Мария Николаевна была женщина тонкого ума, ловкая, настойчивая и энергичная, и это обеспечивало ей влияние; центром ее деятельности был не Петербург, а Москва, где она поселилась уже в самом начале «Народной Воли», и ее якобинские взгляды если могли проявиться, так именно там. Однако, на той революционной молодежи, центром которой наряду с Теллаловым была она, влияние этих взглядов совершенно ничем не выразилось и не сказалось ни в чем."
М.Ф.Фроленко,
1879 г.:"Марью же Николаевну больше
соблазняла мысль о возможности организации, об
устройстве чего-то вроде французских салонов,
клубов, где она бы могла играть роль.
В душе она была централистка, и хотя она близко
стояла к обществу «Земля и воля», но это только
потому, что не было в России деятельной группы
централистов. ...Натура у Марьи Николаевны была
деятельная, способная на конспирацию, любящая
конспирацию. У ней были и организаторские
способности; она умела собирать вокруг себя
людей и привязывать их к себе, умела и
командовать ими. Ее уважали. Но ей надо было
все-таки опираться на кого-нибудь, чтобы не
выступить в качестве чистой централистки.
Централизм у нас не пользовался большим почетом.
Слушая о Питере, о спорах, о планах на будущее, она
сразу поняла, что тут дело идет не об отдельном
предприятии, а о чем-то другом, из чего может
развиться целое новое, более родное ей по духу
направление."
Л.А.Тихомиров:"...Это была личность очень выдающаяся. Я ее считаю в числе четырех самых крупных людей старого исполнительного комитета. Очень умная, с огромным характером, с чрезвычайно отчетливыми убеждениями, она и к старому комитету относилась довольно критически из-за того, что он по уши ушел в террор. Оловеникова отличалась неженским мужеством, хладнокровным и не поддающимся никакому колебанию. Она доказала это в боевых предприятиях, в которых ей случалось принимать участие. Но она была яркая «якобинка» — стояла за переворот и захват государственной власти в руки заговорщиков.
Она не была красавицей, как Фигнер, но отличалась чрезвычайной привлекательностью. Ее умное, выразительное лицо, не лишенное и красоты, но особенно изящное, производило на всех большое впечатление. Ее прекрасные светские манеры, умение себя держать, вовремя сказать что нужно, вовремя промолчать, устроить так, чтобы внушить собеседнику свою мысль как будто его собственную, перейти, когда нужно, на дружескую короткость отношений — все это привлекало к ней мужчин.
Она отличалась не женским мужеством, хладнокровным и не поддающимся никакому колебанию."
А.Корба:"Я полюбила эту выдающуюся по уму и энергии женщину, преданную освободительному движению всецело и без остатка".
Г.Ф.Чернявская-Бохановская: " М.Н.Ошаниной овладела навязчивая идея, что если ее товарищи находятся «взаперти» в своих камерах в Шлиссельбургской крепости, то и ей нельзя оставаться на свободе, а тоже надо быть «взаперти»."
В.М.Чернов: "Суровое лицо Чернявской оживилось и всё оно просветлело, когда я произнес имя Полонской. — Знала ли я Полонскую? Еще бы! Мы ведь обе — родом из Орла, и у нас был общий учитель и вдохновитель Петр Григорович Заичневский: чистый тип шестидесятника, причастного еще к нелегальным предприятиям Чернышевского; обаятельная личность и прирожденный оратор — пламенный и волнующий. Могучего роста и телосложения, с громовым голосом, с победительной осанкой, с редкой силою и красотою речи. Никогда в своей жизни не видела я человека, способного так ярко развернуть перед слушателями трагедию Великой Французской Революции, освещенную с точки зрения крайних якобинцев.
Она вставала перед нами, как живая, она снилась нам ночью, и самих себя мы видели во сне ее участницами. Весь тот выводок юношей и девушек, которых Заичневский распропагандировал и благословил на работу и борьбу в России, слыл под именем «русских якобинцев»; а кое-кто из нас и сами так себя именовали. Все мы сразу влились в Народную Волю и почти все миновали предыдущую фазу чистого народничества, для которой характерна идеализация мужика. С ней Маша никогда помириться не могла, и я знала народников и народниц, бледневших от ужаса, когда она произносила звучавшие для их ушей святотатством слова: «я люблю и в то же время ненавижу крестьян за их покорность и терпение». И так же порою бледнели, слушая ее, люди другого типа: не сразу выведшиеся среди нас анархо-бакунисты, верившие в чудодейственное преображение народа под влиянием вспышкопускательства и бунта.
«Бунт — говорила она — предполагает стихию-толпу. Но толпа — не народ; перерождает толпу в народ только народоправство, только самоуправление. Народная воля родится лишь в нем, — вот почему только, когда мы, «Народная Воля», в кавычках, дезорганизуем самодержавие и сокрушим его, явится народоправство, народ и народная воля — без кавычек». Никакие авторитеты на нее не действовали. Вот, например, хотя бы наш революционный ангел-хранитель, наш опекун по конспиративной части — Александр Михайлов. Он долго не мог отрешиться от одной из иллюзий старого народничества: увлекался раскольниками, мечтал о превращении готовой их тайной организации в подсобную для народовольческой. Все мы его бесконечно уважали и ценили; но в этом пункте скептицизм Маши не уставал посягать на его иллюзии и доставил ему не мало огорчений. К нам, немногим в партии «якобинцам», недоверчиво присматривался вначале и Желябов: не внесем ли мы в партию разнобоя, не захотим ли сузить движение до искусства организации заговора для захвата — за спиною народа — власти? Но примирился с нами, убедившись, что наш «якобинский душок» это прежде всего требование строгой организационной централизации и дисциплины. А на исходе борьбы, на закате Народной Воли, я уже в наших спорах имела случай говорить, что на деле все мы, члены Исполнительного Комитета, мыслим и действуем, как якобинцы.
Галина Федоровна много рассказывала мне о
полной драматизма жизни Ошаниной и подвинула ко
мне стоявший на ее столике в рамке небольшой
портрет. «Конечно, — прибавила она, — эта поздняя
фотография — лишь отдаленный намек на ее красоту
в молодости. Здесь она — только тень самой себя.
Но вглядитесь в эти тонкие, изящные черты лица.
Мысленно оживите эти глаза — они у нее были
темные, с поволокой. Представьте себе
затаившуюся в углах ее красиво очерченных губ
лукавую улыбку. Вера Фигнер, Мария Ошанина и,
позднее — Анна Корба: это были три красавицы в
Исполнительном Комитете»...
Завещание Марины Полонской (псевдоним М.Ошаниной)
Желая оставить моим друзьям память о человеке, а не о трупе, и в то же время полагая, что "последние почести" (нелепый обычай), которые они сочтут себя обязанными воздать моему телу, лишь бесполезно обострят их горе по поводу моей смерти, я прошу их предоставить иностранцам заботы о моих останках и воздержаться от присутствия при моем смертном одре и похоронах. Сами похороны, впрочем, должны быть из наиболее простых: погребальные дроги последнего разряда, общая яма. Я бы охотнее предпочла кремацию, но с условием, чтобы пепел был брошен, развеян, а не собран и храним кем бы то ни было. Я не хочу ни речей, ни венков, ни приглашений на похороны и, само собой разумеется, я не хочу биографий. Нужно ли еще прибавить, что мои похороны должны быть гражданскими?
Составлено и подписано моею рукою в Париже 22-го июня 1898 г, Марина Полонская.
...Что касается до рукописей и писем, я отдала их давно на хранение в верные руки, чтобы не доставить русскому консулу {этому лакею, которого я презираю почти столько же, как и его господина) удовольствия захватить их после моей смерти. Я надеюсь, что господин консул и все его агенты будут мне благодарны за мое распоряжение, так как оно избавит их от позора нового процесса, довольно с них, я полагаю, дела Савицкого и процесса, который мы возбудили против них".
Г.Ф.Чернявская-Бохановская:
"Она завещала, чтобы похоронили её в общей
могиле и до могилы не провожали. Но друзья
просьбы ее не исполнили: проводили ее на
кладбище, похоронили в могиле не общей, а
отдельной, и на могиле поставили надгробный
камень".