Валериан Андреевич Осинский

Народная Воля, № 2, 1879г.:"Биографические заметки о  Валериане Осинском: Валериан Андреевич Осинский родился в 1853 году, в городе Таганроге, поблизости которого находилось имение его отца. В этом-то имении, в полнейшем деревенском захолустьи, и пришлось Валериану провести свое детство до 15-летного возраста, когда обстоятельства приняли для него счастливый. Оборот: он получил возможность серьезно заняться своим образованием и выяснить себе те стремления к идеалу, которые давно, вопреки окружающей обстановке, таились в его детской душе и смутно волновали ее.

Говоря о первом периоде жизни Осинского, необходимо, хотя в кратких чертах, обрисовать его семью и остановиться несколько на личности его отца, под влиянием которого слагалась вся жизнь остальных членов семьи. В молодости отец обладал пылкой и до известной степени энергичной натурой; был добр, пожалуй, даже мягок, имел свою долю честолюбия, что заставляло его думать о карьере. Впрочем, стремление к карьере обусловливалось в нем не одним желанием лезть в гору; ему хотелось приобрести общественное влияние и именно влиять на общество посредством принципов, которых держался в частной жизни и в служебных делах. Инженер по профессии, он получил довольно хорошее образование, выдавался над средой честностью убеждений и гуманностью идей. Мечта его готова была осуществиться. Уже он занимал довольно видную должность; репутация его, как человека безукоризненного, была установлена; круг знакомых был обширен, и можно сказать, что в своем околотке он пользовался бесспорным влиянием на так называемое образованное общество. Но, в это время, вследствие столкновения с начальством, Осинский - отец подал в отставку. По его словам, он не мог продолжать службу, оставаясь честным человеком, и, дорожа своей безупречностью, предпочел удалиться в свое имение. Ну, а в глуши имения барину, конечно, некуда было применить силы, находившиеся в полном развитии; приходилось лежать на диване, покуривая трубку. Нечего говорить, что Осинский не единственный россиянин, который, потерпев неудачу и убедясь, что свет клином сошелся, обрекает себя на покой во всю остальную часть жизни. Впрочем, на первое время у Осинского хватило энергии побороть со всех сторон нахлынувшие однообразие, одиночество л пустоту жизни и создать хотя искусственное обилие впечатлений. Человек своего времени, он был барин и крепостник, .но к мужику относился добродетельно, по старинному дворянскому обычаю — noblesse oblige. Как бы то ни было, Осинскому искренно хотелось помочь крестьянам устроиться получше, но советы его плохо принимались, может быт, потому, что они были не практичны, главным же образом потому, что все улучшения были связаны с затратой денег, а ни у него, ни у крестьян их не было. В начале своего деревенского житья Осинский помогал крестьянам, где мог; но вскоре убедился, что благодеяния быстро истощают его весьма скромные средства, и поневоле отказался от этой деятельности. Утопающему оставалась еще одна соломинка: соседние помещики. В общении с ними он думал найти духовную пищу своему существованию и — обчелся. К тому же, поддержка знакомства с помещиками требовала больших расходов, которые становились ему не под силу. Сельское хозяйство никогда не занимало его, да оно оказывалось запущенным, а поднять его не хватало ни знаний, ни средств; чтобы покончить с заботами о нем, Осинский передал хозяйство на руки жены.

Тогда для него настало то нравственное опускание личности, которое на Руси называется заеданием средой, а по-настоящему есть не что иное, как заедание безделием,—опускание, которое превратило в короткое время человека молодого, полного сил, деятельного и влиятельного, в брюзжащего тунеядца, в самодура, искавшего в диких выходках спасения от пожиравшей его скуки. Это же опускание привело его к халату, к физическому и нравственному неряшеству и, наконец, заставило его «запить горькую».

Мать Валериана Андреевича, женщина добрая, но слабая, не могла оградить детей от тяжелой семейной обстановки; ей оставалось лишь скрашивать ее своею любовью и лаской. Вырастая под гнетом отцовского самодурства, дети привыкли отводить душу только в своем светлом детском мире. В сущности это был довольно обширный мир, обнимавший природу, насколько она была доступна детскому пониманию, и все ближайшее крестьянское население, к которому дети любили таскаться в гости, от которого они с жадностью выслушивали цветистые сказки и сказания из жизни святых.

По мудрому велению родителя, дети были лишены своих невинных радостей в течение всей зимы, когда их держали взаперти, не давая возможности подышать свежим воздухом л хоть на время избавиться от присутствия отца. Единственные счастливые минуты в скучные зимние дни наступали для детей, когда они, забившись в угол отдаленной комнаты, .вспоминали про летние удовольствия, про свободу, про, разные приключения и строили планы будущего. С появлением весны, дети из серьезных и не по летам сосредоточенных, превращались в оживленных и шумных существ; для них наступала пора, полная глубоких впечатлений. Прогулки в лесу, работа в поле, и в огороде — все это увлекало их до страсти. Они собирали насекомых, составляли гербарии и проч. Валериан не отставал от других, только роль его была своеобразная: он всюду находил случай применять свои гуманные наклонности, любовь свою ко всему страждущему и угнетенному, которая на всю жизнь осталась его отличительной чертой, а в детские годы переходила почти в нервную экзальтацию. Случалось ли детям разорить гнездо, Валериан .плакал об участи бедных птенцов и умолял детей не делать им зла; ссорились ли дети между собой, Валериан глубоко огорчался и не успокаивался, не помирив враждующих. Он защищал братьев и сестер, насколько умел, от грубого обращения отца и своею невинной и чистой душой часто успевал подействовать на старика который бывало не только уступал просьбам ребенка, но даже как будто поддавался его влиянию, стараясь изменить свои отношения к семье. Когда отцу случалось оскорбить самого Валериана, он страдал не менее его, и, увидав слезы сына, умолял простить ему.

Замечательным свойством в Валериане была редкая в ребенке осмысленность и наклонность к изучению всего окружающего. В то время как другие дети находили удоволъствие во внешней стороне явлений природы и жизни, он постоянно стремился проникнуть в сущность вещей, понять сокровенный их смысл. Дети были почти предоставлены самим себе: их учили, но бессвязно и бессмысленно, так что Валериан не извлекал никакой пользы и этого учения. Все, что он узнал, он узнал самоучкой. Семи лет он уже увлекся изучением природы: собирал растения, классифицировал их по придуманной им системе и заносил свои детские наблюдения в тетради. Впоследствии он отыскал в библиотеке отца учебник ботаники, и с тех пор занятия его приняли более научное направление. В то же время он изучал минералогию со свойственной ему выдержкой, составляя коллекции, ведя записки, прочитывая сочинения, которые находились у отца. Долго Валериан работал один, пока не удалось ему увлечь братьев и сестер в круг научных интересов. В отцовской же библиотеке он нашел исторические сочинения, которые на время поглотили все его помышления. Позднее у него явилось стремление расширить свое знание иностранных языков. Мать учила его по-французски и по-немецки, но Валериан не любил этих уроков и мало обращал внимания на их успешность; теперь же его воодушевляла мысль прочесть сочинения иностранных литератур, которыми была снабжена домашняя библиотека; как только явилась определенная цель, занятия быстро пошли вперед. В короткое время Валериан свободно читал серьезные книги на французском и немецком языках и сам мог пополнять сведения своей учительницы. Русская литература привлекала его не менее: он любил Пушкина и Лермонтова и вообще не был глух к поэзии; так он составил сборник из песен, слышанных им от крестьян, и в тот же сборник внес любимые стихи русских и французских поэтов.

Уже в детские годы в характере Валериана лежала черта неустрашимой храбрости. Известно, напр., что однажды, будучи 12-летним мальчиком, он с ружьем в руках бросился защищать бобыля-соседа, на которого напали конокрады в то время, когда работников не было дома. Валериан хорошо знал по рассказам, что за народ конокрады, но это не удержало его ни на минуту, когда в глухой осенний вечер раздались крики соседа, звавшего на помощь. Внезапное появление человека и вид ружья разогнали грабителей, и победа осталась на стороне Валериана.

Неустрашимость, хотя иного рода, проявлялась и в его отношениях к отцу. Противопоставляя отцовскому деспотизму твердость духа, он сумел до известной степени подчинить себе отца. Обаяние, которое он производил на него, ясно выразилось в следующем случае. У семейства Осинских был сосед-старик, с которым отец Валериана состоял в открытой и ярой вражде. Старик умирал одинокий и почти нищий. Прослышав об этом, Валериан отправился к нему, взяв с собой кое-какие лекарства и с'естные припасы, пригодные для больного. Старик плакал от умиления, когда увидал Валериана; несколько дней последний не отходил от постели больного, с любовью исполняя обязанности сиделки. После смерти старика Валериан рассказал отцу, где проводил последние дни; вместо того, чтобы вспылить, как ожидали присутствовавшие при этой сцене, отец был тронут до глубины души и благодарил милое дитя свое за хороший поступок.

Валериан всегда был общителен; он охотно я скоро сходился с людьми, с которыми сталкивал его случай. 14-ти лет он познакомился, между прочим, с судебным следователем, жившим поблизости и обладавшим обширной библиотекой. Разумеется, Валериан, как страстный любитель литературы, не упустил случая углубиться в новые для него книги. Здесь он впервые узнал Добролюбова, Писарева, Тургенева и вообще всю литературу 60-х годов, и она имела на него громадное влияние. В нем проснулось сознание общественных обязанностей человека, и для него возник вопрос: «что делать?». С новою силой потянуло его к науке и образованию.

Нечего говорить, что жизнь в деревне не представляла необходимых условий для достижения этой щели, напротив того, являлась значительным тормозом. Отец быстро старился и хирел, раздражительность eго, поддерживаемая болезнями, росла с каждым днем; семья затаенно и глухо страдала. Нравственный долг не покидать семью, невольное озлобление, тяготившее Валериана сельское хозяйство, с которым он помогал матери справляться, невозможность иметь учебные книги — все это мешало научным занятиям. Наконец, счастье улыбнулось ему. Старший брат предложил ему помощь в деле образования. Валериан переселился к брату и в течение пяти лет, прожитых у него, усердно учился. По мере приобретения знаний, являлось желание все далее и далее уходить в науку. В это же время Валериан сильно был занят изучением самого себя, старался определить свойства своего характера и ума. Признав необходимость твердой воли и энергии для успешной общественной деятельности, он часто сомневался в себе; находил, что эти качества в нем мало развиты, что неминуемо помешает ему приобресть общественное значение. Порой такое сознание приводило его в глубокое уныние, и в минуты отчаяния он был убежден, что никогда не достигнет желанных качеств; тем не менее, после таких кризисов он с новыми силами принимался за самовоспитание.

Приходилось подумать о специальности, которую предстояло избрать. Симпатии Валериана склонялись к университетy, но, чтобы получить к нему доступ, необходимо было знание древних языков, которых недоставало Валериану. Между тем, поступление в один из низших классов гимназии представляло потерю времени, в виду чего мысль о гимназическом аттестате была оставлена, и на 19-м году Валериан сдал выпускной экзамен в таганрогской гимназии по всем предметам, кроме древних языков. С неполным аттестатом для него не существовала возможность поступить в университет и приходилось выбирать между высшими техническими учебными заведениями. Колебания продолжались недолго. На самом деле для Валериана не представляло разницы, быть ли ему инженером, техником, или чем-нибудь подобным, так как он видел в этих профессиях только средство для будущей общественной деятельности. Приехав в Петербург, он поступил в инст. пут. сообщения и, на первых же порах, увлекся своей специальностью. Он принялся изучать положение железных дорог в России и за границей, выражал надежду стать современным участником в развитии железнодорожных предприятий в России, рисовал картину поднятия народного благосостояния, которое последует за расширением сети железных дорог.

Следующее лето Валериан проводил уже на практических занятиях при постройке Ландварово-Роменской ж. д., где остались весьма довольны его познаниями и его деятельностью. Осенью он вернулся в Петербург, но далеко не с прежним увлечением относился к институтским занятиям; ходил мрачный и задумчивый. Непосредственное столкновение с железнодорожным миром во время летних работ, подрядчики, выщелачивающие рабочих, не уступающие им в желании •• : .нии нажиться железнодорожные предприниматели, а более всего, безмолвно страдающий народ, который пришлось видеть вблизи—все это болезненно отозвалось в чуткой душе юноши. Исследовав вопрос глубже, он пришел к убеждению, что, может быть, отвлеченно рассматриваемые, железные дороги представляют полезное учреждение, в действительности же  служат лишь новым поводом к эксплоатации народа. Попытаться личным влиянием обуздать своекорыстие деятелей, собственным примером дать образец, честного исполнения общественных обязанностей Осинский не хотел, потому причину злоупотреблений определял в общих недостатках социального устройства и подобную попытку считал паллиативом, могущим воздействовать на следствие, а не на причину зла. При точке развития, на которой в то время находился Осинский, он мог еще искать в земстве главного целителя общественных недугов; и действительно, он ожидал, что оно повсеместно подымет уровень благосостояния народа; дав ему образование, поставит его в возможность добыть себе права и отстаивать свои интересы. Приписывая земству столь важное значение, Осинский стал подробно знакомиться с положением земского дела, доискивался причины остановки роста земств, думал найти эту причину в неумелости, в старом духе крепостничества, уцелевшем во многих гласных, и мечтал, что новое поколение выведет на широкую дорогу дело народного самоуправления. Вопросы эти так сильно занимали Осинского, что он перестал посещать институт, хотя числился еще студентом в угоду матери, желавшей видеть сына на прежнем поприще отца. Бросив институт, Осинский стал посещать лекции профессоров университета и медицинской академии, подолгу просиживал в публичной библиотеке, почерпая знания в области социальных наук.

Около этого времени (1873) круг знакомых Осинского расширился; до сих пор он был знаком почти исключительно с товарищами по институту, с которыми сходился довольно плохо, не находя в их среде сочувствия волновавшим его вопросам и стремлениям. В обществе двух-трех искренних друзей своих он часто жаловался на духовное одиночество, которым томился; но и знакомство с университетской молодежью только отчасти, в лице немногих новых друзей, ответило на его искание умственного общения и солидарности на поприще общественной деятельности. После трех лет петербургской жизни, Валериан уехал умственно неудовлетворенный, не примкнув ни к одному из существовавших тогда уже кружков с общественными целями; он отправился в Ростовский уезд, Екатеринославской губ., рассчитывая принять деятельное участие в земской работе. Не имея ценза, чтобы поступить в гласные, и надеясь со временем отыскать средства на приобретение земли, он поступил секретарем в земскую управу, а впоследствии и в ростовскую городскую думу. Должности эти давали ему возможность изучать из первых источников положение дел как земства, так и города. Собирая сведения, пересматривая отчеты, лично знакомясь с учреждениями, он составлял планы преобразований, которые думал ввести, сделавшись гласным. Но мечтам этим не суждено было осуществиться. Подвергая тщательному исследованию земскую сущность, с страстным желанием отыскать в ней данные для развития, твердо уповая, что данные эти существуют и что необходимо только вывести их на свет божий из забвения, в какое они попали, и дело народного развития быстро пойдет вперед, и благосостояние народа будет упрочено, Осинский, в конце своих изысканий, перестал верить в силу, которую ставил так высоко, на которую возлагал столь великие надежды. Он убедился в косности земских учреждений. Он должен был придти к выводу, что в основу земства легла самая гнусная из привилегий—привилегия капитала, что земские гласные в большинстве люди, которые не только не стоят за крестьянские права, но еще готовы придавить мужика, чтобы удержать его в согбенном состоянии; что большинство земских учреждений мертворождены, и что, несмотря на это их свойство, они содержатся на средства народа; что рамки земской деятельности притом так узки, что всякий вопрос, серьезно затрагивающий судьбу крестьянства, находится вне их пределов, и т. д., и т. д. Переносясь мысленно от земских учреждений к государственному устройству, он видел в нем те же самые явления, лишь в более обширных и грубых очертаниях: то же насильственное распоряжение народной судьбой, то же выжимание соков из народа для поддержки противонародных интересов и точно так же, как и в земстве, в самом учреждении никаких элементов действительного прогресса.

В период тяжелого раздумья Осинский столкнулся с членами русской социально-революционной партии. И прежде в уме его жил идеал общественного устройства на социальных началах, но до того времени он верил в мирный прогресс, мечтал, что так называемая легальная деятельность в состоянии внести серьезные изменения в судьбу народа. Убедившись, в неосновательности прежних взглядов, он почувствовал необходимость стать на иной путь. Знакомство с социалистами не могло не отразиться на Осинском, и переход на новый путь совершился отчасти под их влиянием. Если легальная деятельность поставлена в нелепые и бессмысленные условия, то необходима деятельность насильственная—это положение становилось ясным, как день. Но Осинский не действовал опрометчиво. Еще раз он подверг критике существующий строй с щелью найти в нем поводы для мирной работы, но не нашел таких, которые не потребовали бы отречения от идеала или от здравого смысла, и примкнул к социально-революционной партии. Первоначально он вступил в кружок лавристов, но этот период его политического поприща продолжался недолго: живая творческая натура его не мирилась с бесконечно долгой подготовкой народа для поднятия его на завоевание прав и свободы, подготовкой, которая, по мнению лавристов, необходима. Он вскоре (1875) перешел в народническую партию, ставящую себе целью прямую агитацию к бунту."

С.М.Кравчинский: "Он был прекрасен, как солнце: стройный, пропорционально сложенный, крепкий и гибкий, как дамасский клинок. Его белокурая, несколько откинутая назад голова грациозно держалась на изящной, нервной шее. Высокий мраморный лоб с тонкими голубоватыми жилками был слегка сжат на висках. Правильный, точно изваянный резцом скульптора нос придавал его красоте тот классический характер, который так редко встречается в России. Небольшие светло-русые усы и бородка оттеняли красивый, выразительный, страстный рот. И это чудное лицо освещалось парой больших голубых глаз, полных огня и юношеской отваги.

Он не был оратором в обычном смысле этого слова, но речь его обладала той силой убедительности, которая является результатом глубокой веры. Он весь был проникнут тем энтузиазмом, который невольно заражает и сообщается слушателям. Тон его голоса, выражение лица покоряли вас не менее, чем самые слова. Он владел великим даром обращать своих слушателей из противников в союзников, которые сами старались убедить себя в верности его доводов, чтобы только иметь возможность согласиться с ним.

Осинский был богато одарен всеми качествами, которые дают человеку власть управлять событиями. Он не был организатором. Темперамент его был слишком пылким для мелочной, кропотливой работы этого рода. Все силы его ума были сконцентрированы в каждую данную минуту на одном каком-нибудь пункте, который ему указывался его почти безошибочным революционным инстинктом. Он всегда был в числе провозвестников тех течений, которые проявлялись в полной силе иногда только годы спустя. Так, в 1878 году, когда терроризм был еще в зародыше, Осинский был уже сторонником цареубийства и введения в революционную программу определенного и ясно выраженного требования политических реформ.

Он был в полном смысле слова человеком дела. Пока продолжалось пропагандистское движение, он держался в стороне. Только с зимы 1877 года, когда слова начали уступать место револьверу и кинжалу, примкнул он к движению, отдавшись ему всецело, до конца. Он обладал одной из величайших сил, какими природа наделяет человека, - верой, той верой, которая, по евангельскому изречению, двигает горами.

И эту веру он умел вселить в каждого, кто с ним сталкивался."

Народная Воля, № 2, 1879г.:"Прошло несколько лет; наступали 77 и 78 года. Внутренние политические условия осложнились для России столько же, сколько и внешние: агитационное движение увеличилось с возрастающей быстротой: события вызывали и как будто торопили друг друга. Открытая и деятельная пропаганда в народе повела к усилению правительственного гнета; партия стала осмотрительнее, но смелее; правительство усилило ревнивый дозор: притеснения всякого рода и случаи дикой расправы участились. Оно стеной стало между партией и народом—силой вещей пришлось с ним сразиться. Осинский один из первых провозгласил борьбу с правительством, которая с тех пор закипела в разных углах России. Принцип борьбы с правительством, которому были посвящены последние годы его жизни, ясно выразился и завещании товарищам по делу в предсмертном письме. Не имея в настоящее время возможности подробно изложить деятельность Осинского на социально-революционном поприще, скажем только, что увлечение избранной задачей никогда не покидало его; энергия в нем крепла по мере увеличения опыта в ведении борьбы. И у него, конечно, бывали минуты уныния и сердечной тревоги за судьбу любимого дела, как они бывают у всякого политического деятеля, соединявшего свою судьбу с великой, но сложной работой организации общественного движения. Тем не менее, неудачи только рождали в нем новую решимость добиться успеха. А раз успех был достигнут, Осинский умел верно определить и понесенные врагом потери, и все последствия одержанной победы,—качество, неоценимое в борце.

В 1879 г. Осинский был арестован в Киеве, вместе с некоторыми из своих товарищей, и предан киевскому военно-окружному суду по обвинению в составлении тайного сообщества, имеющего целью ниспровержение существующего государственного строя. 6-го и 7-го мая нынешнего года разыгрывалась одна из возмутительных и пошлых сцен, именуемых российским судом над политическими преступниками. Судили Валериана Осинского, Софью Лешерн фон-Герцфельд и Волошенко. В начале заседания, на вопрос председателя о звании и занятиях подсудимых, Осинский и его товарищи по процессу ответили, что имеют честь принадлежать к русской социально-революционной партии.

Подобные заявления, столь частые за последние годы, по нашему мнению, имеют историческое значение; они служат критерием силы и значения партии, приобретенных с конца 60-х годов. Подсудимые первых политических процессов не так открыто заявляли о принадлежности своей к партии: еще революция не имела тех прав в глазах своих приверженцев, какие она имеет теперь, еще не считалось обязанностью честного человека становиться в ее ряды, еще члены ее не могли считать за честь принадлежать к ней, когда она только что нарождалась и ничем себя не заявляла.

Прокурору Стрельникову представлялся новый случай произнесть одну из площадных своих речей, составленных, по словам Каменской (подсудимой первой группы киевского процесса), «в выражениях, непринятых в порядочном обществе». Хотя большая часть стрельниковской грязи и была уже израсходована на обвинение подсудимых первой группы, судившихся за несколько дней раньше, тем не менее прокурор сей сумел возбудить отвращение к себе в большей части собравшейся публики. Впрочем, на этот раз не стойло слишком много пороха тратить: уже имелся смертный приговор для трех подсудимых из первой группы, уже слышался в воздухе запах крови предстоящих жертв. Расточив обычные оскорбления социально-революционной партии и подсудимым, он потребовал осуждения преступников, говоря, что добивается не смерти только подсудимых, но — позорной их смерти. При этих словах он картинным жестом охватил пальцами собственную шею, намекая, что веревка должна обвить шею подсудимых.

Первым на речь прокурора отвечал Осинский. Он говорил сдержанно и спокойно, с сознанием своего мученичества и правоты дела, за которое почти наверное ждала его смерть. Его молодость, его привлекательная наружность, полная достоинства речь его расшевелили великосветскую публику, добравшуюся посмотреть на борцов и страдальцев за народное дело.

Не имея под рукой текста в высшей степени интересной речи Осинского, изданной за границей, мы принуждены ограничиться немногими выдержками, записанными человеком, присутствовавшим в зале заседания.

«Идя на суд,—говорил Осинский,—я имел намерение изложить сущность социального учения, дабы выяснить обществу, кто такие подсудимые и какого рода преступление они совершили, примкнув к партии, поставившей себе целью устроить жизнь народа на началах высшей справедливости. Но так как здесь было прочитано, против всякого ожидания, несколько социалистических изданий и брошюр, то я ограничусь заявлением, что принципы социализма—мои принципы и стремления социализма—мои стремления».

Осуждая действия прокурора, Осинский сказал, что обвинительная власть в данном случае является представительницей материальной силы, и по одному этому прокурор должен был беспристрастно отнестись к делу подсудимых, прокурор не только примешал к своей речи много личной злобы, но позволил себе исказить истину, добавив к обвинению клеветы и инсинуации.

«Со своей стороны я не намерен пререкаться с прокурором, — продолжал Осинский,—потому что отношусь равнодушно к неблаговидным выходкам его, но считаю долгом опровергнуть измышления, клонящиеся к подрыву социальной партии в общественном мнении.

«Прокурор находит, что принадлежать к членам партии не честь, а позор; но вряд ли он может быть судьей в этом вопросе. Ясное представление о предмете можно иметь лишь чрез непосредственное его изучение; чтобы судить верно о социализме и его деятелях, надо близко их знать, близко стоять к ним. Но как приблизится к ним прокурор? Чтобы быть социалистом, надо обладать долей нравственности выше прокурорской; чтобы быть принятым в члены социально-революционной партии, надо не быть прокурором

«Каковы понятия прокурора о нравственности и гражданской чести, ясно из его суждений о чигиринском деле. Очевидно, в голове прокурора исполнение общественных функций и воровство неразрывно связаны; в виду этого утверждает, что чигиринские крестьяне были ограблены организаторами движения. Крестьян разделяли на ряд и дружины и брали с них по 5 коп. ежемесячного взноса; половина собранных денег была израсходована на дело, а другая, по словам прокурора, попала в руки социалистов. К подобному выводу прокурор мог придти, только отбросив противоречащие ему данные, иначе он узнал бы, что cредств собираемых с дружинников, было недостаточно для ведения восстания и что на него было затрачено около 600 р. из социального фонда. Что касается до меня, то я не могу признать удачным желание выставить социалистов ворами; для чего людям, желающим поживиться на чужой счет, подвергать себя опасности, ежеминутно грозящей членам революционной партии, когда существует такое множество должностей, где грабить можно безнаказанно?

«В числе вещественных доказательств находится письмо на пяти листах, содержащих, по словам прокурора, одни глупости. Пусть так; пускай это будут глупости. Но прокурор сумел из такого ничтожного факта сделать вывод, позорящий социалистов; социалисты, видите ли, люди вздорные ничем путным не занятые, иначе как хватало бы у них времени писать длинные письма, наполненные вздором? Надо быть ребенком, чтобы поверить искренности этого обвинения. Всякий поймет, что прокурор дорого дал бы за открытие шифра, которым писаны глупости на пяти листах.

«Перехожу к намекам на мои отношения к Софье Александровне Лешерн. Прокурор утверждает, что мы состояли в гражданском браке, и говорит это с очевидной целью забросать нас грязью. На это я замечу, что не пpокуроpy обсуждать гражданский брак; чтобы понять идею его, надо иметь значительное умственное и нравственное развитие, точно же, как и для понимания идеи социализма. Что же касается желания нас оскорбить, можем уверить прокурора, что цель его не достигнута, оскорбления его не попали по назначению.

«Мне остается уничтожить еще одно прокурорское заблуждение: он считает меня генералом социальной партии, которая в моем лице понесла крупную потерю; убежден, с моей смертью распадется Исполнительный Комитет, которого я будто бы состою членом. Действительность не совсем отвечает этому представлению. В кадрах социальной партии я не более, как рядовой, и таких, как я, многое множество; из членов Исполнительного Комитета, насколько мне известно, еще ни один не арестован ни в Петербурге, ни в провинции. Тщетна радость прокурора относительно прекращения социалистического движения в России. Движению этому предстоит широкое развитие и победоносная будущность, в этом я уверен и в этой уверенности почерпну силу и утешение, в случае суд порадеет постановить мне смерти: приговор».

После Валериана говорили его товарищи по процессу, в промежутках между речами и в ожидании приговора, подсудимые, казалось, не замечали окружающей их обстановки разговаривали между собой и даже смеялись,—так спокойно они относились к решению своей участи. А решение носило в себе смерть двоих из них. Валериан Осинский и Софья Лешерн приговаривались к расстрелянию. Впоследствии приговор этот был изменнически переделан генерал-губернатором Чертковым. Софье Лешерн смертная казнь заменялась каторгой, а Осинского, должно быть, во исполнение желания прокурора, подвергли позорной казни через повешение. О последних днях Осинского, истекших между окончанием cуда и казнью, существуют подробные сведения.

Осужденные по обеим группам процесса проводили дни от 7 до 14 мая в обществе друг друга. Для людей, перенесших одиночное заключение, для большинства которых счеты с жизнью казались законченными, находиться вместе было большою радостью, но зловещею, загробною радостью, при виде которой холод проникал в душу даже посторонних людей.

Валерина казался почти весел, и только по осунувшемуся лицу, по лихорадочно блестевшим глазам можно было догадаться о душевных муках его. Для него дни эти проходили в нескончаемых беседах с товарищами, в свиданиях с родными, в писании писем...

13-го числа к Валериану были допущены мать его, старший брат и горячо любимая сестра. Во время свидания с родными Валериан острил и смеялся, поддерживая бодрость в дорогих ему людях. Он просил мать не горевать о нем; прощаясь с нею, умолял не ходатайствовать о смягчении его участи, не наносить ему тяжкого оскорбления, и утешал тем, что им предстоит еще много раз видеться. Но он знал, что это единственное и последнее их свидание; отведя брата и сестру в сторону, он сказал им, что приговор утвержден, что незадолго перед тем приходил к ним священник, которого они не приняли, и что, вероятно, завтра совершится казнь. Валериан просил брата и сестру позаботиться о том, чтобы роковая весть не поразила мать внезапно.

Последняя ушла из тюрьмы, утешенная свиданием с сыном, спокойная за следующие свидания, которые ей были обещаны начальством. Но едва она успела вернуться в гостиницу, где остановилась, приехав из деревни, как была вместе с сыном и дочерью подвергнута грубому домашнему аресту, под которым продержали их двое суток.

Брат Осинского, желая защитить мать от дерзкого обращения приставов, заметил им, что она вдова генерала. «Но она вместе с тем мать приговоренного к повешению», ответили ему. 15-го числа, когда Осинского уже не было на свете, мать и брата его торопливо отправили из Киева в усадьбу.

Когда в тюрьме узнали об изменении приговора, произошла раздирающая душу сцена. Софья Лешерн, желавшая умереть вместе с Валерианой, впала в невыразимое отчаяние; не прекращаясь, делались истерические припадки, и утешения Валериана не могли ее успокоить; за ночь она поседела и стала неузнаваема.

Утром 14-го мая Осинского и двух осужденных первой группы — Брандтнера и Антонова—повезли на казнь. Отправляясь на смерть, они все остались верны делу, которому служили. Никто не падал духом. На эшафоте, обнявшись и и простившись друг с другом, они отдались в руки палача.

Осинский оставил после себя вдову, Марью Герасимовну, урожденную Никольскую, с которой он венчался в Петербурге, в июне 1877 года. Вскоре после брака. Осинский уехал в Киев по делам, а жена его была впоследствии сослана в Вологодскую губ., где находится и по сие время.

Последнее письмо Валериана Осинского

С.М.Кравчинский: "Утром 14 мая его повели на казнь вместе с двумя товарищами, Антоновым и Брантнером. Из утонченной жестокости ему не завязали глаз, и он принужден был смотреть на предсмертные судороги своих друзей на виселице, на которую через несколько мгновений ему предстояло самому взойти. Это ужасное зрелище произвело такое потрясающее впечатление на его физическую природу, над которой воля человека бессильна, что голова Валериана в пять минут побелела, как снег. Но его душевная сила осталась непоколебленной. Подлые жандармы подбежали к нему в этот момент, спрашивая, не хочет ли он просить о помиловании. Валериан прогнал их с негодованием и, отказавшись от помощи палача, твердым шагом поднялся по ступеням эшафота. К нему подошел священник с распятием. Энергическим жестом Осинский дал понять, что так же мало признает небесного царя, как и царей земных. По приказанию начальства военный оркестр заиграл "Камаринскую".

"Листок "Земли и Воли" № 5,  8 июня 1879 г: "Осужденные на смерть накануне казни были совершенно бодры. Сознание, что они умирают за идею, ни на минуту не покидало их. Утром 14 мая им предложили принять священника; все трое отказались; в 9 часов их повели в контору тюрьмы и, по исполнении каких-то формальностей, посадили в приготовленную для них карету, окруженную отрядом казаков. Им было предложено посадить с собой в карету и священников, но осужденные отказались. Приехав на место казни, они сами вышли из кареты, отказались от предложения тюремных сторожей вести их за руки и пошли ближе к виселицам. Здесь их поставили рядом, спиною к эшафоту. Адъютант 128 полка прочел приговор; один из осужденных просил позволения проститься с товарищами... Получив позволение, все трое обнялись и поцеловались друг с другом. Один из офицеров в третий раз предложил им принять священника, ио осужденные снова отказались.
Палач сбросил с них арестантские халаты и надел саваны, связав предварительно им руки. Ему помогали полицейские солдаты. В эту минуту прискакал адъютант Черткова и громко от имени генерал-губернатора спросил: не желают осужденные раскаяться и принять духовное утешение? Все трое ответили отрицательно... Палач надел им капюшоны на головы, поворотил лицами к эшафоту и, подталкивая под локти, стал взводить на эшафот. Поставив Брандтнера, Антонова и Осинского на скамьи, палач надел им петли на шеи и выдернул из-под каждого скамью. Первым повис Антонов — сразу. Вторым Брандтнер — застонав и метнувшись раза два. Третьим Осинский, на котором петля была надета так, что при падении скамьи голова склонилась в сторону, и веревка пришлась не на замычке, а около уха. Он стал метаться и судорожно биться ногами... Полковник Новицкий, беседовавший с напиравшей на солдат толпой и силившийся доказать ей, что вешают разбойников и убийц, обратился к палачу:

— Что ты сделал? Ведь он мечется?

— Ничево-с, это сейчас кончится, — ответил палач.

— Но ведь он жив?

— Не беспокойтесь! Это уж мое дело... Будет мертв! Не беспокойтесь.

Новицкий, очевидно успокоенный тем, что хотя и -в страшных мучениях, но все-таки Осинский умрет, продолжал красноречиво лгать перед толпой, объясняя ей, между прочим, мучения Валерьяна тем, что он отказался принять священника.

Через полчаса палач перерезал веревки, и трупы рухнули на землю. Сняли капюшоны... Лица были багровые с высунутыми языками,.. Их осмотрел врач... Несмотря на увещания Новицкого, в толпе слышался ропот... На месте казни было арестовано до 30 человек, семерых гимназистов взяли за то, что они плакали... Продержав дня два в кутузке, их выдали учебному начальству, которое на этот раз сделало им только строгий выговор за мягкосердечие..! Несколько солдат и офицеров, находившихся в строю, упали в обморок.

Так окончилась зверская расправа правительства»

Из официального отчета о казни В. А. Осинского и его товарищей, 14 мая 1879 г.: "Тела были похоронены у подножия эшафота, и нигилисты преданы вечному забвению..."

Из завещания В.Осинского: «Мы не сомневаемся в том, что ваша деятельность теперь будет направлена в одну сторону. Если бы даже вы и не написали об этом, то мы и сами могли бы это вывести. Ни за что более, по-нашему, партия физически не может взяться. Но для того, чтобы серьезно повести дело террора, вам необходимы люди и средства... Дай же вам бог, братья, всякого успеха. Это единственное наше желание перед смертью. А что вы умрете и, быть может, очень скоро, и умрете с меньшей безвестностью, чем мы — в этом мы ничуть не сомневаемся. Наше дело не может никогда погибнуть — и эта-то уверенность заставляет нас с таким презрением относиться к смерти. Лишь бы жили вы, а если уж придется вам умирать, то умерли бы производительнее нас. Прощайте и прощайте!»