душу. Плачу умом, плачу сердцем,
плачу телом, плачу всем существом моим; ощущаю плач не только в
груди моей, — во всех членах тела моего. Они странно и несказанно
участвуют в плаче, болезнуют от него.
Душа моя! Прежде нежели наступило решительное, неотвратимое время
перехода в будущность, позаботься о себе. Приступи, прилепись к
Господу искренним, постоянным покаянием, — жительством благочестивым
по Его всесвятым заповеданиям. Господь многомилостив, милостив
бесконечно: Он приемлет всех прибегающих к Нему, очищает грехи
грешников, исцеляет застаревшие, смердящие, смертельные язвы, дарует
блаженство всем верующим в Него и повинующимся Ему. Рассмотри
странствование твое земное с самого его начала, рассмотри великие
благодеяния, излитые на тебя Богом, Ему вверь судьбу твою, ищи
внедрить в себя Его святую волю, покорись Его всеблагим и премудрым
определениям. Замечает Апостол: Аще быхом себе рассуждали, не
быхом осуждены были
[2].
Никто, никто прежде моего сотворения не ходатайствовал пред
Творцом моим, чтоб Он вызвал меня всемогушим велением в бытие из
ничтожества, Одним ходатаем моим пред Богом была Его, совечная Ему,
благость. Я родился, не зная, что я существую, — начал существовать,
как бы несуществующий. Увы! я родился падшим, я начал жить уже
умершим: в беззакониях зачат есмь и в смерти греховной
роди мя мати моя
[3]. Жизнь и смерть были вместе началом моего существования. Я
не знал, вполне не понимал, что я живу, что при жизни — мертв, при
существовании — погибший.
Что за таинство — рождение человека во грехе? Как не живший — уже
умер? не шедший — пал? ничего неделавший — согрешил? Как дети в
ложеснах праотца, отделенные от него тысячелетиями, — участники его
греха? Благоговейно взирает ум мой на судьбы Божии; не понимает их;
испытывать не дерзает; но видит, удивляется им, — и славословит
непостижимого, недоведомого Бога.
Мое рождение во грехе было бедствием, худшим самого небытия! Как
не бедствие — родиться для скорбей скоротечной земной жизни, потом
вечно существовать во тьме и мучениях ада! Нет за меня ходатаев; сам
не имею сил исторгнуться из пропасти погибельной. Изъемлет меня
оттуда десница Бога моего. Родив меня родителями моими для
существования, Он рождает Собою во спасение: омывает от греховной
скверны, обновляет Духом в водах крещения, принимает обеты верности
моей из уст моего восприемника, нарекает на мне Свое Имя,
запечатлевает Своею печатью, соделывает меня причастником Божества
Своего, наследником Своего Царства. Совершаются надо мною чудеса,
изливаются на меня неизреченный благодеяния в то время, как я ничего
не чувствую, ничего не понимаю, не понимаю даже бытия моего. Призрел
Ты на меня, Господь мой, когда я был немотствующим младенцем!
Повитый пеленами, без разума, без способности к деянию, что принес я
Тебе? как принял Ты обеты мои? как, приняв их, Ты излил дары Твои?
Взирая на непостижимую благость Твою, прихожу в недоумение! И теперь
не могу делать ничего более, как и сколько делал, бывши
краткодневным младенцем: в молчании языка и ума, приношу Тебе
младенческий плач и слезы без всякой мысли.
Что же я воздал за толикие благодеяния, излитые на меня в то
время, как я не понимал их? — я продолжал не понимать их, не знать
их. Взоры мои обратились к миру; утехи, служения временные посреди
его, казались мне достоянием, назначением человека. Смерти не
существовало для меня! земная жизнь представлялась мне вечною: так
мысль о смерти была чужда уму моему. Вечность!... в недозримую даль
ее не пускались мои взоры! — Я знал догматы и учение святой
Восточной Церкви, веровал им, но знание мое и вера были мертвые. В
чем состояло падение человека, в чем состоит спасение его, какие их
признаки, какие доказательства? — я не имел о том никакого опытного,
живого знания. Я почитал заповедями Божьими одно ветхозаветное
десятисловие, а заповедания Спасителя моего, всесвятые слова Его —
одним нравоучением, последование которому и полезно и похвально, но
не долг непременный. Таким образом несказанный дар благодати, данный
при крещении, был завернут, как талант евангельской в убрусе
незнания, закопан, глубоко сокрыт в землю, — в попечения о снискании
преходящих знаний преходящего мира; засыпан, как прахом,
помышлениями о преуспеянии и наслаждениях временных, о служении
суете и темному свету суетного века.
Детство мое было преисполнено скорбей. Здесь вижу руку Твою, Боже
мой! Я не имел кому открыть моего сердца: начал изливать его пред
Богом моим, начал читать Евангелие и жития святых Твоих. Завеса,
изредка проницаемая, лежала для меня на Евангелии; но Пимены Твои,
Твои Сисои и Макарии производили па меня чудное впечатление. Мысль,
часто парившая к Богу молитвою и чтением, начала мало-помалу
приносить мир и спокойствие в душу мою. Когда я быль
пятнадцатилетним юношею, несказанная тишина возвеяла в уме и сердце
моем. Но я не понимал ее, я полагал, что это — обыкновенное
состояние всех человеков.
Таким вступил я в военную и вместе ученую службу, не по своему
избрание и желанию. Тогда я не смел, не умел желать ничего: потому
что не нашел еще Истины, еще не увидел Ее ясно, чтоб пожелать Ее!
Науки человеческие, изобретения падшего человеческого разума,
сделались предметом моего внимания: к ним я устремился всеми силами
души; неопределенные занятия и ощущения религиозные оставались в
стороне. Протекли почти два года в занятиях земных: родилась и уже
возросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод,
явилась тоска невыносимая — по Боге. Я начал оплакивать нерадение
мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать
сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую
я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением
сиротства, лишения жизни! И точно — это было томление души,
удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Вспоминаю: иду по улицам
Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей!.. Зачем
теперь не плачу так! теперь нужнее мне слезы! Я преполовил жизнь
мою: быстрее потекли дни, месяцы и годы; — несутся к гробу, откуда
нет возвращения, за которым нет покаяния и исправления.
Понятия мои были уже зрелее; я искал в религии определительности.
Безотчетные чувствования религиозные меня не удовлетворяли; я хотел
видеть верное, ясное, Истину. В то время разнообразные религиозные
идеи занимали и волновали столицу скверную, препирались, боролись
между собою. Ни та, ни другая сторона не нравились моему сердцу; оно
не доверяло им, оно страшилось их. В строгих думах снял я мундир
юнкера, и надел мундир офицера. Я сожалел о юнкерском мундире: в нем
можно было, приходя в храм Божий, встать в толпе солдат, в толпе
простолюдинов, молиться и рыдать сколько душе угодно. Не до веселий,
не до развлечения было юноше! Мир не представлял мне ничего
приманчивого: я был к нему так хладен, как будто мир был вовсе без
соблазнов! Точно — их не существовало для меня: мой ум был весь
погружен в науки, и вместе горел желанием узнать, где кроется
истинная вера, где кроется истинное учение о ней, чуждое заблуждений
и догматических и нравственных.
Между тем предстали взорам уже грани знаний человеческих в
высших, окончательных науках. Пришедши к граням этим, я спрашивал у
наук: “Что вы даете в собственность человеку? Человек вечен, и
собственность его должна быть вечна. Покажите мне' эту вечную
собственность, это богатство верное, которое я мог бы взять с собою
за пределы гроба! Доселе я вижу только знания, даемые, так сказать,
на подержание, оканчивающиеся землею, немогущие существовать по
разлучении души с телом. — В чему служит изучение математики?
Предмет ее — вещество. Она открывает известный вид законов вещества,
научает исчислять и измерять его, применять исчисления и измерения к
потребностям земной жизни. Указывает она на существование величины
бесконечной, как на идею, за пределами вещества. Точное познание и
определение этой идеи логически невозможно для всякого разумного, но
ограниченного существа. Указывает математика на числа и меры, из
которых одни но значительной величине своей, другие по крайней
малости, не могут подчиниться исследованию человека, указывает она
на существование познаний, к которым человек имеет врожденное
стремление, но к которым возвести его нет средств у науки.
Математика только делает намек на существование предметов, вне
объема наших чувств. — Физика и химия открывают другой вид законов
вещества. До науки человек даже не знал о существовании этих
законов. Открытые законы обнаружили существование других
бесчисленных законов, еще закрытых. Одни из них не объяснены, не
смотря на усилие человека к объяснению, другие и не могут быть
объяснены по причине ограниченности сил и способностей человека.
Кажется, говорил нам красноречивый и умный профессор Соловьев
[4], произнося введение в химию, мы для того и изучаем эту
науку, чтоб узнать, что мы ничего не знаем, и не можем ничего знать:
такое необъятное поприще познаний открывает она пред взорами ума!
так приобретенные нами познания на этом поприще ничтожны! Она с
осязательною ясностью доказывает и убеждает, что вещество, хотя оно,
как вещество, должно иметь свои границы, не может быть постигнуто и
определено человеком, и по обширности своей, и по многим другим
причинам. Химия следит за постепенным утончением вещества, доводит
его до тонкости, едва доступной для чувств человеческих, в этом
тонком состояния вещества еще усматривает сложность и способность к
разложению на составные части, более тонкие, хотя самое разложение
уже невозможно. Человек не видит конца утончению вещества, так как и
увеличению чисел и меры. Он постигает, что бесконечное должно быть и
невещественным; напротив того все конечное должно по необходимости
быть и вещественным. Но эта — идея неопределенная; определено ее
существование. Затем физика и химия вращаются в одном веществе,
расширяют познания о употреблении его для временных, земных нужд
человека и человеческого общества. Менее положительна, нежели
упомянутая науки, философия, которою особенно гордится падший
человек. Естественные науки непрестанно опираются на вещественный
опыт, им доказывают верность принятых ими теорий, которые без этого
доказательства не имеют места в науке. Философия лишена решительного
средства к постоянному убеждению опытом. Множество различных систем,
несогласных между собою, противоречащих одна другой, уже уличают
человеческое любомудрие в неимении положительного знания Истины.
Какой дан в философии простор произволу, мечтательности, вымыслам,
велеречивому бреду, нетерпимым наукою точною, определенною! При всем
том философия обыкновенно очень удовлетворена собою. С обманчивым
светом ее входит в душу преизобильное самомнение, высокоумие,
превозношение, тщеславие, презрение к ближним. Слепотствуюицй мир
осыпает ее, как свою, похвалами и почестями. Довольствующийся
познаниями, доставляемыми философией, не только не получает
правильных понятий о Бог, о самом себе, о мире духовном; но,
напротив того, заражается понятиями превратными, растлевающими ум,
делающими его неспособным, как зараженного и поврежденного ложью, к
общению с Истиною
[5]. Не разуме мир премудростию Бога
[6]! говорит Апостол. Мудрование плотское смерть есть,
мудрование плотское вражда на Бога: закону бо Божию не покоряется
ниже бо может
[7], потому что это не свойственно ему. “Братия, блюдитеся,
да никтоже вас будет прельщая философиею и тщетною лестию, по
преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе, в Немже
суть вся сокровища премудрости и разума сокровенна
[8]. Философия, будучи исчадием падения человеческого, льстит
этому падению, маскирует его, хранит и питает. Она страшится учения
Истины, как смертоносного приговора для себя
[9]. Состояние, в которое приводится философией дух наш, есть
состояние самообольщения, душепогибели, что вполне явствует из
вышеприведенных слов Апостола, который повелевает всем, желающим
стяжать истинное познание от Бога, отвергнуть знание, доставляемое
любомудрием падшего человечества. Никтоже себе да прельщает!
говорит он: аще кто мнится мудр быти в вас в веце сем, буй да
бывает, яко да премудр будет
[10]. Истинная философия (любомудрие) совмещается во едином
учении Христовом. Христос — Божия Премудрость
[11]. Кто ищет премудрости вне Христа, тот отрицается от Христа,
отвергает премудрость, обретает и усвоивает себе лжеименный разум,
достояние духов отверженных. О географии, геодезии, о языкознании, о
литературе, о прочих науках, о всех художествах и упоминать не
стоит: все они для земли; потребность в них для человека
оканчивается с окончанием земной жизни, — большею частью гораздо
ранее. Если все время земной жизни употреблю для снискания знаний,
оканчивающихся с жизнью земною: что возьму с собою за пределы
грубого вещества?... “Науки! Дайте мне, если можете дать, что либо
вечное, положительное, дайте ничем неотъемлемое и верное, достойное
назваться собственностью человека!” — Науки молчали.
За удовлетворительным ответом, за ответом существенно нужным,
жизненным, обращаюсь к вере. Но где ты скрываешься, вера истинная и
святая? Я не мог тебя признать в фанатизме, который не был
запечатлен Евангельскою кротостью; он дышал разгорячением и
превозношением! я не мог тебя признать в учении своевольном,
отделяющемся от Церкви, составляющем свою новую систему суетно и
кичливо провозглашающем обретение новой, истинной веры христианской,
чрез осмнадцать столетий по воплощении Бога Слова
[12]. Ах! в каком тяжком недоумении плавала душа моя! как она
томилась ужасно! какие на нее восставали волны сомнений, рождавшиеся
от недоверчивости к себе, от недоверчивости ко всему, что шумело,
вопияло вокруг меня, — от незнания, невидения истины.
И начал я часто, со слезами, умолять Бога, чтоб Он не предал меня
в жертву заблуждение, чтоб указал мне правый путь, по которому я мог
бы направить к Нему невидимое шествие умом и сердцем. Внезапно
предстает мне мысль... сердце к ней, как в объятия друга. Эта мысль
внушала изучить веру в источниках — в писаниях святых Отцов. “Их
святость”, говорила она мне, “ручается за их верность: их избери
себе в руководители”. — Повинуюсь. Нахожу способ получать сочинения
святых угодников Божиих; с жаждою начинаю читать их, глубоко
исследовать. Прочитав одних, берусь за других, читаю, перечитываю,
изучаю. Что прежде всего поразило меня в писаниях Отцов Православной
Церкви? — Это их согласие, согласие чудное, величественное.
Осмнадцать веков, в устах их, свидетельствуют единогласно единое
учение, учение Божественное! Когда в осеннюю, ясную ночь гляжу на
чистое небо, усеянное бесчисленными звёздами; столь различных
размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы
писания Отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое
множеством различных судов с их распущенными парусами, подобными
белым лебединым крылам, судов, бегущих под одним ветром, к одной
цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания Отцов.
Когда слышу стройный многочисленный хор, в котором различные голоса
в изящной гармонии поют единую песнь Божественную, тогда говорю
себе: таковы писания Отцов. Какое между прочим учение нахожу в них?
— Нахожу учение, повторенное всеми Отцами, учение, что единственный
путь к спасению, — последование неуклонное наставлениям святых
Отцов. “Видел ли ты”, говорят они, “кого прельщенного лжеучением,
погибшего от неправильного избрания подвигов — знай: он последовал
себе, своему разуму, своим мнениям, а не учению Отцов
[13], из которого составляется догматическое и нравственное
предание Церкви. Им она, как бесценным имуществом, препитывает чад
своих.
Мысль эта послана Богом, от Которого всякое даяние благо, от
Которого и мысль благая, — начало всякого блага. Так утверждают
Отцы, так явствует из самой сущности дела
[14]. Мысль эта была для меня первым пристанищем в стране
истины. Здесь душа моя нашла отдохновение от волнения и ветров.
Мысль благая, спасительная! Мысль — дар бесценный всеблагого Бога,
хотящего всем человекам спастись и придти в познание истины! Эта
мысль соделалась камнем основным для духовного созидания души моей!
Эта мысль соделалась моею звездою путеводительницею! Она начала
постоянно освящать для меня многотрудный и многоскорбный, тесный,
невидимый путь ума и сердца к Богу. — Взглянул на религиозный мир из
этой мысли, и увидел: причина всех заблуждений состоит в неведении,
в забвении, в отсутствии этой мысли.
Таковы благодеяния, которыми ущедрил меня Бог мой! таково
нетленное сокровище, наставляющее в блаженную вечность, ниспосланное
мне свыше от горнего престола Божественной милости и Премудрости.
Чем возблагодарю Благодетеля? — Разве только тем, что посвящу на
исследование и искание Его, на служение Ему, всю земную жизнь мою!
Но этим воздам ли благодарность? — лишь сделаю себе новое,
величайшее благодеяние. Бог, Сам Бог, мыслью благою уже отделил меня
от суетного мира. Я жил посреди мира, но не был на общем, широком,
углажденном пути: мысль благая повела меня отдельною стезею, к
живым, прохладным источникам вод, по странам плодоносным, по
местности живописной, но часто дикой, опасной, пересеченной
пропастями, крайне уединенной. По ней редко странствует путник.
Чтение Отцов с полною ясностью убедило меня, что спасение в
недрах Российской Церкви несомненно, чего лишены религии западной
Европы, как не сохранившие в целости ни догматического, ни
нравственного учения первенствующей Церкви Христовой. Оно открыло
мне, что сделал Христос для человечества; в чем состоит падение
человека, почему необходим Искупитель, в чем заключается спасение,
доставленное и доставляемое Искупителем. Оно твердило мне: должно
развить, ощутить, увидеть в себе спасение, без чего вера во Христа —
мертва, а христианство — слово и наименование без осуществления его!
Оно научило меня смотреть на вечность, как на вечность, пред которой
ничтожна и тысячелетняя земная жизнь, не только наша, измеряемая
каким-нибудь полустолетием. Оно научило меня, что жизнь земную
должно проводить в приготовлении к вечности, как в преддвериях
приготовляются ко входу в великолепные царские чертоги. Оно показало
мне, что все земные занятия, наслаждения, почести, преимущества —
пустые игрушки, которыми играют и в которые проигрывают блаженство
вечности взрослые дети. Что значит пред Христом все земное? пред
Христом, всемогущим Богом, Который дает Себя в имение, в вечный дар
и собственность пылинке — человеку?... Не стоит видимый мир, чтоб
служить ему, и им заниматься! Чем он награждает слуг своих? Сперва
игрушками; потом гробом, тлением, темною неизвестностью будущности,
рыданием ближних и вскоре забвением ими. Другие награды у слуг
Христовых: они проводят здешнюю жизнь в изучении истины, в
образовании себя ею. Претворенные ею, — запечатлеваются Святым
Духом, вступают в вечность, уже коротко ознакомленные с вечностью,
приготовив себе блаженство в ней, извещенные в спасении: Дух
Божий, говорит Апостол, вся испытует, и глубины Божия
[15]: знание их Он сообщает Своим причастникам. Это с полною
ясностью излагают святые Отцы в своих священнолепных писаниях.
Охладело сердце к миру, к его служениям, к его великому, к его
сладостному! Я решился оставить мир, жизнь земную посвятить для
познания Христа, для усвоения Христу. С этим намерением начал
рассматривать монастырское и мирское духовенство. И здесь встретил
меня труд; его увеличивали для меня юность моя и неопытность. Но я
видел все близко, и, по вступлении в монастырь, не нашел ничего
нового, неожиданного. Сколько было препятствий для этого вступления!
— Оставляю упоминать о всех; самое тело вопияло мне: “Куда ведешь
меня? я так слабо и болезненно. Ты видел монастыри, ты коротко
познакомился с ними: жизнь в них для тебя невыносима и по моей
немощи, и по воспитанию твоему, и по всем прочим причинам”. Разум
подтверждал доводы плоти. Но был голос, голос в сердце, думаю, голос
совести, или, может быть, Ангела хранителя, сказывавшего мне волю
Божию: потому что голос был решителен и повелительный. Он говорил
мне: это сделать — твой долг, долг непременный!” Так силен был
голос, что представления разума, жалостные, основательные,
по-видимому, убеждения плоти казались пред ним ничтожными. Без
порыва, без горячности, как невольник, увлекаемый непреодолимым
сердечным чувством. каким-то непостижимым и неизъяснимым призванием,
вступил я в монастырь.
Вступил я в монастырь, как кидается изумленный, закрыв глаза и
отложив размышление, в огонь или пучину — как кидается воин,
увлекаемый сердцем, в сечу кровавую, на явную смерть. Звезда,
руководительница моя, мысль благая, пришла светить мне в уединении,
в тишине, или правильнее, во мраке, в бурях монастырских. Но учению
Отцов, жительство иноческое, единственно приличествующее нашему
времени, есть жительство под руководством Отеческих писаний с
советом преуспевших, современных братий; этот совет опять должно
поверять по писанию Отцов. Отцы первых веков Церкви особенно
советуют искать руководителя Боговдохновенного, ему предаться в
совершенное, безусловное послушание, называют этот путь, каков он и
есть, кратчайшим, прочнейшим, Боголюбезнейшим. Отцы, отделенные от
времен Христовых тысячелетием, повторяя совет своих
предшественников, уже жалуются на редкость Боговдохновенных
наставников, на появившееся множество лжеучителей, и предлагают в
руководство Священное Писание и Отеческие писания. Отцы, близкие к
нашему времени, называют Боговдохновенных руководителей достоянием
древности, и уже решительно завещавают в руководство Священное и
святое Писание, поверяемый по этим Писаниям, принимаемый с
величайшею осмотрительность и осторожностью совет современных и
сожительствующих братий. Я желал быть под руководством наставника;
но не привелось мне найти наставника, который бы вполне удовлетворил
меня, который был бы оживленным учением Отцов. Впрочем я слышал
много полезного, много существенно нужного, обратившегося в основные
начала моего душеназидания. Да упокоит Господь в месте злачном, в
месте прохлады, в месте света и блаженства, почивших благодетелей
души моей! Да дарует большее духовное преуспеяние и кончину
благополучную текущим еще по поприщу земного странствования и
труженичества!
Скажу здесь о монастырях российских мое убогое слово, слово —
плод многолетнего наблюдения. Может быть, начертанное на бумаг, оно
пригодится для кого-нибудь! — Ослабела жизнь иноческая, как и вообще
христианская; ослабела иноческая жизнь потому, что она находится в
неразрывной связи с христианским миром, который, отделяя в иночество
слабых христиан не может требовать от монастырей сильных иноков,
подобных древним, когда и христианство, жительствовавшее посреди
мира, преизобиловало добродетелями и духовною силою. Но еще
монастыри, как учреждение Святого Духа, испускают лучи света на
христианство; еще есть там пища для благочестивых; еще есть там
хранение евангельских заповедей; еще там — строгое и догматическое и
нравственное Православие; там, хотя редко, крайне редко, обретаются
живые скрижали Святого Духа. Замечательно, что все духовные цветы и
плоды возросли в тех душах, которые, в удалении от знакомства вне и
внутри монастыря, возделали себя чтением Писания и святых Отцов, при
вере и молитве, одушевленной смиренным, но могущественным покаянием.
Где не было этого возделания, там — бесплодие.
В чем состоит упражнение иноков, для которого — и самое
иночество? Оно состоит в изучении всех заповеданий, всех слов
Искупителя, в усвоении их уму и сердцу. Инок соделывается зрителем
двух природ человеческих: природы поврежденной, греховной, которую
он видит в себе, и природы обновленной, святой, которую он видит в
Евангелии. Десятисловие Ветхого Завета отсекало грубые грехи;
Евангелие исцеляет самую природу, болезнующую грехом, стяжавшую
падением свойства греховные. Инок должен при свете Евангелия
вступить в борьбу с самим собою, с мыслями своими, с сердечными
чувствованиями, с ощущениями и пожеланиями тела, с миром, враждебным
Евангелию, с миродержителями, старающимися удержать человека в своей
власти и плене. Всесильная Истина освобождает его
[16]; освобожденного от рабства греховных страстей
запечатлевает, обновляет, вводит в потомство Нового Адама, всеблагий
Дух Святой. Совершенство христианства достигается в иночестве, и
иноки служат светом для братий своих, живущих посреди мира, занятых,
развлеченных попечениями и служениями его, не могущих ни глубоко
вникнуть в Евангелие, ни оживить его в себе в должном развили и
полноте. Тот только можешь легко, или с презрением думать о
иночестве, кто, именуясь христианином, имеет понятие о христианстве
самое поверхностное, мертвое.
Чтоб окрепли и возмужали в иноке евангельские свойства, нужны
непременно скорби и искушения. Кротость его должна быть испытана;
смирение его должно быть испытано; терпение и вера — испытаны.
Должно быть испытано — дороже ли ему Евангелие, слова и заповедания
Христовы, в которых жизнь вечная, дороже ли они преимуществ, удобств
и обычаев мира, дороже ли самой жизни? Тяжким сначала представляется
вступление в искушения; но без них невозможно научиться прощению
всех обид, любви к врагам, зрению во всем промысла Божия, этим
высочайшим, окончательным, по отношению к ближнему, заповедям
Евангелия. Если же внутренний человек не будет образован всеми
заповедями: то он не может соделаться жилищем Святого Духа.
Привлекох Дух, говорит святой Давид, яко заповедей Твоих
желах.
[17]. Без нисшествий Духа, нет христианского совершенства.
Скорби и искушения признаются Священным Писанием и Отцами величайшим
даром Божиим, служат предуготовительным обучением к безмолвию, в
котором инок достигает точнейшего очищения, а потому и обильнейшего
просвещения. Отцы сравнивают скорби инока, предшествующие вступлению
в безмолвие, с предкрестными страданиями Христовыми, а безмолвие — с
распятием на кресте и погребением, которому последует воскресение.
Это узнал я благовременно из писаний Отеческих. Священный
порядок, Священная система, которые Божественный промысл начертал
для служителей Божиих, поражали меня удивлением. Привлекался я
сердечною любовью к созерцанию чудной системы. Особенно нравилось
мне учение об этом предмете Варсонофия Великого. Мне казалось, что
оно произносилось ко мне: оно само собою усвоивалось душе моей.
“Внимая словам Апостола: о всем благодарите
[18], приготовься “к благодарению за все” — писал Великий одному
из учеников своих, которого он приготовлял в горниле общежития к
жительству в затворе — “и будешь ли в скорбях, или нуждах, или в
утеснениях, или в болезнях и трудах телесных, за все постигающее
тебя благодари Бога. Надеюсь, что и ты достигаешь в покой Его
[19]: ибо многими скорбьми подобает нам внити во Царствие
Божие
[20]. И так, не сомневайся душою твоею, и не расслабляйся
сердцем твоим ни по какой причине, но вспоминай Апостольское слово:
“аще и внешний наш человек тлеет, обаче внутренний обновляется по
вся дни
[21]. Если не претерпишь страданий, то не возможешь взойти на
крест. Когда же перенесешь сперва страдания, то войдешь и в
пристанище покоя, и будешь безмолвствовать без всяких забот, имея
душу утвержденную в Господе и всегда прилепляющуюся к Нему
[22]. Другой брат выразил пред Великим свое желание безмолвия.
Отвечал ему Великий: “Брат! человек, имеющий на себе долги, если
прежде не заплатит долгов, пребывает везде должником, куда бы он ни
пошел, где бы ни поместился на жительство, в городе ли то будешь или
в селе. Нигде не имеет он возможности жить спокойно. Когда же по
причине своих долгов, он подвергнется оскорблениям от человеков, и,
устыдившись, откуда бы то ни было достанет денег и уплатит долги:
тогда, сделавшись свободным, смело, со многим дерзновением он может
или пребывать среди человеческого общества, или жить в уединении.
Так и монах, когда потщится по силе своей понести оскорбления,
поношения, убытки: тогда научается смирению и подвигу духовному. За
смирение его и подвиг прощаются ему согрешения его, как
свидетельствует Писание: Виждь смирение мое и труд мой и остави
вся грехи моя
[23]. Помысли, сколько оскорблений и поношений потерпел Владыка
наш Иисус Христос прежде креста: претерпев их, Он взошел уже на
крест. Подобно этому никто не может достичь истинного и плодоносного
безмолвия, никто не может взойти в святой покой совершенства, если
прежде не пострадает со Христом и не претерпит всех страданий Его,
памятуя наставление Апостола: аще страждем с Ним, и прославимся с
Ним
[24]. Не прельстись: иного пути ко спасению, кроме этого, — нет.
Господь да поможет тебе, по воле Своей, положить прочное основание
твоему зданию на твердом камени, как Он заповедал в Евангелии.
Камень — Христос
[25]. Вскоре по вступлении моем в монастырь полились на меня
скорби, как вода очистительная. То были и внутренние брани, и
нашествия болезней, и угнетение нуждою, и потрясения от собственных
неведения, неопытности, неблагоразумия; скорби от человеков были
умеренные. Чтоб испытать их, нужно было особенное поприще.
Непостижимыми судьбами Промысла я помещен в ту обитель, соседнюю
северной столицы, которую, когда жил в столице, не хотел даже
видеть, считая ее по всему несоответствующею моим целям духовным. В
1833 году я был вызван в Сергиеву пустыню, и сделан ее настоятелем.
Негостеприимно приняла меня обитель — Сергиева пустыня. В первый же
год по прибытии в нее, я поражен был тяжкою болезнью, на другой год
другою, на третий третьей: они унесли остатки скудного здоровья
моего и сил, сделали меня изможденным, непрестанно страждущим. Здесь
поднялись и зашипели зависть, злоречие, клевета; здесь я подвергся
тяжким, продолжительным, унизительным наказаниям, без суда, без
малейшего исследования, как бессловесное животное, как истукан
бесчувственный; здесь я увидел врагов, дышащих непримиримою злобою и
жаждою погибели моей; здесь милосердый Господь сподобил меня познать
невыразимые словом радость и мир души; здесь сподобил Он меня
вкусить духовную любовь и сладость в то время, как я встречал врага
моего, искавшего головы моей, — и соделалось лице этого врага в
глазах моих, как бы лицом светлого Ангела. Опытно познал я
таинственное значение молчания Христова пред Пилатом и архиереями
иудейскими. Какое счастье быть жертвою, подобно Иисусу! Или нет!
Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят
блаженный разбойник, и вместе с этим разбойником, от убеждения души,
исповедывать: достойная по делам моим приемлю: помяни
меня, Господи, во царствии Твоем
[26].
Достигший сорокалетнего возраста, уничтоженный болезнями,
потрясенный многими скорбями, расслабленный, неспособный по самому
истощенно телесных сил к жизни деятельной, что скажу о участи моей?
— Не вижу пред собою человека, которого участь была бы для меня
вожделенна и завидна. Я — грешник, достойный казней, и временных и
вечных; но незавиден мне жребий никого из человеков. Когда воззрю на
грехи мои, они наводят на меня ужас; но и для ужасных грешников есть
Искупитель. — Владыки земли, Пастыри Церкви, Отцы и Братия! Я уже
более негоден в служение вам. К какому служению способен окованный
недугами, прикованный ими к одру, держимый безвыходно в келлии?
Извергните меня, извергните, как раба непотребного, служащего только
отягощением для вас! Я не потревожу вас никакими просьбами, никакою
заботою о мне. Мне не нужен сад с роскошною тенью и благовонными
цветами; не нужны многие слуги; послужит мне ради имени Христова
инок смиренный, пришлет мне на пищу и одежду христолюбец; не нужны
мне покои обширные, не нужно мне никакое увеселение, никакое
развлечение земное. Отпустите меня, отпустите больного, ни к чему
неспособного! Обрету себе удаленный от шума столичного, удаленный от
градов и весей, малоизвестный приют, уединенный и тихий: там в
одиночестве довлачу до гроба дни мои. Болезненность моя делает
тишину уединения необходимою для меня. Вы захотите знать, неужели в
душе моей не таится никакого желания? — Могу удовлетворить ваше
любопытство. Я — грешник: жажду покаяния.
Оставляю человеков: они — слепые орудия во всемогущей деснице
Промысла; приводят в исполнение то, что Он повелевает, или
попускает. Обращением к человекам я хотел принесть дань любви и
уважения к ближнему, дань приятнейшую, услаждающую сердце
приносящего. Мир, занятый своею суетою, своими попечениями,
развлечением и преуспеянием, даже не обратит внимания на слова мои:
для него не понятен, странен голос души, ощутившей нужду в покаянии
и безмолвии.
Непостижимый, всесильный, всеблагий, всепремудрый Бог и Господь
мой, Создатель и Спаситель! В слезах и прахе пред Тобою ничтожная
пылинка — я, Тобою призванный к существованию, ощущению, допущенный
к размышлению, желанию! Ты зришь сердце мое; Ты зришь, то ли в
сокровенной глубине его хранится слово, которое намереваюсь
произнести умом и устами! Ты ведаешь прежде моего прошения, чего я
желаю просить; в судьбах Твоих решено уже, исполнить ли или
отвергнуть мое прошение. Но Ты даровал мне самовластие, и я дерзаю
принесть пред Тебя, произнести пред Тобою желание моего окаянного,
моего бедствующего, моего изъязвленного сердца! Не внимай моему
сердцу, не внимай словам молитвы моей, не сотвори по волн моей; но
сотвори то, что Тебе угодно, что избирает и назначает для меня
всесвятая, премудрая воля Твоя. Однако ж я скажу желание моего
сердца; выражу словом стремление моего самовластия!.. Покаяния
двери отверзи мне, Человеколюбче! блудно прожил я житие мое,
достиг единонадесятого часа; все силы мои иссякли; не могу совершать
заповедей и служений расслабевшим моим телом: даруй мне принести
Тебе хотя покаяние, чтоб не пришлось мне уходить из гостиницы мира
чуждым всякой надежды. Ты зришь мою немощь, немощь души и тела! Не
могу стоять противу лица страстей и соблазнов! Изведи меня в
уединенье и безмолвие, чтоб там мог я погрузиться весь, и умом, и
сердцем, и телом, в покаяние... Покаяния жажду!.. Милосердый
Господь, утоли мою неутолимую, снедающую меня жажду: даруй мне
покаяние! Изливший на меня толикие, бесчисленные благодеяния,
наверши и преисполни их дарованием покаяния! Владыка всесвятой! Не
лиши меня дарования, о получении которого, в безумии моем, столько
времени умоляю Тебя, не ведая, чего прошу, не ведая, способен ли я к
получению дара, не ведая, сохраню ли его, если получу. Один из
служителей Твоих, освященный и просвещенный Духом Святым, сказал:
“Вне безмолвия нет истинного покаяния”
[27]. Поразило это слово грешную мою душу, водрузилось в памяти,
пронзает меня, как мечем, каждый раз, как ни возобновится
воспоминанием. Не видя в себе покаяния, прихожу в недоумение;
принуждаю себя к покаянию, но встречаюсь невольно с попечениями,
развлечением, — они похищают у меня покаяние. Не могу удержать его
среди молв и смущений: уходит, ускользает, оставляет меня с пустотою
и безнадежием. Многомилостивый Господь! Даруй мне покаяние,
доставляемое безмолвием, покаяние постоянное, покаяние, могущее
очистить скверны души и тела, покаяние, которое Ты даровал всем,
кого избрал и призвал к себе, чьи имена назначены ко внесению в
книгу живота, кому определил вечно зреть славу Твою и вечно
славословить милость твою. Дар покаяния мне дороже и вожделеннее
сокровищ всего мира. Очищенный покаянием, да узрю волю Твою
непорочную, путь к Тебе непогрешительный, и да возвещу о них братии
моей! — Вы, искренние друзья мои, связанные со мною узами дружбы о
Господе, не посетуйте на меня, не поскорбите о моем отшествии.
Отхожу телом, чтоб приблизиться духом; по-видимому теряюсь для вас,
по сущности вы приобретаете меня. Вручите меня покаянию: оно вам
возвратить меня очищенным, просвещенным, и возвещу вам слово
спасения, слово Божие. — Покаяния двери отверзи мне,
человеколюбивый Господь, даруй мне спасение вечное со всеми друзьями
моими, о Тебе возлюбившими меня, да все в вечном блаженстве, в
радости и наслаждении неизглаголанном, славословим Отца и Сына и
Святого Духа, Бога, Единого и Триипостасного, явившего роду
человеческому любовь и милость, превысшую слова, превысшую
постижения! Аминь.
1847-го года, января 7-го дня. В это время архимандрит
Игнатий, по совершенно расстроенному здоровью, просил увольнения от
должности настоятеля Сергиевой пустыни и перемещения в Николаевской
Бабаевский монастырь на покой, но был уволен в отпуск, и провел
десять месяцев в упомянутом монастыре.
Конец первого тома.
[1] 1 Кор. XV, 50.
[2] 1 Кор. XI, 31.
[3] Пс. L, 7.
[4] Профессор С.-Петербургского Университета Михаил Феодорович
Соловьев читал физику в нижнем, а химию в верхнем офицерских классах
главного Инженерного Училища, ныне Николаевской Академии.
[5] 2 Тим. III, 8.
[6] 1 Кор. I, 21.
[7] Рим. VIII, 6, 7.
[8] Колос. II, 8, 3.
[9] 1 Кор. III, 18.
[10] 1 Кор. III, 18.
[11] 1 Кор. I, 24, 30. “Без Христа нет правды, нет освящения,
нет избавления, и всякая премудрость без Христа буйство есть. Всяк
мудрец без Христа безумен есть, всяк праведник — грешен, всяк чистый
нечисть есть... Что наше собственное? немощь, растление, тьма,
злость, грехи”. Святой Тихон Воронежский, Том 15, письмо 11.
[12] Здесь указывается на некоторые религиозные партии,
обращавшие на себя внимание северной столицы в 1823 и 1824 годах.
[13] Преподобного аввы Дорофея, Поучение 5.
[14] Святой Иоанн Златоустый, 7 молитва на сон грядущим, 2
половины прошение 4.
[15] 1 Кор. II, 10.
[16] Иоанн. VIII, 32.
[17] Пс. CXVIII, 131
[18] 1 Сол. V, 18.
[19] Евр. IV, 3.
[20] Деян. XIV, 22.
[21] 2 Кор. IV, 16.
[22] Ответ 2.
[23] Псал. XXIV, 18.
[24] Римл. VIII, 17.
[25] 1 Кор. X, 4; Отв. 342.
[26] Лук. XXIII. 41, 42.
[27] Святой Исаак Сирский, Слово 41.
